Глава вторая: Культурно-исторические предпосылки распространения идей коммунизма в России

Одно из наиболее значимых и вместе с тем трагических откровений, которые суждено было возвестить в мировой истории русскому народу, оказалось связано с тем, что именно Россия стала страной, в которой в ХХ веке была предпринята первая и наиболее последовательная попытка воплощения в исторической действительности коммунистической утопии. Однако именно русским религиозным философам, подчас, за многие годы до утверждения в стране коммунистического режима пришлось впервые поставить вопрос о присутствии в более чем тысячелетнем культурно-историческом развитии России и в воспринимавшей себя в качестве православной религиозной ментальности русского народа очевидных предпосылок распространения и утверждения в стране идей коммунизма.

 

Осуществляя глубокий и всесторонний анализ всех основополагающих тенденций культурно-исторического развития России, представители русской религиозно-философской мысли опирались в процессе этого анализа на выводы широкого круга специальных научно-исследовательских дисциплин, ставивших своей целью изучение России в самых разнообразных аспектах ее исторического бытия. Тем самым уже в первой половине ХХ века целой плеядой весьма различных по особенностям своих творческих {65} дарований русских религиозных философов был применен получивший впоследствии наименование "комплексного" метод исследования России как особого типа цивилизации. Придавая при этом особое значение вопросу о генезисе культурно-исторических предпосылок распространения идей коммунизма в России, представители русской религиозно-философской мысли стремились обнаружить его истоки в разнообразных, подчас уходивших в далекое прошлое особенностях исторического развития страны.

 

Так, традиционно во многом определявшее и часто мифологизировавшее мировоззрение как русского народа, так и русской интеллигенции понятие "земли" в своем конкретном значении в реальной, а не идеологически вымышленной русской истории могло оказываться существенным социально-психологическим стимулом "чернопередельческих", протокоммунистических настроений русского самосознания.

 

"Читая любую русскую историю, получаешь впечатление, что русский народ не столько завоевывал землю, сколько без боя забирал ее в плен - писал Ф.А. Степун. - Эта военнопленная земля и работала на русский народ, работала без того, чтобы он сам на ней по настоящему работал. Тот постоянный колонизационный разлив России, неустанный прилив хлебородных равнин, которые приходилось наспех заселять и засеивать, лишал русский народ не только необходимости, но и возможности заботливого и тщательного труда на земле. Кое как бередили все новую и новую целину, и в смутном инстинкте государственного {66} строительства брали с нее ровно столько, сколько требовалось, дабы осмыслить и оправдать дальнейшее продвижение. Так столетиями создавался в России стиль малокультурного, варварского хозяйствования, психология безлюбовного отношения к любимой земле, ощущение в качестве земли-кормилицы не столько собственной земли под сохой, сколько земли за чертой своей собственности: Тяга к земле на горизонте характерна для крепостного сознания вряд ли меньше, чем для сознания колонизаторского. Не в меньшей степени, чем народ-колонизатор, тянется крепостной народ всеми помыслами души от своей насиженной земли к какой-то не своей, далекой земле. Неважно, что далекая земля была далека для крепостного не в географическом, а в хозяйственно-правовом смысле; что своя близкая и не своя далекая земля для него не две разные земли, а одна и та же земля в двух разных смыслах: своя, в смысле той, на которой он из поколения в поколение трудится; далекая, чужая - в смысле той, которой он не владеет, но которой жаждет владеть" (1).

