Мое посрамление. Полицеймейстер. Странная Трагедия на пароходе

 

 

Лишь только я спустился с последней ступени лесенки, как столкнулся нос к носу с бравым полковником.

Он вежливо приложился к козырьку белой фуражки и задал мне вопрос:

— Простите, я имею честь говорить с доктором Z.?

Моему изумлению не было границ.

«Откуда он знает меня?»

— К вашим услугам, — ответил я.

— Позвольте представиться: рыбинский полицеймейстер, полковник Дворжецкий.

Слово «полицеймейстер» меня неприятно поразило. Сразу запахло чем-то криминальным.

— Скажите, пожалуйста, доктор, где находится ваш знаменитый друг, наш высокочтимый Иван Дмитриевич Путилин?

Я вздрогнул, насторожился.

«Черт возьми, вот так история! Да неужели наше инкогнито раскрыто?» — подумал я.

Но я решил геройски защищать моего друга.

— Виноват, я вас не понимаю, полковник, почему вы спрашиваете о Путилине. Его здесь нет. Он в Пе­тербурге.

Полицеймейстер хитро прищурился на меня, слегка улыбаясь сквозь пушистые усы.

— Pardon, доктор, мне известно, что знаменитый Пу­тилин находится здесь, на пароходе, — ответил он.

Я начинал беситься.

— То есть почему это вам может быть известно, что Путилин находится здесь?

— Потому, что двое из публики первого класса его узнали. — «Вот, — сказали они, — идет Путилин со своим другом, доктором».

Я пробовал еще не сдаваться.

— Они могли ошибиться, вот и все! — отрезал я. — А... а скажите, пожалуйста, полковник, вы вообще для чего спрашиваете меня о Путилине?

— Изволите видеть, доктор: сейчас в каюте первого класса нашего парохода, где едет известный рыбинский миллионер, случилось загадочное исчезновение его больного сына. Я лично знаю его, этого миллионера. Он в ужасе. Он бросился ко мне. Я, узнав случайно, что еду вместе с высокочтимым Путилиным, решился обра­титься к нему.

— Послушайте, полковник, скрываться теперь нечего, да, со мной едет Путилин. Но, как доктор, я должен заметить вам, что Иван Дмитриевич нуждается в известном покое, отдыхе. Ради Бога, оставьте вы его в стороне. Неужели, на самом деле, он не имеет права никуда сунуть носа без того, чтобы его не сцапали? Обойдитесь собственными средствами. Вы — власть. В вашем распоряжении — все средства.

Но, дорогой доктор, просто бы посоветоваться... Я, признаюсь, сам чувствую всю неловкость моего вмеша­тельства... Я вовсе не желал бы беспокоить вашего знаменитого друга, но, поверьте, горе несчастного отца так велико.

— С кем ты говоришь, доктор? — прозвучал голос Путилина. — В чем дело?

По лесенке спускался великий, благородный сыщик.

— Ты так взволнованно говоришь...

Я с отчаянием махнул рукой и отошел.

«Все потеряно! О, проклятье!» — чуть не вслух вырвалось у меня.

Полковник-полицеймейстер так и рванулся к Путилину.

— Я так счастлив видеть вас, ваше превосходитель­ство. Признаюсь, ваш друг, доктор, не хотел допустить меня до вас.

Полицеймейстер представился.

— О, мой милый доктор меня оберегает! Что такое? Что случилось?

Полковник пролепетал те же слова, что и мне. Путилин, улыбаясь, обратился ко мне:

— Итак, доктор, на воде безопасно?

Конечно, только я один понял тонкий сарказм этого вопроса моего друга, полицеймейстер просто глупо хлопал глазами.

— И никто, доктор, «на шири водного пространства» не смеет меня арестовать?

— Оставь! Не добивай! — со злобой вырвалось у меня.

Путилин сразу видоизменился. Вместо добродушного туриста перед нами стоял невоз­мутимо спокойный, строго официальный, служебный Путилин.

— Ну-с, ведите меня к вашему миллионеру, полковник.

Каюта рыбинского богатея находилась почти рядом с нашей, через одну.

Полковник вошел первым и подошел к сидящему в позе глубокого отчаяния красивому старику с боль­шой окладистой бородой.

— Вот, Пров Степаныч, единственный человек, который может помочь тебе. Кланяйся и проси. Это его превосходительство господин Путилин.

Старик порывисто вскочил с дивана.

— Явите божескую милость, ваше превосходительство! — старик был очень взволнован.

— Хорошо, хорошо. Сядемте и давайте беседовать. Что с вами стряслось? Я слышал, у вас с парохода исчез сын?

— Да, ваше превосходительство.

— Ну, теперь отвечайте мне на вопросы. Сколько лет вашему сыну?

— Двадцать восьмой пошел.

— Холост? Женат?

— Год, как женился, а только можно сказать, что холостой он.

— Как так? — удивился Путилин.

