Дарвинизм и музыкальные инструменты

Ничего тут не поделаешь, линейность в рассказе про оркестр, видимо, невозможна. А может, линейность — не самая сильная моя сторона. И, вместо того чтобы рассказывать вам об эстетических возможностях оркестра, о тонкой звуковой живописи Дебюсси, о сказочных красотах оркестра Римского-Корсакова, о пространствах Шостаковича и волшебстве Равеля, придется вернуться к прозе жизни и обратить ваше внимание на некоторые неочевидные вещи, без понимания которых мы будем все время наступать на собственные шнурки от ботинок.

Я бы не сказал, что обо всем, о чем будет написано в этой главе, можно сказать, что «это устроено по-идиотски». Хотя о многом можно сказать и так.

Скажем мягче: устроено нетривиально. Но будем помнить, что это эвфемизм.

«Особенно в деревянных духовых оказывалось несметное множество систем; в сущности, у каждого мастера или каждой фабрики имеется своя собственная система. Прибавляя какой-нибудь лишний клапан, мастер снабжает свой инструмент или новой трелью, или облегчает какой-нибудь пассаж, затруднительный на моделях других мастеров. Разобраться в том не было никакой возможности.

В группе медных духовых я встретил инструменты о 3, 4, 5 пистонах; строй этих пистонов не всегда одинаков у инструментов разных фирм. Все это описать решительно не хватало сил; да и какая была бы польза для читающего мой учебник? Все эти подробные описания выгод и невыгод спутали бы окончательно желающего чему-нибудь научиться. Естественно явился бы у него вопрос: на какие инструменты писать? Что же возможно и что непрактично? И со злобой он швырнул бы мой толстейший учебник».

Н. А. Римский-Корсаков. Летопись моей жизни. Гл. XI: 1871–1873 годы.

Сразу хочу предупредить: я за стабильность. Мне комфортнее, когда я просыпаюсь утром и вижу шкаф, который стоит на том самом месте, где я его видел накануне перед сном. А стол по-прежнему стоит на полу, а не превратился за ночь в десяток маленьких черепашек. И зубная щетка тоже на месте.

Поэтому меня крайне нервируют такие вещи, как дрейф континентов и расширение Вселенной.

Это я к тому, что сейчас буду говорить о неприятных для меня вещах. А именно о том, что симфонический оркестр, как мы его себе представляем, мало того что существует исторически как явление не так уж много времени, так еще плюс к этому довольно активно видоизменяется. И если вы приходите на концерт послушать, например, симфонию Бетховена, то вы должны отдавать себе отчет, что перед вами совершенно не тот оркестр, для которого Бетховен писал свою музыку. И Верди тоже. И Берлиоз, и Вагнер, и Римский-Корсаков. И даже Равель.

У Станислава Лема есть замечательная книга «Сумма технологии», в которой он в числе прочего рассматривает общие закономерности технической и биологической эволюции как набор целесообразных изменений, направленных на выживание вида.

В развитии музыкальных инструментов тоже совершенно очевидны элементы эволюции — на небольших отрезках времени это очень хорошо заметно: происходит техническое усовершенствование инструмента — на нем становится удобнее играть. Практически у каждого инструмента появляются увеличенные или уменьшенные родственники: семейство флейт с пикколо и альтовой флейтой, гобои с английским рожком и гобоем d'amour, целый выводок кларнетов, фагот с контрафаготом. То же самое происходит у медных, хотя и в более тяжелой форме. Вся струнная группа, в сущности, является одним конструктивным архетипом. И это не считая вымерших или крайне редко используемых инструментов, по каким-то причинам оказавшихся в тупике эволюции. Причем совершенно необязательно в силу своих конструктивных недостатков. Просто, если можно так выразиться, целеполагание эволюции музыкальных инструментов достаточно сложным и не очень мне понятным образом связано с эстетикой соответствующего времени, композицией и исполнительством. То есть работает масса факторов и обратных связей. Отчего тот или иной результат экспериментов музыкальных мастеров оказался вдруг в какой-то момент и в какой-то музыкальной культуре востребован, понятия не имею.

Вот, к примеру, Адольф Сакс, совершенно уникальный мастер. Да, он создал бас-кларнет, который уже через несколько лет навсегда вошел в симфонический оркестр. Но выстроить логическую конструкцию, в которой саксофон, появившийся во вполне определенном историческом и культурном контексте, стал символом другой эпохи и культуры, я не в состоянии. Саксофон, конечно, остался и симфоническим инструментом, но по-настоящему нашел себя в джазе — жанре, возникшем уже после смерти мастера. Совершенно в другом месте, времени и культурном контексте.

