Глава четвертая: Культурно-исторические результаты осуществления идеологии коммунизма в России

Как уже указывалось выше, многим выдающимся представителям русской религиозно-философской мысли довелось стать свидетелями трагических революционных событий 1917 года. На протяжении многих лет предчувствуя возможность осуществления в России облаченной в марксистские лозунги коммунистической пугачевшины, русские религиозные философы подобно большинству мыслящей и патриотически настроенной части российского общества все же оказались не подготовлены к адекватному восприятию утверждения коммунистического режима в России.

 

Не участвуя, подобно П.Б. Струве, в военно-политической борьбе с большевиками или пребывая годами, подобно Г.П. Федотову, в интеллектуальном подполье под пятой большевистской диктатуры, крупнейшие представители русской религиозно-философской мысли в своем подавляющем большинстве оказались перед необходимостью на протяжении десятилетий в условиях Русского Зарубежья методично осмыслять происходившие в России процессы становления и развития коммунистического режима. Рассматривая религиозно-философское творчество в условиях русской эмиграции как свой основной не только интеллектуальный, но и нравственный вклад {153} в непримиримую духовно-историческую борьбу Русского Зарубежья с коммунизмом, русские философы смогли осуществить беспрецедентный по своему значению опыт всестороннего исследования коммунизма как одного из величайших в истории духовно-мировоззренческих соблазнов, кроваво воплотившегося в реальность именно в российской действительности.

Достигнутая ценой невиданных жертв и приведшая Россию к хозяйственно-бытовой катастрофе военно-политическая победа большевиков ни в малейшей степени не означала преодоление большевистской революцией умозрительного характера коммунистической утопии даже в столь важном для марксизма аспекте исторической реальности как экономическая жизнь. "Русская революция целиком строилась на идеологическом фундаменте, заложенном русской радикальной интеллигенцией, теоретиками-марксистами и профессиональными революционерами, которые нисколько не считались с законами экономического развития и решили перескочить через необходимость развитой индустрии и пролетаризованного крестьянства, - писал Б.П. Вышеславцев. - Не идеи подчинялись здесь экономической действительности и отражали ее, а, напротив, экономическая действительность была сломлена и перестроена по требованию коммунистической идеологии, принуждена была отражать коммунистическую идею" (1).

Подобное игнорирование большевистскими вождями экономической действительности во имя осуществления на практике теоретических постулатов марксизма оказалось чревато не только {154} разрушением хозяйственной жизни страны, но и выявлением экономической несостоятельности самой марксистской идеологии.

 

"Социализм - учит марксизм - требует роста производительных сил. Социализм - учит опыт русской революции - несовместим с ростом производительных сил, более того, он означает их упадок, - подчеркивал являвшийся среди русских религиозных философов наиболее крупным экономистом П.Б. Струве. - Русская революция потому имеет всемирно-историческое значение, что она есть практическое опровержение социализма, в его подлинном смысле учения об организации производства на основе равенства людей, есть опровержение эгалитарного социализма. На этой основе не только нельзя повысить производительных сил общества, она означает роковым образом их упадок. Ибо эгалитарный социализм есть отрицание двух основных начал, на которых зиждется всякое развивающееся общество, идеи ответственности лица за свое поведение вообще и экономическое поведение в частности, и идеи расценки людей по их личной годности, в частности по их экономической годности. Хозяйственной санкцией и фундаментом этих двух начал всякого движущегося вперед общества являются институты частной, или личной, собственности. Мы в нашей социалистической революции дали... опытное опровержение социализма " (2).

Однако подчеркнутое П.Б. Струве " опытное опровержение социализма ", осуществившееся в России в результате победы коммунистической революции, обусловило не только разрушение, {155} бурно развивавшейся накануне революции экономики страны, но и глубокую примитивизацию и архаизацию всего уклада общественно-экономической жизни России на многие последующие десятилетия.

