Глава пятая: Духовно-религиозные результаты осуществления идеологии коммунизма в России

 

Рассматривая коммунистический утопизм не только как культурно-исторический, но и как духовно-религиозный феномен, русские религиозные философы придавали гораздо большее значение разрушительным результатам осуществления идеологии коммунизма в России именно в духовно-религиозной жизни русского народа.

 

Сделав возможными в России невиданные со времен древнеримской империи гонения на христианскую Церковь коммунистическая революция изначально заявила о себе как о революции прежде всего богоборческой. "Самая страшная и нравственно самая неприемлемая сторона большевистской революции, - подчеркивал Ф.А. Степун, - это гнусный, политический размен религиозной бездны народной души: апокалипсис без Христа, апокалипсис во имя Маркса" (1).

 

При этом успех большевистской революции именно как революции богоборческой оказался бы невозможным если бы основная масса русского народа, веками казавшегося хранителем православной истины, не отозвалась с сочувствием на богоборческий пафос установленного этой революцией коммунистического режима.

 

"Лучшие русские люди верили, что в скрытой глубине русской народной жизни таятся {217} возможности высших религиозных откровений, - отмечал Н.А. Бердяев. - Но вот грянула революция и привела в бурное движение необъятное море народной жизни. Народ, безмолвствовавший тысячу лет, захотел, наконец, выговориться. И вот, прислушиваясь к многоголосью народному в разбушевавшейся стихии революции, приходится признать, что имени Христова не слышно в этом гуле" (2).

 

Подвигая народные массы на борьбу с миром буржуазным во имя созидания на его руинах мира социалистического, большевики в соответствии с изначальными постулатами марксизма на самом деле стремились, по словам св. Патриарха Тихона, "руками русских рабочих и крестьян" разрушить христианскую цивилизацию как таковую, дабы утвердить в мировой истории дотоле никогда не воплощавшийся в ней с такой глубиной и с таким размахом идеал антихристианской коммунистической утопии.

 

"Русский народ явил собой небывалое еще в мире распадение на мир "буржуазный" и мир "социалистический". Единство человеческого рода, рода Божьего, имеющего общее происхождение, ныне окончательно в России разрушено, - писал Н.А. Бердяев. -... Идеологи мира "социалистического", его пророки и апостолы, хотят уверить, что в этом распаде человечества, в этом разрыве всякой преемственности и всякого единства рождается новый человек: Но в старом "буржуазном" мире, мире наших отцов и дедов... была святость и гениальность, явленные в ослепительных образах, в том мире были Пушкин и св. Серафим. В мире "социалистическом" более не будет святых и гениев - они отрицаются всеми основами этого нового мира, они будут насильственно утоплены в серой безличной массе, в бескачественном коллективе, их возненавидят, как всякое возвышенное: Много было хороших добрых предрассудков в старом мире, которые ныне отвергнуты. К таким "буржуазным" предрассудкам принадлежит признание элементарных различий между добром и злом, обязательных для всякого нравственного существа. "Социалистический" мир большевиков стал по ту сторону добра и зла, он впал не в безнравственность, а в нравственный идиотизм. Этот мир стал по ту сторону закона цивилизации, не выше "закона", где уже царство благодати, а ниже его, где царство звериное: Он отверг "предрассудок" о личности, о ее ответственности, о ее достоинстве, о ее первородной свободе. Это был христианский "предрассудок", самим Богом раскрытый нам "предрассудок". "Социалистический" мир отверг старый "предрассудок" о Боге. Вот в чем его тайна" (3).

