Стихи, петые на празднике, данном в С.-Петербурге английским послом, лордом Каткартом

 

Сей день есть день суда и мщенья!

Сей грозный день земле явил

Непобедимость провиденья

И гордых силу пристыдил.

 

Где тот, пред кем гроза не смела

Валов покорных воздымать,

Когда ладья его летела

С фортуной к берегу пристать?

 

К стопам рабов бросал он троны,

Срывал с царей красу порфир,

Сдвигал народы в легионы

И мыслил весь заграбить мир.

 

И где он?.. Мир его не знает!

Забыт разбитый истукан!

Лишь пред изгнанником зияет

Неумолимый океан.

 

И все, что рушил он, природа

Уже красою облекла,

И по следам его свобода

С дарами жизни протекла!

 

И честь тому — кто, верный чести,

Свободе меч свой посвятил,

Кто в грозную минуту мести

Лишь благодатию отметил.

 

Так! честь ему: и мир вселенной,

И царские в венцах главы,

И блеск Лютеции спасенной,

И прах низринутой Москвы!

 

О нем молитва Альбиона

Одна сынов его с мольбой:

«Чтоб долго был красой он трона

И человечества красой!»

 

 

Сон^*

 

 

Заснув на холме луговом,

  Вблизи большой дороги,

Я унесен был легким сном

  Туда, где жили боги.

 

Но я проснулся наконец

  И смутно озирался:

Дорогой шел младой певец

  И с пеньем удалялся.

 

Вдали пропал за рощей он —

  Но струны все звенели.

Ах! не они ли дивный сон

  Мне на душу напели?

 

 

Песня бедняка^*

 

 

Куда мне голову склонить?

  Покинут я и сир;

Хотел бы весело хоть раз

  Взглянуть на божий мир.

 

И я в семье моих родных

  Когда-то счастлив был;

Но горе спутник мой с тех пор,

  Как я их схоронил.

 

Я вижу замки богачей

  И их сады кругом…

Моя ж дорога мимо их

  С заботой и трудом.

 

Но я счастливых не дичусь;

  Моя печаль в тиши;

Я всем веселым рад сказать:

   Бог помочь! от души.

 

О щедрый бог, не вовсе ж я

  Тобою позабыт;

Источник милости твоей

  Для всех равно открыт.

 

В селенье каждом есть твой храм

  С сияющим крестом,

С молитвой сладкой и с твоим

  Доступным алтарем.

 

Мне светит солнце и луна;

  Любуюсь на зарю;

И, слыша благовест, с тобой,

  Создатель, говорю.

 

И знаю: будет добрым пир

  В небесной стороне;

Там буду праздновать и я;

  Там место есть и мне.

 

 

Весеннее чувство^*

 

 

Легкий, легкий ветерок,

Что так сладко, тихо веешь?

Что играешь, что светлеешь,

Очарованный поток?

Чем опять душа полна?

Что опять в ней пробудилось?

Что с тобой к ней возвратилось,

Перелетная весна?

 

Я смотрю на небеса…

Облака, летя, сияют

И, сияя, улетают

За далекие леса.

 

Иль опять от вышины

Весть знакомая несется?

Или снова раздается

Милый голос старины?

Или там, куда летит

Птичка, странник поднебесный,

Все еще сей неизвестный

Край желанного сокрыт?..

Кто ж к неведомым брегам

Путь неведомый укажет?

Ах! найдется ль, кто мне скажет,

Очарованное Там?

 

 

Счастие во сне^*

 

 

Дорогой шла девица;

  С ней друг ее младой;

Болезненны их лица;

  Наполнен взор тоской.

 

Друг друга лобызают

  И в очи и в уста —

И снова расцветают

  В них жизнь и красота.

 

Минутное веселье!

  Двух колоколов звон:

Она проснулась в келье;

  В тюрьме проснулся он.

 

 

«Там небеса и воды ясны…»^*

 

 

   Там небеса и воды ясны!

   Там песни птичек сладкогласны!

  О родина! все дни твои прекрасны!

   Где б ни был я, но все с тобой

      Душой.

 

   Ты помнишь ли, как под горою,

   Осеребряемый росою,

  Белелся луч вечернею порою

   И тишина слетала в лес

      С небес?

 

   Ты помнишь ли наш пруд спокойный,

   И тень от ив в час полдня знойный,

  И над водой от стада гул нестройный,

   И в лоне вод, как сквозь стекло,

      Село?

 

   Там на заре пичужка пела;

   Даль озарялась и светлела;

  Туда, туда душа моя летела:

   Казалось сердцу и очам —

      Все там!..