 

"Коммунистический переворот явился исходной точкой и условием экономической реакции совершенно определенного.характера, реакции натурально-хозяйственной, - писал П.Б. Струве. - Отмена частной собственности и свободы хозяйственной деятельности в городах, отмена, прошедшая разные стадии, но неизменно ведшая к одинаковым результатам, неуклонно подрывала производительные силы и разрушала производство. Начался процесс с деморализации труда: производители стали не работать при помощи капитала и капиталов, а проедать капиталы, и города из производственных центров превратились в скопления частных потребителей. Как таковые, города стали не нужны деревне, обозначился и с ужасающей быстротой прогрессировал разрыв нормальной экономической связи между городом и деревней. Последняя замыкалась в кругу своих собственных экономических процессов, другими словами, возвращалась к натуральному хозяйству: Население городов и, вообще, поселений городского типа разбегалось, оседало, по возможности, на землю, промышленность падала, пролетариат реально сокращался в численности... Производственный регресс не ограничился промышленностью - он захватил и сельское хозяйство. В области сельского хозяйства разрушительно действовало не только уничтожение культурных {156} частновладельческих хозяйств:, не только не поддающееся учету стихийное крестьянское "поравнение", но и тот уже отмеченный выше разрыв нормальной экономической связи деревни с городом, который сплошь и рядом побуждал сельскохозяйственного производителя замкнуться в удовлетворении собственных потребностей и в силу этого и реально сокращать свое производство, и избегать вынесения его продуктов на рынок" (3).

 

Воспроизводя картину захлестнувшей Россию в первые годы коммунистической революции хозяйственной и общественно-бытовой варваризации, Г.П. Федотов отмечал: "Выкурив помещика, вооруженное винтовками и пулеметами, крестьянство одно время воображало, что оно с такой же легкостью может уничтожить и город, и государство. Прекратив уплату податей, уклоняясь от мобилизаций, он со злорадством смотрело на толпы нищих мешочников, которые высылал к нему голодающий город. На фоне грязных лохмотьев обносившейся городской культуры деревенская овчина оказалась боярским охабнем. Когда деньги превратились в бумажную труху, мужик стал есть мясо и вернулся к натуральному хозяйству, обеспечивающему его независимость от города. В городе разваливались каменные дома, деревня отстраивалась: помещичий лес и парк шел на белую избяную стройку. Это благополучие оказалось непрочным. Вооруженные отряды, отбиравшие "излишки", декреты, приводившие к сокращению посевной площади, голод и людоедство в Поволжье и в Крыму - все это слишком памятно" (4). {157}

 

Победа большевистской революции, столь очевидно обусловившей экономический регресс в хозяйственной жизни России, стала во многом возможной именно потому, что большевистские руководители апеллировали к наиболее архаичным, с трудом преодолевавшимся всем предшествовавшим экономическим развитием страны социально-психологическим стереотипам народных масс. Но именно в этих стереотипах, действительно не вмещавшихся в рамки складывавшегося в России накануне революции индустриального общества, революционная интеллигенция десятилетиями видела не рудименты уходящего в прошлое общинного сознания, а проблески обращенного в будущее стихийно социалистического мироощущения русского народа.

 

"Прежде всего бытовой основой большевизма, так ярко проявившейся в русской революции, - писал П.Б. Струве, - является комбинация двух могущественных массовых тенденций: 1) стремления каждого отдельного индивида из трудящихся масс работать возможно меньше и получать возможно больше и 2) стремления массовым коллективным действием, не останавливающимся ни перед какими средствами, осуществить этот результат и в то же время избавить индивида от пагубных последствий такого поведения. Именно комбинация этих двух тенденций есть явление современное, ибо стремление работать меньше и получать возможно больше существовало всегда, но всегда оно подавлялось непосредственным наступлением пагубных последствий для индивида от такого поведения. Эту комбинацию двух {158}тенденций можно назвать стихийным экономическим бытовым большевизмом... Большевизм есть комбинация массового стремления осуществить то, что один социалист, Лафарг, назвал "правом на лень", с диктатурой пролетариата. Эта комбинация именно и осуществилась в России, и в осуществлении ее состояло торжество большевизма, пережитое нами" (5).