 

Уже риод первоначального становления коммунистического режима в России выразительно продемонстрировал всему миру лукаво закамуфлированное наукообразно-рационалистической формой лжерелигиозное содержание марксистского утопизма, которое и позволило коммунизму именно в России получить наиболее значительное число приверженцев подчас из самых различных социальных слоев населения. {219}

 

"Огромное значение русской революции для Европы состоит как раз в приведенных ею доказательствах, что марксизму присуща религиозная постановка вопроса и что собственными силами он не может найти на него религиозного ответа, - подчеркивал Ф.А. Степун. -... Нетрудно понять, почему деструктивная сила марксизма выросла в религию именно на русской духовной, культурной и географической территории:Традиционная склонность русских к вере позволила без околичностей преобразовать старательно рекламируемую науку в новую, единственно душеспасительную веру. Марксистские софисты без особого труда превратили электрификацию в святость. Большевистское декретирование началось в стиле библейского сотворения мира - с той, правда, разницей, что каждая заповедь превращалась в запрет и любое "Да будет" заканчивалось каким-нибудь "Да не будет". Давняя националистическая мечта московских славянофилов превратилась в веру в III Интернационал (Бердяев) новой жизни. И, однако, во всех этих отрицаниях расцветало великое "да": полное религиозное утверждение мифа революции. Так русский большевизм формируется как типично демонический феномен, в котором религиозная форма души полностью сплавилась со страстным отрицанием космического и жизненного содержания религии. Атеистическая идеология западноевропейского марксизма в большевизме соединилась с религиозным менталитетом русского народа" (4).

 

Серьезные размышления над духовно-религиозными причинами установления в России {220} коммунистического режима ведущих представителей русской религиозно-философской мысли, многие из которых в различные периоды своего творчества отдавали дань либо славянофильскому, либо революционному народопоклонничеству, побудили их сделать мучительный для себя, но неизбежный вывод о глубокой расцерковленности значительных слоев русского народа. Именно эта веками прикрывавшаяся внешними атрибутами бытового благочестия расцерковленность при неутоленной жажде обретения религиозно безусловной истины, способной помочь прежде всего разрешению утилитарных нужд повседневной жизни, оказалась у русского народа поразительно созвучной с лжерелигиозно-утилитарным содержанием коммунистического утопизма.

 

"Русская революция обнаружила ту старую истину, которая для многих была недостаточно ясна, - церкви изменила и от нее отошла не только русская интеллигенция, как принято было думать и говорить, но и русский народ изменил церкви и отпал от нее, - писал Н.А. Бердяев. - И это ослабление религиозной энергии русского народа произошло уже давно. Отсюда слабость и немощь видимой русской церкви, которая так смущала и мучила лучших, наиболее религиозных русских людей. Отсюда и возможность страшных слов о параличе русской церкви. Необходимо задуматься над странным русским противоречием: русский народ объявили самым религиозным, единственным религиозным народом в мире, а церковь русская была в унижении, в немощи, в параличе... это означает не немощь той церкви {221} Христовой, которой не одолеют и врата адовы, а немощь церковного народа, духовное падение народа, слабость веры, утерю религиозной верности. Церковный народ, церковное человечество составляет неотъемлемую часть исторической жизни церкви на земле. И невозможно могущественное проявление и процветание церкви в жизни исторической, когда народ в значительной своей части изменил вере и отпал от церкви" (5).

 

Ставшее великим духовно-религиозным обольщением русского народа установление коммунистического режима явилось подтверждением самых пессимистичных предчувствий апокалипсически чутких русских религиозных мыслителей ХIХ века и одновременно развенчанием иллюзорности многих их же оптимистичных представлений о грядущих судьбах России.

 

"Из русских мыслителей наиболее прав был Чаадаев, - подчеркивал Н.А. Бердяев. - Во многом прав был и Вл. Соловьев, он был свободен от народнических иллюзий. Гоголь видел в России звериные морды и потом каялся в этом. Ныне гоголевские морды торжествуют. Славянофильство же убито во всех своих видах и формах. Вера в "святую Русь" ныне звучит нестерпимой фальшью и ложью.:Многие идеи великих русских писателей потерпели страшное крушение. Достоевский пророчески предвидел бесовство русской революции в "Бесах", приоткрыл демоническую метафизику революции в "Братьях Карамазовых"...Но все положительные идеи Достоевского о русском народе оказались иллюзией, ныне они звучат {222} ложью... Наступил конец всем основным линиям интеллигентской мысли и настроенности, как линии, идущей от Киреевского, так и линии, идущей от Герцена. Славянофильство, народничество, толстовство, русское религиозное самомнение и русское революционное самомнение - кончены, трагически изжиты. Дальше нет движения на этих путях, дальше разверзается бездна небытия" (6).