 

Столь во многом обусловленное своеобразием "собирательно земельного", исполненного внешних войн и внутреннего закрепощения исторического развития России восприятие "земли" как социально-психологической реальности не могло не обусловить соответствующие особенности в восприятии "земли" как реальности имущественно-правовой, на что многократно указывал, пожалуй, самый юридически искушенный представитель русской религиозно-философской мысли И.А. Ильин. {67}

 

"Глубоко-существенный недуг в русском историческом правосознании - больное восприятие собственности и хозяйственного процесса:, - подчеркивал он. - Здесь следует искать корней в исконном русском "безнарядье": княжая усобица; татарские погромы с их всесметающей силою и двух-с-половинным вековым игом; система кормления, земельных раздач, пожалований и административной кривды; тяжелое бремя государственности; крепостное право и поземельная община - и, далее, в виде усиливающего порочного круга: расшатанное правосознание, экстенсивное хозяйствование и трикратная разорительная смута - все это подорвало в русских массах веру в нормальный хозяйственный труд, как источник имущественно-культурного благосостояния и склонность к интенсивно-трудолюбивому вложению себя в хозяйственный процесс. Русское простонародное правосознание искони привыкло не верить в "труды праведные", считая более доходным напор не на природу, а на имущество соседа - все равно богатого или бедного, а особенно богатого. Оно ценит в собственности - не воплощение своих предков и себя, не творчество, не качество:, но количество, объем, власть, почет и возможность разнуздания своих страстей" (2).

 

Являвшаяся наряду с "землей" одной из наиболее идеологизированных и даже мифологизированных категорией как народного, так и интеллигентского сознания "община" также во многом способствовала распространению в русском самосознании глубоко переживавшихся, хотя и смутно осмыслявшихся архетипов {68} коммунистического мировоззрения. Тем более, что подавляющее большинство населения России во многих поколениях было воспитано традициями жизни сельской общины, часто являвшейся для него единственным социально-экономическим и нравственно-правовым институтом, который мог хотя бы отчасти смягчить суровые обстоятельства исторической жизни русского народа.

 

"Элемент социализма имелся в русской крестьянской общине, государственно-принудительной, бессрочной и ограничивающей свободное распоряжение землей, - писал И.А. Ильин. - Община казалась целесообразной и "социальной" потому, что связанные ею крестьяне старались преодолеть ее отрицательные стороны справедливым распределением пользуемой земли и несомого бремени (переделы по едокам и круговая порука). Но на деле это повело к аграрному перенаселению в общине и во всей стране, к экстенсивности и отсталости крестьянского хозяйства, к стеснению и подавлению личной хозяйственной инициативы, к аграрным иллюзиям в малоземельной крестьянской среде и потому к нарастанию революционных настроений в стране; ибо замаринованные в общине крестьяне воображали, будто в России имеется неисчерпаемый запас удобной земли, который надо только взять и распределить" (3).

 

Сочетавшаяся у русского крестьянства с низким уровнем хозяйственного развития приверженность к архаическим формам "общинного" общественного сознания осложнялась в России отсутствием на протяжении многих десятилетий государственной аграрной политики, ориентированной {69} на привнесение в русское сельское хозяйство передовых правовых принципов, которые могли бы стимулировать экономическую жизнь в крестьянской среде.

 

Лишь в ХIХ веке, хотя и со значительным опозданием правительством стала осуществляться политика, призванная восполнить социально-правовые "пробелы" русской истории и стимулировать развитие крестьянской собственности как правового института. При этом подобная политика часто встречала искреннее непонимание, а подчас и открыто враждебное к себе отношение как со стороны многочисленного крестьянства, так и со стороны еще весьма немногочисленной, но уже весьма активной радикальной интеллигенции.

 

"Русское аграрное развитие: выработало в течение веков, предшествующих освобождению крестьян, аграрный строй, в котором вместо понятия крестьянской собственности господствовало понятие крестьянского надела - подчеркивал П.Б. Струве. - Тогда как западноевропейский феодально-крепостной строй в своих недрах выработал и прообразовал крестьянскую собственность {70}, в России именно этого не произошло: крестьянской собственности в России еще не существовало. Не существовало в том смысле, что институт собственности не сделался еще привычкой, не стал еще прочным регулирующим началом жизни народных масс... В России только в ХIХ веке государство сначала робко, в лице законодательства эпохи освобождение крестьян, а потом дерзновенно-революционно, в лице столыпинского законодательства, создавало крестьянскую собственность, между тем как на Западе в таких странах, как Франция и Германия, в недрах настоящего феодального строя, крестьянская собственность была прообразована, и потому освобождение крестьян на Западе было освобождением крестьянской собственности от лежащих на ней повинностей. В России же освобождение крестьян, помимо их личного освобождения от рабства распалось: 1. На наделение их землей по законодательству Александра II на весьма неопределенном полупубличном праве владения и 2. На наделение их более или менее настоящим правом, собственности по законодательству Столыпина..." (4).

