Институционализация новой морали

Наконец, разрыв с социально предустановленными опре­делениями старости затрудняется в особенности тем, что эти новые дискурсы, сопровождающие появление совре-

 

[135]

менных форм обеспечения содержания пожилых людей, соответствуют социальному запросу. Этот запрос выра­жается наиболее явным и наиболее общим образом в рас­пространении новой морали, регулирующей отношения между поколениями.

Действительно, дискурс о «третьем возрасте» (и a for­tiori о «четвертом») является дискурсом делегирования. Геронтологи — уполномоченные специалисты по старо­сти, выдвигая новые формы потребления и практик для пожилых лиц, способствуют тем самым появлению но­вой житейской морали, т. е. новому социальному опреде­лению того, какими должны быть взаимоотношения меж­ду поколениями внутри семейной группы. Дискурсы о «третьем возрасте» легитимируют применение этих но­вых форм управления старостью в качестве нормы, при­чем официального характера, который ему сообщает по­литическое признание.

Однако если трансформация установок на коллек­тивное обеспечение старости завершилась успешно, как об этом свидетельствует развитие этих новых институ­ций и, главное, быстрое распространение дискурса о «тре­тьем возрасте», то это произошло потому, что сами эти установки ей были предпосланы, хотя бы отчасти. Стари­ки — вкладчики своих сбережений, и в частности, те, что принадлежали к средним классам, в немалой степени рас­считывали на детей. Родители копили деньги «для своих детей», а взамен ожидали, что те поведут себя как «хоро­шие дети», т. е. не будут щадить себя ради обеспечения своих престарелых родителей. Делегирование специали­зированным институциям заботы по уходу за пенсионе­рами и легитимация того факта, что пожилые родители больше не делают сбережений, а напротив, расходуют свои пенсии на досуг и отдых, оборачивается тем, что экономится также значительная часть усилий по поддер­жанию связей и привязанностей, которые возлагались ранее на детей.

Поскольку отношения с поколениями пожилых людей всегда, хотя и в разной степени, задевают семей-

 

[136]

ную мораль, а значит, затрагивают и честь членов семьи, недостаточно превратить приюты в «более гостепри­имные» для того, чтобы они стали ipso facto морально и эмоционально более приемлемым решением. Чтобы от­каз от традиционных семейных решений не оказался при­равненным к простому и прямому отказу со стороны се­мьи («они отделались от заботы о стариках») или, еще хуже, к чему-то вроде деклассирования («они ее пристро­или в приют как неимущую»), необходимо, чтобы устрой­ство пожилых людей не могло быть уподоблено помеще­нию в приют. Снижение моральных и эмоциональных затрат может тем самым перейти в увеличение эконо­мических вложений в новые формы обеспечения содер­жания: делегирование поддержки пожилых родителей специализированным агентам возможно всегда лишь экономически высокой ценой трансформаций приюта в «резиденцию», в «дом здоровья и медицинского исцеле­ния» и т. д.

Однако разнообразие и качество предложения от­носительно коллективного обеспечения содержа­ния недостаточно само по себе для того, чтобы начался процесс освобождения от чувства вины. На самом деле недостаточно поместить пожилых родителей в «роскошные приюты», чтобы скрыть все еще слишком явный интерес детей к тому, что­бы сбыть родителей с рук. А чтобы обращение к подобным институциям не казалось самим инди­видам прямым и простым выражением интересов более молодых поколений, нужно, чтобы оно было рекомендовано внешними для семьи агентами, обладающими властью от имени нового определе­ния верно понятого интереса «пожилых людей». Таким образом, если «решение» о помещении в заведение родителя принимается семьей офици­ально, то редко это бывает без «совета» одного из тех официальных служителей доброго семейного порядка. Ими, в зависимости от социальных клас­сов, являются священник, сотрудник учреждения

 

[137]

социального обеспечения или врач; последний помогает устройству пожилого лица не только своим «диагнозом», но и своими связями. Заста­вив через посредство агентов вне подозрения определить заново то, что является интересом «пожилых людей» (иметь хороший «уход» со сто­роны «специализированного и компетентного» персонала), индивиды могут принимать решения, соответствующие их собственным интересам, де­лая вид, что они подчиняются только интересам своих родителей. При этом они не нарушают мо­рали и могут извлекать выгоду, связанную с этим соответствием.