 

 

Овсяный кисель [56] ^*

 

 

Дети, овсяный кисель на столе; читайте молитву;

Смирно сидеть, не марать рукавов и к горшку не соваться;

Кушайте: всякий нам дар совершен и даяние благо;

Кушайте, светы мои, на здоровье; господь вас помилуй.

В поле отец посеял овес и весной заскородил.

Вот господь бог сказал: поди домой, не заботься;

Я не засну; без тебя он взойдет, расцветет и созреет.

Слушайте ж, дети: в каждом зернышке тихо и смирно

Спит невидимкой малютка-зародыш. Долго он, долго

Спит, как в люльке, не ест, и не пьет, и не пикнет, доколе

В рыхлую землю его не положат и в ней не согреют.

Вот он лежит в борозде, и малютке тепло под землею;

Вот тихомолком проснулся, взглянул и сосет, как младенец,

Сок из родного зерна, и растет, и невидимо зреет;

Вот уполз из пелен, молодой корешок пробуравил;

Роется вглубь, и корма ищет в земле, и находит.

Что же?.. Вдруг скучно и тесно в потемках… «Как бы проведать,

Что там, на белом свете, творится?..» Тайком, боязливо

Выглянул он из земли… Ах! царь мой небесный, как любо!

Смотришь — господь бог ангела шлет к нему с неба:

«Дай росинку ему и скажи от создателя: здравствуй».

Пьет он… ах! как же малюточке сладко, свежо и свободно.

Рядится красное солнышко; вот нарядилось, умылось,

На горы вышло с своим рукодельем; идет по небесной

Светлой дороге; прилежно работая, смотрит на землю,

Словно как мать на дитя, и малютке с небес улыбнулось,

Так улыбнулось, что все корешки молодые взыграли.

«Доброе солнышко, даром вельможа, а всякому ласка!»

В чем же его рукоделье? Точи́т облачко дождевое.

Смотришь: посмеркло; вдруг каплет; вдруг полилось, зашумело.

Жадно зародышек пьет; но подул ветерок — он обсохнул,

«Нет (говорит он), теперь уж под землю меня не заманят.

Что мне в потемках? здесь я останусь; пусть будет что, будет».

Кушайте, светы мои, на здоровье; господь вас помилуй.

Ждет и малюточку тяжкое время: темные тучи

День и ночь на небе стоят, и прячется солнце;

Снег и метель на горах, и град с гололедицей в поле.

Ах! мой бедный зародышек, как же он зябнет! как ноет!

Что с ним будет? земля заперлась, и негде взять пищи.

«Где же (он думает) красное солнышко? Что не выходит?

Или боится замерзнуть? Иль и его нет на свете?

Ах! зачем покидал я родимое зернышко? дома

Было мне лучше; сидеть бы в приютном тепле под землею».

Детушки, так-то бывает на свете; и вам доведется

Вчуже, меж злыми, чужими людьми, с трудом добывая

Хлеб свой насущный, сквозь слезы сказать в одинокой печали:

«Худо мне; лучше бы дома сидеть у родимой за печкой…»

Бог вас утешит, друзья; всему есть конец; веселее

Будет и вам, как былиночке. Слушайте: в ясный день майский

Свежесть повеяла… солнышко яркое на горы вышло,

Смотрит: где наш зародышек? что с ним? и крошку целует.

Вот он ожил опять и себя от веселья не помнит.

Мало-помалу оделись поля муравой и цветами;

Вишня в саду зацвела, зеленеет и слива, и в поле

Гуще становится рожь, и ячмень, и пшеница, и просо;

Наша былиночка думает: «Я назади не останусь!»

Кстати ль! листки распустила… кто так прекрасно соткал их?

Вот стебелек показался… кто из жилочки в жилку

Чистую влагу провел от корня до маковки сочной?

Вот проглянул, налился и качается в воздухе колос…

Добрые люди, скажите: кто так искусно развесил

Почки по гибкому стеблю на тоненьких шелковых нитях?

Ангелы! кто же другой? Они от былинки к былинке

По́ полю взад и вперед с благодатью небесной летают.

Вот уж и цветом нежный, зыбучий колосик осыпан:

Наша былинка стоит, как невеста в уборе венчальном.

Вот налилось и зерно и тихохонько зреет; былинка

Шепчет, качая в раздумье головкой: я знаю, что будет.