— Такая уж странная оказия вышла. Почти насильно пошел он под венец, по моему настоянию. А как женился, так даже ночки одной с женой молодой не провел.

— Что за причина? Полковник мне сейчас сказал, что сын ваш — больной. Чем он болен?

Старик миллионер сокрушенно развел руками.

— А так, что сам ума не приложу, ваше превосходительство. С виду, телом — молодец из молодцов; нельзя сказать, чтоб и рассудком поврежден был, а только чудной какой-то, словно сам не свой, потерянный, вроде на порченого похож.

— Поясните мне, в чем порча-то его заключается, — продолжал опрос мой друг.

— Очень уж на божественное все лют. День и ночь все молится, так и бьет поклоны, так и бьет. Я это его урезонивать начну бывало, что это ты, дескать, Андреюшка, в монахи что ли записался? Али грехов уже столько наделал, что отмолить их не можешь? А он это так странно поглядит на меня и тихо, покорно отвечает: «Облеплены мы, батюшка, грехами мира, яко смоква червями». Жену его к нему подсылал все. Красавица-девушка! Авось, думаю, разгорится, образумится, в норму войдет. Та, бедняжка, и так к нему, и эдак. Плачет! Известно дело, что ей за сладкое житье быть, значит, замужней девицей? «Что я тебе сделала дурного, желанный мой, что ты на меня не глядишь, гнушаешься мною?» А он ласково погладит ее по головке и скажет: «Не гнушаюсь я тебя, голубка, а люблю тебя, как сестру мне богоданную, так и будем жить, потому все иное душу грехом оскверняет».

— Религиозный фанатизм, — тихо пробормотал Путилин. — Скажите, откуда вы едете?

— В Москве был, ваше превосходительство. Нарочно его, Андреюшку, с собой взял. Думаю, развлечется... К Иверской, к Трифону возил его.

Путилин живо спросил:

— Вы осматривали себя? Он ничего вам не оставлял перед исчезновением? Вы спали, наверно?

Старик миллионер полез в карманы и из одного вынул записку.

Его даже дрожь пробрала.

— Ага! Дайте-ка мне ее...

Путилин прочел вслух:

 

«Прощайте, батюшка, на сем свете мы с вами не увидимся. Сын ваш Андрей».

 

Пров Степанович покачнулся.

— Это... это означать должно, что он жизни лишить себя порешил? — произнес он заплетающимся языком. И глухо, нудно зарыдал. Тяжелая была картина! Путилин ласково положил руку на плечо старику.

— Успокойтесь, голубчик, погодите отчаиваться. Эта записка еще не говорит, что он решился на самоубийство.

Путилин посмотрел на часы.

— Вы не можете сказать, когда приблизительно, в котором часу вы заметили исчезновение вашего сына?

— Часа два тому назад, — вмешался полицеймейстер.

— Да, да...

— Вы спали? Сколько времени вы спали?

— Я не мог долго спать... засыпая, я видел его. Если и прикурнул, так не больше, как на часок... Короткий сон у меня в дороге.

— Стало быть, это могло случиться часа три тому назад...

Путилин пошел из каюты.

— Я вернусь сейчас. Мне надо повидать капитана.

И Путилин, действительно, скоро вернулся.

— Что же мне с вами делать, Пров Степанович? — обратился он к убитому горем отцу.

— Помогите! Полковник наш, — миллионер указал на рыбинского полицеймейстера, — на вас, как на последнюю надежду указал.

— И жалко мне вас, Пров Степанович, да и себя-то я чувствую неважно. Дело очень запутанное, странное.

— Ваше превосходительство, помогите старику! — тихо, взволнованно произнес полковник. — Хороший он человек. Столько добра оказывает бедным, столько благотворительных учреждений основал в Рыбинске.

— А вы не справитесь? — спросил полицеймейстера мой друг.

Тот откровенно махнул рукой.

— Как перед Истинным говорю: ровно ничего не понимаю.

Путилин задумался.

— Ну, что делать! Судьба, значит. Хорошо. Попытаюсь.

И обратился к старику, поволжскому купцу:

— Карточки у вас нет с собой вашего исчезнувшего сына?

— Нет, ваше превосходительство.

— Ну, так опишите подробно приметы.

Старик начал описывать их.

— Доктор, — обратился ко мне мой великий друг, — скоро будет остановка. Пароход пристанет к пристани у какого-то крупного села. Скорее собирай наши чемоданы, мы высадимся здесь.

Я бросился в нашу каюту.

«Черт возьми, вот так «прогулка» по Волге»! — ругал я сам себя.

Пров Степанович, поволжский купец-миллионер, со слезами на глазах благодарил Путилина.

— Во век не забуду, ваше превосходительство! В ножки поклонюсь... Господи, чем только отблагодарить вас смогу?

— Ладно, ладно. Если что узнаю, буду сообщать полков­нику. Вы к нему наведывайтесь. Ну, пароход причаливает. Это Кречетово?

— Да, ваше превосходительство.

