Критика «теории» идеографического характера иероглифичейской письменности.

Гениальный труд товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» оказал огромное влияние на развитие науки о языке. В свете сталинского учения о языке необходим пересмотр многих традиционных воззрений, отказ от туманных и ошибочных определений и терминов, заимствованных из буржуазных источников или сложившихся у нас в результате неправильного понимания тех или иных языковых явлений. К числу таких явно устаревших, глубоко ошибочных определений относится ставшее традиционнх определение иероглифического письма как письма идеографического.

Установление истичнного характера иероглифической письменности на основе сталинского учения о языке представляется нам чрезвычайно важным, поскольку этот вид письменности обслуживает свыше 500 миллионов человек, населяющих Китай, Японию и другие страны Дальнего Востока.

Правильному пониманию характера иероглифической письменности мешала теоретическая неразбериха, которую, как говорит товарищ Сталин, Марр и его ученики внесли в наше языкознание. Как известно Н. Я. Марр не только отрывал письменность от языка, считая, что до определённого этапа письмо развивалось параллельно языку, но он также отрывал язык от мышления и тем самым давал повод предполагать возможность письменности, обслуживающей «чистое» мышление. «Теория» письменности, обозначающей не язык слов, а «язык мыслей» зародилась среди буржуазных лингвистов за рубежом, но под влиянием марровских концепций вся ошибочность этой «теории» не была понята, и утверждение, что иероглифы обозначают понятия, а не слова, стало традиционным и в нашей советской литературе.

В недрах идеалистической теории языка и пиьсменности возникло деление письменности на фонографическую и идеографическую. При этом считается, что первая обслуживает звуковой язык, а вторая — обозначает на письме «чистые» мысли. В этом смысле характерным является высказывание известного французского филолога Вандриеса. Вот что он пишет: «Идеография, изображающая только понятия и никогда не изображающая звуков, имеет то преимущество, что и сигнальный код: она уничтожает необходимость посредничества устной речи, она воспроизводит не язык слов, а язык мыслей».^[9]

Однако, далее следует, что письменность, «изображающая звуки» в свою очередь возникла из письменности, «изображающей только понятия», и таким образом мы узнаём, что до того, как обслуживать звуковой язык, письменность обслуживала «язык мысли». Это совершенно ясно из следующих его высказываний:

«Мы знаем, что прежде, чем писать словами, люди писали целыми мыслями».^[10] Переход идеографического письма в фонетическое Вандриес представляет себе следующим образом:

«Нет ни одной идеографической системы, — пишет он, — которая такой и осталась бы. Причина этого без сомнения заключается в очевидных недостатках идеографии; но это есть также результат неизбежной эволюции, которая сделала из письменного языка естественного посредника между языком мысли и языком звуков...

... название вещи, связанное, со своей стороны, с вещью, связывалось также с изображением, вызывавшим представление этой вещи. Знак, изображавший вещь, стал также знаком звука, выражавшего эту вещь. Звуковое письмо было создано».^[11]

По «теории» Вандриеса выходит, что «идеографическое» письмо, а таким он считает и китайское, т.е. всякое иероглифическое письмо (см. указанную работу, стр. 293), примитивней, несовершенней фонетического письма и что только поэтому неизбежен его переход в фонетическое письмо. Другими словами, Вандриес не связывает систему письма с характером языка. Для него развитие письма идёт в отрыве от языка, проходя через определённые стадии: «идеография» — это примитивное, низшее письмо, фонография — его высшая ступень. В этой связи небезынтересно было бы задать Вандриесу такой вопрос: почему китайская система письма не прижилась в Японии и вначале японцы вынуждены были использовать иероглифы только как фонетические знание, и почему в самом Китае за четырёхтысячелетнее существование иероглифического письма иероглифы не превратились в чисто фонетические знаки? Возможно, Вандриес, как это обычно делают буржуазные учёные, объяснил бы это инертностью, отсталостью Китая. Но ведь известно, что в эпоху заимствования китайской письменности Япония значительно уступала Китаю в культурном отношении и Китай на протяжении нескольких веков был для неё предметом подражания. Мы знаем, что на китайском языке с помощью иероглифов великие произведения классиков марксизма-ленинизма передаются так же точно, как и на европейских языках с их фонетической письменностью и что таким образом китайское письмо нельзя считать отсталым. Не следует ли из этого, что переход иероглифического письма в фонетическое не есть простой переход от несовершенных форм письма к совершенным, а он связан с изменениями, происходящими в самом языке, в частности с развитием в нём агглютинации и флексии. Агглютинативные иили флективные языки, заимствуя иероглифическую письменность, сразу превращают иероглифы в фонетические знаки или используют их с примесью фонетических знаков, как это и было в Японии, Персии и др. странах, не имевших вначале своей письменности и заимствовавших иероглифическое письмо. Но возвращаемся к вопросу об «идеографическом» — «понятийном» письме. «Теория» идеографической письменности получила распространение и в Советском Союзе.