 

Поражавшее мир темпами своего промышленного и финансового роста экономическое развитие России рубежа ХIХ-ХХ веков хотя и способствовало формированию в стране весьма влиятельного особенно экономически буржуазного класса, в то же время ограничивало его значение пределами еще не ставшей доминантой исторической жизни страны городской цивилизации. В то же время активно проявлявшиеся и в сознании основной массы городских низов стереотипы крестьянского сознания обусловливали глубокое недоверие и даже враждебность к этому, самому передовому даже с точки зрения постулатов марксизма экономическому классу российского общества того периода времени. "Новая выдвигаемая народом промышленная аристократия не успела организовать народной жизни, получить признание, не успела даже освободиться от дворянских влияний - писал Г.П. Федотов. -: Народ, порождающий из своей среды буржуазию не {71} научился уважать ее. Более близкая ему, чем дворянство и интеллигенция, она вызывала его зависть; поскольку же приобретала интеллигентский облик - разделяла судьбу господ" (5).

 

В значительно отстававшем от развития промышленности сельском хозяйстве процесс формирования столь необходимого для него среднего класса не имел вплоть до начала реформ П.А. Столыпина сколько-нибудь благоприятных перспектив. "Наш крестьянин не стал собственником-буржуа, каким должен быть всякий культурный мелкий земледелец, сидящий на своей земле и ведущий свое хозяйство, - отмечал П.Б. Струве. - У нас боялись развести сельский пролетариат и из-за этого страха не сумели создать сельской буржуазии. Лишь в эпоху уже после падения самодержавия государственная власть в лице Столыпина стала на этот единственно правильный путь" (6).

 

При этом столь старательно избегавшаяся властями пролетаризация крестьянства к началу ХХ века приобретала все большие масштабы, при которых безземельные крестьяне, нередко пополнявшие собой маргинальные слои городского населения и привносившие в только еще складывавшуюся социально-экономическую инфраструктуру городов деструктивные, "чернопередельческие" настроения, составляли почти одну треть населения страны.

Исполненное столь значительного своеобразия социально-экономическое и имущественно-правовое развитие России, усугубленное широко распространенными в начале ХХ века в народных массах усталостью и непониманием происходивших {72} в стране с калейдоскопической быстротой глубоких и разнообразных перемен могло бы с большой вероятностью привести страну к революции, которая предстала бы перед миром, по словам С.Л. Франка, как "восстание крестьянства, победоносная и до конца осуществленная всероссийская пугачевщина начала ХХ века" (7).

 

Однако еще одно, также во многом уникальное обстоятельство исторического развития России не позволило грядущей русской революции принять идеологически аморфный облик всероссийской пугачевщины. Ибо, как справедливо отмечал П.Б. Струве, "в силу позднего развития русских идеологий под влиянием Запада, в русском образованном классе, социально являющемся особой разновидностью буржуазии, безусловно господствующим было социалистическое мировоззрение: Комбинация социализма образованных классов и отсутствия духа собственности в крестьянской массе создала ту духовную атмосферу, в которой протекла русская революция" (8).

Действительно, ставший на определенном этапе исторического развития России разновидностью духовно-мировоззренческого "морового поветрия" для русской интеллигенции социализм обнаружил в интеллигентском сознании наличие подобных народным протокоммунистических рудиментов, которые были обусловлены у народных масс архаичностью их сознания, но которые осмыслялись интеллигенцией в парадигме социалистической идеологии, казавшейся последним словом западной {73} общественной науки. "Роль, которую социализм был призван играть в России, определялась духовной и политической отсталостью России, - писал П.Б. Струве. -... Все расчеты русского социализма были построены на отсталости и примитивности русских социальных и экономических условий, которую он, социализм, считал "спасительной" (9).