— Доктор, готов?

Я стоял с двумя чемоданами. Полицеймейстер облегчил меня одним.

— Ну, до свидания, господа.

Протяжный унылый звук пароходной сирены прокатился по широкому водному пространству великой реки.

Миллионер-волжанин припал на грудь моего славного друга.

— Спасите... вызвольте... найдите... Простите, старика: спростой, а только совестливый я человек... Стыдно мне та­кого большого человека, как вы, беспокоить, да горе-то мое уж больно велико. Господи, сына потерять! Легко ли?

Путилин по-русски трижды облобызался с купцом.

— Все, что в силах... все, что смогу...

Капитан почтительно повел Путилина к трапу.

Из каюты опять донеслись рыдания старика.

 

 

НА ПЕРЕПУТЬИ

 

 

Недолго стоял пароход. Скоро, посылая нам прощальные клубы дыма, он отчалил, поплыл вверх по Волге. В душе я посылал проклятья и этому полицеймейстеру, и этому поволжскому миллионеру, проспавшему сво­его полоумного сына.

Пристань была убогая, пустынная какая-то.

На порядочном расстоянии от нее, на отлогой горе, широко раскинулось большое богатое село.

Путилин посмотрел на часы.

— Теперь — четверть двенадцатого. Пароход, как мне сказал капитан, должен быть здесь в два часа дня. Значит, в нашем распоряжении — порядочное количество времени.

— Какой пароход? — спросил я.

— Тот, который остановится здесь.

— Так почему же мы высадились, а не поехали дальше на том пароходе, который только что отошел?

Путилин улыбнулся.

— Я сильно боюсь, доктор, что лечить от нервов придется не тебе меня, а мне тебя.

— Да пойми, я ровно ничего не понимаю. Какой тебе, Иван Дмитриевич, нужен еще пароход?

— Тот, который повезет нас обратно.

— Как, обратно? Зачем мы поедем обратно?

— Это уже мое дело. А скверно то, что первый раз в моей практики я очутился в глупом положении: я — без рук.

— Как, без рук? — уставился я на моего великого друга.

— Очень просто: я выехал налегке, без моего чемо­дана. Понадеясь на тебя, я не взял с собой ни костюмов, ни грима. Теперь вертись, как знаешь.

— Так ты серьезно решил, Иван Дмитриевич, взяться за раскры-тие этого диковинного дела?

— Как нельзя более серьезно.

— Но, скажи, ради Бога, неужели тебе стало что-либо понятным из этого дурацкого приключения? А если этот полоумный молодой отпрыск волжского богатея чебурахнулся головой вниз в Волгу? Что же: ты и на дне реки будешь его разыскивать? Между нами говоря, его записка сильно напоминает: «В смерти моей прошу никого не винить».

Путилин отрицательно покачал головой.

— Нет, в воду он не полезет.

— Ну, так на суку удавится! — желчно вырвалось у меня.

— И этого он не сделает. Вообще, так, такой добро­вольной смертью он не покончит с собой. Однако нечего болтать. Время бежит... Ах, если бы я мог это пред­видеть, если бы я мог!..

Наступила знакомая мне длинная пауза, «путилинская». Потом, встрепенувшись, он подозвал одного из сторо­жей пристани.

— Вот, любезный, чемоданы. Мы пойдем в село. Со­храни их. Держи целковый. Мы вернемся сюда к паро­ходу в два часа дня.

Мы быстро шли по главной улице села.

Это было, действительно, богатейшее село, напоминающее целый городок.

— Куда мы направляемся, Иван Дмитриевич? — спросил я Путилина.

— В церковь.

— Это для чего же, смею спросить?

Путилин не отвечал.

Поведение моего друга казалось более чем странным. «В церковь... Причем тут церковь? «Хотя я и знал его как человека в высокой степени религиозного, но все же обстоятельство это меня весьма удивило.

На нас, элегантно одетых, лиц незнакомых, местные обыватели глядели удивленно, разинув рты.

Около церкви, богатой, сверкающей золотыми купалами, нам повстречался старик, похожий на церковного сто­рожа.

— Где, любезный, живет пономарь церкви? — обратился к нему Путилин.

Тот, уставившись на нас подслеповатыми глазами, долго молчал, а потом глухим, старческим голосом проговорил:

— А вон евойный домишко.

Путилин, сунув старику монету, подошел к скром­ному домику пономаря.

На пороге сидел, греясь на солнце, высокий, тощий человек в засаленном подряснике, с копной полуседых несуразных волос.

— Вы пономарь этой церкви? — спросил властно Путилин.

Тот при виде важного барина быстро вскочил.

— Я-с.

— Могу я с вами разговор иметь приватный, секрет­ный?

— По... пожалуйста, — пролепетал удивленный поно­марь.

Он пригласил нас в свое неказистое помещение, в котором, однако, чувствовался известный достаток.

— Что... что угодно вам, господин? — приглашая нас сесть, обратился пономарь к Путилину.

