ЛЕКЦИЯ «Тема любви в творчестве А. Куприна и Ив. Бунина»

Тема любви — вечная, как само чувство, ее породившее,— одухотворяла искусство всех времен и народов. Но в каждую эпоху выражала какие-то особые нравственно-эстетические цен­ности. В русской литературе начала XX в. эта тема приобрела

новое звучание, поскольку, как было уже сказано, проникнове­ние в диссонансы человеческой души вызвало мечту о ее полной «переплавке». Вполне можно утверждать, что целостную концеп­цию жизни художники во многом определяли через постижение сущности любви.

К истолкованию этого дара как могучей, преобразующей си­лы сначала пришла философская мысль. Вл. Соловьев выделил [ «половую любовь» — между мужчиной и женщиной — среди

гих видов этого чувства (братского, родительски-сыновнего, пр.) и развенчал взгляд на нее некоторых создателей классиче­ской философии, в частности А. Шопенгауэра. Неприятие вызва­ло признание «половой любви» «за средство родового инстинкта, или за орудие размножения», равно и за «обольщение, употреб­ляемое природой или мировой волей для достижения ее особых целей». Для Соловьева чисто плотское влечение (данность ре­ального существования) ничего общего не имело с любовью. Но он не отрицал, напротив, всемерно укрупнял значение телесной страсти. Именно ее горение дает «высший расцвет» индивиду­альности. Более того, «половая любовь» спасает людей от одино­чества и эгоизма." она важна «как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое», как «действительное и неразрывное соединение двух жизней в одну». Но и такими до­стижениями не ограничил Соловьев открывшихся перед страстно любящей личностью возможностей. Тяготение к идеальному об­разу приводит к творчеству — к преобразованию «по этому ис­тинному образцу не соответствующей ему действительности». Не принимая христианского призыва к аскетизму, подавлению яко­бы греховной плоти, философ поклонялся созидательному нача­лу любви: «Ложная духовность есть отрицание плоти, истинная духовность есть ее перерождение, спасение, воскресение». Рас­крыл Соловьев и венец этих метаморфоз: «...путь высшей любви, совершенно соединяющей мужское с женским, духовное с телес­ным, <...> есть соединение или взаимодействие божеского с че­ловеческим...»

Некоторые религиозные мыслители младшего поколения (В. Розанов, Н. Бердяев, Л. Карсавин) по-своему развивали по­ложения труда Вл. Соловьева «Смысл любви»; другие (С. Булга­ков, С. Франк) не соглашались с признанием в «половой любви» высшего типа человеческого чувства. Но все видели в нем источ­ник духовного обновления.

Н. Бердяев убежденно писал: «Эрос, о котором так таинст­венно учил Христос, которым хотел соединить людей в Боге,— не родовая любовь, а личная и соборная, не природная любовь, а сверхприродная, не дробящая индивидуальность во времени, а утверждающая ее в вечности». С. Франк, указывая на «траги­ческую иллюзорность эротической любви» (разновидности лож­ного идолопоклонства), не сомневался в том, что «любовь есть вообще драгоценное благо, счастье и утешение человеческой жизни — более того, единственная подлинная ее основа». В любом случае в этой сфере переживаний усматривался родник мо­гущественной таинственной силы, сообщающей подлинный смысл, красоту земному бытию людей.

В словесном искусстве начала нашего века были прямые по­следователи гуманистической философии Вл. Соловьева — сим­волисты; группа А. Белого так и называла себя — «соловьевцами». Помимо непосредственного влияния, создатели поэзии и прозы неоднородной эстетической направленности самостоя­тельно, следуя логике своего жизненного и литературного опыта, пришли к раскрытию даже тягостных испытаний несчастной любви как величайшего стимула человеческого преображения. Поэтому любовные муки по-разному сближались с муками твор­чества, чаще — художественного.

Измена женщины воспринимается лирическим героем Н. Гу­милева (сб. «Жемчуга») утратой самой дорогой способности ду­ши — «уменья летать». Однако в страданиях рождается страст­ное желание «заворожить садов («садов души».— Л. С.) мучи­тельную даль», в смерти найти «острова совершенного счастья». Безответная любовь (сб. «Костер») все-таки влечет «сердце к вы­соте», «рассыпая звезды и цветы». А в радостном сближении с любимой обретается новая прекрасная страна мечты (сб. «Ог­ненный столп»):

Там, где все сверканье, все движенье, Пенье все,— мы там с тобой живем; Здесь же только наше отраженье Полонил гниющий водоем.