 

С большой долей мировоззренческой самоотверженности переосмысляя многие из собственных, высказанных в начале века представлений относительно развития русской революции, русские религиозные философы подчас рискуя быть непонятыми продолжали развивать те из них, которые нашли подтверждение в процессе становления в России коммунистического режима. Одним из важнейших среди этих представлений следует признать представление о коммунистическом периоде как совершенно особой духовно-религиозной эпохе русской истории, сущность которой во многом предопределялась лжерелигиозно-утилитарным характером коммунистического утопизма, оказавшегося, как это указывалось выше, столь созвучным глубинным чаяниям расцерковленных народных масс.

 

"Современный большевизм отличается от сходных явлений истории тем, что он вырастает из сознательного воинствующего материализма, - писал И.А. Ильин. - Это не просто состояние души, не просто политический строй. Это прежде всего доктрина, теория, учение и соответствующая этой теории фанатичная одержимость, {223} начинающая с наглости и безудержности и кончающая коммунистическим рабством. Доктрина эта состоит в принципиальном отрицании всего, что не материально и телесно: человеческой души с ее свободой и бессмертием; человеческой духовности и вырастающей из нее внутренней и внешней культуры; высших целей, присущих человеку, высшего смысла, присущего миру; и особенно - в отрицании Бога, веры в него, религии и церкви. Кроме материи, тела и телесных потребностей для нее якобы ничего нет. Человек есть высшее животное, которое произошло от человекообразной обезьяны и отличается от нее разве что употреблением орудий труда и ведением хозяйства" (7).

 

Однако эта выразительно сформулированная И.А. Ильиным восходившая к вульгарному философскому материализму утилитарность коммунизма парадоксальным образом сочеталась с религиозным пафосом и мировоззренчески тоталитарными претензиями присущими коммунизму как одному из основных проявлений утопической идеологии.

 

"Русский большевизм - явление религиозного порядка, в нем действуют некие последние религиозные энергии, если под религиозной энергией понимается не только то, что обращено к Богу, - подчеркивал Н.А. Бердяев. - Религиозная подмена, обратная религия, лжерелигия - тоже ведь явление религиозного порядка, в этом есть своя абсолютность, своя конечность, своя всецелость, своя ложная, призрачная полнота. Большевизм не есть политика, не есть просто социальная борьба, не есть частная, дифференцированная сфера человеческой деятельности. Большевизм есть состояние духа и явление духа, цельное мироощущение и миросозерцание. Большевизм претендует захватить всего человека, все его силы, он хочет ответить на все тягостные запросы человека, на все муки человеческие" (8).

 

Справедливо характеризуя коммунизм большевистского типа как разновидность утилитарной и одновременно лжерелигиозной формы сознания, представители русской религиозно-философской мысли именно в этом сочетании примитивной утилитарности и рудиментарной лжерелигиозности видели причину восприимчивости народных масс к революционной проповеди коммунизма, которые так и не успев приобщиться к подлинной православной культуре все же не смогли и до конца секуляризоваться в своем мировоззренческом утилитаризме.

 

Небезосновательно связывая многие характерные черты идеологии большевизма с особенностями духовного облика Ленина, Н.А. Бердяев обнаруживал в личности создателя этой идеологии образ адепта утилитарно-революционной религии.

 

"Ленин был страстным и убежденным атеистом и ненавистником религии, - писал Н.А. Бердяев. - Говорю "атеистом", хотя и не верю в существование чистых "атеистов". Человек есть религиозное животное, и когда он отрицает истинного, единого Бога, он создает себе ложных богов, идолов и кумиров и поклоняется им. Ленин очень огрубил идею Маркса о религии, как ленинцы {225} огрубили идеи самого Ленина. Ленин был почти гением грубости - таков его стиль. Для Маркса проблема религии была прежде всего проблемой изменения сознания, связанного, конечно, с социальной борьбой. Для Ленина проблема религии есть почти исключительно проблема революционной борьбы, и ее постановка приспособлена для нужд этой борьбы. Ленин призывал к "штурму неба". Но в богоборчестве Ленина нет глубины, нет глубинных мотивов Фейербаха, или Ницше, нет того, что раскрывалось у Достоевского, нет внутренней драмы. Мысли Ленина о религии, разбросанные в разных его сочинениях, были собраны и изданы отдельно. Встречаются, напр., такие фразы: "Всякий боженька есть труположство". Ленин дает свое определение религии, скорее демагогическое, чем научное: "Религия есть один из видов духовного гнета, лежащего везде и повсюду на народных массах, задавленных вечной работой на других, нуждою и одиночеством". И еще определение: "Религия - род духовной сивухи, в которой рабы капитала топят свой человеческий образ, свои требования на сколько-нибудь достойную человеческую жизнь". Это определение дано было еще в 1905 г." (9).