Мой друг внимательно осмотрел церковнослужителя.

— Гм... рост подходит — как будто будет впору... а вот как с доктором быть? — бормотал он.

Пономарь глядел на нас испуганно, почти с ужасом.

— Виноват, господин... что вам угодно?

Голос его дрожал. В глазах светился страх.

— Что мне нужно? Ваш подрясник, почтеннейший.

— Мой подрясник? Зачем?

— И при этом я добавлю: нет ли у вас еще более старого?

Пономарь перекрестился, широко, истинно поволжским крестом.

— Чур, чур, чур меня! Навождение.

Путилин, улыбаясь, вынул бумажник.

— Вот что, любезный: деньги любишь?

И он, раскрыв бумажник, вынул двадцатипятируб­левую бумажку.

— Так на, держи! А подрясник скидывай и давай мне.

Пономарь совсем растерялся.

— Это... для чего же?

— А для того, что он мне надобен. Да вот, кстати, подыщи еще какой-нибудь иной, самый захудалый. Ну, ну, живо: двадцать пять рублей, чай, деньги немалые.

Пономарь исчез.

Путилин стал быстро гримироваться.

Чем, вы думаете? Спичкой, простой спичкой! Он, обуглив ее, рукой гениального мастера-гримера провел несколько резких черт на лице. Затушевал... Новой спичкой еще добавил, третьей — оттенил впадину глаз, морщины у щек. Свои великолепные бакенбарды соединил в одну длинную-длинную, узкую бородку.

Ликующий пономарь притащил такую рвань, что я толь­ко подивился.

— Одевай на себя, доктор! — приказал мне Путилин. — А я одену вот этот. Ну, скидавай!

Пономарь трясущимися руками скинул с себя свой черно-порыжелый балахон.

— Чудесно, чудесно! — довольно бормотал Путилин.

Пономарь стоял ни жив ни мертв.

Лицо его было глупо до такой степени, что я не мог, несмотря на всю трагикомичность этой минуты, удержаться от смеха.

— Ну, теперь слушай меня внимательно, отче пономаре, — начал Путилин. — Садись. Ах, да, веревку дай, простую, да скуфью. Еще заплачу.

Я невольно залюбовался Путилиным: какая по истине волшебная перемена в нем! Передо мной — сгорбленная фигура не то растриги-монаха, не то выгнанного заштатного дьячка.

— Держи еще десять рублей. Доволен?

— Милостивец... господин, — лепетал испуганный до нельзя пономарь.

Я чувствовал себя отвратительно в засаленном, дырявом пономарском балахоне.

— Язык умеешь держать за зубами?

— Прилипе язык мой к гортани!.. Нем, безгласен, яко жено Лота во столбе соляном, — быстро-быстро проговорил искушенный дьяволом (так он потом рассказывал) пономарь.

— Слыхал ли ты что-нибудь о тайных раскольничьих скитах?

— Слыхивал, благодетель, как не слыхать.

— Много их здесь, у вас на Волге?

— И-и! Сила!

— Где их больше?

— Да везде много. Вся Волга полна сими вероотступниками. В лесах, на горах хоронятся они, яко звери хищные, от взоров человеков.

Поболтав еще с пономарем, чтобы убить время, подкрепившись молоком, яйцами и черным хлебом, мы вернулись на пристань.

С огромным трудом нам удалось отстоять свои чемоданы. Сторож ни за что не хотел верить, что мы те лица, которые оставили ему на сохранение чемоданы.

— Те господа важные были, а вы бродяги чернохвостые, прости Господи.

— Да нечто у бродяги может быть столько денег? — спросил Путилин, показывая сторожу толстый бумажник.

— А может, вы убили кого, ограбили, — стоял на своем верный хранитель наших чемоданов.

Только после того, как мы сказали, что лежит в чемоданах сверху и сторож проверил это, он отдал нам их, глупо тараща на нас глаза.

 

 

В ДЕБРЯХ ЗАПОВЕДНЫХ ПОВОЛЖСКИХ ЛЕСОВ

 

 

Через три с половиной часа мы слезли с парохода. Это тоже было село большое и богатое. Позади него чернел красавец-лес, высокий, могучий.

— Знаешь, доктор, никогда, быть может, я не выводил своей кривой, основываясь на столь шатких данных, как в этом случае.

— Ты говоришь, Иван Дмитриевич: шаткие данные. А, по-моему — совсем данных нет. Человек исчез с парохода... А куда он девался? Да Бог его знает..

— Ты прав, доктор. Моя кривая построена исключи­тельно почти на одном инстинкте, который иногда меня и обманывает. Ну-с, в этом селе, доктор, нам надо за­пастись провиантом, ибо нам предстоит несколько дней и ночей провести в лесу.

— Где? — даже подскочил я.

— В лесу, — невозмутимо ответил он.

— С нами крестная сила! Этого еще только не хва­тало! Мы что же на съедение диким зверям направляемся?