А. Ахматова восприняла свои горькие разочарования, потери источником вдохновения: «легче стало без любви» — «Одной на­деждой меньше стало., /Одною песней больше будет». Из пепла сожженного чувства возрождается, как птица Феникс, самоотре­ченная тяга к поэзии:

Тяжела ты, любовная память! Мне в дыму твоем петь и гореть, А другим — это только пламя, Чтоб остывшую душу греть.

Интимные переживания донесены всюду, нередко средствами конкретных, «вещных» деталей. Тем не менее образ идеала (вспомним классическое: «Я помню чудное мгновенье...») оттес­нен воплощением того или иного смысла любви: торжества меч­ты, взлета духа, победы певческого дара... Высокое чувство ста­новится исходом самосознания личности, раздумий о сущности бытия.

В прозе А. Куприна, Ив. Бунина, других крупных художников эпохи своеобразно выразилось сходное устремление. Писателей привлекала не столько история отношений любящей пары или развитие ее психологического поединка, сколько влияние пере­житого на постижение героем себя и всего мира. Либо на первый план повествования выдвигалось авторское осмысление тех же процессов. Потому событийная канва была предельно упро­щена, а внимание сосредоточено на мгновениях прозрения, пово­ротных внутренних состояниях персонажа.

Беспредельные духовные возможности человека и его же не­способность их реализовать — вот что волновало А. Куприна и было запечатлено уже в ранних его рассказах. В заметке «Фольклор и литература» он расшифровал свое представление о причинах этой двойственности: извечно подстерегает людей борьба «силы духа» и «силы тела». Писатель, однако, верил в преодоление низменных плотских влечений высокими запро­сами.

Пробуждение личности Куприн тесно связывал с вечным чув­ством любви. Близкой русскому прозаику оказалось равно поэ­тическая «окраска» в произведениях К. Гамсуна и «нежного, це­ломудренного благоухания-» этого чувства, и «трепета, опьяне­ния» чистой страсти. Куприн был склонен к открытию сложного переплетения таких светлых начал в человеческой жизни. Вме­сте с тем углублялся в остро драматическое явление — расточе­ние ярких порывов в «цепях условности».

В купринской прозе 1890-х — начала 1900-х гг. много расска­зов о гибели любви («Святая любовь», «Погибшая сила»), зыб­кости любовных союзов («Страстная минута», «Одиночество»), об уродливой чувственности («Наталья Давыдовна»). Эти сочи­нения роднит одна черта. Всюду речь идет об утрате достойных устремлений, о «погибшей силе». И все-таки очень важно для ав­тора первоначальное, пусть нереализованное тяготение к красо­те и самопожертвованию.

Неудивительно, что особенно дороги Куприну были цельные, сильные натуры. В столкновение с жестокостью, эгоцентризмом вступают талантливые цирковые артистки («Лолли», «Аllеz!»). Различными средствами создана здесь поэтическая, хотя отнюдь не идеализированная атмосфера авторского поклонения герои­ням этих рассказов, идущим на самоотвержение во имя своей любви, чистоте и отваге их сердец. Но и они не избегают опас­ных заблуждений. Свою страсть Лоренцита и Нора отдают (в конце концов или сразу) грубым, примитивным мужчинам. Грустно либо трагически кончается жизнь этих душевно бога­тых, юных женщин.

От целого ряда повествований Куприна — «Первый встреч­ный», «Сентиментальный роман», «Осенние цветы» — исходит свет трепетной и животворной любви. Обладающие столь ред­ким даром герои, однако, не достигают полного счастья: то не находя отзыва в сердце своего избранника, то не умея продлить «волшебную сказку» сокровенных отношений. Прощание с про­мелькнувшей радостью, печаль воспоминаний окрашивают испо­ведь одинокой души.

Мучительные наблюдения за измельчанием чувств людей, как бы запутавшихся в тенетах всепроникающих досадных условностей, вызвали у писателя мечту о личности, не испытав­шей никаких воздействий противоречивой среды. Этот идеал был выражен в образе так называемого «естественного челове­ка» в ранней повести «Олеся» (1898).