 

При этом использованные большевистскими вождями наиболее архаичные и разрушительные инстинкты народных масс оставались практически не затронутыми марксистской идеологией, а еще продолжавшая претендовать на научную обоснованность своих выводов марксистская идеология уже в это время начала стремительно превращаться в парадигме большевизма из недоступной русскому народу экономической теории в мобилизующий его на разрушение собственной цивилизации политэкономический катехизис. "В нашей революции 1917 г. идеи играли роль случайных украшений, орнаментальных надстроек над разрушительными инстинктами и страстями, - подчеркивал П.Б. Струве. - Социалисты (коммунисты) желали воспользоваться этими инстинктами и страстями как рычагом осуществления своего идеала, а массы воспринимали идею социализма как санкцию своих стремлений, не желая вовсе ограничивать этих последних во имя идеала" (6).

Всегда подчеркивавшаяся П.Б. Струве мысль о реакционной экономической направленности большевистской революции в связи с пробуждением ею наиболее архаичных и примитивных {159} начал народной жизни в полной мере разделялась и Н.А. Бердяевым, нередко оппонировавшим П.Б. Струве, хотя и не столь часто обращавшимся в своем творчестве к экономической проблематике. "Ныне разлившийся и разбушевавшийся русский социализм не есть творчество новой жизни, - писал Н.А. Бердяев, - в нем чувствуется вековая неволя русского народа, русская безответственность, недостаточная раскрытость в России личного начала, личного творчества, исконная погруженность в первобытный коллективизм, коллективизм натурального состояния. В основе русского социализма лежит русское экстенсивное хозяйство и русский экстенсивный склад характера. Поэтому пафос русского социализма есть вечный пафос раздела и распределения, никогда не пафос творчества и созидания" (7).

Бессмысленно и кроваво проявившая себя уже в первые годы пребывания у власти большевистской партии политика "военного коммунизма" представляла собой беспрецедентную в истории человечества попытку реализовать на практике важнейшие постулаты коммунистического "Манифеста", которые предполагали возможность полного уничтожения таких основополагающих начал цивилизации как частная собственность, религия и семья. Используя при осуществлении этой попытки экономическую отсталость и политическую неразвитость значительной части русского народа, большевики не только ввергали страну в хозяйственное запустение и экономическую разруху, но и вызывали к жизни самые архаичные и примитивные стихии общественного {160} сознания, которые постепенно изживались на протяжении всего двухсотлетнего имперского периода истории России. При этом вдохновлявший большевиков "призрак коммунизма" так и не смог облечься в плоть русской исторической жизни, которая теплилась в стране только тогда, когда она предпринимала попытки вернуться к началам бытия, подавлявшимся коммунистическим экспериментом.

 

"Итак, где же коммунизм в России? Покажите его нам, его нет нигде! Да, нигде и вместе с тем везде, - подчеркивал Б.П. Вышеславцев в одной из статей в 1926 году вскоре после своей высылки из советской России. - Это таинственное свойство Томас Мор выразил словом "Утопия", т. е. то, что не существует нигде, что не годится никуда, пустое место, ничто. Пустоту нельзя осязать, она нереальна, но очень реально опустошение. И вот коммунизм, не находя себе нигде места и нигде не воплощаясь реально, метался по русской земле, опустошая леса и поля, села и города; и это опустошение вполне наглядно и для всех очевидно. Стремясь "войти в жизнь" коммунизм вытеснял жизнь и сеял смерть, ибо где есть коммунизм, там нет жизни, а где есть жизнь, там нет коммунизма. Россия умирала поскольку соблюдала коммунистические декреты, и жила поскольку их нарушала. Мы ели хлеб, ели соль, передвигались, занимали квартиры, продавали и покупали, дышали и жили в нарушение декретов коммунизма, а коммунизм, запрещая свободу торговли, свободу передвижения, свободу совести, свободу слова, свободу союзов, делал всякую жизнь подпольной и преступной {161} деятельностью: Кто однажды жил и дышал этой атмосферой (вернее, задыхался в ней) тот не забудет никогда и нигде особый запах этих ядовитых газов, этой страшной тлетворности, вызывающей духовную рвоту" (8).