 

Подобного же мнения об обусловленности распространения в России социалистических представлений общей исторической отсталостью и архаичностью общественного сознания придерживался весьма отличавшийся от П.Б. Струве "левизной" своих политических взглядов и прошедший подобно ему период увлечения марксизмом Н.А. Бердяев. "Социалистические эксперименты над отсталой и бедной страной по существу реакционны, они отбрасывают назад и разлагают, - подчеркивал Н.А. Бердяев. - И русский революционный социализм, русское революционное народничество - порождение русской отсталости, русского экстенсивного хозяйствования, как материального, так и духовного" (10).

Являясь одним из крупнейших знатоков марксизма в истории русской политэкономической науки, С.Л. Франк многократно подчеркивал, что априорно присущее марксистской политической экономии превалирование идеи распределения над идеей производства делало созвучным марксизм и социализм вообще с примитивными уравнительными интеллигентскими представлениями и разрушительными "чернопередельческими" народными устремлениями. Тем самым в духовную {74} атмосферу России нагнеталась способная взорвать историческое бытие страны духовно-мировоззренческая "гремучую смесь" интеллигентского утопического социализма и первобытно-народного культурного нигилизма. "Социализм есть мировоззрение, в котором идея производства вытеснена идеей распределения, - писал С.Л. Франк. -:Теория хозяйственной организации социализма есть лишь техника социализма; душа социализма есть идеал распределения, и его конечное стремление действительно сводится к тому, чтобы отнять блага у одних и отдать их другим: Производство благ во всех областях жизни ценится ниже, чем их распределение: Но абсолютизация распределения и забвение из-за него производства или творчества есть философское заблуждение и моральный грех. Для того чтобы было что распределять, надо прежде всего иметь что-нибудь, а чтобы иметь - надо созидать, производить: Пора, наконец, понять, что наша жизнь не только несправедлива, но прежде всего бедна и убога; что нищие не могут разбогатеть, если посвящают все свои помыслы одному лишь равномерному распределению тех грошей, которыми они владеют" (11).

 

При этом значительные слои русской радикально настроенной интеллигенции, увлеченные идеями социализма, оказывались самоустраненными по принципиальному убеждению от какой бы то ни было созидательной "производящей" деятельности. А между тем именно подобная деятельность только и могла помочь русской интеллигенции преодолеть характерные для нее мировоззренческий {75} утопизм и социально-экономическую бездеятельность, а русскому народу выбраться из хозяйственно-культурной отсталости, на которой уже стали в начале ХХ века стали произрастать зловещие всходы не только культурного, но и религиозного нигилизма. Как справедливо отмечал еще в 1909 г. С.Л. Франк, "воинствующее социалистическое народничество не только вытеснило, но и морально очернило народничество альтруистическое, признав его плоской и дешевой "благотворительностью": Это отношение столь распространено и интенсивно в русской интеллигенции, что и сами "культурные работники" по большей части уже стыдятся открыто признать простой, реальный смысл своей деятельности и оправдываются ссылкой на ее пользу для общего дела всемирного устроения человечества" (12).

 

Подобные социально-психологические и имущественно-правовые особенности столь своеобразного хозяйственного развития России во многом обусловливали историческую ситуацию, когда неизбежные на данном уровне социально-экономического развития противоречия могли подтолкнуть общество к попытке революционного псевдоразрешения данных противоречий на основе реализации в исторической действительности принципов коммунистической утопии.