Читателей чаще всего привлекает экзотический образ герои­ни этого произведения. Олеся не знакома с цивилизацией, с дет­ства живет среди дремучих чащоб Полесья, все общественные нормы поведения ей чужды, а дороги зовы свободной воли, цель­ные естественные порывы, навыки колдовских заговоров. Девуш­ка убеждена в таинственной связи, своей и ее семьи, с дьяволом: «Весь наш род проклят во веки веков. Да вы посудите сами: кто же нам помогает, как не он? Разве может простой человек сде­лать то, что я могу? Вся наша сила от него идет» (курсив авто­ра). Встреча этого удивительного существа с Иваном Тимофее­вичем, городским интеллигентом, начинающим писателем, опре­делила содержание повести: сначала радостное, любовное их сближение, затем трагический финал — посещение «ведьмачкой» во имя возлюбленного церкви, избиение несчастной разъ­яренной крестьянской толпой. Необычное очарование, предель­ное самоотвержение Олеси придают ей романтический ореол. Однако рассказанная писателем история поражает отнюдь не только этой особенностью. В исключительной ситуации раскрыт здесь вечный, общечеловеческий смысл высокого чувства.

Все состояния и возрасты любви воплотил художник: магию знакомства, растущее сердечное взаимотяготение, счастье пол­ного единения молодых людей и испытания, выпавшие на их до­лю. Донесены тайны возможного для каждого человека духовно­го подъема.

Ранняя пора сближения исполнена «беспокойных ожиданий и смутных влечений», желаний «вызвать в воображении» доро­гой образ. Иван постоянно видит внутренним зрением Олесю — «ее то суровое, то лукавое, то сияющее нежной улыбкой лицо», то «молодое тело, выросшее в приволье старого бора так же стройно и так же могуче, как растут молодые елочки...». Свойст­венная большинству сосредоточенность на себе самом вытесня­ется взволнованным стремлением к другому лицу: психологиче­ский перелом уже совершается.

Не менее удивителен период теплого, доверительного обще­ния будущих возлюбленных. Бесконечные беседы ведут Олеся и Иван, не в силах оборвать свидание. «Быть вместе» стало по­требностью: они «все сильнее и крепче привязывались друг к другу». Инстинктивное притяжение обогатилось душевной бли­зостью только что чужих людей; «тонкие, крепкие, незримые ни­ти» соединили их сердца.

Именно в этот момент, предшествующий взрыву чувства, ожили неясные и горькие опасения. Немудрено, глубокие пере­живания породили жажду гармонического союза. Вот почему бо­лезненно были восприняты препятствия на пути к нему. У героев повести причин для сомнений было особенно много: разность положения, воспитания, жизненного опыта, наконец, предсказан­ный Олесей трагический исход их отношений. Таков один из фе­номенов любви: ее предощущение уже отозвалось страхом утра­ты счастья Освободиться от тягостных подозрений помогает встреча по­сле временного расставания. Здесь тоже проставлен знак обще­человеческих духовных процессов. Иван сравнивает разлуку с «ветром для огня»: «маленькую любовь она тушит, а большую раздувает еще сильней». Так и происходит. Когда после болезни молодой человек вновь приходит к Олесе, он испытывает «чис­тый, полный, всепоглощающий восторг». Сдерживаемые дотоле чувства торжествуют, дарят «волшебную, чарующую сказку» любовной страсти, цветущей под «пылающими вечерними зоря­ми», в «росистые, благоухающие ландышами и медом утра», «жаркие, томные, ленивые июньские дни». Наслаждения ^све­том, теплом, сознательной радостью жизни» гасят «предчувствие беды», усыпляют иллюзией безоблачного счастья. Но забвение реального положения вещей ведет к усилению возникших проти­воречий. За взлетом радужных эмоций следует неутолимая боль разрыва.

В кратком, насыщенном бытовыми деталями повествовании Куприн выразил свои представления о внутреннем преображе­нии личности. Сама природа сообщила людям жажду красоты, гармонии, высоких порывов, полного слияния с родной душой. Вместе с тем — и ограниченность возможностей. Потому эта ли­ния раздумий, едва ли не главная, не затеняет другой, тоже очень важной для писателя. В «Олесе» запечатлен авторский идеал женского характера.

По внешнему и внутреннему облику заглавная героиня напо­минает Марьяну из «Казаков» Л. Н. Толстого (кумира Куприна). Характер отношений между «цельной, самобытной, свободной натурой» и рефлексирующим посланцем цивилизованного мира тоже приближает повесть младшего писателя к этому произве­дению великого его современника. Однако автор «Олеси» в чем-то следует и за пафосом толстовской «Власти тьмы». Полесская деревня у Куприна «окутана тьмой», разобщена, бесчувственна.

Экспозиция «Олеси» — знакомство интеллигента Ивана Ти­мофеевича, от его лица ведется рассказ, с обитателями Полесья — исполнена критических наблюдений. «Упорно необ­щительные крестьяне», мрачный, замкнутый полесовщик Ярмо-ла, жадная и хитрая бабка Олеси Мануйлиха да и сам Иван Ти­мофеевич тесно связаны с определенной социальной средой, ско­ваны ее несправедливыми законами и бесконечно далеки от совершенства.