 

Столь выразительно проявившийся уже в личности основателя большевизма характер коммунистической идеологии, сочетавшей просвещенчески примитивный взгляд на подлинную прежде всего христианскую религию с религиозно-изуверской нетерпимостью ко всякой подлинной и прежде всего христианской религиозности, должен был {226} обусловить непримиримый конфликт коммунистического режима с традиционной для России религиозной жизнью прежде всего той части ее народа, которая продолжала сохранять верность Православной Церкви. Подобный конфликт в силу поистине вселенских, не смотря на их духовный примитивизм, идеологических претензий коммунистического тоталитаризма должен был принять подлинно тотальный характер, исключавший уже в ближайшей исторической перспективе сосуществование в России коммунистического режима и православной церковной жизни.

 

"Христианство: обращается к духу в человеке и призывает его к совершенствованию во всех областях жизни. Большевизм, напротив, взывает к чувственным побуждениям и страстям в человеке, обещает ему удовольствия и наслаждения... - подчеркивал И.А. Ильин. - Христианство обращается к сердцу; оно взыскует любви к Богу и ближнему. Большевизм проповедует ненависть. Классовая ненависть - первооснова марксизма и коммунизма. Христианская любовь коммунистами презирается и отбрасывается как измена классовым интересам: Христианская вера учит людей терпению. Христианин отдается воле Божией, вверяясь своей земной судьбе. Он должен в духе преодолевать страдание, болезни, бедность. Большевик проповедует нетерпение, сопротивление, протест. Он требует, угрожает, подстрекает и подрывает. Он стремится силой отнять у других то, чего ему не хватает. Отсюда и лозунг: "грабь награбленное" (Ленин)... {227} Христианская вера пробуждает в человеке живое чувство личного достоинства и чести. Взывающий в Боге к своему небесному Отцу и верующий в спасение через Кровь Спасителя, ощущает себя облагороженным, достойным быть детищем Бога. Большевизм относится к чести как к "буржуазному предрассудку", препятствующему человеку в классовой борьбе. Поэтому он стремится лишить человека чести. Только бесчестный человек способен бороться без пощады; только человек без достоинства может добиваться мировой революции. Отсюда сближение большевиков с преступным миром: Христианин призван служить делу Господа на земле. Поэтому он воспитывается для настоящей деловитости и христианской справедливости. Большевизму знакома только одна цель в жизни - завоевание мира с помощью мировой революции. Поэтому он притягивает к себе всех авантюристов, карьеристов и мошенников всего мира, нимало не заботящихся ни о деловитости, ни о справедливости, а только гоняющихся за наслаждениями и властью: Христианство, таким образом, относится к большевизму как любовь к ненависти, как обуздание к разнузданию, как служение к произволу, как жертвенность к алчности" (10).

 

В непримиримом мировоззренческом конфликте христианства и большевизма, проявлявшемся еще до установления в России коммунистического режима, большевизм изначально выступал как агрессивно наступательная идеология, которая не ограничивала свою борьбу с христианством лишь сферой столь значимых для большевизма {228} политических вопросов. Глубоко закономерно, что после утверждения в стране коммунистического режима большевизм стал утверждать себя как универсальную альтернативу христианству в самых различных сферах социально-политической и религиозно-культурной жизни. "Сам большевизм не хочет быть только политикой, - отмечал Г.П. Федотов. - Он ведет войну не за тело, а за душу. Не социализм он хочет строить, а нового человека, новую жизнь, новую этику, новый быт, новую личность. Этого человека в России большевизм строит по своему образу и подобию. Партия Ленина, партия старых подпольщиков стала давно живым образом святости, на котором воспитываются, в формы которого отливаются миллионы новых существ Эти юноши определяют собою сегодняшний и завтрашний день России. Вот почему основной наш вопрос о большевизме: не что (он делает), а кто (он есть): большевистская идеократия есть сатанократия по самому содержанию ее идеи" (11).