Среди части наших языковедов и в первую очередь среди китаеведов также существует мнение, что наряду с письменностью, воспроизводящей звуковой язык, существует ещё понятийная письменность, т.е. такая письменность, где графические знаки обозначают не слова, слоги или звуки, а понятия. Такую письменность называют идеографической и к ней относят, в частности, китайское письмо.

В этом легко убедиться, прочитав почти любую работу по вопросу о китайском письме. Возьмём для примера книгу Ю. Бунакова «Гадательные кости из Хэнани». Выражая общераспространённый взгляд, что китайские иероглифы обозначают понятия, он пишет:

«Мышление этой эпохи (Иньская династия — 12 в. до н.э. — А. С.) уже настолько развито, что появляется насущная потребность фиксации отвлечённых понятий. Прежде всего такие знаки выражаются посредством синтетической (в традиции хуй и 會意) категории. Например, соединение знака „солнца‟ и „луны‟ для обозначение „света‟, „бык‟ или „баран‟ под „крышей‟ обозначают жертву и т.д.... Однако это не единственный метод обозначения абстрактных понятий. В Иньских надписях иногда они обозначаются знаком конкретного предмета, связанного так либо иначе с отвлечённым понятием. Так, Хопкинс..... приводит примеры, когда понятие „удачи‟, „счастья‟ 祥 сян обозначается знаком „баран‟ 羊 ян и понятие „успеха‟, „счастья‟ 祿[8] лу выражается знаком „оленя‟ 鹿 лу»^[12]

Признавая наличие иероглифов, обозначающих поняти, Ю. Бунаков, хочет он этого или не хочет, должен признать возможность передачи на письме мыслей без языковой оболочки, возможность общения людей при помощи «чистого мышления». Но такой взгляд несовместим с марксизмом. В чём же ошибка Ю. Бунакова?

Его ошибка состоит в том, что он усмотрел понятия там, где надо видеть слова, т.е. звуковые комплексы, имеющие определённые значения. Понятие — это категория логическая. Оно составляет реальное содержание слова и выражается словом или словами, но понятие и слово — это не одно и то же.

В рассматриваемых примерах «сян» и «лу» и т.д. — это звуковые комплексы, за которыми закреплены определённые значения. Иначе говоря, это — слова китайского языка. А иероглифы 祥、祿 и т.д. — это графические знаки, служащие для передачи этих слова на письме. Товарищ Сталин учит:

«Какие бы мысле ни возникли в голове человека и когда бы они ни возникли, они могут возникнуть и существовать лишь на базе языкового материала, на базе языковых терминов и фраз. Оголённых мыслей, свободных от языкового материала, свободных от языковой „природной материи‟ — не существует. „Язык есть непосредственная действительность мысли‟ (Маркс). реальность мысли проявляется в языке. Только идеалисты могут говорить о мышлении, не связанном с „природной материей‟ языка, о мышлении без языка»^[13]

Из этого со всей очевидностью следует, что мысли можно передавать только посредством звукового языка, и в этом отношении графика не составляет исключения. Она как средство общения лишь обозначает этот язык. Оголённых, не связанных с языком мыслей письмо не в состоянии передавать, так как таких мыслей не существует в природе.

Но отсюда надо сделать тот вывод, что само название «идеографическое» письмо по существу неприемлемо, так как оно именно предполагает возможность графического обозначения «чистых мыслей», противопоставляет письменные знаки, обозначающие понятия, письменным знакам, обозначающим звуковой язык.