Сначала незаметна, завуалирована душевная ограниченность героя-повествователя. Он как будто мягок, отзывчив, искренен. Олеся между тем с самого начала верно говорит ему: «...вы хотя и добрый, но только слабый. Доброта ваша не хорошая, не сер­дечная...» И точно: Иван Тимофеевич причиняет много боли Олесе. По легкомысленному увлечению он делает ее своей любовни­цей; по капризу побуждает девушку пойти в церковь. После чего темные мужики и бабы, считая ее колдуньей, избивают до полу­смерти и вынуждают несчастную покинуть родные места. А «возлюбленный» почти мгновенно смиряется с произошедшим. Вялость его чувств, непробужденность совести несут зло.

Утонченно воплощен этот мотив. Сам рассказчик вспоминает вроде бы поэтический эпизод своей жизни (повествование ведет­ся ретроспективно). Но полное отсутствие муки, раскаяния, со­мнений у человека даже спустя годы свидетельствует о равноду­шии ко всему, что не касалось его эгоистического наслаждения красотой и преданностью юного неиспорченного существа. Не столько поступки (они могли произойти по неопытной молодо­сти), сколько эта спокойная манера воспроизведения прошлого обличает ординарность, бедность внутреннего мира персонажа.

В повести, как всегда у Куприна, все события раскрыты очень экономно, роман Ивана Тимофеевича с Олесей передан то­же стремительно, в главных своих поворотах. Потому что интере­суют автора прежде всего истоки и потенции большого чувства. Даже по впечатлениям нечуткого к глубоким переживаниям и местным условиям горожанина феномен «естественной лично­сти» поражает.

Олеся, взлелеянная матерью-природой, выросшая вдали от фальшивых общественных устоев, сохраняет в чистом виде изна­чально присущие человеку способности. Писатель явно романти­зирует образ «дочери лесов». Это исключительная натура по цельности, вольности любых эмоций и поступков. И живет она в исключительных условиях: в полном отстранении от деревен­ских жителей, вообще от людей, но в согласии с обитателями по­лесских чащоб — птицами, зверями, легко угадывая голоса при­родных стихий, знаки земных дорог. Ей открыты и таинства че­ловеческого подсознания. Все исконные, врожденные, утрачен­ные в социальных сообществах возможности развиваются в Оле­се свободно, не стесненные «цепями условностей». В портрете, движениях, блеске глаз, улыбке постоянно оттенена недостижи­мая в других обстоятельствах сила, искренность порывов.

Писатель не без романтической фантазии изобразил единст­венную, с его точки зрения, «почву», на которой может вырасти гармоничная, естественная жизнь.

Поведение Олеси, психологически мотивированное, позволяет понять вполне реальные свершения и перспективы этой жизни. Наделенная небывалой энергией душа вносит красоту, вдохнове­ние в заведомо противоречивые отношения. Столь редкий дар выражается в любви Олеси к Ивану Тимофеевичу. Здесь прояви­лись будто уже знакомые нам идеалы: самоотверженность и гор­дая смелость чувства. Есть и необычные его особенности. Олеся отдается Ивану, заранее зная о его слабости, несердечности и о трагичном исходе их близости. А когда, избитая, она проща­ется с возлюбленным, то благословляет за краткое счастье.

Именно благодаря неисчерпаемости, самоценности любви де­вушка сумела, пусть ненадолго, возвратить своему избраннику всеми утраченную естественность и остроту переживаний, преоб­разить на час несовершенное существо. В том и видел писатель подлинный смысл любви. И потому в его повести земля и небо украшают встречи героев: сияние месяца «таинственно расцве­чивает лес», березы одеваются «серебристыми, прозрачными по­кровами», «плюшевым ковром» мха устилается путь... Природа приветствует ею же сообщенный людям дар.

В интервью 1913 г. Куприн сказал: «Нужно писать не о том, как люди обнищали духом и опошлели, а о торжестве человека, о силе и власти его». И расшифровал свой призыв как желание отразить «презрение к смерти, обожание женщины при единой, вечной любви». Поиск образа такого наполнения писатель вел долгие годы. На этом пути был создан целый ряд произведений, так или иначе освещающих*" отдельные подступы к волнующей теме. Лишь в некоторых она была осуществлена. Среди них по­весть «Суламифь» (1908), где любовь не имеет границ в своем свободном, всепоглощающем разливе.