Таким мастером, без всякого преувеличения определившим облик музыкальной культуры XIX–XX вв., был Себастьен Эрар. Без его усовершенствования педального механизма арфы мы не знали бы арфовой музыки не только Пуленка и Хиндемита, но и «Болеро» Равеля выглядело бы по-иному, и балеты Чайковского тоже. Созданная Эраром конструкция позволила с помощью трех фиксированных положений педали повышать и понижать строй каждой струны на полтона. То есть практически играть все. Затем он, видимо, сказал что-то вроде: «В гробу я видал вашу арфу», — то есть в данном конкретном случае как инженер и дизайнер выразился практически буквально — и занялся усовершенствованием рояля. В 1823 году он создал механизм двойной репетиции, который быстро, можно сказать, с полпути, возвращает клавишу в исходное положение, что позволяет быстро повторять ноту. И благодаря ему, Себастьену Эрару, появилась фортепианная музыка как мы ее знаем — музыка Шопена, Листа, Шумана, Прокофьева, Рахманинова. Потому что великие произведения — не только «музыка сфер», но и реакция композиторов на возможности инструментов.

Мы, глядя отсюда, из нашего времени, думаем, что все было всегда. А между тем в полумраке оркестровой ямы в «Золушке» Россини корячатся изо всех сил на своих четырехструнных контрабасах виртуозы своего дела, потому что, когда Россини писал свои оперы, контрабасы были трехструнными, и сыграть на них то, что написал классик, ничего не стоило. Россини писал удобно. Но к середине XIX века трехструнники вымерли. А на четырех или пяти струнах — это совсем другая история. Нам не видать, а люди-то страдают.

Мы, глядя отсюда, думаем, что все было всегда. А челеста, между прочим, была изобретена всего за шесть лет до появления вариации Феи Драже из «Щелунчика». А синтезатора в те времена, между прочим, не было вовсе. А Чайковскому он нужен был до зарезу. Поэтому он синтезатор заменил хором. В том же «Щелкунчике». И только в наши дни, когда в каждом театре есть синтезатор, на нем исполняется партия хора. Можете, конечно, хихикать сколько угодно, но, как только перестанете, вы поймете, что я правдив и точен в формулировках, как никто другой.

Этот поверхностный исторический обзор был всего-навсего присказкой, подступами и прелюдией к главному — к настоящей клинике и жести.

Глава, посвященная клинике и жести, должна была бы называться

Транспонирующие инструменты

Но проще будет сразу сдаться и писать о валторнах. Вне очереди. Потому что после них многое станет восприниматься как-то иначе. С мудрым всепрощающим пониманием. Потому что не зря о валторне говорят, что это самый сложный инструмент в оркестре. Вместе с гобоем. А я знаю, почему это так. Потому что и гобой, и валторна находятся на равноудаленном расстоянии от здравого смысла. На максимальном. В качестве объекта музицирования.

Валторны

Waldhorn (нем.), French horn (англ.)

Поэтому некоторые переводчики время от времени пишут в детективах тексты вроде: «Изувеченный труп несчастного играл раньше в филармонии на французском рожке».

И думают, что это хорошо.

Почему во множественном числе? Правильно, хороший вопрос. Нет, конечно, валторна в оркестре красивейший, божественный сольный инструмент. Достаточно вспомнить ее мягкий, обволакивающий звук в Пятой Чайковского или «Паване» Равеля. Но на девяносто пять процентов валторну используют как групповой инструмент для исполнения аккомпанирующих аккордов. Сидят четыре лба во фраках и вчетвером делают то же, что начинающий пианист — одной правой, играя ум-ца, ум-ца, аккомпанируя себе при исполнении практически любой песни. Просто жалко на них смотреть, особенно в балетах Минкуса, где ими попросту забивают гвозди. И они это хорошо чувствуют. Особенно после спектакля.

Сижу на репетиции, заняться нечем, все обычные репетиционные развлечения уже испробовал: книгу почитал, в Интернете побывал, на часы посмотрел. И поиграл, конечно. От безысходности начинаю разглядывать валторны, благо они рядом. Красивые инструменты. Четыре штуки. И тут обнаруживаю, что они отличаются друг от друга. По форме. Репетиция начинает приобретать смысл — играем в «найдите десять отличий». То есть получается, что в этой сумасшедшей конструкции к одинаковому результату можно прийти разными путями.