Несколько лет тому назад, выступая на Учёном совете одного московского института, проф. Н. И. Конрад высказал ту мысль, что китайскую иероглифическую письменность нельзя рассматривать в отрыве от китайского языка как какую-то самостоятельную систему графического языка. За каждым иероглифом нужно видеть слова китайского языка. С тех пор работа в этом направлении продолжалась.

Теперь вряд ли кто будет отрицать связь китайского письма с китайским языком, но иероглифы продолжают ещё рассматривать как идеограммы, в том смысле, что они будто бы обозначают понятия и наряду с этим — те слова, которые эти понятия выражают в звуковом языке. Поэтому говоря о значении иероглифа вместо того, чтобы говорить о значении слова, обозначаемого данным иероглифом. Однако такое компромиссное решение вопроса неприемлемо потому, что в свете высказываний товарища Сталина по вопросам языкознания стало особенно ясно, что оно оставляет лазейку для в корне неверно и вредной «теории» Марра и Вандриеса, отрывающей мышление от языка, допускает возможность отрыва (пусть и в прошлом) письменности от языка и тем самым вносит теоретическую путаницу в этом вопросе.

Иероглифы всегда обозначали слова звукового языка, но значит ли этого, что между фонетической и иероглифической письменностями нет никакого различия или что различие между ними состоит лишь в том, как думает Ч. Лоукотка, что при иероглифическом обозначении слово на письме не членится на слоги и звуки^[14], а при фонетическом — такое членение происходит? Нет, не значит. И при иероглифическом обозначении сложные слова пишутся несколькими иероглифами, а иногда и простые слова также пишутся несколькими иероглифами; например, японское простое слово «кё:» — «сегодня» пишется двумя иероглифами 今日. И хотя большинство простых слов действительно пишутся одним иероглифом, принципиальное различие между иероглифическим и фонетическим письмом не в этом, но оно, конечно, и не в том, что иероглифы фиксируют «язык мысли», а фонетические знаки — звуковой язык, как думает Вандриес.

Различие между фонетической и иероглифичейской («идеографической») письменностью состоит в самом способе обозначения слов. Иероглифы обозначают на письме слова, их звучание и значение, ибо эти две стороны слова неотделимы друг от друга. Но обозначают они слово иначе, чем буквенные или слоговые знаки.

Отдельное слово рассматривается нами как сочетание звуков, как звуковой комплекс, с которым в сознании говорящих на данном языке связано определённое значение, или, другими словами, с помощью которого выражается понятие об определённом предмете или явлении объективного мира. Исходя из этого, письменные знаки могут графически изображать отдельные звуки или слоги, определённое сочетание которых составит данное слово — и тогда это будет фонографическое письмо (буквенное или силлабическое), но письменные знаки могут также обозначать слово со стороны его значения, по смыслу, а не по звуку — и тогда это будет иероглифическое письмо. Обозначение слова по его значению было доступнее древнему человеку, и этим очевидно объясняется то, что самые древние из известных нам письменностей (египетская, китайская) — иероглифические. Фонетическое пиьсмо, в конечном счёте, развилось из иероглифического. Но это стало возможным только потому, что непроходимой грани между ними нет. Как первое, так и второе служат для выражения звукового языка. Текст, написанный «идеограммами», так же читаем, как и текст, написанный слоговым или буквенным письмом. Иначе и быть не может. Если написанное нельзя «перевести» на язык слов, то и содержание текста останется для нас под семью замками.

Отрывая «идеографическое» письмо от звукового языка и рассматривая его как письменность, обозначающую «чистые мысли», Вандриес приходит и ко второму неправильному выводу. Он утверждает, что один и тот же «идеографический» текст могут читать люди, говорящие на разных языках. Вот что он пишет по этому поводу:

«Преимущество, может быть единственное, иероглифического письма заключается в том, что его могут читать люди, говорящие на разных языках».^[15] Но оставим в стороне идеалистическую концепцию Вандриеса.