Сюжет был взят из Песни Песней библейского царя Соломо­на. Многое в этом древнем источнике покорило Куприна: по его определению, «трогательность и поэтичность» переживаний, вос­точная красочность их воплощения. Повесть унаследовала эти качества, разумеется, оригинально выраженные. Однако писа­тель смело развил и трансформировал скромный по объему эпи­зод Песни Песней. Изменения возникли потому, что в гимн тор­жествующей любви было внесено подлинно купринское ее истол­кование.

«Суламифь» была расценена некоторыми критиками весьма сурово как воспевание стихийных плотских наслаждений, чуть ли не аморальности. Куприн действительно опоэтизировал и нежную страсть возлюбленных, и красоту их телесной близо­сти, и расцвет женственности героини. Однако все эти мотивы были подчинены глубокому смыслу.

Двум главным героям повести автор придал равное значение. Соломон до знакомства с Суламифью превзошел всех по богат­ству, подвигам, уму, но испытал горькое разочарование: «...во многой мудрости много печали, и кто умножает познание — ум­ножает скорбь». К моменту первой случайной встречи с «девуш­кой из виноградников» великий царь подошел пресыщенным все­ми благами, в том числе женской красотой, равнодушным к себе и печальным. В юной Суламифи его привлекло не просто физи­ческое ее очарование, но миг пробуждения в ней жажды чувст­ва, открытия мира. С Суламифью зрелый, уставший человек как бы заново переживает цветение молодости. Любовь к девушке дает ему поэтому небывалое счастье и новое знание бытия, своих личных возможностей, ранее неведомого самопожертвования. «Попроси у меня мою жизнь — и я с восторгом отдам ее»,— го­ворит Соломон своей возлюбленной. А для нее наступает пора постижения всего окружающего и вечной тайны — проснувшей­ся женщины в себе самой. Слияние их душ, тел преображает су­ществование обоих, за короткий период переживших едва ли не все земные радости, отпущенные людям. Потому смерть Сула­мифь, принятая во спасение Соломона, так прекрасна и почти естественна.

Куприн нашел в Песни Песней «освобождение любви». К это­му представлению восходит в повести высшее и полное единение героев, у каждого из которых не остается ничего только для се­бя. Многие страницы произведения посвящены рассказу о том, как Соломон передает Суламифь свой опыт, знания, понимание жизни, а она, впитывая их, одаряет своего учителя расцветом женственности и благородства. Подлинно сливаются в одно веч­ные ценности: истина, добро, красота. Любовь купринских геро­ев превзошла все возможные на земле союзы. На просьбу Соло­мона к Суламифи — взойти вместе с ним на престол — она отве­чает: «Я хочу быть только твоей рабой» — и становится «цари­цей души Соломона».

Куприна восхищал библейский стиль. Влияние Песни Песней на повесть выражалось, однако, не в одних микроцитатах и ре­минисценциях. Их было немного. Писатель наследовал самый принцип афористической речи: конкретное суждение, деталь под­нимал до широкого обобщения (до всечеловеческой значимости о мудрости, влекущей к печали, о силе любви, тайне красоты). От древнего памятника была воспринята и пряная красочность, хотя приобретающая совершенно неповторимые свойства: «сото­вый мед каплет с уст твоих», «кораллы становятся краснее на ее смуглой груди», «ожила бирюза на ее пальцах»... Цветопись в повести исполняет очень важную функцию. Она позволяет за­ново, глазами «прозревших» влюбленных, увидеть мир, оживить мертвые предметы. Кроме того, неоднородные краски оттеняют две сюжетные линии произведения.

Радостные цвета жизни сопровождают любовь Соломона и Суламифь. Мрачные знаки насилия, подземной тьмы расстав­лены на пути Астис, болезненно ревнующей Соломона, и находя­щегося в ее грозной власти юноши Элиава. Все соответствует эпиграфу: «...крепка, яко смерть, любовь, жестока, яко смерть, ревность...»

Куприн почитал два «отпечатка гения» — «вечности и всечеловечества». В библейском мифе он нашел эти признаки нетлен­ности. Но его повесть тоже явила вечное и всечеловеческое. Гим­ном возрождающего личность чувства стала романтическая ле­генда «Суламифь».

Такой идеал писатель всегда стремился найти в реальности. И не мог. Серая обыденность не давала подтверждений выде­ленным Куприным для себя пророческим словам К- Гамсуна о любви — «первоисточнике мира и его властелине». Несовпаде­ние желанного и существующего было преодолено самым удиви­тельным способом. Куприн отказался от варианта счастливой, восторжествовавшей любви. Но само это чувство, абсолютизиро­ванное в одной душе, сделал стимулом преображения другой. Так возникло одно из самых целомудренных произведений в купринском творчестве — «Гранатовый браслет» (1911).