В принципе, если ненадолго абстрагироваться от прямого назначения валторны, то это действующая модель самогонного аппарата с длиной змеевика приблизительно три с половиной метра. Если вам так легче будет представить, то абсолютно соответствует длине человеческого кишечника. Форма валторны — тоже результат эволюции инструмента. Ее предок, охотничий рог, для того чтобы его было далеко слышно, в процессе своей эволюции удлинялся, а в последующие времена для компактности его «закрутили». Когда музыкант играет, влага из выдыхаемого воздуха конденсируется на стенках. Поэтому время от времени валторнист вертит инструментом в пространстве таким образом, чтобы все, что там наконденсировалось, стекло в какую-нибудь нижнюю точку конструкции, а их немало. Эти части валторны называются кронами и вообще-то предназначены для извлечения звуков разной высоты. Но поскольку они легко вынимаются, валторнисты время от времени выливают воду именно из них. Потому что, если не вылить воду из валторны, она будет булькать не хуже кальяна.

Рассказ музыканта срочной службы

«Стоим на плацу. Холодно. Вдруг подходит такой… ну полковник Баскервилей: “Эй, там, в пятом ряду в серой шинели!” А мы тут все в серых шинелях. “Да, ты, ты! Чего ты там инструментом трясешь?” — “Воду выливаю, товарищ полковник”.— “А на… ты ее туда налил?”»

Кстати, особенности конструкции валторны, а именно ее общую длину, блистательно проиллюстрировал один из моих друзей, рыжебородый валторнист Миша. Раскатав на даче шланг для полива, он незаметно кинул один его конец на соседний участок, а в другой конец шланга, на своем участке, вставил валторновый мундштук. И очень веселился, глядя, как бегают соседи в поисках источника непотребных звуков.

Если тебе кажется, что все плохо, помни, что есть люди, которым еще хуже, чем тебе

На валторне, ничего не нажимая, только с помощью губ можно извлечь практически любой звук. Они мне это показывали. Но здесь есть и обратная сторона. Валторнист, желая извлечь вполне определенный, написанный в нотах звук, всегда рискует извлечь любой другой.

Еще одна история из серии «Байки из курилки»

Немногие, только истинно талантливые люди понимают, насколько ответственна миссия валторниста. Однажды во время исполнения Пятой симфонии Чайковского перед началом второй части, которая открывается знаменитым соло валторны, Е. Ф. Светланов приостановил выступление, увидев, что первый валторнист неважно себя чувствует, и ушел с ним на секундочку за кулисы. После 50 граммов коньяка из светлановских запасов просветлевший солист (будущий заслуженный артист и профессор консерватории) блистательно исполнил соло в гениальном произведении Петра Ильича…

Не перестаю удивляться…

…бескомпромиссной целенаправленной упертости эволюции, с которой она пропихивала в оркестр совершенно непригодный для этого музыкальный инструмент.

Потому что валторна не всегда была похожа на самогонный аппарат. В старые добрые времена ее топология была заметно проще, и случайно заползший в нее таракан (ладно, для дам пусть будет муравей) еще имел шанс оттуда самостоятельно выбраться. Но играла натуральная валторна в пределах санитарных норм только в одной тональности, и с помощью передувания из нее можно было извлечь только натуральный звукоряд (уточните у Пифагора и Гельмгольца — они знают). То есть на ней можно было сыграть достаточно ограниченное количество нот.

В первую очередь эта проблема касалась композиторов. Потому что реализовать даже не самую гениальную музыкальную мысль, имея в своем распоряжении инструмент, который в принципе не может исполнить большую часть нот, довольно сложно. Можно, конечно, взять другую валторну, которая может сыграть другие ноты, хотя тоже отнюдь не все, и как-то слегка выправить ситуацию. То, чего не хватит и в этом случае, можно восполнить еще парой-тройкой валторн.

Для наглядности представьте себе, что вы пианист и вам надо сыграть на рояле, у которого часть клавиш западает, часть фальшивит, но некоторые очень даже ничего. В валторновой системе логики проблема решается элементарно: вы берете еще несколько роялей, у которых западают и фальшивят другие клавиши, и в конце концов получаете полный хроматический набор нот.

Теперь вспомните, что валторновая группа — это чаще всего аккорды. И вот теперь вы поймете всю глубину развлекухи композиторов, которым, каким-то образом комбинируя валторны, удавалось реализовать музыкальную идею в необходимую комбинацию звуков. Судоку отдыхает.

«Кружок Балакирева не имел понятия в то время о том, что повсеместно уже введены хроматические медные инструменты, и руководствовался, с благословения своего вождя и дирижера, наставлениями из Traite d'instrumentation Берлиоза об употреблениях натуральных труб и валторн. Мы выбирали валторны во всевозможных строях, чтобы избегать закрытых нот, рассчитывали, измышляли и путались невообразимо».

Н. А. Римский-Корсаков. Летопись моей жизни Гл. VII: 1866–1867 годы

Решить эту проблему и создать хроматическую валторну музыкальные мастера пытались с начала XIX века. Создавались нечеловечески сложные топологические

Путеводитель по оркестру и его задворкам монстры вроде омнихорна, в котором было восемь независимых контуров и мундштук переставлялся в зависимости от необходимости в одно из восьми отверстий.