 

"Было бы совершенно неверно думать или утверждать, что социальная революция происходит или может произойти из-за неравномерного распределения собственности в стране, - писал И.А. Ильин, -: революция происходит не потому, что немногие имеют больше многих, а потому {76}, что в стране появляется множество людей (возможно масса), которые не находят здорового пути к производительному и благословенному труду: Но самым опасным социальное положение становится тогда, когда появляются большие слои населения, которые разучились понимать и забыли о том, какое стимулирующее влияние оказывает частная собственность, забыли о ее силе и значении: Неимущий утрачивает верное представление о собственности - творческое, любовное, созидательное, ответственное, жизненно-художественное. Тем самым частная собственность в его душе развенчана; инстинкт собственности становится вялым, плоским, бездумным, безответственным; собственность не воспринимается в свете производительности и совершенствования, а оценивается как возможность потребления и объект борьбы. Частная собственность как потребительская возможность означает не труд с полной отдачей, а наслаждение и обладание; она становится вопросом судьбы и власти, а в душах зарождается стремление к экспроприации!:Слабое или парализованное среднее сословие в стране - второе главное условие социальной революции" (13).

 

Однако в не меньшей степени чем социально-психологические и имущественно-правовые особенности экономического развития России начала ХХ века "вызыванию призрака коммунизма" должны были способствовать государственно-мировоззренческие и общественно-правовые особенности политического развития страны, отчетливо проявившиеся именно в этот исторический период. {77}

 

Глубокий и разносторонний анализ исторического формирования этих особенностей осуществлялся представителями русской религиозно-философской мысли на протяжении многих лет подчас с диаметрально противоположных политических позиций, которые занимали русские религиозные философы не смотря на в целом объединявшее их православное церковное мировоззрение. Тем поразительнее оказывалось тождество важнейших выводов, к которым приходили русские религиозные философы исследуя общественно-политические итоги культурно-исторического развития России в начале ХХ века.

 

Ярчайшей иллюстрацией подобного тождества могут послужить две пространные цитаты из произведений, принадлежащих творчеству двух весьма различных представителей русской религиозно-философской мысли - непосредственному участнику белого движения, относившемуся к умеренно-монархическому крылу русской политической эмиграции П.Б. Струве и не принимавшему участия в гражданской войне христианскому социалисту Г.П. Федотову.

 