Мой великий друг усмехнулся.

— На съедение... Гм... В самом деле, как бы не по­пасться в лапы лесных зверей.

Мы входили в село.

Путилин довольно громко затянул какой-то псалом.

Он держался за мою руку, словно слепец, которого ведет поводырь.

— «И-и-и хо-ди по стопам Иисуса», — пел он высоким, дрожащим старческим голосом.

Помню, как сейчас, к нам подошла какая-то сердо­больная старушка и подала мне копейку. Эту копейку я храню до сих пор.

Не знаю, по какому случаю, но на улице села был сход. «Общество» православных мужичков с жаром обсу­ждали свои сельские дела.

Путилин подошел к сходу.

— О, горе, горе! — громко начал он, высоко потрясая палкой. — Горе нам, несть бо числа нечестивцев, оскверняющих веру нашу единую, православную.

На нас обратили внимание.

— Это кто же такой будет?

— Откелева такой взялся?

— Юродивый... блажной, должно.

Все, видимо, заинтересовались, ибо юродивые всегда пользовались большим почетом на Руси православной, недаром даже цари бледнели пред обличительными речами «блаженненьких».

Путилин входил все в больший и больший обличительный пафос.

— И каркают враны раскольничьи над головами нашими, тучей темною полегли они по полям, по горам, по лесам.

— Ты это насчет чего, дедушка? — обратился какой-то парень к Путилину.

— Нишкни! Нешто не слышишь, про что божий человек речь держит? Известно дело, правильно говорит: тучей залегли раскольники, сколько наших к себе переманили.

— Верно! Верно!

— И аз, раб многогрешный, по слову Господа моего решит к нечестивцам стопы моя направить спасения душ их ради и для. Покайтеся, опомнитесь! — тако буду глаголить, зане близок час страшного судилища Христова. Испепелит вас дождем — смолой огненной! О, змии хитрые! За скобку нашу хватаетесь, руцы тряпкой обвязав, дабы не оскверниться, а за перси блудной Де­вицы — голою рукой.

Я еле удержался от хохота.

«Мир» разразился веселым смехом.

— Ай да Божий человек! Верно, братцы, ввернул он! Первые они блудники! Все о смиренстве канючат, а сами бабы ни одной не пропустят!

— Реките, братие мои возлюбленные: мнози-ли суть тамо но, во весе темноме, нечестивцев?

И Путилин указал дрожащей рукой на черневший вдали поволжский бор.

— Много, много, дедушка! Хоронятся там... и в землянках, и в срубах деревянных. Апосля, значит, как это царский чиновник Павел Иваныч1 нагрянул на них, еще пуще стали хорониться.

 

 

##1 Речь идет о П. И. Мельникове-Печерском, авторе знаменитых романов из сектантской жизни Поволожья: «В лесах» и «На горах». Как великолепный знаток раскола, он был командирован министерством для борьбы с раскольниками. Имя его - Павел Иванович - прогремело на Волге.

 

 

Второй день мы находились в дремучем бору.

Вернее, вторые сутки.

Во многих местах по розыскам довелось мне быть с моим другом, но до лесу мы еще не доходили.

Честное слово, у меня мелькала тревожная мысль: уж не сошел ли с ума Путилин?

Тревожное чувство все росло, усиливалось.

— Иван Дмитриевич! — робко обратился я к нему на вторые сутки нашего пребывания в лесу.

— Что, доктор? — спокойно спросил он, продолжая невозмутимо шагать все вперед и вперед.

— Скажи, пожалуйста, как ты себя чувствуешь?

— Если хочешь, послушай мой пульс. Я чувствую себя превосходно.

— Серьезно?

— Как нельзя более. А ты полагаешь, что я рехнулся?

Что мне оставалось делать? Только одно: покориться и плыть по течению.

Мы обратились в настоящих пустынножителей, обита­телей лесных дебрей и, если не питались акридами и диким медом, то только потому, что еще оставался запас незатейливого провианта, захваченного нами в селе.

— Помилуй Бог, доктор, могли ли мы какую-нибудь неделю тому назад предположить, что нас судьба забросит в поволжский дремучий бор? — весело спрашивал меня Путилин.

— Да, признаюсь, — кряхтел я.

Я поражался неиссякаемой бодрости духа Путилина.

«Что за стальная сила воли!» — восторгался я мысленно им.

— Не напоминает ли тебе, доктор, наше странствование увлекательных похождений героев Майн Рида в девственных лесах Америки? А?

— Есть тот грех. Хотя...

— Что хотя?

— Хотя довольно любопытно видеть действительного статского советника, господина начальника Петербургской сыскной полиции в роли какого-то команча — Орлиного Глаза, и доктора медицины — в качестве его оруженосца.

Путилин громко смеялся.

— Ей-богу, доктор, меня на старости лет это приво­дит в восхищение: ты посмотри, какая благодать разлита вокруг нас!