Таким образом, последняя, возможно, «услуга», которую должны оказать пожилые родители своим детям, состоит в том, чтобы не «создавать чувства вины» у детей. Новые формы обеспечения старости управляют не только «ста­риками», но также чувством вины, вызванным «психоло­гическими» затратами при отказе от постаревших роди­телей. «Не быть в тягость» — таково вкратце содержа­ние этой морали самоотречения, которую распространяет большинство учебников по «умению стариться» и жур­налов для пожилых, число которых умножалось одновре­менно с институциями «третьего возраста».

Разумеется, «политика старости» представляет собой наиболее завершенный пример одной из функций, кото­рую берет на себя политическое управление социальны­ми отношениями. Эта функция заключается в том, чтобы сгладить антагонизмы между поколениями или более или менее сформировавшимися социальными группами и най­ти «решение» («согласование»), облеченное в юридиче­скую форму (коллективное соглашение), а также в фор­му финансовую (субсидии) или политическую (официаль­ное признание).

Само введение понятия «третий возраст» и, более общо, установление понятия «старости» как категорий политического действия говорит о том, что эти «согласо­вания» предполагают нечто вроде предварительного со-

 

[138]

глашения о необходимости этих «согласований», кото­рые обеспечиваются непосредственно политическими усилиями.

Одним из условий возможности таких согласований, помимо прочего, оказывается появление понятий, «сфор­мированных вчерне», как Дюркгейм определял «предпо-нятия». Эти «невнятные» понятия являются показателем и одновременно одним из способов согласования и соци­альной интеграции, которые характеризуют отчасти по­литическую деятельность. Такие понятия, как «семья», «старость», «занятость» и т. д., настолько неопределен­ны и расплывчаты, что они поощряют всевозможные пе­регруппировки, устраняя различия смыслов, которые им придавались.

Воздействие этих «социальных» политик, которые практически не соизмеримы в исчисляемых показателях, даже если они дают повод, как это бывает во время вы­боров, к «войне цифр», могло бы состоять в том, чтобы поощрять согласования, как правило, двусмысленные. Это могло бы сообщить некую «социальную устойчи­вость» тем выражениям, полисемия которых уже спо­собствовала усилению сплетения всех смыслов, которые им приданы.

Например, невозможно было бы понять полити­ческое значение, которое сегодня имеет такое вы­ражение, как «неполный рабочий день», если бы не было известно, что оно составляет одну из тех стандартных формул, которые доступны понима­нию всех, хотя далеко не все придают этому выра­жению одинаковый смысл. Неполная занятость одновременно является «способом управления рабочей силой», исключительно благоприятным для патроната (поскольку она связана с неуверен­ностью в сохранении рабочего места, отсутстви­ем продвижения, неустойчивостью зарплаты и т. д.), а также «мерой семейной политики», кото­рая позволяет «совмещать» профессиональную и домашнюю жизнь женщин. Наконец, неполная

 

[139]

занятость встречает как у некоторых категории женщин (см. Maruani, 1985), так и у «молодежи» (см. Pialoux, 1979 и Mauger, Fosse-Poliak, 1985) социально установившиеся ожидания. Неполная занятость, по крайней мере, по мнению специали­стов, также становится решением проблем все возрастающего бремени по содержанию все более многочисленных пожилых людей (см. Guillemard, 1986 и Gaullier, 1988).

Государственный позитивизм

Возведение той или иной ситуации в ранг «социальной проблемы» интересует государственную власть либо в силу того, что с таким определением связаны «решения», которые государство может осуществить через принятие соответствующих мер, либо потому, что считается воз­можным ее постичь и измерить с достаточной долей точ­ности, создавая таким образом впечатление возможнос­ти удержания ее под контролем, что не может не уси­лить представление о государстве как о всезнающем, а, стало быть, всемогущем. Целью является измерить те или иные «факты» и соотнести их со средствами, которыми располагает или должно располагать рациональное госу­дарство. Речь идет не о том, чтобы постичь тот или иной факт как таковой, но чтобы определить те аспекты, на которые может повлиять государство.

Позитивистский подход, который принимает «факты» как таковые, определяемые официальными категориями классификации, либо ответами респондентов на вопро­сы, смысл которых кажется само собой разумеющимся, как бы зажат между официальной доктриной и соответ­ствующими ситуации добрыми намерениями, как и пола­гается, когда речь идет о социальных проблемах. Таким образом, любое противоречие автоматически ниспровер-

 

[140]

гается при помощи не только научных, но и моральных аргументов. Опровержение может прийти только либо со стороны людей, сразу же воспринимаемых как плохо ин­формированные или даже как плохо образованные, либо со стороны ангажированных идеологов и клеветников, грубых и не знающих чувства меры, одним словом, не­угодных и неуместных¹. И это проявляется в особенно­сти сильно, когда речь заходит об исследованиях групп населения или институтов (a fortiori тех и других одно­временно), находящихся вне критики. Таким образом, любые упреки обращаются против того, кто их делает просто потому, что «он их не любит», — истинное свято­татство!

