Власти должны спонсировать не исследования, а нетелеологическое прилаживание

Я вовсе не считаю, что из приведенного выше аргумента должен логически вытекать запрет на госфинансирование науки. Мое рассуждение направлено скорее против телеологии, чем против исследований вообще. Финансирование в какой-то форме, конечно, эффективно. Ужасная ирония судьбы заключена в том, что власти получают от исследований огромную отдачу, но не так, как они того хотели. Взять хотя бы Интернет. Расходы на инновации в области обороны вернулись, но в своеобразной форме; ниже будет показано, что точно так же своеобразно возвращаются и расходы на медицину. Беда в том, что функционеры смотрят на мир с телеологической точки зрения (особенно в Японии), а крупные корпорации идут по их стопам. Большинство таких корпораций вроде фармацевтических концернов бьются с самими собой.

Вообразите множество проектов типа «пальцем в небо» и представьте, что гранты и прочее финансирование распределяются среди людей, а не среди проектов, так что многие ученые получат маленькие суммы. Социолог науки Стив Шэпин, который долго наблюдал в Калифорнии за инвесторами, вкладывающими капитал в рискованные проекты, отмечает, что инвесторы чаще поддерживают не идеи, а конкретных предпринимателей. Решения сплошь и рядом принимаются исходя из того, кто именно занимается проектом: как говорят сами инвесторы, ставить надо на жокея, а не на лошадь. Почему? Потому что инновация – штука скользкая, и инвесторам нужен фланёр, который способен поймать удачу за хвост вместо того, чтобы погрязнуть в бюрократическом болоте. Шэпин показал, что важные решения инвесторы принимали вообще без бизнес-плана. Если те и подкреплялись каким-то «анализом», то в фоновом режиме, чтобы подтвердить уже принятое решение. Я какое-то время общался с калифорнийскими инвесторами, раздумывая, куда вложить деньги, и могу подтвердить: бизнес-планы – это плесень.

Конечно, деньги должны течь к частникам – к агрессивным частникам, о которых вы точно знаете, что они своего не упустят.

Разберем статистические доводы, для чего на один абзац углубимся в дебри. Отдача от исследования – это Крайнестан; она следует степенному закону распределения вероятностей с большими, почти неограниченными приобретениями и – благодаря опциональности – ограниченными потерями. Значит, отдача от исследования – это всегда линейная функция от количества экспериментов, а не от суммы средств, вложенных в эти эксперименты. Поскольку, как показано на рис. 7, победитель получит огромную отдачу, у которой нет потолка, правильный подход подразумевает нечто вроде слепого финансирования. Верный метод тут – «одна энная» или «1/N», то есть инвестировать нужно в максимально большое число проектов: если у вас есть N возможностей, инвестируйте средства во все эти возможности в равных долях[74]. Каждый проект получит небольшую сумму, проектов при этом много, больше, чем (вам кажется) нужно. Почему этот метод работает? В Крайнестане важнее вложить маленькие средства во что-то, чем вообще упустить возможность. Как сказал мне один инвестор: «Отдача может быть такой большой, что вы не можете себе позволить в чем-то не участвовать».

Случай в медицине

Медицина, в отличие от технологии, одомашнивала удачу на протяжении всей истории; к настоящему времени она осознанно практикует случайность. Но лишь отчасти.

Медицинская статистика позволяет нам сравнить эффективность телеологического исследования и случайно сделанного открытия. Власти США снабдили нас идеальной базой данных: мы многое знаем о деятельности Национального института злокачественных новообразований по итогам «войны с раком» президента Никсона в начале 1970-х. Мортон Мейерс, ученый и врач-практик, пишет в своей чудесной книге «Счастливые случаи: интуиция и прорывы в современной медицине» (Happy Accidents: Serendipity in Modern Medical Breakthroughs): «За двадцать лет экспериментов с вытяжками из ста сорока четырех тысяч растений, представителей пятнадцати тысяч видов, ученые не получили ни одного противоопухолевого растительного препарата. Эта неудача резко контрастирует с открытием в конце 1950-х годов основной группы растительных препаратов для лечения рака, алкалоидов барвинка, – открытием, которое было сделано случайно, а не стало результатом направленного исследования».

Джон Ла-Матина, инсайдер, который ушел из фармацевтического бизнеса и поведал нам о своем опыте, приводит статистику, дающую наглядное представление о разрыве между общественным признанием ученых заслуг и правдой: частные компании разрабатывают девять лекарств из десяти. Даже финансируемые за счет налогов Национальные институты здравоохранения США обнаружили, что из 46 самых продаваемых препаратов только три имеют какое-то отношение к госфинансированию.