В заповедном поволжском бору было, действительно, величественно прекрасно.

Лучи солнца, прорвавшись сквозь могучую зелень леса, заливали столетние дубы, сосны, ели своим ярким, золотистым светом.

Как чудесно пахло могучим бором!

Этот воздух, напоенный бальзамическим ароматом сосен, ягод, грибов, мха, папоротника, — так и вливался в грудь широкой волной.

— Вот ты мне рекомендовал, доктор, нервы укрепить, отдохнуть. Да разве это не отдых?

— Ну, положим, хорошее ли укрепление нервов, когда, каждую секунду ожидай какого-нибудь сюрприза то в лице Михаила Ивановича Топтыгина, то в образе лесных разбойников?

— Э, полно, не трусь, доктор. Во-первых, медведь не тронет, а во-вторых, у нас с тобой три револьвера. Стрелять мы с тобой оба умеем. Что касается «разбойничков» — так они повывелись.

— Могу я задать тебе несколько вопросов, Иван Дмитриевич?

— Сколько угодно.

— Чего ты добиваешься?

— Отыскать сына рыбинского миллионера.

— Здесь? В лесу?

— Вот именно: здесь, в лесу.

— Но почему, на каком основании?

— Видишь ли, человек он -»созерцательный», один из тех своеобразных мистиков, которых то и дело выдвигает наш великий черноземный народ. Его куда-то все тянет с победной силой. Ему тесно, противно среди обыденных людей, с их будничными, пошло про­заическими интересами, помыслами. Такие люди обязательно создают себе особый духовный мир.

— Маньяки...

— Возможно. У всякого человека есть своя точка. Мо­лодой Арефьев (такова была фамилия рыбинского богатея) свихнулся еще на почве религиозного фанатизма.

— Но почему ты полагаешь, что он попал именно сюда, в этот лес?

Путилин усмехнулся.

— Потому что высадиться с парохода он мог только на пристани этого села. Об этом я осведомился у капитана. В селе ему делать нечего.

— Почему?

— Да потому, что это село — загульное, хмельное, как все крупные поволжские села. А загула и хмеля он орга­нически не переваривает.

Все с большим и большим удивлением глядел я на моего друга.

Он говорил обо всем этом с такой уверенностью, словно все ему было безусловно известно.

— Ты помнишь, доктор, текст записки исчезнувшего сына миллионера, которую он оставил отцу и которую я прочел вслух в каюте?

— Помню.

— Так изволишь ли видеть. В ней, читая, я пропустил четыре слова. Только четыре слова. Пропустил я их умышленно вот почему, во-первых, я не хотел наносить лишний удар несчастному отцу, с которым того и гляди мог сделаться удар, а во-вторых, в ту секунду и для меня самого смысл этих четырех слов был темен, неясен...

— А теперь?

— Пораздумав, я вывел кривую. Ошибся я или нет, покажет будущее.

— Ты мне не скажешь, что это за слова?

— Зачем? Если мы потерпим поражение — этим делу не поможешь; если мы победим — тебе все будет ясно и понятно потом.

Ночевали мы под развесистыми елями. Под голову — кулак, под спину — древесные сучья. Это, действительно, пахло Купером и Майн-Ридом! Я замечал, с каким мучительным напряжением всматривался Путилин в окружавший нас лес, в дороги, тропинки, в стволы деревьев. Словно он увидеть хотел что-то незримое.

— Гм... странно... вторые сутки на исходе... Или мы за­блудились, или двуногие бегуны схоронились еще дальше.

— О каких двуногих бегунах ты говоришь, Иван Дмитриевич? — спросил я, удивленный.

— О, страшны они, доктор, гораздо страшнее других лесных обитателей, вроде волков или медведей!

Потом, помолчав, он положил свою руку мне на плечо.

— Имей в виду, доктор: если нас сведет судьба с людьми, кто бы они ни были, ты притворись немым.

— Немым?

— Да, да,

— Это зачем же?

— Так надо. А, впрочем, я тебе поясню. Ты, ведь текст святость писания знаешь неважно?

— Отвратительно. Как доктор медицины...

— Знаю, знаю. В этом-то вот и вся штука, что ты можешь ошибиться.

Вдруг Путилин потянул воздух носом.

— Ого! Дымком потянуло? Так, так...

 

 

ТАЙНИК ИЗУВЕРОВ-ФАНАТИКОВ

 

 

— Стой! Кто идет? — послышался резкий, грозный окрик.

Путилин схватил меня за руку, выразительно пожав ее.

Из-за густой чащи деревьев, скрывающих еле заметную тропку, выросла перед нами огромная мускулистая фигура рыжего детины, одетого в белую холщовую рубаху.

— Стой! Кто такие? Откуда?

Мрачно, подозрительно горят узкие щелки глаз.

Волосатая рука, способная ударом убить медведя, сжимает толстенный сук-палку.

Путилин сразу преобразился.