Смотришь: слетаются мошки, жучки молодую поздравить,

Пляшут, толкутся кругом, припевают ей: многие лета;

В сумерки ж, только что мошки, жучки позаснут и замолкнут,

Тащится в травке светляк с фонарем посветить ей в потемках.

Кушайте, светы мои, на здоровье; господь вас помилуй.

Вот уж и троицын день миновался, и сено скосили;

Собраны вишни; в саду ни одной не осталося сливки;

Вот уж пожали и рожь, и ячмень, и пшеницу, и просо;

Уж и на жниво сбирать босиком ребятишки сходились

Колос оброшенный; им помогла тихомолком и мышка.

Что-то былиночка делает? О! уж давно пополнела;

Много, много в ней зернышек; гнется и думает: «Полно;

Время мое миновалось; зачем мне одной оставаться

В поле пустом меж картофелем, пухлою репой и свеклой?»

Вот с серпами пришли и Иван, и Лука, и Дуняша;

Уж и мороз покусал им утром и вечером пальцы;

Вот и снопы уж сушили в овине; уж их молотили

С трех часов поутру до пяти пополудни на риге;

Вот и Гнедко потащился на мельницу с возом тяжелым;

Начал жернов молоть; и зернышки стали мукою;

Вот молочка надоила от пестрой коровки родная

Полный горшочек; сварила кисель, чтоб детушкам кушать;

Детушки скушали, ложки обтерли, сказали: «спасибо».

 

 

Деревенский сторож в полночь^*

 

 

Полночь било; в добрый час!

Спите, бог не спит за нас!

 

Как все молчит!.. В полночной глубине

Окрестность вся как будто притаилась;

Нет шороха в кустах; тиха дорога;

В пустой дали не простучит телега,

Не скрипнет дверь; дыханье не провеет,

И коростель замолк в траве болотной.

Все, все теперь под занавесом спит;

И легкою ль, неслышною стопою

Прокрался здесь бесплотный дух… не знаю.

Но чу… там пруд шумит; перебираясь

По мельничным колесам неподвижным,

Сонливою струей бежит вода;

И ласточка тайком ползет по бревнам

Под кровлю; и сова перелетела

По небу тихому от колокольни;

И в высоте, фонарь ночной, луна

Висит меж облаков и светит ясно,

И звездочки в дали небесной брезжут..

Не так же ли, когда осенней ночью,

Измокнувший, усталый от дороги,

Придешь домой, еще не видишь кровель,

А огонек уж там и тут сверкает?..

Но что ж во мне так сердце разгорелось?

Что на душе так радостно и смутно?

Как будто в ней по родине тоска!

Я плачу… но о чем? И сам не знаю!

 

Полночь било; в добрый час!

Спите, бог не спит за нас!

 

Пускай темно на высоте;

Сияют звезды в темноте.

То свет родимой стороны;

Про нас они там зажжены.

 

Куда идти мне? В нижнюю деревню,

Через кладби́ще?.. Дверь отворена.

Подумаешь, что в полночь из могил

Покойники выходят навестить

Свое село, проведать, все ли там,

Как было в старину. До сей поры,

Мне помнится, еще ни одного

Не встретил я. Не прокричать ли: полночь!

Покойникам?.. Нет, лучше по гробам

Пройду я молча, есть у них на башне

Свои часы. К тому же… как узнать!

Прошла ль уже их полночь или нет?

Быть может, что теперь лишь только тьма

Сгущается в могилах… ночь долга;

Быть может также, что струя рассвета

Уже мелькнула и для них… кто знает?

Как смирно здесь! знать, мертвые покойны?

Дай бог!.. Но мне чего-то страшно стало.

Не все здесь умерло: я слышу, ходит

На башне маятник… ты скажешь, бьется

Пульс времени в его глубоком сне.

И холодом с вершины дует полночь;

В лугу ее дыханье бродит, тихо

Соломою на кровлях шевелит

И пробирается сквозь тын со свистом,

И сыростью от стен церковных пашет —

Окончины трясутся, и порой

Скрипит, качаясь, крест — здесь подувает

Оно в открытую могилу… Бедный Фриц!

И для тебя готовят уж постелю,

И каменный покров лежит при ней,

И на нее огни отчизны светят.

 

Как быть! а всем одно, всех на пути

Застигнет сон… что ж нужды! все мы будем

На милой родине; кто на кладби́ще

Нашел постель — в час добрый; ведь могила

Последний на земле ночлег; когда же

Проглянет день и мы, проснувшись, выйдем

На новый свет, тогда пути и часу

Не будет нам с ночлега до отчизны.

 

Полночь било; в добрый час!