"Несчастье России:состоит именно в том, что народ, население, общество (назовите, как хотите) не было в надлежащей постепенности привлечено и привлекаемо к активному и ответственному участию в государственной жизни и государственной власти, - писал П.Б. Струве. - Я выражаю это еще иначе: Ленин смог разрушить русское государство в 1917 г. именно потому, что в 1730 г. курляндская герцогиня Анна Иоанновна восторжествовала над князем Димитрием Михайловичем {78} Голицыным. Это отсрочило политическую реформу в России на 175 лет и обусловило собой ненормальное, извращенное отношение образованного класса к государству и государственности. В самом деле шляхетство после неудачи конституционных стремлений 1730 г. получило целый ряд льгот и прерогатив: Укрепление и усиление крепостного права есть то возмещение, которое власть дает дворянству за отказ от политических прав. Это есть как бы непосредственное следствие неудачи конституционалистов 1730 г., но это характерно для всего соотношения между властью и дворянством (а с дворянством почти вполне совпадал в то время образованный класс) на всем пространстве ХVIII века. И в первой половине XIX века отсрочка политической реформы и отсрочка отмены крепостного права взаимно обусловлены: Слишком поздно совершилась в России политическая реформа; слишком поздно произошла отмена крепостного права. И поэтому, когда наступил в России конституционный строй - между образованным классом и государством, т. е. Государственностью, лежала длинная историческая полоса взаимной отчужденности, тем более роковая, что за это время образованный класс изменил уже свой состав и свою природу. В то же время массы населения еще слишком недавно вышли из рабского состояния. Интеллигенция выросла во вражде к государству, от которого она была отчуждена, и в идеализации народа, который был вчерашним рабом, но которого в силу политических и культурных условий и своего и его развития, она не знала: Русская интеллигенция... {79} вращается почти исключительно в сфере отвлеченных идей политического и социального равенства, потому что, охраняя в неприкосновенности принцип неограниченной монархии, историческая власть логически вынуждается не допускать интеллигенцию к реальной государственной жизни и практической общественной работе. Между тем кадры интеллигенции все растут и растут, жизнь все усложняется и усложняется, как в России, так и на Западе. В царствование Александра II, в первой половине 60-х годов, и в особенности в начале 80-х годов ставится вопрос о политической реформе. В начале 60-х годов его ставит дворянское движение, в начале 80-х годов он вытекает из борьбы радикальной, социалистически-настроенной интеллигенции с самодержавным правительством и идейно ставится передовыми земскими элементами. Ни в том, ни в другом случае власть не может решиться на политическую реформу: Между тем, по состоянию умов в интеллигенции, тогда еще не было поздно для того, чтобы умеренная политическая реформа - а только такая была возможна и разумна в России - была разумно и с удовлетворением воспринята интеллигенцией: То же следует сказать и о начале царствования Николая II. И тут власть могла взять инициативу в свои руки, и "общество" удовлетворилось бы умеренной реформой. Но опять эта возможность была упущена, и по мере отсрочки реальной реформы отвлеченные требования интеллигенции все возрастали: Октябрьская революция 1905 г., протекшая, действительно, в общем мирно и бескровно, могла принести России реально политическую {80} свободу и народное представительство в формах, соответствующих ее культурному уровню, и в то же время внести успокоение и удовлетворение в умы, но при двух условиях, которые не были выполнены. Первое состояло в том, чтобы власть искренно и бесповоротно встала на почву конституционных принципов, которые она провозгласила. Второе - в том, чтобы образованный класс в то же время понял, что после введения народного представительства и (хотя бы частичного) осуществления гражданских свобод опасность политической свободе и социальному миру угрожает уже не от исторической власти, а от тех элементов "общественности", которые во имя радикальных требований желают продолжать революционную борьбу с исторической властью: Вековым отчуждением от государства, обусловленным крайним запозданием политической реформы, в интеллигенции создавался и поддерживался революционизм. Наступила война. И тут опять повторилось то же самое. Власть не видела, что первым и главным ее союзником должны являться все государственно мыслящие элементы в стране. А с другой стороны, значительная часть государственно мыслящих элементов не понимала, что, каковы бы ни были ошибки и прегрешения власти, все-таки враг слева, в затаившемся, но работавшем в значительной мере на средства и под диктовку внешнего врага, Германии, интернационалистическом социализме и инородческом ненавистничестве России" (14).

 