Согнулся, задрожав мелкой старческой дрожью, и прошамкал:

— Малость слепенький со немым глухим, раб божий Сиона горняго!

— Ну-ка, дай воззриться на тебя, старче! — лесной двуногий медведь пристально и подозрительно уставился на нас.

— Веры какой? — прозвучал новый резкий вопрос.

— Праведной, — ответил Путилин.

— Всяка вера праведна для тебя и меня. Ты-то какой? — Я, каюсь, испытывал пренеприятные минуты. Этот лесовик не внушал мне ничего, кроме отвращения и страха. — «Пронеси создатель! Влопались, кажется» — пронизывала меня мысль.

—Я-то какой веры? — продолжал шамкать Путилин. — А бегунной, той, что во лесах дремучих хоронится от насильников проклятых, той, что со зверьми беседушку ведет, а не со смутьянами.

Этот ответ, по-видимому, расположил рыжего детину в нашу пользу.

— Так ли? А твой приятель — так же верит?

— А ты поспрошай его: коль немой — так ответит, коль глухой — так услышит.

Путилин дико, страшно расхохотался старчески дрожащим хохотом.

— Ого-го-го-го!.. — прокатился крик.

Задрожал дремучий лес.

Эхо подхватило исступленный хохот старого «фана­тика» и гулко разнесло его по окрестности.

Путилин к вящему моему ужасу и изумлению стал приплясывать, словно одержимый бесами.

Он размахивал руками и потрясал своей шапкой-скуфьей.

— Ой, сруб, мой сруб! Вы горите, поленца мои, вы сверкайте, уголечки мои! Ой, верушка моя, ой, желанная моя!

— Наш! Наш! Наш! — дико взвизгнул «сторожевой» парень, охраняющий вход в тайник сектантов-изуверов.

Он стал тоже приплясывать.

Чувствуя, что и мне, собственно говоря, следует при­нять участие в этой непонятной для меня, какой-то чисто языческой пляске, я тоже завертелся.

Какие «pas» я откалывал — ведает один Аллах, пророк его — Магомет, да засыпающий поволжский бор.

Я тоже выкликал — мычанием немого — какие-то звериные звуки.

— Ой, зажгись, ой, очисти!

— И зажжется, и очистит!

С меня градом катил пот.

Путилин выхватил из-за пазухи деньги (довольно порядочную пачку) и показал их «сторожевому».

— У них взял! У них, проклятых, взял! Нам принес, нам принес. Ой, веди меня к старшому, поклонюсь ему сребром, златом!

Окончилась дико-фанатическая пляска.

Я еле переводил дух.

— Ну, идемте, братушки мои любезные. Притомили вы, ноженьки свои, по тропиночке нашей идучи.

Мы шли по узкой-узкой тропинке. Вскоре показались строения. Можно ли, собственно говоря, назвать строениями те странные «постройки», которые я увидел? Это были все, что хотите: то — большие муравейники, то — огромные норы кротов, но только не жилища людей.

— А скажи, паренек, давно срубы не горели? — шамкал Путилин.

— Ох, давно, отец мой во Христе Исусе! Давно!

Путилин гневно потрясал палкой.

— Аль и вы во власть лепости антихристовой впали? Али и вы забыли, за мирской скверной, глаголы писания: «Аще веруйте, из пещи огненной изведу вас невреди­мыми?» Огнь — все очищает, чрез огнь — прямая дорога ко Господу.

Страшный «лесовик»-сектант как-то взвизгнув, всхлипнул.

— Слушай же, отче, слушай... В ночь сию возгорится сруб.

— Ой ли? — фанатично «затрепыхал» Путилин.

— Тако реку. Истинно.

На небольшой поляне, со всех сторон густо прикры­той вековыми елями, из нор и щелей выползали люди.

Страшное это было зрелище.

Словно таинственные обитатели подземного царства, вы­ходили старухи, старики, молодухи и юницы из недр земли. На фоне уснувшего черного леса их белые ру­бахи особенно ярко выделялись.

Тихое, заунывно-протяжное пение оглашало тайник:

 

«Норушка ты, норушка,

Подземная норушка!

Свет Христов сияет здесь

Во тебе — во норушке».

 

Печальным, унылым, за душу хватающим напевом разносится по заповедному поволжскому бору эта странная песня.

Невольно у меня мороз пробежал по спине.

«Господи, да что же это? Хлысты? Нет. У тех совсем не так. Скопцы? Нет. И у тех иначе. Так что же это такое?»

Я чувствовал, что у меня волосы поднимаются дыбом. А песня, на минуту затихнувшая, вновь звонит сво­ими унылыми переливами дрожащих мужских и женских голосов:

 

«Бегунцы мы — подземнички

Да Христу вернослужники

Там живем, где взялися мы

От земли в пепел ссыпимся»1.

 

 

##1 Песнь — «псалом» изверов раскольников-«самосожигателей».

 

 

К маленькому седенькому старичку подвел «стороже­вой» Путилина. Я скромно стоял позади его.