На самом деле подобный позитивизм сопровождает­ся филантропическими устремлениями, свойственными таким дисциплинам, как социология или демография, ко­торые среди проблем населения в особенности выделя­ют «проблемные группы» («пожилые люди», алкоголи­ки, трудные подростки, многодетные и малообеспечен­ные семьи, матери-одиночки, безработные и т. д.). Этот гуманизм или гуманитаризм является составляющей научно обоснованной и носящей этический характер универсализации частных интересов. Поскольку, пре­вращая их в «дело», которое нужно отстаивать, «спе­циалисты» общественных наук расширяют легитимные полномочия государственного вмешательства одновре­менно на моральном, политическом, экономическом и научном уровнях. Это касается, помимо прочего, «ста­риков» или «пожилых людей», условия жизни которых в течение долгого времени были связаны с принятием и функционированием систем пенсионного обеспечения,

¹ Морис Мерло-Понти хорошо выразил на примере Сократа то, что не могут выносить представители государственной вла­сти: это не столько подвержение сомнению государственной док­трины, сколько ее объективация: «Другими словами, становит­ся ясно, что он [Сократ] не искал новых богов и не отвергал афин­ских богов: он просто придавал им смысл, он их интерпретиро­вал» (Merleau-Ponty, 1994).

 

[141]

основанных на распределении. Такой способ перерас­пределения доходов от одного поколения другому явля­ется как раз таким, который ставит одновременно эко­номические (пенсионный возраст) и моральные (связь между поколениями) вопросы.

Это верно также и в том, что касается «семьи», кото­рую социологи и демографы определили как причину все­го, начиная от школьных успехов и заканчивая социаль­ной успешностью, не говоря уже об алкоголизме и пре­ступности, и в особенности как категорию политического действия, так как она включает в себя моральный взгляд на социальное устройство. Нет ничего сложнее, чем по­рвать с таким видением мира, ибо оно одновременно об­ладает гарантией науки и пользуется авторитетом госу­дарства. И если все обстоит таким образом, то, возмож­но, потому, что крайняя форма, которую принимает отныне процесс институционализации, проходит через эти две инстанции, неразрывно связанные между собой, как об этом напоминают до сих пор некоторые дела, ка­сающиеся здравоохранения.

Заключение: Социальное основание социальных представлений

Категории, в соответствии с которыми социальная реаль­ность конструируется и предстает перед взором социо­лога, являются результатом борьбы. Она может прини­мать различные формы. Например, борьба за способ пред­ставления старости выражается чаще всего в терминах морали, одновременно находя обоснование в экономике отношений между поколениями, где собственно эконо­мические отношения в явном виде чаще всего отрицают­ся. Напротив, как показал А. Саяд в случае иммиграции,

 

[142]

представление «проблемы» иммигрантов, обычно выража­емой в терминах «затрат и выгод», на деле оказывается рельефным примером политической проблемы (принад­лежность к определенной национальной группе), которая скрывается под видом экономической.

Процесс институционализации проблематики в науч­ном (с точки зрения экономики, биологии и пр.) или в этическом виде, кроме того, маскирует целую серию во­просов, которые в результате не возникают в сознании. Например, в отношении иммиграции это касается вопро­са о том, кому эта последняя стоила затрат и кому она принесла выгоду, а в отношении старости — вопроса о борьбе между поколениями, которая по определению «аморальна». Может быть, причину выявленных арте­фактов, от которых социолог избавляется с такими усили­ями, нужно отнести на счет разъединения между поли­тической и социальной экономикой. Социологический подход мог бы состоять в том, чтобы с помощью анализа заранее допускаемых социальных представлений конст­руировать такую экономику, которая интегрировала бы в своем анализе все «затраты» и «выгоды», входящие в эко­номические теории в узком значении этого слова. Иначе говоря, следует учитывать всю совокупность битв, в ко­торые ввязываются агенты ради построения представле­ний о реальности, причем той, что наиболее соответству­ет их интересам¹.