"Первый признак государственного упадка в России мы усматривали в политической атонии {81} дворянства. Заметное с конца ХVIII века явление это связано - отчасти, по крайней мере, - с крушением его конституционных мечтаний, - писал Г.П. Федотов. - Даже если мечтания эти не были ни особенно сильными, ни особенно распространенными, в интересах государства было привлечь дворянство как класс к строительству Империи: возложить на него бремя ответственности. Всенародное представительство в виде Земского Собора было невозможно с того момента, как все классы общества, кроме дворянства, остались за порогом новой культуры. Но дворянский сейм был возможен: Эта аристократическая (шведская) идея жила в век Екатерины (граф Панин), и в век Александра I (Мордвинов). Декабристы - значительная часть их - усвоили демократические идеи якобинства, беспочвенные в крепостной России. Но и среди них, а еще более в кругах, сочувствующих им, в эпоху Пушкина были налицо и трезвые умы, и крупные политические таланты, чтобы сомкнувшись вокруг трона, довести до конца роковое, но неизбежное дело европеизации России.:Трудности были - и немалые. Во-первых, политическая школа Запада угрожала превратить русский Земский собор в театр красноречия и борьбы за власть. Но правительство располагало еще большими славянофильскими ресурсами. Опершись на духовенство и купечество, он могло бы оживить древнюю легенду православного царя. Приобщая к реальной власти, то есть давая политические посты земским деятелям, наряду с бюрократией правительство вырвало бы почву у безответственной оппозиции. Вторая, и {82} несравненно большая трудность заключалась в свободном крестьянстве, которое не замедлило бы предъявить свои притязания на всю землю. Пришлось бы идти на ликвидацию дворянского землевладения гораздо решительнее, чем шли в действительности. Последствия были бы не из легких - сельскохозяйственные и общекультурные. Но жизнь показала, что этот процесс неотвратим. Россия должна была перестраиваться: из дворянской в крестьянско-купеческую. У власти был шанс сохранить в своих руках руководство этим процессом, проведя ликвидацию с возможной бережностью к старому культурному слою. Третьей опасностью являлся анархический нигилизм. Поскольку он отражал не реально-политические, а сектантски-религиозные потребности русской интеллигентской души, он не поддавался политическому излечению. Но в 60-х годах болезнь была в зародыше, и в условиях гражданского мира максималистские тенденции могли быть направлены по их подлинному религиозному руслу: Восьмилетие, протекшее между первой революцией и войной, во многих отношениях останется навсегда самым блестящим мгновение в жизни старой России. Точно оправившаяся после тяжелой болезни страна торопилась жить, чувствуя, как скупо сочтены ее оставшиеся годы. Промышленность переживала расцвет. Горячка строительства, охватившая все города, обещавшая подъем хозяйства, предлагавшая новый выход крестьянской энергии. Богатевшая Россия развивала огромную духовную энергию. Именно в это время для всех стал явен тот вклад в русскую культуру, который вносило русское {83} купечество. Университет, получивший автономию, в несколько лет создал поколение научных работников в небывалом масштабе. В эти годы университеты Московский и Петербургский не уступали лучшим из европейских. Помимо автономии и относительной свободы печати, научная ревность молодежи поддерживалась общей переоценкой интеллигентских ценностей. Вековое миросозерцание, основанное на позитивизме и политическом максимализме, рухнуло. Созревала жатва духа, возросшая из семян, брошенных в землю религиозными мыслителями ХIХ века. Православная Церковь уже собирала вокруг себя передовые умы, воспитанные в школе символизма или марксизма. Пробуждался и рос горячий интерес к России, ее прошлому, ее искусству. Старые русские города уже делались целью паломничества. В лице Струве и его школы - самой значительной школы этого времени - впервые после смерти Каткова возрождалась в России честная и талантливая консервативная мысль. Струве подавал руку Столыпину от имени значительной группы интеллигенции, Гучков - от имени буржуазии: Император Николай II имел редкое счастье видеть у подножия трона двух исключительных, по русской мерке, государственных деятелей: Витте и Столыпина: Они были совершенно разные, особенно в моральном отношении, люди. Но оба указывали монархии ее пути. Один - к экономическому возрождению страны через организацию сил промышленного класса, другой - к политическому возрождению России - в национально-конституционных формах. Николай II хотел принизить {84} Витте до уровня ловкого финансиста, а Столыпина - до министра полиции: Он жил реакционной романтикой, созвучной славянофильским идеалам, растоптанным его отцом и дедом. Лет сорок-тридцать тому назад они имели действенную силу. Теперь это была вредная ветошь, нелепый маскарад, облекавший гвардейского полковника в одежды московского царя: Монархия не могла править с Думами, состоящими из социалистов и республиканцев. Это ясно. Но она так же не доверяла Думе октябристов и националистов. Она вела в лице ее войну с консервативными силами страны - мелочную, нелепую, дискредитирующую и власть, и народное представительство. Народ приучался к мысли о бессилии и никчемности Думы, интеллигенция - к аполитизму" (15).