 

Разделяя мысль Г.П. Федотова о коммунистическом режиме как о лжерелигиозной идеократии, Н.А. Бердяев стремился конкретизировать эту мысль в контексте ретроспективы исторического развития идеократии и показать как тоталитарно-религиозный характер мировоззренческих претензий коммунизма побуждал большевиков воспринимать всех своих возможных оппонентов в качестве еретиков, не имевших права на социально-политическое, а значит и физическое существование.

 

"Русские коммунисты представляют сейчас власть, в их руках находится государство, - писал Н.А. Бердяев. - И это государство эпохи диктатуры, эта диктатура есть диктатура миросозерцания, диктатура не только политическая и экономическая, но и интеллектуальная диктатура, диктатура над духом, над совестью, над мыслью. Диктатура эта не стесняется в средствах и пользуется всеми средствами. Это - идеократия, псевдоморфоза теократии, одна из трансформаций платоновской утопии. Этим уже определяется неизбежность отрицания свободы совести и мысли, неизбежность религиозных гонений. Все теоретические, идейные, философские споры и все практические, политические, экономические споры в советской России стоят под знаком ортодоксии и ереси. Все "правые" или "левые" уклоны в философии или политике рассматриваются как уклоны еретические. Происходит постоянное обличение еретиков и преследование обличенных в ереси. Но различение между ортодоксией и ересью есть различение религиозное, теологическое, а не философское и не политическое. Когда политика поставлена под знак ортодоксии, то государство рассматривается как церковь и неизбежно преследование за верования и мнения. Так было в средневековой христианской теократии, так и в советской, коммунистической теократии, так и в Гитлеровском третьем царстве, так и во всяком государстве, претендующем на тоталитарность. Иоанн Грозный, самый замечательный теоретик самодержавия, создал концепцию православного царства, {230} при которой царь должен заботиться о спасении душ своих подданных. Функции церкви переходят и на государство. Коммунистическая власть тоже заботиться о спасении душ своих подданных, она хочет воспитать их в единоспасающей истине, она знает истину, истину диалектического материализма. Коммунистическая власть, ничем не ограниченная, движется ненавистью к христианству, в котором видит источник рабства, эксплуатации, тьмы. Коммунисты чрезвычайно невежественны и непросвещенны в вопросах религиозных, но определяются они идейными мотивами, движутся своей собственной религиозной верой" (12).

 

Отмечавшиеся выше, присутствовавшие в коммунистическом утопизме рудиментарно-религиозные начала, сближавшие его духовную направленность с направленностью архаичных мифологем религиозных традиций гностическо-манихейского толка, во многом проявляли себя и в формировании того социально-психологического типа коммуниста, который сложился уже на рубеже 1920-30-х годов. Именно этот социально-психологический тип личности, который распространился в среде наполнивших партию в это время и, конечно же, ничего не знавших о гностицизме и манихействе рабоче-крестьянских выдвиженцев, предопределил популярность политики перманентных репрессий, составившую сущность коммунистического тоталитаризма.

 

"Психический тип коммуниста определяется прежде всего тем, что для него мир резко разделяется на два противоположных лагеря - Ормузда и Аримана, царство света и царство тьмы без всяких оттенков, - подчеркивал Н.А. Бердяев. - Это почти манихейский дуализм, который при этом обыкновенно пользуется монистической доктриной. Царство пролетариата есть светлое царство Ормузда, {231} царство же буржуазии - темное царство Аримана. Представителям светлого царства все дозволено для истребления темного царства. Фанатизм, нетерпимость, жестокость и насильничество коммуниста ярко выраженного типа определяется тем, что он чувствует себя поставленным перед царством сатаны и не может переносить этого царства. Но при этом он находится в отрицательной зависимости от царства сатаны, от зла, от капитализма и буржуазии. Он не может жить без врага, без отрицательных чувств к этому врагу, он теряет пафос, когда врага нет. И если врага нет, то врага нужно выдумать. Процессы "вредителей" связаны с этой потребностью создать классового врага. Если бы классовый враг исчез окончательно и коммунизм легко было бы осуществить, то коммунистический пафос тоже исчез бы" (13).