Действительно, способ обозначения слова по его значению, а не по звуку, даёт возможность людям, говорящим на разных языках, но знающим данные иероглифы, произносить эти слова по-своему. Например, знаки 平和 китаец прочтёт «пинхэ», японец — «хэйва», а русский «мир», но каждый из них будет вкладывать в это слово одинаковое значение. Однако для перевода иностранного текста, написанного иероглифами, недостаточно одного только знания значений слов; для этого надо ещё знать грамматику того языка, на котором написан текст. Товарищ Сталин придаёт грамматике особое значение, когда пишет:

«Однако словарный состав, взятый сам по себе, не составляет ещё языка, — он скорее всего является строительным материалом языка. Подобно тому, как строительные материалы в строительном деле не составляют здания, хотя без них и невозможно построить здание, так же и словарный состав языка не составляет самого языка, хотя без него и немыслим никакой язык. Но словарный состав языка получает величайшее значение, когда поступает в распоряжение грамматики языка, которая определяет правила изменения слов, правила соединения слов в предложения и, таким образом, придаёт языку стройный, осмысленный характер».^[16]

Корень новой ошибки Вандриеса, следовательно, заключается в недооценке грамматики. Вадриес упускает из вида такое важное условие для понимания текста на любом языке, как знание грамматики этого языка. Обратимся к примерам:

Способ обозначения слов по их значениям, а не по звукам, оказывается удобным для таких языков, где сильны диалектные различия в лексике, где существуют не совсем схожие или даже разные звуковые комплексы для обозначения одного и того же предмета или явления. Так, в КИтае, где диалектные различия значительны, письменность явилась связующим звеном между людьми, говорящими на разных диалектах. Однако это возможно только при отсутствии больших расхождений в грамматике.

Благодаря тому, что японцы заимствовали китайские письменные знаки, у китайцев и японцев возможны (но не обязательны) случаи совпадения в написании отдельных слов, но конструкция предложения в этих языках не совпадает. Кроме того, в японском языке благодаря наличию флексии, гораздо большее значение, чем в китайском, имеют формальные элементы. Всё это делает японский текст непонятным для китайцев и наоборот. Например, фраза со значением «дерево легче камня» по-китайски пишется

1 2 3 4

木 輕 於 石

дерево—лёгкий—относительно—камень

 

по-японски же она будет написана:

1 4 3 2

木 は 石 より 輕い

дерево — камень —сравнительно—лёгкий

 

Как видно, сходство ограничивается написанием трёх слов: «дерево» (木), «камень» (石) и «лёгкий» (輕, в современном японском написании — 軽[9]), но структура предложения и морфологические показатели зависимости слов в предложении, присущие японскому языку, не соответствуют китайскому, и поэтому японская фраза остаётся непонятной для китайца.

Таким образом, выходит, что «идеография» лишена того «единственного преимущества», о котором писал Вандриес. Если бы Вандриес оказался прав в своём утверждении, то это означало бы возможность произвольно расставлять слова в предложении в рамках одного языка. Но абсурдность этого очевидна. И в рамках одного языка нельзя нарушать грамматическую систему. От произвольной перестановки слов фраза превратится в бессмыслицу. И она не станет понятней от того, что мы занесём её на бумагу с помощью «идеографии».

Всё сказанное подтверждает наличие такой же неразрывной связи между языком и «идеографической» письменностью, какая существует между ним и фонографическим письмом.

История образования и развития системы письма в Японии очень наглядно демонстрирует подчинённую роль письменности по отношению к звуковому языку. Весь процесс развития и совершенствования письма сводится к приспособлению графики и орфографии для наиболее полной и точной передачи японского языка.

Подведём итоги:

Установив, таким образом, отношения между письменностью и языком, мы можем дать и само определение понятию «письменность». Письменность представляет собой определённые материальные знаки, расчитанные на зрительное восприятие и употребляемые как средство обозначения звукового языка. Письменность — это дополнительное к языку средство человеческого общения, в сущности является средством консервации звукового языка. Не все материальные знаки, которыми люди пользуются для сношения друг с другом, могут быть отнесены к письму. Кипу перуанцев, состоявшие из шнурков с узелками (узелковое письмо), вампум[10] ирокезов, имевшие вид ожерелий из раковин, бирки и др. мнемонические материальные знаки, как равно и «рисуночное письмо» качественно отличаются от письма, представляют собой всего лишь предпосылки к созданию письменности, которая, конечно, не могла возникнуть на голом месте и вдруг. Качественное отличие письма от различных памятных знаков состоит в том, что последние, как и рисунки, истолковывались, а не читались. Для уяснения их смысла не требовалось знания грамматики и лексики языка того народа, которому эти знаки принадлеждали. Для этого достаточно знать хозяйственный уклад и обычаи этого народа, тогда как для прочтения любых письмён надо знать язык, на котором они написаны. Очень важно далее указать, что появления письма, его первоначальная форма, его развитие находятся в тесной связи с историей народа.

ПОЯВЛЕНИЕ ПИСЬМЕННОСТИ В ЯПОНИИ

В древности японцы не имели своей письменности, т.е. графических знаков, с помощью которых они могли бы фиксировать свою речь. Следы оригинального японского письма не были найдены среди древних памятников японской культуры.

Правда, в «Нихонги» (анналы Японии, 720 г.) есть указание на то, что правитель страны Киммэй (欽明, 540-571 г.) отдал распоряжение переписать некоторые из древних китайских книг. На этом основании делалось предположение о наличии в его время японского письма. В 17 в. появились разговоры о «синдаймодзи» (神代文字), «письменах эры богов», якобы обнаруженных в ряде мест. Однако тогда же была доказана полная несостоятельность этих суждение, а то, что выдавалось за тексты, написанные этими письменами, оказалось подделкой.

В период 2-й мировой войны, в связи с усилившимся реакционно-шовинистическим настроением в одной части японского общества, вновь появилась версия о синдаймодзи как о первом оригинальном японском письме. Национал-шовинисты не могли примириться с тем, что появлением письменности Япония обязана своему великому соседу — Китаю. Но изыскания японских лингвистов не подтвердили наличия этих синдаймодзи, а также и наличии какого бы то ни было другого оригинального японского письма.

Когда же появилась потребность в письменном общении, то по сложившимся историческим причинам этой цели стал служить китайский язык и его графика. Китайский письменный язык (камбун) был принят в Японии как официальный государственный язык, на котором долгое время велась вся служебная переписка. В течение нескольких веков китайский язык оставался также и языком науки. На нём велось преподавание с момента введения школьного образования и до 18 века, потому что само понятие «науки» означало именно китайские науки — китайская литература, философия и пр.

По свидетельству Ямада Йосио, в эпоху Токугава (17-18 вв.) голландские учёные, желая распространить в Японии европейские знания, вынуждены были писать по-китайски. На китайском языке написаны почти все труды по историографии Японии, в том числе и относящиеся к позднейшим временам. Например, «Нихонгайси», история сёгуната до эпохи Токугава, написанная в 1837 г., а также «Дайнихонси», история Японии до 1413 г., вышедшая в свет в 1851 г., но написанная раньше.

В начале нашей эры устанавливается первый контакт сначала с Кореей, находившейся под китайским влиянием, а затем и с самим Китаем. В 5–6 веках эта связь развивается «... в различной форме, начиная от взаимных пиратских набегов и вплоть до миссионерских путешествий в Японию китайских буддийских монахов».^[17]

Распространению китайского языка и письменности во многом содействовало проникновение в страну буддизма, которое началось в начале 6-го века. Китай имел огромное влияние на весь уклад жизни в Японии потому, что он опередил Японию в своём общественном развитии. В течение 4–5 вв. в Японии происходил процесс разложения первобытно-общинного родового строя. Распад родового строя ведёт к ослаблению роли родовых старейшин и к усилению власти вождя племени. Родовая знать захватывает земли и рабов, превращает в рабов своих сородичей. Возникает классовое неравенство. Распад родового строя юридически закрепляется т.н. реформой Тайка в 645 г. Причина распада первобытно-общинного родового строя заключалась в том, что в его рамках развитие производительных сил достигло уже того предела, когда общественный строй становится оковами, мешающими их неуклонному росту. Как говорит Энгельс, «он был взорван разделением труда и его последствием — разделением общества на классы. Он был заменён государством».^[18]