Конкретный государственно-политический вывод, содержавшийся в представленных выше выразительных и во многом созвучных характеристиках культурно-исторического развития России, можно было бы дополнить и уточнить словами И.А. Ильина во многом отличавшегося по своим политическим взглядам от П.Б. Струве и Г.П. Федотова. "Сущность самодержавного строя сводится к систематическому отлучению "подданного" от власти и от государственного дела,- подчеркивал И.А. Ильин. - И это отлучение подрывает в корне самую сущность государства и правосознания. Отлучение "подданного" от государственной власти душит и уродует политическую жизнь народа. Ибо политическая жизнь не только не исчерпывается пассивным подчинением чужой воле, но прямо исключает такое подчинение. {85} Сущность ее состоит в самоуправлении, при котором каждый осязает в законе присутствие своей воли и своего разумения. Отлучение народа от власти ставит его во внеполитическое состояние: жизнь государства совершается где-то над ним, вне его; помимо его, и он узнает о ней только в порядке вынужденного повиновения: Народ воспитывается в слепоте: он или слепо благоговеет перед властью, или, озлобившись, слепо ненавидит ее: Он видит во власти не ответственное бремя, а выгодное преимущество, и в сущности, не умеет ни доверять ей, ни уважать ее, ни поддерживать ее. Народ вырастает в политической пассивности и государственном безразличии. И в минуту испытания он оказывается поистине политически недееспособным" (16).

 

Именно с этой "политической недееспособностью", характерной как для редко допускавшейся до государственного управления интеллигенции, так и для не стремившихся даже к местному самоуправлению народных масс, следовало связывать одну из основных причин приемлемости для значительной части российского общества патерналистско-тоталитарных тенденций коммунистического утопизма в области государственной жизни.

Уделяя значительное внимание исследованию социально-экономических и государственно-политических аспектов исторического развития России с точки зрения формирования в нем предпосылок распространения коммунистической идеологии, представители русской религиозно-философской мысли все же большее внимание уделяли изучению этно-культурных и {86} общественно-психологических аспектов этого развития, часто используя при этом метод сравнительного анализа цивилизационных парадигм России и Запада.

 

"От рождения германских государств в раннем средневековье религиозный дух Запада направлялся на формирование нравов и правовых отношений, - писал С.Л. Франк. -... Церковь формировала жизнь, которая во всех государственной, нравственной и гражданской областях покоилась на религиозных основах. Вера в эти основы так прочно вошла в душу европейца, что после разрушения теократического фундамента жизни осталась неприкосновенной как известные "священные принципы", нормирующие жизненное устройство. Все, даже совершенно светские принципы - право собственности, частное право, парламентаризм -: являются законными наследниками этого религиозно теократического духа, несмываемые следы которого до сих пор несет на себе понимание жизни европейца. Это стало основой глубокого, светского социально политического консерватизма, который отличает европейскую жизнь даже после отмирания религиозного регулирования государственной и общественной жизни и сохраняет ее и ныне от уничтожения анархически-революционными тенденциями: Совершенно иное в России. Большая духовная энергия, черпаемая из неиссякаемого источника православной веры направлялась в глубины духовной жизни, не участвуя заметно в формировании гражданской и государственной жизни. Частью по этой причине, частью в следствие особенностей русского национального характера, связанного с русской {87} религиозностью, русской душе остается совершенно чуждой до сегодняшнего момента мораль и право в светском смысле, как независимые от религии; типичный русский не верит в какие-либо автономные, на самих себе покоящиеся ценности и идеалы гражданской и государственной жизни: Единственная вера, на которой держалась вся государственная и правовая жизнь до революции - это религиозная вера в монархию, в "Батюшку-Царя", как носителя религиозной правды во всех земных начинаниях" (17).

 

Казавшаяся почти идиллической не только славянофильствовавшим современникам картина "православного царства" как идеального первообраза российской государственности и общественности, веками вдохновлявшая архаичное, во многом мифологизированное сознание народных масс, в действительности скрывала за собой зловещую, отстоящую от магистрального хода русской истории реальность. "Россия представляла собой темное мужицкое царство с самодержавным царем во главе, - отмечал Н.А. Бердяев. - Сама идеология самодержавия была у нас народнической. Сильна у нас была вера в то, что Россия навеки должна остаться естественным, органическим мужицким царством, которое раскроет из себя высшую правду. Культурный же слой был у нас очень тонок, чувствовал себя потерянным в таинственн<