 

Проявившаяся уже на первоначальном этапе существования коммунистического режима очевидно тенденция рассматривать не только своих сознательных оппонентов, но и несущих на себе "каинову" печать чуждого классового происхождения мирных обывателей в качестве своеобразных жертвенных животных могущих быть закланными во славу мировой революции, например, в качестве заложников, также определенно свидетельствовала об архаично религиозной, {232} антихристианской подоплеке коммунистического мировоззрения.

 

"Карать буржуа и по большевистской теории бессмысленно, ибо в том, что он буржуй, он не виноват, но ликвидировать его как буржуя необходимо, ибо человек, ни в чем не виноватый, неизбежно и человек во веки веков неисправимый, - писал Ф.А. Степун. - Ясно, что в большевистской теории замены казни виновных ликвидацией невинных просвещенски-атеистический гуманизм возвращается к своим религиозным истокам и отравляет их явным сатанизмом. Как в центре учения о первородном грехе, так и в центре большевистского учения стоят не отдельные поступки человека, а само человеческое бытие. Но в то время, как христианин в сознании своего греха обретает свое бытие, большевик в сознании своей праведности лишает других жизни. Большевизм есть максимальное отпадение от всех основ христианской политики" (14).

 

Оценивая духовно-религиозное содержание этой "отпадшей от всех основ христианской политики" деятельности большевистского режима, И.А. Ильин сумел сформулировать актуально звучащую применительно к коммунистам "всех времен и народов" характеристику того, тоталитарно-утопического общества и властвующей над ним партийно-номенклатурной элиты, которыми "обогатил" мировой исторический опыт коммунистический утопизм. "Тот, кто жил под большевиками и наблюдал, тот, кто проходил через коммунистические {233} пайки, распределители и уплотнения, кто на собственном опыте изведал чекистские допросы и тюрьмы - тот чувствовал себя непрерывно во власти неистовой догмы, рожденной из безбожия, зависти, нигилизма и властолюбия, - отмечал И.А. Ильин. - Доктрина мести, уравнения и коллективизации пронизывает и доныне всю эту революционно-бюрократическую машину. Доктрина же эта должна быть принята на веру, вслепую. А для этого первым и основным условием было сложившееся и окаменевшее безбожие в душах людей: вот общая и основная черта, свойственная коммунистам в России и на Западе: это люди, утратившие веру в Бога и неспособные к самостоятельному мышлению, исследованию и миросозерцанию. Их мышление авторитарно, полуобразованные или почти необразованные, эти люди раз и навсегда заполнили свою умственную пустоту чужими трафаретными формулами... Вторая, общая и основная черта всех коммунистов: это люди, чувствующие себя обойденными, неустроенными, подавленными и не прощающие этого никому; они предрасположены к зависти, ненависти и мести и ждут только, чтобы им указали, кого им ненавидеть, преследовать, истреблять и замучивать: коммунисты суть люди с изголодавшимся чувством мести и окаменевшим от ненависти сердцем. Третья общая черта всех коммунистов: это люди, жаждущие власти, господства, командования, социального и политического первенства. Эта потребность в них настолько сильна, что они освобождают себя от всяких {234} законов и удержей... Естественно, что тоталитарное государство становится для них основной формой политического бытия. Оно дает им сразу плен мысли, порабощение воли; развязывание зависти, ненависти и мести; упоение грабежом и произволом; санкцию безбожия и всяческое первенство. Оно дает им иллюзию всемогущества, за которою скрывается подлинное рабство - рабство вверх и рабовладение вниз" (15).