Спите, бог не спит за нас!

 

Сияют звезды с вышины,

То свет родимой стороны:

Туда через могилу путь;

В могиле ж… только отдохнуть.

 

Где был я? где теперь? Иду деревней;

Прошел через кладби́ще… Все покойно

И здесь и там… И что ж деревня в полночь?

Не тихое ль кладби́ще? Разве там,

Равно как здесь, не спят, не отдыхают

От долгия усталости житейской,

От скорби, радости, под властью бога,

Здесь в хижине, а там в сырой земле,

До ясного, небесного рассвета?

 

А он уж недалёко… Как бы ночь

Ни длилася и неба ни темнила,

А все рассвета нам не миновать.

Деревню раз, другой я обойду —

И петухи начнут мне откликаться,

И воздух утренний начнет в лицо

Мне дуть; проснется день в бору, отдернет

Небесный занавес, и утро тихой

Струей прольется в сумрак; наконец

Посмотришь: холм, и дол, и лес сияют;

Все встрепенулося; там ставень вскрылся,

Там отворилась дверь; и все очнулось,

И всюду жизнь свободная взыграла.

Ах! царь небесный, что за праздник будет,

Когда последняя промчится ночь!

Когда все звезды, малые, большие,

И месяц, и заря, и солнце вдруг

В небесном пламени растают, свет

До самой глубины могил прольется,

И скажут матери младенцам: утро!

И всё от сна пробудится; там дверь

Тяжелая отворится, там ставень;

И выглянут усопшие оттуда!..

О, сколько бед забыто в тихом сне!

И сколько ран глубоких в самом сердце

Исцелено! Встают, здоровы, ясны;

Пьют воздух жизни; он вливает крепость

Им в душу… Но когда ж тому случиться?

 

Полночь било; в добрый час!

Спите, бог не спит за нас!

 

Еще лежит на небе тень;

Еще далеко светлый день;

Но жив господь, он знает срок:

Он вышлет утро на восток.

 

 

Тленность^*

 

Разговор на дороге, ведущей в Базель, в виду развалин замка Ретлера, вечером.

Внук

 

Послушай, дедушка, мне каждый раз,

Когда взгляну на этот замок Ретлер,

Приходит в мысль: что, если то ж случится

И с нашей хижинкой?.. Как страшно там!

Ты скажешь: смерть сидит на этих камнях.

А домик наш?.. Взгляни: как будто церковь,

Светлеет на холме, и окна блещут.

Скажи ж, как может быть, чтобы и с ним

Случилось то ж, что с этим старым замком?

 

Дедушка

 

Как может быть?.. Ах! друг мой, это будет.

Всему черед: за молодостью вслед

Тащится старость: все идет к концу

И ни на миг не постоит. Ты слышишь:

Без умолку шумит вода; ты видишь:

На небесах сияют звезды; можно

Подумать, что они ни с места… нет!

Все движется, приходит и уходит.

Дивись, как хочешь, друг, а это так.

Ты молод; я был также молод прежде,

Теперь уж все иное… старость, старость!

И что ж? Куда бы я ни шел — на пашню,

В деревню, в Базель — все иду к кладбищу!

Я не тужу… и ты, как я, созреешь.

Тогда посмотришь, где я?.. Нет меня!

Уж вкруг моей могилы бродят козы;

А домик, между тем, дряхлей, дряхлей;

И дождь его сечет, и зной палит,

И тихомолком червь буравит стены,

И в кровлю течь, и в щели свищет ветер…

А там и ты закрыл глаза; детей

Сменили внуки; то чини, другое;

А там и нечего чинить… все сгнило!

А поглядишь: лет тысяча прошло —

Деревня вся в могиле; где стояла

Когда-то церковь, там соха гуляет.

 

Внук

 

Ты шутишь: быть не может!

 

Дедушка

 

    Будет, будет!

Дивись, как хочешь, друг; а это так!

Вот Базель наш… сказать, прекрасный город!

Домов не счесть — иной огромней церкви;

Церквей же боле, чем в иной деревне

Домов; все улицы кипят народом;

И сколько ж добрых там людей!.. Но что же?

Как многих нет, которых я, бывало,

Встречал там… где они? Лежат давно

За церковью и спят глубоким сном.