Лишь временно и частично смягчавший в течение нескольких лет разрушительные последствия политики "военного коммунизма" НЭП уже в 1929 году уступил место политике коллективизации, обозначившей магистральный путь дальнейшего развития экономики страны в условиях осуществления в ней коммунистической утопии.

 

Исчерпывающую и лаконичную характеристику общественно-экономической перспективы, открывшейся на этом пути представил И.А. Ильин, который в конце 1940-х годов имел возможность анализировать результаты экономической политики коммунистического режима. "С самого своего водворения в России коммунистическая власть взялась за отучение русского крестьянина (и русского человека вообще) от личной предприимчивости и частной собственности, - писал И.А. Ильин. - Марксистская доктрина, согласно которой частный "капитал" экспроприирует и пролетаризирует народную массу, не оправдалась в России: здесь пролетариат едва достигал 10% населения... Вследствие этого за дело принялся Коминтерн, т.е. советская власть: она выступила в качестве величайшего государственного капиталиста и стала сознательно, нарочно и планомерно пролетаризовать русский народ. Произошло невиданное в истории: государственная власть стала насаждать нищету, гасить хозяйственную {162} инициативу народа, воспрещать личную самодеятельность, отнимать у народа веру в честный труд и искоренять в нем волю к самовложению в природу и культуру. И мир впервые с отчетливостью увидел, что есть настоящий государственный социализм, - не социализм пустых мечтаний и доктринерских резолюций, а социализм аморальной и свирепой "шигалевщины", пророчески предсказанный в "Бесах" у Достоевского. Перед русским крестьянином давно уже стал выбор: принять новое государственное "крепостное право" (по сравнению с которым прежнее крепостное право кажется патриархально-добродушной "старинкою") или бежать от него; и если бежать, то в "пролетарии" или в "урки". Самые терпеливые решали остаться в надежде "словчиться" и "пересидеть". Самые бессовестные и порочные записывались в компартию и начинали куражиться и палачествовать. Самые расчетливые переходили в советскую промышленность. Самые отчаянные уходили в "урки" (9).

Выразительно нарисовав картину социально-психологической архаизации и даже деградации, неизбежно возникавших в обществе в результате осуществления утопической экономической политики коммунистического режима, И.А. Ильин сделал вывод о безусловной предопределенности превращения этого режима в результате его экономической политики из режима архаически деспотического в режим современно тоталитарный.

 

"Социализм, прежде всего, угашает частную собственность и частную инициативу. Погасить частную собственность значит водворить {163} монопольную собственность государства; погасить частную инициативу значит заменить ее монопольной инициативой единого чиновничьего центра... - писал И.А. Ильин. - Это ведет неизбежно к монополии государственного работодательства и создает полную и бесповоротную зависимость всех трудящихся от касты партийных чиновников. Знаменитый французский социолог Густав Лебон был прав, предсказывая этот ход развития. Чтобы осуществить государственно-централизованный хозяйственный план, эта каста вынуждена силою вещей овладеть всею хозяйственной деятельностью страны, а потом и политической, и культурной жизнью народа и ввести тоталитарный строй " (10).

Почти за четверть века до формулирования И.А. Ильиным вышеприведенного вывода о неизбежной обусловленности появления тоталитаризма в результате экономической политики коммунистического режима аналогичная мысль была высказана П.Б. Струве, в 1921 году еще надеявшегося как своим публицистическим творчеством, так и своей политической деятельностью предотвратить наступление тоталитарно-коммунистической эры в России.