 

Разрушив уже в первые десятилетия своего существования основополагающие начала социально-хозяйственной и государственно-политической жизни России и ликвидировав веками складывавшуюся культурно-историческую элиту страны, коммунистический режим утвердил в России невиданный ранее в ее истории тоталитарно-антихристианский тип цивилизации, который должна была стать одним из величайших духовно-религиозных соблазнов для русского народа. Духовно распознать, а тем более религиозно преодолеть этот, апеллировавший к глубинным и подчас не только к низменным чаяниям народной души соблазн можно было лишь сохранив столь часто недостававшую русскому народу духовно-историческую трезвость.

 

"За всею внешней видимостью революции - от анкеты до расстрела, от пайка до трибунала, от уплотнения до изгнания и эмиграции, от пытки голодом, холодом, унижением и страхом до награбленных богатств и посягания на мировую власть; - писал И.А. Ильин, - за всем этим: укрывается один смысл, единый, главный, по {235} отношению к которому все есть видоизменения, оболочка, наружный вид; этот смысл передается словами: духовное искушение: Это испытание вдвинуло во все русские души один и тот же прямой вопрос: Кто ты? Чем ты живешь? Чему служишь? Что любишь? И любишь ли ты то, что "любишь"?: И не много путей пред тобою, а всего два: к Богу и против Бога. Встань и обнаружь себя. И если не встанешь не обнаружишь себя, то тебя заставят встать и обнаружиться: найдут тебя искушающие в поле и у домашнего очага, у станка и у алтаря, в имуществе и детях, в произнесенном слове и в умолчании. Найдут и поставят на свет, - чтобы ты заявил о себе недвусмысленно: к Богу ты идешь или против Бога. И, если ты против Бога, то оставят тебя жить; и не все отнимут у тебя; и заставят тебя служить врагам Божиим; и будут кормить ублажать; и наградят; и позволят обижать других, мучить других и отнимать у них имущество; и дадут власть, и наживу, и всю видимость позорящего почета. И, если ты за Бога и к Богу, - то отнимут у тебя имущество; и обездолят жену и детей; и будут томить лишениями, унижениями, темницею, допросами и страхами; ты увидишь, как отец и мать, жена и дети медленно как свечка, тают в голоде и болезнях, - и не поможешь им; ты увидишь как упорство твое не спасает ни родины от гибели, ни душ от растления, ни храмов от поругания; будешь скрежетать в бессилии и медленно гаснуть; и если прямо воспротивишься, - то будешь убит в потаенном подвале и зарыт, неузнанный в безвестной яме... {236} человеческая история не видела еще ничего подобного этому - по злодейской обнаженности искушения, по всепроникающей планомерности, по бешеному напору, по объему действия, по организованности и длительности" (16).

 

В чем же мог заключаться притягательный для народной души соблазн коммунистического тоталитаризма, который казалось бы изначально продемонстрировал присущую ему сатанинскую природу своей политикой, столь разрушительной для России и столь человеконенавистнической по отношению к ее народу? Почему размышляя еще накануне революции о наиболее искусительных для русского народа духовно-исторических соблазнах, представители русской религиозно-философской мысли нередко отмечали, что самым опасным из этих соблазнов для русского народа в отличие от народов европейских может стать не соблазн открыто восхваляющей общественное неравенство дьявольско-фаустовской цивилизации, а соблазн лукаво обещающей всечеловеческое равенство антихристово-соборной общинности?

 

"Социальная корысть есть грех человеческий, - подчеркивал Н.А. Бердяев, - но социальная корысть, возведенная в высшую святыню, есть уже дух антихристов" (17). Действительно, полагавший в основу своей часто прагматичной деятельности и в основу своей преимущественно утопической идеологии такой практически действенный стимул как социальная корысть, коммунизм стремился использовать для обольщения народных масс не только одну из самых распространенных {237} низменных страстей человеческой души, но и постоянно попираемые в отпадшем от Бога мире чувства социальной справедливости и братской любви. Однако именно в смешении, а в конечном итоге и в подмене самых возвышенных чувств самой низменной страстью заключался рационально почти неуловимый антихристов "фокус", подчас привлекавший к коммунистическому утопизму самых бескорыстных и самоотверженных людей, чаявших обрести уже в этом мире абсолютные истину, добро и справедливость.