Но только ль, друг? Ударит час — и Базель

Сойдет в могилу; кое-где, как кости,

Выглядывать здесь будут из земли:

Там башня, там стена, там свод упадший

На них же, по местам, береза, куст,

И мох седой, и в нем на гнездах цапли…

Жаль Базеля! А если люди будут

Все так же глупы и тогда, как нынче,

То заведутся здесь и привиденья,

И черный волк, и огненный медведь,

И мало ли…

 

Внук

 

   Не громко говори;

Дай мост нам перейти; там у дороги,

В кустарнике, прошедшею весной

Похоронен утопленник. Смотри,

Как пятится Гнедко и уши поднял;

Глядит туда, как будто что-то видит.

 

Дедушка

 

Молчи, глупец; Гнедко пужлив: там куст

Чернеется — оставь в покое мертвых,

Нам их не разбудить; а речь теперь

О Базеле; и он в свой час умрет.

И много, много лет спустя, быть может,

Здесь остановится прохожий: взглянет

Туда, где нынче город… там все чисто,

Лишь солнышко над пустырем играет;

И спутнику он скажет: «В старину

Стоял там Базель; эта груда камней

В то время церковью Петра была…

Жаль Базеля».

 

Внук

 

   Как может это статься?

 

Дедушка

 

Не верь иль верь, а это не минует.

Придет пора — сгорит и свет. Послушай:

Вдруг о полуночи выходит сторож —

Кто он, не знают — он не здешний; ярче

Звезды блестит он и гласит: Проснитесь!

Проснитесь, скоро день!.. Вдруг небо рдеет

И загорается, и гром сначала

Едва стучит; потом сильней, сильней;

И вдруг отвсюду загремело; страшно

Дрожит земля; колокола гудят

И сами свет сзывают на молитву:

И вдруг… все молится; и всходит день —

Ужасный день: без утра и без солнца;

Все небо в молниях, земля в блистанье;

И мало ль что еще!.. Все, наконец,

Зажглось, горит, горит и прогорает

До дна, и некому тушить, и сам о

Потухнет… Что ты скажешь? Какова

Покажется тогда земля?

 

Внук

 

      Как страшно:

А что с людьми, когда земля сгорит?

 

Дедушка

 

С людьми?.. Людей давно уж нет: они…

Но где они?.. Будь добр; смиренным сердцем

Верь богу; береги в душе невинность —

И все тут!.. Посмотри: там светят звезды;

И что звезда, то ясное селенье;

Над ними ж, слышно, есть прекрасный город;

Он невидим… но будешь добр, и будешь

В одной из звезд, и будет мир с тобою;

А если бог посудит, то найдешь

Там и своих: отца, и мать, и… деда.

А может быть, когда идти случится

По Млечному Пути в тот тайный город, —

Ты вспомнишь о земле, посмотришь вниз

И что ж внизу увидишь? Замок Ретлер.

Все в уголь сожжено; а наши горы,

Как башни старые, чернеют; вкруг

Зола; в реке воды нет, только дно

Осталося пустое — мертвый след

Давнишнего потока; и все тихо,

Как гроб. Тогда товарищу ты скажешь:

«Смотри: там в старину земля была;

Близ этих гор и я живал в ту пору,

И пас коров, и сеял, и пахал;

Там деда и отца отнес в могилу;

Был сам отцом, и радостного в жизни

Мне было много; и господь мне дал

Кончину мирную… и здесь мне лучше».

 

 

Явление богов^*

 

 

    Знайте, с Олимпа

    Являются боги

    К нам не одни;

 

Только что Бахус придет говорливый,

Мчится Эрот, благодатный младенец;

Следом за ними и сам Аполлон.

 

    Слетелись, слетелись

    Все жители неба,

    Небесными по́лно

    Земное жилище.

 

    Чем угощу я,

    Земли уроженец,

    Вечных богов?

 

Дайте мне вашей, бессмертные, жизни!

Боги! что, смертный, могу поднести вам?

  К вашему небу возвысьте меня!

 

Прекрасная радость

Живет у Зевеса!

Где не́ктар? налейте,

Налейте мне чашу!

 

    Не́ктара чашу

    Певцу, молодая

    Геба, подай!

 

Очи небесной росой окропите;

Пусть он не зрит ненавистного Стикса,

Быть да мечтает одним из богов!

 

    Шумит, заблистала

    Небесная влага,

    Спокоилось сердце,

    Провидели очи.

 

 

Утешение в слезах^*

 

 

«Скажи, что так задумчив ты?

  Все весело вокруг;

В твоих глазах печали след;

  Ты, верно, плакал, друг?»

 

«О чем грущу, то в сердце мне

  Запало глубоко;

А слезы… слезы в сладость нам;

  От них душе легко».