После переворота Тайка, приведшего к свержению властвовавшего тогда рода Сога, во главе племени Ямато (Япония) становится старейшина рода Сумэраги[11], присвоивший себе титул тэнно. Создаётся централизованное государство по китайскому образцу. Вся земля объявляется собственностью тэнно. Вводится надельная система землепользования. Крестьяне превращаются в крепостных государства. Создаётся государственный аппарат управления, проводится административное деление страны на провинции и уезды, во главе которых ставятся начальники. Создаётся армия. Во всём этом чувствуется сильное влияние Китая, где надельная система землепользования начала вводиться ещё в 5-м веке и где на базе этой системы произошло объединение страны под властью суйской династии в 589 г. А через 29 лет после этого — в 618 г. в Китае у власти утвердилась танская династия, просуществовавшая до 907 г. Танская империя была крупнейшим государством на Дальнем Востоке и её влияние на соседей Китая несомненно. Неудивительно поэтому, что административное деление Китая, его законодательство, его литература, поэзия, изобразительное искусство, достижения его материально культуры, его идеология и религия — всё становится предметом изучения и подражания в Японии того времени. Переворот Тайка был следствием экономического развития Японии и китайского влияния на её общественное развитие. Это влияние в значительной мере распространялось через переселенцев из Кореи и Китая, которые перебирались в Японию целыми семьями и родами. Они знали ремёсла и искусства, среди них были высокообразованные по тем временам люди. Через них и буддийских монахов-миссионеров японцы знакомились с достижениями китайской науки и техники, с языком и письменностью, усваивали китайскую идеологию того времени — с её теорией абсолютной власти монарха, которая очень импонировала правящей верхушке Японии.

В «Нихонги» описывается прибытие в Японию выходца из Китая Атики (阿直岐) и выходца из Кореи Вани (王仁)[12]. Вани — говорится там — прибыл в Японию в 405 г. и был наставником наследника Узди-но Вакийрацуко (菟道稚郎子). Это означало укрепление китайского образования среди правящего рода, а значит, и вообще среди родовой аристократии.

Потомки Атики и Вани были учителями японцев, они принимали участие во внешних сношениях Японии, ими же написаны, очевидно, и первые книги на китайском языке, поскольку профессии в то время переходили из рода в род.^[19]

В 552-м г. был официально признан буддизм. В стране начали строить буддийские храмы, которые стали средоточием китайской образованности и центрами распространения в стране китайского языка и письменности, поскольку сам буддизм был занесён из Китая и все буддийские книги были ввезены в китайских переводах.

В связи с распространением буддизма верхушка родовой аристократии и вновь народившейся чиновной аристократии стала двуязычной. Крепли связи с Китаем. Туда посылались для совершенствования в науках, для изучения буддийской философии и обрядовой стороны буддизма японские монахи и молоды люди знатных домов. Из Китая привозились книги буддийского содержания. Среди японцев появляются комментаторы и популяризаторы этих сочинений, конечно, пишущие по-китайски. Так, принцу Сётоку Тайси приписывается комментарий к трём главным буддийским сутрам: Пундарика, Шримала[13] и Вималакирти. К этому же примерно времени относится появление первых законодательных и исторических произведений, написанных японцами на китайском языке. Тому же принцу Сётоку Тайси приписывают составление первого закона Японии, состоящего из 17 статей («Кэмпо:») и написание первой истории Японии.

В ту отдалённую эпоху (6–7 вв.) потребность японского общества в письменном общении была ещё настолько незначительной, что письменным языком мог быть и действительно был иностранный (китайский) язык. Но с увеличением потребности государства в письма, в связи с необходимостью управлять страной из одного центра, к письму стало приобщаться больше людей и, вместе с тем, стала расширяться и сфера его применения. Это приводит к попыткам использовать китайскую графику для обозначения японского языка. Из-за различия в строе языков, китайского письмо целыми словами оказалось неприемлемым для японского языка, нуждавшегося в передаче на письме агглютинации и флексии. В конечном счёте создаётся японское силлабическое письмо на базе всё той же китайской графики. На расширение сферы применения письменности указывает имевшая тогда место запись словесного творчества. В начале 8-го века появляются «Кодзики» — сказания о делах древности и «Манъёсю» — первая антология японской поэзии. Среди письменных памятников Нарской эпохи (8 в.) особого внимания заслуживают два небольших текста (по 32 знака), окончательно не расшифрованные, но, как предполагают, представляющие собой частные письма.^[20] Наличие частной корреспонденции в то время свидетельствует о проникновении письменности в быт, конечно, в быт ещё очень ограниченного круга придворной аристократии, но это уже был крупный шаг вперёд в развитии письма. Письменность постепенно становится потребностью для всё большего круга лиц, а это ведёт к её совершенствованию, упрощению и тем самым облегчает её дальнейшее распространение.