 

Попытавшаяся на заре своей истории осуществить подлинно христианскую жизнь, основанную на последовательно, хотя и в отличии от всех последующих опытов коммунизма добровольно соблюдаемых принципах социально-имущественного равенства Церковь на все последующие века земной истории отказалась даже от допущения возможности осуществления в отпадшем от Бога мире общества абсолютной социально-имущественной справедливости. "Социальность" завещана нам Евангелием как любовь к ближнему, основанная на любви к Богу; но о социализме в Евангелии нет ни слова, ибо раздача личного имущества и нестяжательность как высшая степень христианской добродетели - не имеет ничего общего с социализмом, - писал И.А. Ильин. -. Социализм не раздает из любви, а отнимает из ненависти и зависти; он есть разновидность земного стяжательства; он ищет коллективного обогащения и для этого создает личное нищенство для всех; он сулит всем равное потребительное богатство - и обманывает. Первые {238} христиане попытались достигнуть "социальности" посредством своего рода добровольной складчины и жертвенно-распределительной общности имущества; но они скоро убедились в том, что и такая элементарная форма непринудительной негосударственной имущественной общности - наталкивается у людей на недостаток самоотречения, взаимного доверия, правдивости и честности. В Деяниях Апостольских (4, 34-37; 5, 1-11) эта неудача описывается с великим объективизмом и потрясающей простотой: участники складчины, расставаясь со своим имуществом и беднея, начали скрывать свое состояние и лгать, последовали тягостные объяснения с обличениями и даже смертными исходами; жертва не удалась, богатые беднели, а бедные не обеспечивались; и этот способ осуществления христианской "социальности" был оставлен как хозяйственно несостоятельный, а религиозно-нравственный - неудавшийся" (18).

 

Пройдя в своем большинстве в отличие от И.А. Ильина период глубокого увлечения марксизмом русские религиозные философы именно после обращения к христианскому мировоззрению глубоко переосмыслили свое отношение к коммунистическому утопизму, придя к выводу о принципиальной несовместимости христианства и коммунизма. Трагический опыт господства в России коммунистического режима лишь утвердил их в правоте занятой ими еще до революции мировоззренческой позиции и побудил их одними из первых в проникнутой симпатиями к коммунизму западноевропейской интеллектуальной {239} атмосфере 1920-1940-х годов выступить с обоснованием предпочтительности для христианской церковной жизни общества, опирающегося на рыночную экономику и ориентирующегося на ценности правового демократического государства.

 

"С точки зрения христианской веры и христианского жизнепонимания предпочтение имеет тот общественный строй или порядок, который в максимальной степени благоприятен развитию и укреплению свободного братски-любовного общения между людьми, - подчеркивал С.Л. Франк. - Сколь бы ни казалось парадоксальным, но таким строем оказывается не <социализм>, а именно строй, основанный на хозяйственной свободе личности, на свободе индивидуального распоряжения имуществом. Ибо социалистический строй, лишающий личность свободного распоряжения имуществом и принудительно осуществляющий социальную справедливость, тем самым лишает христианина возможности свободно осуществлять завет христианской любви: Напротив, правовой строй, признающий свободу личного распоряжения в хозяйственной жизни, есть необходимое или, по меньшей мере, наиболее благоприятное условие для осуществления христианской любви вплоть до пожертвования всем своим имуществом и свободно-любовной общности имущества. (На этом основана имущественная общность первохристианской общины, как это особенно отчетливо показано в Деяниях Апостолов, в истории Анании и Сапфиры; и на этом же, по существу, основан монастырский уклад совместной жизни...)" (19). {240}

 

Однако выводы представителей русской религиозно-философской мысли о призрачности коммунистического идеала устроения на земле уравнивающего "всех и вся" царства справедливости и о несовместимости этой примитивно-утилитарной утопии с основополагающими принципами христианского вероучения и историческим опытом Церкви оставались "книгой за семью печатями" для нескольких поколений русского народа. Обольщенный антихристовой химерой социальной справедливости как панацеи от всех бед, сопровождающих отпадшее от Бога человечество на стезях его земного пути, русский народ