 

«К тебе ласкаются друзья,

  Их ласки не дичись;

И что бы ни утратил ты,

  Утратой поделись».

 

«Как вам, счастливцам, то понять,

  Что понял я тоской?

О чем… но нет! оно мое,

  Хотя и не со мной».

 

«Не унывай же, ободрись;

  Еще ты в цвете лет;

Ищи — найдешь; отважным, друг,

  Несбыточного нет».

 

«Увы! напрасные слова!

  Найдешь — сказать легко;

Мне до него, как до звезды

  Небесной, далеко».

 

«На что ж искать далеких звёзд?

  Для неба их краса;

Любуйся ими в ясну ночь,

  Не мысли в небеса».

 

«Ах! я любуюсь в ясный день;

  Нет сил и глаз отвесть;

А ночью… ночью плакать мне,

  Покуда слезы есть».

 

 

Жалоба пастуха^*

 

 

На ту знакомую гору

Сто раз я в день прихожу;

Стою, склоняся на посох,

И в дол с вершины гляжу.

 

Вздохнув, медлительным шагом

Иду вослед я овцам

И часто, часто в долину

Схожу, не чувствуя сам.

 

Весь луг по-прежнему полон

Младой цветов красоты;

Я рву их — сам же не знаю,

Кому отдать мне цветы.

 

Здесь часто в дождик и в гро́зу

Стою, к земле пригвожден;

Все жду, чтоб дверь отворилась…

Но то обманчивый сон.

 

Над милой хижинкой светит,

Видаю, радуга мне…

К чему? Она удалилась!

Она в чужой стороне!

 

Она все дале! все дале!

И скоро слух замолчит!

Бегите ж, овцы, бегите!

Здесь горе душу томит!

 

 

Мина^*

(романс)

 

 

Я знаю край! там негой дышит лес,

Златой лимон горит во мгле древес,

И ветерок жар неба холодит,

И тихо мирт и гордо лавр стоит…

  Там счастье, друг! туда! туда

Мечта зовет! Там сердцем я всегда!

 

Там светлый дом! на мраморных столбах

Поставлен свод; чертог горит в лучах;

И ликов ряд недвижимых стоит;

И, мнится, их молчанье говорит…

  Там счастье, друг! туда! туда

Мечта зовет! Там сердцем я всегда!

 

Гора там есть с заоблачной тропой!

В туманах мул там путь находит свой;

Драконы там мутят ночную мглу;

Летит скала и воды на скалу!..

  О друг, пойдем! туда! туда

Мечта зовет!.. Но быть ли там когда?

 

 

К месяцу^*

 

 

Снова лес и дол покрыл

  Блеск туманный твой:

Он мне душу растворил

  Сладкой тишиной.

 

Ты блеснул… и просветлел

  Тихо темный луг:

Так улыбкой наш удел

  Озаряет друг.

 

Скорбь и радость давних лет

  Отозвались мне,

И минувшего привет

  Слышу в тишине.

 

Лейся, мой ручей, стремись!

  Жизнь уж отцвела;

Так надежды пронеслись;

  Так любовь ушла.

 

Ах! то было и моим,

  Чем так сладко жить,

То, чего, расставшись с ним,

  Вечно не забыть.

 

Лейся, лейся, мой ручей,

  И журчанье струй

С одинокою моей

  Лирой согласуй.

 

Счастлив, кто от хлада лет

  Сердце охранил,

Кто без ненависти свет

  Бросил и забыл,

 

Кто делит с душой родной,

  Втайне от людей,

То, что презрено толпой

  Или чуждо ей.

 

 

Арзамасские стихи^*

 

Протокол двадцатого арзамасского заседания^*

 

 

Месяц Травный^*, нахмурясь, престол свой отдал Изоку;

Пылкий Изок^* появился, но пасмурен, хладен, насуплен;

Был он отцом посаженым у мрачного Грудня^*. Грудень, известно,

Очень давно за Зимой волочился; теперь уж они обвенчались.

С свадьбы Изок принес два дождя, пять луж, три тумана

(Рад ли, не рад ли, а надобно было принять их в подарок).

Он разложил пред собою подарки и фыркал. Меж тем собирался

Тихо на береге Карповки^* (славной реки, где не водятся карпы,

Где, по преданию, Карп-Богатырь кавардак по субботам

Ел, отдыхая от славы), на береге Карповки славной

В семь часов ввечеру Арзамас двадесятый, под сводом

Новосозданного храма, на коем начертано имя

Вещего Штейна^*, породой германца, душой арзамасца.