Приспособление китайской письменности к японскому языку началось давно. Сначала в китайском тексте встречались написанные по-японски отдельные слова, затем китайский текст стали адаптировать, добавляя в него японские «вежливые» слова, приписывая к знакам слов падежные суффиксы, послелоги и пр. Характерными в этом отношении являются надписи на камне и металле эпохи Суйко[14] (конец 6 и начала 7 в.). Позднее появляются произведения, написанные на японском языке, но с примесью китайского (примером чего может служить «Кодзики») и, наконец, появляются книги на японском языке («Манъёсю»). Такого рода экспериментирование не случайно падает на 7–8 вв. В эту эпоху идёт процесс усиления государственной власти, свидетельством чего является основание в 710 г. первой столицы Японии Нара. С этого времени и до буржуазного периода в Японии сосуществуют китайский письменный язык — камбун, смешанный японо-китайский язык — вакакамбун и японский письменный язык, основанный на грамматике и словарном составе японского общенародного языка, — вабун. В общих чертах их сферы применения можно рапределить так:

1. Камбун — канцелярский, официальный язык и язык научной литературы (в 19-м веке выходит из употребления)

2. Вабун — язык художественной литературы и эпистолярных документов.

3. Вакакамбун — занимает некое среднее положение.

В соответствии с этим, очень рано наряду с иероглифическим письмом, обслуживающим китайский язык (камбун) появилось силлабическое письмо и смешанное, где наряду со знаками слов употребляются и слоговые знаки.

С тех пор как было понятно несоответствие китайского письма японскому языку, появились противники иероглифической письменности. Изучающему историю японского письма нетрудно заметить начатую в глубокой древности и не прекращающуюся до сих пор борьбу двух направлений в развитии японского письма — иероглифического и слогового (а затем и буквенного).

Выше говорилось о том, что японцы долго время писали на китайском языке. Именно на этом языке написаны первые исторические произведения, вроде «Нихонсёки» (日本書紀), «Сёкунихонги» (續日本紀[15]), законы, вроде «Тайхорё» (大寶令[16]), а также многие позднейшие произведения. Китайский письменный язык был принят в древней Японии как официальный государственный язык, на котором очень долго и впоследствии велась вся служебная переписка, писались государственный документы и пр. На этом основании некоторые японские лингвисты понятие «японская письменность» распространяют и на китайское письмо. Но главный их довод в пользу такого расширения понятия «японская письменность» состоит в том, что японцы уже давно, возможно с 7-го века, читали китайские тексты по-японски (訓讀、в современном написании 訓読 кунъёми). Дело в том, что способ записи слов по значению, а не по звукам, принятый в китайском письме, давал японцам возможность, читая китайские тексты, произносить слова не по-китайски, а по-японски. При этом знаки-слова читались не по порядку, а в соответствии с японской конструкцией предложения.^[21] В статье 文語 из Литературной энциклопедии (日本文學大字典[17]) указывается, что, с тех пор как японцы стали при чтении китайских текстов произносить слова не по-китайски, а по-японски, «Камбун» перестал быть иностранным языком, и превратился в один из видов японского письменного языка. На этом же основании известный лингвист Кобаяси Ёсихару (小林好日) говорит о том, что Камбун надо рассматривать как разновидность японского языка и что, следовательно, система письма, принятая в Камбуне, есть разновидность японского письма.^[22] Однако, нетрудно заметить, что и автор статьи 文語 в Литературной энциклопедии, и Кобаяси говорят не о способе передачи на письме японского языка, а о способе чтения текстов, написанных на китайском языке. А это не одно и то же! В Камбуне грамматика и словарный состав китайские, а не японские, следовательно, камбун нельзя считать разновидностью японского языка. Умение же читать знаки слов (иероглифы) по японски и быстро, с листа переводить китайский текст на японский язык ещё не означает того, что отные китайский язык становится японским языком. Поэтому в настоящей работе способ письма, принятый в Камбуне, не будет рассматриваться. Здесь не будет также рассмотрена японская латиница, имеющая ограниченное употребление, тем более, что она ни по происхождению, ни по употреблению не связана с китайскими иероглифами.