Редчайший дар безответного поклонения женщине — Вере Шейной стал «громадным счастьем», единственным содержани­ем, поэзией жизни Желткова. Феноменальность его переживаний поднимает образ молодого человека над всеми другими. Не толь­ко грубый, недалекий Тугановский, брат Веры, ее сестра, легко­мысленная кокетка, но и умный, совестливый Шеин, муж герои­ни, почитающий любовь «величайшей тайной» Аносов, сама пре­красная и чистая Вера Николаевна пребывают в явно снижен­ной бытовой среде. Однако не в этом контрасте таится главный нерв повествования, обращенного к внутренней драме Шейной.

С первых строк возникает ощущение увядания. Оно читается в осеннем пейзаже, в начальном виде нежилых дач с разбитыми стеклами, пустоватых клумб, с «точно выродившимися» мелкими розами, в «травянистом, грустном запахе» южного предзимья. Сходно с отходящей ко сну природой однообразное, как бы дре­мотное существование Веры, где укрепились лишь привычные, удобные навыки и связи. Все ее эмоции давно притупились. Она «была строго проста, со всеми холодна и немного свысока лю­безна, независима и царственно спокойна». Царское спокойствие и разрушает Желтков.

Автор пишет не о зарождении любви, а именно о пробужде­нии нового душевного строя. Протекает оно в утонченной сфере предчувствий и переживаний. Внешнее течение дней идет своим чередом: съезжаются гости на именины Веры, ее муж с иронией рассказывает о странном поклоннике жены, возникает и осуще­ствляется план посещения Желткова, которому Тугановский предлагает покинуть город, а молодой человек решает вообще уйти из жизни и уходит. Все события отзываются нарастающим внутренним напряжением героини.

Психологическая кульминация рассказа — прощание Веры с прахом Желткова, их единственное «свидание» — поворотный момент в ее духовном состоянии. На лице умершего она прочла «блаженную и безмятежную» улыбку, «то же самое умиротво­ренное выражение», как «на масках великих страдальцев — Пушкина и Наполеона». Величие серьезных мук и умиротворе­ние в чувстве, их вызвавшем,— о таком никогда не знала, не слышала сама Вера. «В эту секунду она поняла, что та любовь, о которой мечтает каждая женщина, прошла мимо нее». Теперь трагичная и прекрасная жизнь Желткова осталась с нею и для нее.

Редкой сложности и сокровенности душевный процесс заклю­чен в «Гранатовом браслете». Писатель тем не менее отказыва­ется от передачи развернутых раздумий героини и от собствен­ных прямых размышлений о ней. Удивительно целомудренно прикасается он к «тайному тайных» Веры и одновременно весьма подробно говорит о других персонажах. И все-таки с первых слов предугадываются ее близкие потрясения. Впечатление это создается будто объективированным описанием, насыщенным, однако, ассоциациями с какими-то опасными явлениями.

Ненадолго возвращается после осенней непогоды лето, кото­рое неминуемо отступает перед ураганом. И спокойствие Веры не менее быстротечно. «Бесконечность и величие морского про­стора», притягивающее взор сестер, отделены от них странным, пугающим обеих обрывом. Так предречен «обрыв» тихого семей­ного благополучия Шейных. Неторопливое повествование об именинах часто прерывается настораживающими знаками. Вера с неприятным ощущением убеждается, что за столом собралось тринадцать человек — несчастливое число. В разгар карточной игры вдруг приносят письмо Желткова и браслет с пятью грана­тами — пятью «густо-красными живыми огнями». «Точно кровь»,— думает Вера «с неожиданной тревогой». Властно впле­тается в спокойное, привычное существование какая-то таинст­венная сила. Героиня начинает предчувствовать сначала нечто ужасное в разговоре Тугановского с Желтковым, затем и самую смерть несчастного. Исподволь готовит автор читателя к душев­ному перелому Веры.

Переживания Шейной в их высшей точке и разрешении во­площены лаконично, но с острой экспрессией. Она достигнута выразительным соотнесением происходящего с музыкой одной из частей второй сонаты Л. Бетховена, которую Желтков в своей предсмертной записке просил любимую прослушать (эта же со­ната вынесена в эпиграф «Гранатового браслета»). Слияние са­моощущений потрясенной женщины со звуками позволяет есте­ственно выразить возвышенное, молитвенное состояние ее духа и как бы донести успокаивающий голос Желткова. А соприча­стность плачущей Вере цветов, деревьев, легкого ветерка про­светляет слезы, будто благословляя ее на верную память об усопшем. Опосредованно запечатлены самые неуловимые чело­веческие чувствования.