Сел Арзамас за стол с величавостью скромной и мудрой наседки,

Сел Арзамас — и явилось в тот миг небывалое чудо:

Нечто пузообразное, пупом венчанное вздулось,

Громко взбурчало, и вдруг гармонией Арфы стало бурчанье.

Члены смутились. Реин дернул за кофту Старушку,

С страшной перхотой Старушка бросилась в руки Варвику,

Журка клюнул Пустынника, тот за хвост Асмодея.

Начал бодать Асмодей Громобоя, а этот облапил,

Сморщась, как дряхлый сморчок, Светлану. Одна лишь Кассандра

Тихо и ясно, как пень благородный, с своим протоколом,

Ушки сжавши и рыльце подняв к милосердому небу,

В креслах сидела. «Уймись, Арзамас! — возгласила Кассандра. —

Или гармония пуза Эоловой Арфы тебя изумила?

Тише ль бурчало оно в часы пресыщенья, когда им

Водка, селедка, конфеты, котлеты, клюква и брюква

Быстро, как вечностью годы и жизнь, поглощались?

Знай же, что ныне пузо бурчит и хлебещет недаром;

Мне — Дельфийский треножник оно. Прорицаю, внимайте!»

Взлезла Кассандра на пузо, села Кассандра на пузе;

Стала с пуза Кассандра, как древле с вершины Синая

Вождь Моисей ко евреям, громко вещать к арзамасцам:

  «Братья-друзья арзамасцы! В пузе Эоловой Арфы

Много добра. Не одни в нем кишки и желудок.

Близко пуза, я чувствую, бьется, колышется сердце!

Это сердце, как Весты лампада, горит не сгорая.

Бродит, я чувствую, в темном Дедале поблизости пуза

Честный отшельник — душа; она в своем заточенье

Все отразила прельщенья бесов и душиста добро́той

(Так говорит об ней Николай Карамзин, наш историк).

Слушайте ж, вот что душа из пуза инкогнито шепчет:

Полно тебе, Арзамас, слоняться бездельником! Полно

Нам, как портным, сидеть на катке и шить на халдеев,

Сгорбясь, дурацкие шапки из пестрых лоскутьев Беседных;

Время проснуться! Я вам пример. Я бурчу, забурчите ж,

Братцы, и вы, и с такой же гармонией сладкою. Время,

Время летит. Нас доселе обирала беспечная шутка;

Несколько ясных минут украла она у бесплодной

Жизни. Но что же? Она уж устала иль скоро устанет.

Смех без веселости — только кривлянье! Старые шутки —

Старые девки! Время прошло, когда по следам их

Рой обожателей мчался! теперь позабыты; в морщинах,

Зубы считают, в разладе с собою, мертвы не живши.

Бойся ж и ты, Арзамас, чтоб не сделаться старою девкой.

Слава — твой обожатель; скорее браком законным

С ней сочетайся! иль будешь бездетен, иль, что еще хуже,

Будешь иметь детей незаконных, не признанных ею,

Светом отверженных, жалких, тебе самому в посрамленье.

О арзамасцы! все мы судьбу испытали; у всех нас

В сердце хранится добра и прекрасного тайна; но каждый,

Жизнью своей охлажденный, к сей тайне уж веру теряет;

В каждом душа, как светильник, горящий в пустыне,

Свет одинокий окрестный мглы не осветит. Напрасно

Нам он горит, он лишь мрачность для наших очей озаряет.

Что за отрада нам знать, что где-то в такой же пустыне

Так же тускло и тщетно братский пылает светильник?

Нам от того не светлее! Ближе, друзья, чтоб друг друга

Видеть в лицо и, сливши пламень души (неприступной

Хладу убийственной, жизни), достоинства первое благо

(Если уж счастья нельзя) сохранить посреди измененья!

Вместе — великое слово! Вместе, твердит, унывая,

Сердце, жадное жизни, томятся бесплодным стремленьем.

Вместе! Оно воскресит нам наши младые надежды.

Что мы розно? Один, увлекаем шумным потоком

Скучной толпы, в мелочных затерялся заботах. Напрасно

Ищет себя, он чужд и себе и другим; каменеет,

К мертвому рабству привыкнув, и, цепи свои презирая,

Их разорвать не стремится. Другой, потеряв невозвратно

В миг единый все, что было душою полжизни,

Вдруг меж развалин один очутился и нового зданья

Строить не смеет; и если бы смел, то где ж ободритель,

Дерзкий создатель — Младость, сестра Вдохновенья? Над грудой развалин

Молча стоит он и с трепетом смотрит, как Гений унывший

Свой погашает светильник. Иной самому себе незнакомец,

Полный жизни мертвец, себя и свой дар загвоздивший

В гроб, им самим сотворенный, бьется в своем заточенье:

Силен свой гроб разломить, но силе не верит — и гибнет.