Сердце билось в груди неровными скачками.  

— Вот, свет-батюшка, и еще гостей нежданных Исусе послал! — с низким поклоном проговорил он.

Маленький старик впился в нас, главным образом в Путилина, острым, колючим взором.

— Откуда?

— От поганой рати ко славному стану царя истинного всеправедного.

И вдруг, опять безумно захохотав, он выхватил пачку денег и протянул их сморщенному изуверу-сектанту.

— Ой, жгут, проклятые! Жгут! Много роздал я черным вранам, чтоб не тронули меня, а с остаточками пришел к тебе царь-батюшка, ключу источника воды жи­вой, что горит ярким пламенем.

— Видел кого? Враны где черные? — сгреб деньги «батюшка-царь ключа огненного источника».

— Ой, туча грозная вран собирается, каркают враны, на добычу собираются! Ой, горенько нам лютое, нестерпимое!

— Толком говори!

— Ой-ой-ой! Расступитесь вы сосны могутные, вы встрях­нитесь, елочки душистые! Вы поплачьте над нашим тайничком, тайничком верным, приохотливым!

— Сведи старика! Дай попить ему, поесть медушку... А кто это с тобой?

— Раб наш верный Еремеюшка, без ушей, без гласа велия...

Нас повели дальше.

Низкий, низкий вход. С трудом пролезть можно.

Сыро... Влажно. Землей так и пахнет.

В норе-подземелье находилось несколько человек. Тут были мужчины и женщины.

У женщины волосы были расплетены.

Все — и мужчины, и женщины — были в длинных белых рубахах.

По середине темной дыры-логовища, тускло озаренного тонкими восковыми свечами, сидел высокий рослый мо­лодой человек с небольшой курчавой бородкой.

 

 

СТРАШНЫЙ «ПРИВОД» ИЗУВЕРОВ

 

 

— Царь-батюшка, милостивец идет? — послышались голоса.

Но при виде нас смолкли.

Не те пришли!

Около молодого человека, босого, в рубахе, опоясанной веревкой, бледного, как мел, суетились эти ужасные подземные двуногие кроты.

— Холодно тебе, батюшка? — шамкала какая-то отвратительная старуха.

Молодой человек, как автомат, отвечал:

— Согрею ноги мои на огне праведном!..

— А не будет тебе жарко, батюшка?

— Град ли идет, огнь ли дождем сыплется — все едино: в Исусе, сыне Божием, живу.

На нас не обращали никакого внимания. Должно быть, под масть мы подошли к этой дьявольской, именно дьявольской обстановке.

— Идет! Идет! Сам «Царь-батюшка» идет! — прока­тилось по подземелью

Предшествуемый сонмом своих верных голубков и голубиц, спускался в душную приводную подземную гор­ницу худенький старичок.

И в ту минуту, когда нога его вступила на порог «горницы», грянул хор:

 

Возвеличу тебя, Исусе Христе,

Сопричислюся к сонму святых.

И на срубе смолистом, срубе большом

Убелю мою душу навеки.

 

Все встали и поклонились низким поясным поклоном.

— Слава тебе, старшой батюшка-царь!

— Извека веков, слава тебе!

Тихой, степенной походкой подошел «сам-батюшка» к молодому человеку в белой рубахе.

Встал тот. Стоит. На лице — ни кровинки. Но глаза… эти глаза! Сколько восторженно-безумного экстаза горит в них!

Чадушко мое, чадо богоданное! — начал пророк изуверов глубоко-проникновенным голосом. — Почто стоишь ты среди нас?

— Стою, потому веру истинную воспринял я.

— Кто учил тебя вере нашей?

— Посланец от вас, брат во Христе — Димитрий.

Старец обвел взглядом властных глаз «собрание».

— Чадо Димитрий, выходи.

Вышел Димитрий.

— Ты наставлял? Ты приуготовлял?

— Я.

— И ведомо тебе, что твой приемник готов к великой жертве во славу Исуса?

— Ведомо.

— Так готовь его!1

 

 

##1 Этот ужасный приговор у изуверов-«самосожигателей» встречается, обычно, славословием: «Ой, радуйся, ликуй, сыне Христов». Трудно представить себе больший трагизм. (Прим. авт.)

 

 

«Приводник» подошел к молодому обреченному «на славу искупления лепости земной богомерзкой».

— Все помнишь?

— Все.

— Не отречешься?

— Не допущу дьявола угнести дух мой.

Приводник трижды окропил молодого человека водой.

— Из ключа вечного, темного подземного, из ключа воды живой — во имя Отца, Сына и святого Духа.

Я в ужасе поглядел на Путилина.

Тот, в своем странном пономарском балахоне, был невозмутим.

Лицо было бледно, бесстрастно, как всегда, когда Путилин собирался дать генеральное сражение.

Я хотел — и как мучительно хотел! — сказать ему, что тут происходит нечто такое, от чего волосы подымаются д<