Вера в неверии и неверие в вере.

- Неверие не просто плодотворно. Оно само становится некоторой верой: как сила независимости в достоинстве умеющего отвлечься от всего. Сформулированное неверие высказывает то, чем оно было; но высказывающий, который говорит это правдиво, в то же время, неосознанно для себя, превосходит высказываемое (Der formulierte Unglaube spricht aus, was er war; der Aussprechende aber, der wahrhaftig spricht, ist ungewußt zugleich darüber hinaus).

Нельзя отрицать, что есть люди, которые спокойно и хладнокровно смотрят в лицо смерти, пользуются всеми формами неверия, чтобы сохранить за ними в неприкосновенности исконное благородство существа своей жизни. Вера в форме этой сжатой в точку независимости дает возможность процветать такой жизни, которая может иметь вид спокойно счастливого существования при всех бедах и несчастьях. Неправда, будто, как охотно утверждают иные, человек, который не принимает веры, ожесточен и испорчен; будто тот, кто не имеет страха смерти, забывает о смерти; будто всякий человек в свой смертный час с тоской возвращается к вере. Неправда также, будто это неверие делает человека безнравственным, хотя оно и лишает поступки всякого наружного пафоса и не позволяет придавать им достойную упоминания ценность.

Однако вера, содержащаяся в неверии, способна создать только покоящееся оформление, но не может положить начало жизни экзистенции; эта вера пребывает в самой себе. Вневременное в ней лишено шпоры и мотива. Исторически неплодотворная, она служит прибежищем как установка ослабевшего, минимумом веры на границе полного исчезновения. Она плодотворна, поскольку сохраняет в себе возможность вспыхнуть снова, если существование во времени вновь станет для меня действительным. Но там, где неверие становится догматическим, - там, похоже, исчезает и эта возможность. Скептики, эпикурейцы материалисты против воли вызывают наше уважение там, где мы видим их в самом их существе и в вершинах их учения. Но уже и о них отчасти справедливы, кажется, слова Гете: в конфликте неверия и веры «все те эпохи, когда царит вера», - «блестящи, возвышают душу и плодотворны для своего времени и для последующих эпох», а «все те эпохи, когда торжествует свои жалкие победы неверие, исчезают в глазах потомков, ибо никому не по нраву заниматься познанием бесплодного»[53].

Создается впечатление, что перед нами являются взаимно противоречащие итоги (Aufstellungen):

В неверии есть вера, как остаток положительности в точечной независимости, и в этой последней она дает опору жизни, хотя уже и не может плодоносно развивать ее. Но в неверии есть еще и другая вера, в форме агрессивной отрицательности, которая объединяет, чтобы получить истинную веру; неверие получает новую плодотворность.

В вере есть неверие. Ибо только та вера подлинна, которой знакомо неверие, которая испытывает и выдерживает его. Поскольку же истинной остается только вера, которая затрудняет себе жизнь неверием (nur der Glaube, der es sich durch Unglauben schwer macht, wahrhaftig bleibt), вера стремится к проявлениям неверия, чтобы, преодолевая свое неверие, удостовериться в себе самой. Поэтому вера заключает в себе неверие, как возможность.

Сила веры заключается в полярности, которая просто смещается, если я односторонне веду речь о вере или неверии. Редукция веры к ее наименьшему содержанию или объему, сохраняющим, однако, свою силу и поддерживающим жизнь человека, называется неверием, расширение же этого содержания, полнота положительности, удерживаемая в движении при помощи острых шпор неверия, называется верой.

Подлинное безверие.

- Но другой род неверия - безверие -возникает там, где становится бледной или исчезает сама эта полярность. Тогда не остается ни веры, ни неверия, а разве только бессознательная упорядоченность существования согласно привычке и правилу, психологическое принуждение, бесспорная объективность, - или, в другой ситуации, так же точно перемена, случайность, хаос души, - и в обоих случаях - безверие как совершенная неплодотворность, в отношении к которой слова Гете справедливы без всякого ограничения. То, что в качестве порядка могло бы называться здесь верой, то, будучи беззащитно перед подлинным сомнением, оказывается в действительности безверием, слепым хаосом как абстрактным результатом происходящего.

И это неверие, лишенное напряжения полярности, может обнаружиться, если оно рационально понимает высказанные содержания веры и их отрицание, как рядомположенные догматические содержания. Тогда, вместо борьбы и вместо решения исхода борьбы в созидающем самобытие акте веры, оно может заключить рациональный компромисс, существо которого заключается в ни к чему не обязывающей бессодержательности, строго придерживающейся видимости объективных значений и рационально приемлемого.

Из этого подлинного безверия невозможно с сознательной ясностью сделать все надлежащие выводы, потому что в этом случае оно вновь побуждается верой, которая отменяет эти следствия. Для этой половинчатости нашел точное выражение Ренан: «Очень может быть, что мир есть не более чем Mummenschanz, о котором не заботится никакой бог. Поэтому нам следует устроиться таким образом, чтобы мы ни в коем случае не оказались совершенно неправы. Мы должны прислушиваться к высшим голосам, однако так, чтобы не стоять совершенными глупцами, на случай если подтвердится противоположная гипотеза... Итак, in utrumque paratus... Если мы, по обстоятельствам, будем предаваться доверию, сомнению, радости жизни, охоте издеваться, то можем быть уверены, что, по крайней мере, в известные мгновения попадем в точку... Мы обязаны Вечному своей добродетельностью; но мы вправе прибавить к этому долгу свою иронию, как своего рода личное возмездие... Вечный должен знать, что если мы принимаем эту иллюзию, то принимаем ее сознательно и добровольно...»[54].

Исконно философская установка иронии становится по-настоящему безверием, если мы не желаем более излишне серьезно относиться к чему бы то ни было и что бы то ни было подлинно знать; мы не принимаем всерьез и уничтожаем то, что еще могло бы обрести некий вес для нас, выставляя его смешным, согласно принципу: le ridicule tue. Эта установка, однако, с неизбежностью фактически изо дня в день признает нечто важным и ценным, в силу заботы об удовлетворении витального интереса жизни. Поэтому она превращается в теорию для тех, кто желает безответственно следовать побуждению мгновения и целесообразности собственного интереса.

Если основной вопрос для человека, - на который, однако же, он дает ответ не в рассуждающем мнении, а в самой своей действительности, - состоит в том, вступить ли ему в напряжение между верой и неверием или невнятно существовать далее в беспечности безверия, - то, философствуя, человек принимает это напряжение, чтобы из прежней тупой бессознательности удостовериться в своей вере.