Герой романа Куприна «Яма» (писалась в 1908—1914 гг.) вы­сказывает авторский взгляд: «Человек рожден для великой ра­дости, для беспрестанного творчества, <...> для широкой, сво­бодной, ничем не стесненной любви ко всему...» Уверенно здесь сближены священные понятия творчества и любви. В «Гранато­вом браслете» идеальная любовь творит новую душу.

Великому чувству посвящено и «Колесо времени» (1929), со­зданное в эмиграции. Вдали от России писателя гнетет мучительная ностальгия. «Боль и тоска по родине не проходит, не претерпливается, а все чаще, глубже»,— сказал он в 1923 г. В творчестве эмиграционного периода Куприн просветленно ри­сует дорогое его сердцу прошлое, но с горечью размышляет о причинах разрушительной революции, о заблуждениях многих соотечественников. Критический акцент есть и в «Колесе вре­мени».

Впервые в этом романе автор создал идеальный образ, дале­кий от романтизированных Олеси и Суламифи, реальной своей современницы, наделенной духовной гармонией, которая выра­жается в «высшем даре любви». В поведении Марии нет и следа каких-либо надуманных страстей, все в ней рождено благородной естественностью. Такое свойство подчеркнуто иро­ническим замечанием героя-рассказчика: «Случаи самой высо­кой, самой чистой, самой преданной любви выдуманы — увы! — талантливыми поэтами». А Мария — «проста, невинна и свежа, как дыхание цветущего дерева». Удивительны самые непосред­ственные, интимные проявления этой взрослой женщины: она «любила так же радостно и застенчиво, как в первое свидание». Потому, видимо, открывается ей мир заново. Мария говорит своему возлюбленному: «Я чувствую теперь, что до тебя я никого не любила». А он в счастливую минуту сердечного слияния с Марией и красотой природы и ощущает, как «открываются» его «внутренние душевные глаза». Любовь снова изображается Куп­риным преобразующей человека силой.

Выделен в повествовании и новый мотив. Речь идет не просто о природной феноменальной способности женщины к чувству. Автор оттеняет прямую зависимость такого таланта от яркой во всем личности. Мария умна и внутренне свободна: не боится никакой власти и всегда следует собственным недюжинным за­просам. Увлечена художественным трудом, эти занятия предпо­читает перспективе семейного брака. Вместе с тем не способна на ложь, на измену за спиной даже того, с кем решила порвать отношения. Серьезная глубокая натура Марии исключает любые ее компромиссы с собой. Потому, когда наступает охлаждение возлюбленного, женщина покидает его первой и навсегда.

Роман написан в форме исповеди русского эмигранта Михаи­ла, которому выпало счастье владеть Марией и который не смог сохранить его. Рассказ ведется взволнованно, самокритично, с явным желанием понять не только отношения с Марией, но суть чувства. Здесь немало афористических, мудрых суждений, скажем, о характере «второй любви» в судьбе женщины, о «неу­ловимом моменте», когда любовная радость достигает своего «зенита». Много восхищенных и запоздалых признаний до­стоинств уже оставившей его возлюбленной. Главные же раз­думья Михаила связаны с развенчанием собственной близоруко­сти, из-за которой он сначала мучается «выдуманным самоуни­чижением» перед Марией, потом ревностью к ее прошлому, затем страхом потерять свободу, наконец, «заевшись», сам уби­вает «таинственный дар любви».

Куприн проникает в диссонансы общечеловеческой психоло­гии. В героях романа как бы столкнулись полярные тенденции: горделивая независимость — собственнические склонности; бо­гатство несомненно самоцепных переживаний — пресыщенность плотскими наслаждениями; раскованность чувствований — свя­занность подозрениями. Эти контрасты писатель склонен объяс­нить врожденными чертами. Разумность европейского жизненно­го уклада дает Марии спокойную веру в себя и одновременно лишает ее вольной, играющей силы, которая «бродит в молодой расе» Михаила и «долго еще не выльется в скучные общие фор­мы» (это и привлекает к нему женщину). Настораживает в Ма­рии и необъяснимая замкнутость: «в свою душу она не пустила» даже самого близкого человека. Им же владеет опасная для лю­бимой и всех окружающих людей стихия: «неистовая вспыльчи­вость» (татарская кровь) и «русское ковырянье в своей и чужой душе». Эгоизм красивого мужчины усугубляется изначальными противоречиями его личности.