 

"Разрушив хозяйственную жизнь и создав вместо нее экономическую пустоту, советская власть перевернула соотношение между своей экономикой и своей политикой, - подчеркивал П.Б. Струве. - Хозяйство советской России влачит призрачное существование, реальностью же является могущественная политическая организация, опирающаяся на армию и на господство в ней скованной железной дисциплиной партии. И в то же {164} время - и в этом заключается парадоксальность того явления, которое представляет советская власть, - от призрачной коммунистической экономики эта, казалось бы могущественная политическая власть и организация не может отказаться, ибо на ней и ею она только и держится: Полное удушение как экономической свободы, так и личной и имущественной безопасности городского населения есть одно из основных условия экономического упадка и регресса советской России. Но в то же время именно это удушение есть безусловно необходимое условие политического господства коммунистической партии; вне этого условия оно не может чисто полицейски продержаться и несколько дней. Вся сложная система экономических ограничений, свободы передвижения, собственности, хозяйственного оборота теперь уже существуют не столько ради экономических и социальных целей данной системы, сколько в силу политической и полицейской необходимости этих ограничений для самой власти" (11).

При этом П.Б. Струве отмечал, что неизбежность формирования тоталитарного государства, посредством которого коммунистическая партия будет навязывать свою власть народу, в условиях развивающейся большевистской революции обусловливается не только факторами экономического, но и политического порядка, связанными с особенностями основных этапов этой революции. "При рассмотрении истории большевизма сразу бросаются в глаза два его состояния, или периода, - писал П.Б. Струве. - В первом состоянии своем большевизм есть, с одной стороны, {165} стихийное увлечение, угар масс, движимых своими элементарными инстинктами, с другой стороны, сознательная игра руководящих партийных коммунистических кругов на этих настроениях и инстинктах масс. Это - период насильственного разрушения буржуазного строя, или коммунистического штурма на этот уклад экономических и государственных отношений. Для этого штурма нужны большие, возможно более наэлектризованные демагогией, массы, ибо нужен сокрушительный удар. Второе состояние, или период большевизма, это - период насильственного созидания или осуществления нового строя вопреки, или, во всяком случае, без участия настроений и воли масс, почти исключительно аппаратом организованного сознательного партийного меньшинства. В первом состоянии активны не только вожаки и их партия, но и самые массы, во втором действуют в подлинном смысле только верхи, только господствующий класс советской России, коммунисты" (12).

Аналогичную мысль высказывал и И.А. Ильин, обращая внимание на этическую сторону данного явления, заключавшуюся в нравственно-политическом растлении большевистскими вождями народа, ведомого ими по пути исторического самоистребления. "С самого начала большевизм разнуздывал людей, а коммунизм их порабощал, - подчеркивал И.А. Ильин. - Программа Ленина с его призывом "грабь награбленное", с его разлагательством религии, патриотизма, семьи и правосознания сводилась именно к этому: разнуздать, чтобы поработить. Из этого могло выйти и вышло неслыханное по своей гнусности "государство" - {166} явление антиправовое, противоорганическое, заменяющее правопорядок механизмом страха и насилия - явление мирового рабовладельчества. И замечательно, что это новое псевдогосударство с самого начала выступило с мировой программой для всех остальных государств, с готовым разбойничьим штампом, который и доныне навязывается всем остальным народам - то уговором, то заговором, то восстанием, то завоеванием, то вторжением, то тихой сапою. И нет таких порочных средств, которые бы не пускались при этом в ход" (13).

Не сумев состояться в первые два десятилетия своего существования как действительно передовая система организации экономической жизни страны, большевистская диктатура уже смогла сформироваться в не имевшую к тому времени аналогов в мировой истории систему организации тоталитарного государства, которое и следует рассматривать в качестве единственно возможной формы реализации в исторической действительности коммунистической утопии.