КИТАЙСКИЕ ИЕРОГЛИФЫ

Китайская письменность оказала сильное влияние на образование и развитие системы письма в Японии.

Китайские письменные знаки, или, как их обычно называют, иероглифы, были использованы для транскрибирования японских слов в качестве знаков слова и в качестве знаков слога. Они же были взяты за основу при создании оригинальных японских фонетических азбук — хирагана и катакана. Поэтому, прежде чем перейти к описанию того, как складывалась японская письменность, следует рассмотреть структуру самих китайских иероглифов.

Китайская письменность по традиции рассматривается как письменность идеографическая. Считается, что, за исключением небольшого количества чисто фонетических знаков, китайские иероглифы обозначают понятия, а не слова. Такое толкование китайских иероглифов стало традиционным в нашей китаеведческой литературе и оттуда распространилось в японоведении. Однако выше уже было замечено, что всякое письмо обслуживает звуковой язык (древний или современный) и что допущение возможности существования понятийного письма не имеет под собой никакой почвы, оно ненаучно и вредно, так как ведёт за собой и допущение существования «оголённых мыслей, свободных от языкового материала», что несовместимо с марксистским мировоззрением.

Опираясь на сталинское учение о языке, мы можем рассматривать китайские письменные знаки только с одной стороны — со стороны того, как они обозначают слова звукового языка, так как в этом, т.е. в фиксации китайского языка, и состоит назначение китайской письменности.

В древнем китайском языке преобладали одноморфемные слова, равные одному слогу. В слове-слоге отсутствовало (и теперь отсутствует) чередование звуков. Словоизменение посредством аффиксов и в современном китайском языке встречается редко, а в древнем оно почти совсем отсутствовало (Е. Д. Поливанов). Поэтому слово в китайском языке не подвергается изменениям. Это исключает необходимость дробного (слогового или буквенного) обозначения слова на письме. В результате один иероглиф обычно обозначает целое простое слово или даже группу слов, образовавшихся вследствие обособления дериватов.

Но в современном китайском языке преобладают сложные слова, образованные из двух корневых элементов. Есть и более сложные слова, состоящие из нескольких корневых и аффиксальных элементов. На письме такие слова передаются сочетанием иероглифов, каждый из которых обозначает одну корневую морфему.

Таким образом, иероглиф — это условный графический знак слова (или части сложного слова), но не знак понятия. Какова же структура китайских иероглифов? Китайская письменность — это конгломерат иероглифов разных типов, если рассматривать иероглифы с точки зрения их происхождения. Но если оставить в стороне генезис каждого иероглифа, то в современной форме, утратившей всякое сходство с первоначальным начертанием знака, это различие типов исчезнет. Однако для доказательства того, что иероглифы не только теперь, но и в своей древнейшей форме никогда не были знаками понятий, необходимо рассмотреть первоначальную структуру знаков.

По способу обозначения слов иероглифы делятся на:

1. Иероглифы, обозначающие слова по их значению.

2. Иероглифы, обозначающие слова по значению и звуку.

3. Иероглифы, обозначающие слова только по звуку.

В соответствии с этим меняется и их структура.

 

1) Иероглифы, обозначающие слова по их значению.

В эту группу входят знаки, которые Шовень (лексикон первого столетия н.э.) относит к трём различным категориям, а именно:　

Простые (не сложные) изобразительные знаки (象形文, в дальнейшем будем именовать их первым типом), простые знаки указательной категории (指事文, в дальнейшем — второй тип) и сложные знаки, раскрывающие значение слова через соединение нескольких простых знаков (會意字, пос