Возможный прекрасный союз неминуемо рушится. Тем не ме­нее Михаил так казнится былыми своими ошибками, что ясно его внутреннее очищение. Роман будто развивает прежние пред­ставления Куприна о магии, величии высокого чувства и обре­ченности его в реальных условиях: неостановимо «колесо време­ни», дающее и отнимающее редкие счастливые минуты. Но писа­тель раскрыл здесь очень много новых и важных моментов в ис­толковании подлинно жизненного (неприукрашенного) совершен­ства женщины XX в. Она стала мечтой автора, а может быть идеалом любого нашего современника. Мастерски сумел Куприн выразить и понимание тех психологических конфликтов, которые мешали осуществиться будто самой природой предопределен­ным гармоническим отношениям между любящими людьми.

 

Художнические поиски Ив. Бунина были еще более сложны­ми, прихотливыми и прикованными к «печальной красоте» суще­го. Писателя волновало человеческое мироощущение, рожденное суетной текущей жизнью, но устремленное к вечным вопросам бытия. В этой /сфере обретал он близкие себе ценности. Поэтому внешние условия, события в произведениях едва намечены толь­ко как исходная точка каких-то сокровенных чувств персонажа, а в повествование органично вплетены авторские раздумья, укрупняющие представления о связях между настоящим и про­шлым, конкретно-временным и всеэпохальным, национальным и всечеловеческим.

При таком подходе тема любви приобретает широко обоб­щенное звучание. В ранней прозе Бунина она позволяет рас­крыть в индивидуальных, даже интимных переживаниях лично­сти дыхание большого мира. Причем героем избирается скром­ный, чуждый сколько-нибудь серьезных запросов человек. Он дан в священный час интуитивного соприкосновения с нетленной силой, землей.

В некоторых рассказах 1890-х гг. так воплощена жажда люб­ви — предчувствие счастья. Мастерство автора выразилось здесь в том, что за границей привычных, обыденных впечатлений обнаружена «несказанная загадочность прелести мира и жиз­ни». Подобное открытие сделал сам Бунин в юности, о чем оста­вил запись в своем дневнике. В художественном тексте оно тес­нее связано с проникновением героя в собственные таинственные влечения. «Несказанная прелесть» соединяет объективно суще­ствующую красоту и взволнованные чувства субъекта, неожи­данно уловившего свою слитность с нею.

Короткие повествования «В августе», «Осенью», «Заря всю ночь» будто очень просты по содержанию, посвящены одному ка­кому-то человеческому состоянию. Последнее даже мало меняет­ся, длится от начала до конца. Тем не менее волнение при чте­нии нарастает, так как свободно раздвинуты пределы малого жизненного факта, по-разному донесено присутствие «какой-то большой радости и тайны» («Осенью»).

В первом рассказе печальное прощание с уехавшей любимой девушкой, тоска по ней толкают молодого человека к „блужда­нию по городским улицами и загородным просторам. В этом, на первый взгляд, случайном времяпровождении неожиданно про­сыпается острый интерес к пестрому людскому потоку, отдель­ным женским лицам и вообще к вольному, влекущему глаз про­странству. Конкретное грустное ощущение, вызванное отъездом любимой, переплавляется в жажду чего-то громадного, яркого, прекрасного. Герой сознает это: «Сквозь слезы я смотрел вдаль, и где-то мне грезились южные знойные города, синий ответный вечер и образ какой-то женщины, который слился с девушкой, которую я любил...»

Влюбленные в рассказе «Осенью» едут к морю, еще не зная, что их ожидает «единственное счастье». Водная стихия пе­редает главный смысл повествования. Сначала «-море гудело под ними грозно», потом оно, «в сознании своей силы», «гудело ров­но, победно и, казалось, все величавее». Позже «жадным и беше­ным прибоем играло море». Герои скоро убеждаются в родстве переживаемого ими волшебному могуществу волн. Автор прихо­дит к значительно более сложным представлениям — об идеале величия, неиссякаемости земной красоты, недостижимых для людей. И одновременно — о неостановимом их стремлении к этой сокровищнице Прекрасного.

Вольные пространства, неповторимые краски и формы при­роды пробуждают веру личности в столь же богатое душевное бытие. А предчувствие счастья обостряет восприятие. Этот дву­единый процесс многое обусловил в бунинской прозе. Южные степи, ночное море, предрассветный сад исполняют здесь, может быть, главную роль. Художник исходил от мысли о всеединстве сущего, от мечты о доступном месте в природной гармонии чело­века. Любовь, как самое сокровенное и сильное чувство, дарует миг прозрения, пусть частичного, этой истины.

В тех же рассказах есть и печальный мотив — разрыва меж­ду высокими побуж