 

"Путь социальной революции и "диктатуры пролетариата", указанный коммунистическим манифестом, вполне последовательно был истолкован Лениным и Сталиным как путь создания тоталитарного государства, владеющего и управляющего тоталитарным плановым хозяйством страны, - отмечал Б.П. Вышеславцев. - Экономическая власть (власть управления производством, власть индустриализации, власть накопления и управления капиталом) принадлежит небольшому всемогущему тресту. Политическая {167} власть (власть над жизнью и смертью подданных, над их трудом, творчеством, мыслью и верованиями) принадлежит многочисленной олигархии. Этот трест и эта олигархия - суть одни и те же лица, владеющие и управляющие своей единой и единственной партией и через нее всей страной. Вся страна, по слову Ленина, превращена в единую фабрику, которая есть вместе с тем государство, полиция, тюрьма, исправительное и воспитательное заведение, надзиратель и духовник" (14).

Создание в России уже в первые годы после победы коммунистической революции тоталитарного государства неизбежно должно было отразиться самым разрушительным образом практически на всех аспектах исторической жизни русского народа, предопределив на многие десятилетия чреватое не только многочисленными кровавыми жертвами, но и забвением основополагающих культурно-цивилизационных ценностей развитие страны.

 

"Одно из могущественных государств Европы было использовано как испытательный полигон и 120 миллионов русских безжалостно и последовательно были превращены в подопытных кроликов, - писал С.Л. Франк. - Если при этом не удалось совсем уничтожить весь прежний общественный строй, то, во всяком случае, к этому делается попытка... в революции по-настоящему уничтожены все основания гражданского порядка - по крайней мере, принципы права. Более не существует национального государства: прежнюю Россию сменил союз социалистических республик разных народов, которые, понятно, объединены {168} деспотической центральной властью; ее же политика преследует только международные цели, а именно - всемирную миссию коммунизма. Не существует более частной собственности: фактически "обобществлены" не только "средства производства" и сделана попытка государственного управления всем народным хозяйством; вообще обладание и пользование благами сомнительно; они отданы на произвол государства, которое в любой момент может безвозмездно конфисковать все, что сочтет необходимым и обычно пользуется этим правом: границы гражданской свободы: регулируются не какими-либо постоянными нормами права, а политическими органами; не имеет никакого значения принцип неприкосновенности, вытекающий из договорных отношений, напротив, правительственные меры здесь всегда имеют обратную силу: То, что не существует свободы вероисповедания, слова, собраний, что вообще никакого применения не находит понятие частного права - само собой понятно и достаточно известно. Но вот что, вероятно, является самым главным: сама идея права, как объективно надличностная, суверенная инстанция, которая в равной мере связывает как законодателя так и исполнителя, защищает субъективные права личности и ставит нерушимые границы любому произволу, отвергается совершенно и принципиально, и практически... Нужно открыто признать: господство коммунизма есть самое ужасное из того, что когда-либо переживали не только европейские народы нового времени, но и человечество в целом. В сравнении с ним любой другой государственный {169} и общественный порядок, вплоть до пресловутого азиатского деспотизма, кажется гуманным и либеральным управлением" (15).

Отторгнутые с начала 1920-х годов от России русские религиозные философы на протяжении многих десятилетий стремились пристально вглядываться в советскую действительность, приоткрывавшуюся им через колеблемый историческими бурями ХХ века железный занавес, часто воспринимая эту действительность гораздо проникновеннее и постигая ее значительно глубже, чем это было доступно поколениям советских людей, задавленных террором тоталитарного государства и одурманенных ложью коммунистической пропаганды. Посредством творчества представителей русской религиозно-философской мысли потерпевшая поражение на полях гражданской войны национальная православная Россия продолжала вести духовно-мировоззренческую борьбу против уничтожавшего тело и развращавшего душу русского народа коммунистического утопизма, который кроваво воплощался в жизнь большевистским режимом.

 

По зловещей иронии русской исторической судьбы наиболее достоверные сведения о событиях, происходивших в советской России в 1920-30-е годы можно было почерпнуть не со страниц выходивших в Москве "Правды" и "Известий", а из статей печатавшихся в Париже "Возрождения" и "Последних Новостей", авторами многих из которых являлись русские религиозные философы. Облекая выводы своих глубоких религиозно-философских размышлений в яркие {170} публицистические образы, мыслители Русского Зарубежья смогли представить не только всесторонний анализ, но и нарисовать выразительную картину культурно-исторических результатов осуществления идеологии коммунизма в советской России на протяжении первых трех десятилетий прошедших со времени большевистской революции.