История про Иоганна Штиха

«.. Примерно в те же времена известный чешский валторнист Штих играл на одной из бета-версий хроматической валторны. Когда он стал стареньким, то пересел на четвертую валторну. И однажды, заскучав на этом не самом интересном для исполнителя месте, он обратился к Бетховену (они были друзьями). „Слушай, Людвиг, — проорал он в ухо уже почти глухому тогда классику, — напиши для меня что-нибудь”. Бетховен написал. И с тех пор уже почти двести лет ни в чем не повинные исполнители партии четвертой валторны в медленной части Девятой симфонии отдуваются за этот исторический казус».

Все в этой истории, рассказанной мне валторнистами, — истинная правда. И то, что Иоганн Венцель Штих был знаком с Бетховеном, и тот даже написал сонату для валторны и фортепиано F-dur для их совместного выступления, и то, что в Девятой симфонии у четвертой валторны ни с того ни с сего появляется сольный фрагмент. Все правда. Беда только в том, что Девятая симфония была написана в 1824 году, а выдающийся валторнист Иоганн Венцель Штих, он же Ян Вацлав Стич, он же Джованни Пунто умер 16 февраля 1803 года.

Доисторические модели хроматических валторн Большой театр закупил еще во времена Глинки, и тот в одном из писем другу советовал: типа, хочешь поржать — зайди в Большой.

До создания современного хроматического механизма в начале 90-х годов XIX века типоразмеров валторн было столько же, сколько тональностей. С точки зрения нотной записи, кромешное безобразие. Потому что на бумаге записывалась нота, которую должен исполнить валторнист. А на каждом типоразмере инструментов одинаково написанная, а стало быть, исполненная нота звучала по-своему. Проще говоря, написанная в партии нота до на каждой из валторн давала свой эксклюзивный вариант звучания. И когда к концу XIX века музыка заметно усложнилась, то в оркестре сидели валторнисты с набором разных валторн, только и успевая их менять. Или со скоростью иллюзионистов переставляя кроны (трубки, меняющие длину воздушного столба в инструменте). Но это еще полбеды.

В наши дни валторны усовершенствовались настолько, что на одном инструменте можно сыграть все. И играют. Казалось бы, живи и радуйся. Не тут-то было. Достаточно взглянуть в партию валторны в произведениях Вагнера или Рихарда Штрауса, чтобы потерять сознание. Туда втиснуты ноты для валторн разных строев, и каждые два-три такта у валторниста меняются правила игры. То надо играть на квинту ниже, то на сексту, то еще на сколько-нибудь вверх или вниз. То есть правила игры меняются еще чаще, чем в нашем законодательстве. Вот просто для наглядности: в одном такте написанная нота до должна звучать как фа, через пару тактов как ми-бемоль, еще через три как ре и так далее, до тех пор пока валторнист не спятит совсем. И все это только потому, что за последние сто лет ни у одного издательства не дошли руки написать и отпечатать эти ноты по-человечески, с учетом технического прогресса в XX веке.

В общем, традиции традициями, а люди мучаются по сей день. Ни за что.

Скрипка — царица полей

Я не скрипач. Это я знаю совершенно точно. Но почти все остальные — скрипачи. Независимо от пола и национальности. И иногда мне даже давали подержать эту забавную штуку, которую они так ловко и бесстрашно держат в руках. А ведь там и взяться-то не за что. И вот вцепишься в нее, осознавая всю ее хрупкость, и боишься пошевелиться. А они так ловко ее крутят в руках, в которых еще и смычок к тому же. И даже по лестнице при этом бегут, а самые музыкальные по дороге и наигрывают что-то. Это те, которых обучение и профессиональная деятельность так и не смогли отвратить от музыки.

И то, что их много и они всегда и везде, приводит к тому, что ты не обращаешь на скрипку особого внимания. Если тамтам шарахнул — да, это аттракцион, а скрипки — они же все время играют!

…скрипки — они все время играют

До тех пор пока сам не прочувствуешь, не поймешь. Однажды на фотосессии в БЗК, когда для гастрольного буклета снимали оркестр, я от нечего делать поставил себе на пульт партию первых скрипок Четвертой симфонии Чайковского. Все заиграли финал, и я заиграл. Через страницу я сдох. Не привык. У меня-то паузы бывают, а у них почти нет.

Я ничего такого, о чем написано в учебниках, повторять не буду. Я расскажу о том, что вижу и что меня удивляет. Может быть, и скрипачам будет любопытен взгляд со стороны.