Мы не можем мириться с тем фактом, что лекарства от рака появляются благодаря исследованиям в других отраслях. Вы экспериментируете с другими лекарствами (а то и не лекарствами) и находите что-то, чего не искали (и наоборот). Любопытно вот что: если результат получен членом ученого сообщества, тот, скорее всего, не обратит на него внимания, ведь добивался он совсем иного результата, – у таких исследователей есть сценарий, которого они придерживаются. Вспомнив об опциональности, мы скажем, что этот ученый не использует возможность, невзирая на ее ценность, то есть действует нерационально (не важно, как вы определяете «рациональность»), уподобляясь скряге, который почему-то отказывается от крупной суммы денег, найденной в собственном саду. Мейерс пишет также о том, как ученое сообщество учит птиц летать: оно задним числом приписывает себе открытия, чтобы раздуть собственную значимость.

Если открытие совершили военные, судить о том, что произошло, вообще невозможно. Возьмем такой метод лечения рака, как химиотерапия, о которой пишет тот же Мейерс. В 1942 году американский корабль, прибывший с грузом иприта (горчичного газа) в итальянский город Бари, попал под немецкие бомбы. Это событие помогло открыть химиотерапию – газ оказал лечебное воздействие на солдат с лейкемией (у них в крови снижалось количество лейкоцитов). Но иприт был запрещен Женевской конвенцией, поэтому историю замолчали – Черчилль убрал все упоминания о ней из британских документов, а в США информацию засекретили, хотя исследовать нитроиприт не прекратили.

Джеймс Ле Фаню, врач, пишущий книги на медицинскую тематику, уверен в том, что «терапевтическая» революция, произошедшая после Второй мировой войны, когда были открыты многие эффективные методы лечения, произошла вовсе не благодаря научным достижениям. Наоборот: «Врачи и ученые осознали, что не обязательно понимать в деталях, что именно в организме не так; синтетическая химия стала слепо и случайно снабжать нас лекарствами, которые врачи не могли открыть столетиями». (В качестве важного примера Ле Фаню приводит сульфаниламиды, исследованные Герхардом Домагком.)

Расширение теоретического понимания – «эпистемической базы», как говорит Мокир, – шло рука об руку с уменьшением количества новых лекарств. Что мог бы предсказать и Жирный Тони, и парень, торговавший «зеленым лесом». Кто-то скажет, что мы срывали низко висящие плоды, но я пойду дальше: учитывая факты (скажем, отдачу от проекта «Геном человека» или застой, наблюдаемый в фармацевтической области в последние 20 лет, невзирая на растущие расходы), можно утверждать, что знание – или то, что мы именуем «знанием», – подавляет исследования в сложных областях.

Можно взглянуть на проблему и под другим углом: изучение химического состава ингредиентов не делает вас талантливым поваром или даже чувствительным дегустатором, наоборот, оно может негативно сказаться на ваших способностях. (Кулинария особенно унизительна для парней, которые мыслят телеологически.)

Каждый может составить список лекарств, появившихся на манер Черного лебедя благодаря случайности – и сравнить этот список со списком лекарств, созданных целенаправленно. Я принялся было за такое сравнение, но осознал, что препаратов, которые были получены телеологическим путем, очень мало – например, зидовудин для лечения ВИЧ-инфекции. Главная особенность «проектных» лекарств заключается в том, что они создаются по плану (а значит, телеологически). При этом мы не в состоянии придумать лекарство с заранее известными побочными эффектами. Так возникает проблема будущих «проектных» лекарств: чем больше таких препаратов на рынке, тем теснее они взаимодействуют друг с другом, и в итоге мы столкнемся с огромным числом всевозможных комбинаций для каждого нового лекарства. Если у нас есть двадцать разных лекарств, двадцать первое должно быть совместимо с двадцатью препаратами, и проверить их совместимость не так сложно. Если же лекарств тысяча, нам нужно проверить тысячу комбинаций. Между тем сегодня на рынке присутствуют десятки тысяч лекарственных препаратов. Ряд исследований заставляет предположить, что мы склонны недооценивать побочные эффекты от взаимодействия уже имеющихся лекарств, продающихся в аптеках, примерно в четыре раза, так что, если уж на то пошло, количество подходящих препаратов скорее уменьшается, чем растет.

В фармацевтике есть определенные сдвиги: лекарству, созданному для лечения конкретного заболевания, могут найтись и другие применения. Экономист Джон Кей называет это отклонением от прямого пути. Так, показания к приему аспирина менялись неоднократно, а идея Джуды Фолкмана перекрыть доступ крови к опухоли привела к открытию схемы лечения такого серьезного глазного заболевания, как макулодистрофия, дегенерация центральной части сетчатки. Синтетический ингибитор ангиогенеза, в разработке которого участвовал Фолкман (бевацизумаб, он же авастин), показал свою эффективность не там, где ожидалось[75]. «Побочный» положительный результат даже превзошел тот, который планировалось получить первоначально.

Вместо того чтобы приводить здесь подробный перечень лекарств (это было бы безвкусицей), я отошлю читателя к книге Мейерса, а также к трудам Клода Боюона и Клода Моннере «Фантастические удачи: история открытия лекарств» (Fabuleux hasards, histoire de la découverte des médicaments) и Цзе Джека Ли «Веселящий газ, виагра и липитор» (Laughing Gas, Viagra and Lipitor).