 

"Революция с самого начала обращалась не к лучшим государственно-зиждительным силам народа, а к разрушительным и разнузданным элементам его, - писал И.А. Ильин. -...Ей нужны были люди дурные и жестокие, способные разлагать армию, захватывать чужое имущество, доносить и убивать. Наряду с этим она обращалась к людям невежественным и наивным, которые готовы были верить в немедленное революционно-социалистическое переустройство России. И: никакой государственный режим, тем более "творчески обновляющий" режим, не может быть построен такими людьми и на таких порочных основаниях. Привычный нарушитель, сделавший себе из правонарушения политическую профессию, останется правонарушителем и после того, как ему прикажут строить новую жизнь. Революция дала народу "право на бесчестье" (Достоевский), и, соблазнив его этим "правом", она начала свой отбор, делая ставку на "бесчестие"... Какой же "ведущий слой" мог отобраться по этим признакам и в этой атмосфере? Пришли новые - презирающие законность, отрицающие права личности, жаждущие захватного обогащения, лишенные знания, опыта и умений; полуграмотные выдвиженцы, государственно неумелые "нелегальщики" {171} (выражение Ленина), приспособившиеся к коммунистам преступники... Революция превратила разбойника в чиновника и заставила свое чиновничество править разбойными приемами. Вследствие этого политика пропиталась преступностью, а преступность огосударствилась: На этих основаниях сложилось и окрепло новое коммунистическое чиновничество: запуганное и раболепно-льстивое перед лицом власти; пронырливое, жадное и вороватое в делах службы; произвольное и беспощадное в отношении к подчиненным и к народу; во всем трепещущее, шкурное, пролганное; привыкшее к политическому доносу и отвыкшее от собственного, предметного и ответственного суждения; готовое вести свою страну по приказу сверху - на вымирание и на погибель" (16).

Деградация правящего слоя в России, ставшая неизбежной после уничтожения большевиками прежней политической элиты и установления диктатуры преступной уже по своим изначальным политико-мировоззренческим принципам партийной номенклатуры, должна была сопровождаться не менее глубоким развращением общественного сознания и бытового уклада жизни народных масс.

 

"Уголовное (преступное) обхождение человека с человеком стало самой сущностью политики. А политика, принципиально признавая преступление полезным для революции, зловеще засветилась всеми цветами уголовщины, - подчеркивал И.А. Ильин. - Но, что еще хуже: режим... поставил граждан в такие условия, при которых невозможно прожить без "блата"... Уже в начале революции в широких кругах русского народа (в том {172} числе и в интеллигенции!) складывалось сознание, что человек, ограбленный революцией, может вернуть себе свое имущество любыми путями. Именно отсюда все эти бесконечные советские "растраты", "хищения", подкупы, взятки: это есть революционный грабеж или же произвольное самовознаграждение пострадавшего от революции. Русское правосознание отвергло государственную природу советских захватов и признало ее делом уголовного насилия. И на уголовщину сверху - стало отвечать "блатом" снизу. Это понимание приобрело в дальнейшем величайшую популярность в народе под давлением тех хозяйственных мер, которые лишили русский народ свободных и достаточных средств производства и прокормления. Нелегальное приобретение стало в России необходимым условием существования при социалистическом режиме. Черный рынок; отчетом прикрытая перетрата и растрата; тайная продажа "казенного имущества"; унос продуктов и полупродуктов с фабрик; ночное расширение крестьянами приусадебных участков; взаимное "одолжение" советских директоров; торговля похищенными спецами со стороны ГеПеУ и ГУЛАГа; ложное доносительство как средство "спасения" и заработка - все виды советской нелегальности, вынужденной социализмом, неисчислимы. Уголовщина оказалась естественным коррективом к коммунистическому бедламу... В социальной и социалистической революции политика и уголовщина становятся неразличимы. В коммунистическом строе люди ищут спасения от голодной смерти и стужи в непрерывной уголовщине" (17). {173}

При этом социально-психологическое разложение поставленного казалось бы в привилегированное положение рабочего класса происходило столь же быстрыми темпами, хотя и сопровождалось дезориентирующей этот класс общественной демагогией о господстве пролетариата во всех областях жизни советского общества.

 

"Рабочий класс, быть может, несчастнее всех в современной России, - отмечал Г.П. Федотов -...Материально его положение почти не изменилось. Кое-где, для некоторых категорий, даже улучшилось немного. На фоне общей нищеты это создавало иллюзию достижений. По "1-й категории" рабочий питался лучше учителя. Хмель социальных привилегий бросался в голову. И нужно сказать, что рабочий, воспитанный на марксизме, принимал как должное привилегии. Превосходство мозолистых рук над мозгом казалось ему бесспорным. Через 12 лет после революции, когда давно пора было улечься классовой ненависти, рабочий находит еще удовольствие в травле инженеров, в истязании врачей. Правда, теперь это уже не торжество победителя, а слепая злоба побежденного: Красный директор из выслужившихся пролетариев лишь раздражает вчерашних товарищей, попавших под его тяжелую руку. Комячейка из тунеядцев, которая верховодит всем на фабрике, вызывает зависть и злобу: В то время как государство из кожи лезет, чтобы "орабочить" науку и искусство, рабочий стал к ним совершенно равнодушен. Пролеткультура оказалась блефом. Рабочий клуб превратился в притон, и в неслыханном пьянстве и разврате рабочая молодежь {174} убивает последнюю искру социального идеализма" (18).

Уже первые десятилетия существования в России коммунистического режима выразительно продемонстрировали неспособность коммунистической идеологии осуществлять созидание той лучшей социально-экономической и общественно-политической жизни, миражем которой коммунистический утопизм старался на протяжении веков привлекать к себе поколения угнетенных народных масс.

 

Разрушив в кратчайший срок созидавшуюся веками хозяйственно-бытовую жизнь страны и подорвав основополагающие устои традиционной государственно-общественной жизни России, коммунизм породил общество, которое не только не смогло преодолеть многочисленные недостатки предшествовавших форм общественно-экономического бытия русского народа, но усугубило их в исторически невиданных масштабах. Именно опыт коммунистического режима в России открыл человечеству ту сокровенную тайну коммунистической утопии, которая заключалась в том, что, подвигая народные массы на борьбу с социальным злом капиталистического мира, сама эта утопия могла воплощаться в реальности лишь доводя это социальное зло до поистине космических масштабов.

 

"Революционно-социалистический эксперимент, производимый над несчастной Россией, очень многое раскрывает и многому научает, - писал Н.А. Бердяев. - Обнаруживается, что мир "социалистический" со злобой и ненавистью {175} отвергает все лучшее, что было в мире "буржуазном"... Но принимает и приумножает все худшее, что было в мире:буржуазном", все грехи, болезни и низости прошлого, всю тьму отцов и дедов. В чувстве злобной мстительности этот мир сохраняет преемственность с прошлым, в чувстве злобной зависти он прикован к прошлому, как раб. Он остался верен самым корыстным традициям прошлого: корыстолюбие и эгоизм в нем еще усилились и правят жизнью еще более беззастенчиво. Разница лишь в том, что в старом мире корыстолюбие и эгоизм у людей, не потерявших различие между добром и злом, не возводились в перл создания, не почитались святынями, а скорее признавались грехом и слабостью, в новом же "социалистическом" мире эти низшие начала признаны священными и высокими, ибо ничего высшего, чем самоутверждение человека, чем его благополучие, удовлетворение и наслаждение, этот мир не признает. "Буржуазный" мир был грешный мир, корыстолюбивый мир. Мир же "социалистический" захотел освятить эту грешность и корыстность, он убивает чувство греха и хочет сделать человека совершенно самодовольным, хочет сделать его на