Тот, великим желаньем волнуемый, силой богатый,

Рад бы разлить по вселенной — в сиянье ль, в пожаре ль — свой пламень;

К смелому делу сзывает дружину, но… голос в пустыне.

Отзыва нет! О братья, пред нами во дни упованья

Жизнь необъятная, полная блеска, вдали расстилалась.

Близким стало далекое! Что же? Пред темной завесой,

Вдруг упавшей меж нами и жизнию, каждый стоит безнадежен;

Часто трепещет завеса, есть что-то живое за нею,

Но рука и поднять уж ее не стремится. Нет веры!

Будем ли ж, братья, стоять перед нею с ничтожным покорством?

Вместе, друзья, и она разорвется, и путь нам свободен.

Вместе — наш Гений-хранитель! при нем благодатная Бодрость;

Нам оно безопасный приют от судьбы вероломной;

Пусть налетят ее бури, оно для нас уцелеет!

С ним и Слава, не рабский криков толпы повторитель,

Но свободный судья современных, потомства наставник;

С ним и Награда, не шумная почесть, гремушка младенцев,

Но священное чувство достоинства, внятный не многим

Голос души и с голосом избранных, лучших согласный.

С ним жизнедательный Труд с бескорыстною целью — для пользы;

С ним и великий Гений — Отечество. Так, арзамасцы!

Там, где во имя Отечества по две руки во едину

Слиты, там и оно соприсутственно. Братья, дайте же руки!

Все минувшее, все, что в честь ему некогда жило,

С славного царского трона и с тихой обители сельской,

С поля, где жатва на пепле падших бойцов расцветает,

С гроба певцов, с великанских курганов, свидетелей чести,

Всё к нам голос знакомый возносит: мы некогда жили!

Все мы готовили славу, и вы приготовьте потомкам! —

Вместе, друзья! чтоб потомству наш голос был слышен!»

  Так говорила Кассандра, холя десницею пузо.

Вдруг наморщилось пузо, Кассандра умолкла, и члены,

Ей поклонясь, подошли приложиться с почтеньем

К пузу в том месте, где пуп цветет лесной сыроежкой.

  Тут осанистый Реин разгладил чело, от власов обнаженно,

Важно жезлом волшебным махнул — и явилося нечто

Пышным вратам подобное, к светлому зданью ведущим.

Звездная надпись сияла на них: Журнал арзамасский.

Мощной рукою врата растворил он; за ними кипели

В светлом хаосе призра́ки веков; как гиганты, смотрели

Лики славных из сей оживленный тучи; над нею

С яркой звездой на главе гением тихим неслося

В свежем гражданском венке божество — Просвещенье, дав руку

Грозной и мирной богине Свободе. И все арзамасцы,

Пламень почуя в душе, к вратам побежали… Всё скрылось.

Реин сказал: «Потерпите, голубчики! я еще не достроил;

Будет вам дом, а теперь и ворот одних вам довольно».

  Члены, зная, что Реин — искусный строитель, утихли,

Сели опять по местам, и явился, клюкой подпираясь,

Сам Асмодей. Погонял он бичом мериносов Беседы.

Важен пред стадом тащился старый баран, волочивший

Тяжкий курдюк на скрипящих колесах, — Шишков седорунный;

Рядом с ним Шутовско́й, овца брюхатая, охал.

Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов

Тяжкий с притчами воз, а на козлах мартышка

В бурке, граф Дмитрий Хвостов, тряслась; и, качаясь на дышле,

Скромно висел в чемодане домашний тушканчик Вздыхалов.

Стадо загнавши, воткнул Асмодей на вилы Шишкова,

Отдал честь Арзамасу и начал китайские тени

Членам показывать. В первом явленье предстала

С кипой журналов Политика, рот зажимая Цензуре,

Старой кокетке, которую тощий гофмейстер Яценко

Вежливо под руку вел, нестерпимый Дух издавая.

Вслед за Политикой вышла Словесность; платье богини

Радужным цветом сияло, и следом за ней ее дети:

С лирой, в венке из лавров и роз, Поэзия-дева

Шла впереди; вкруг нее как крылатые звезды летали

Светлые пчелы, мед свой с цветов чужих и домашних

В дар ей собравшие. Об руку с нею поступью важной

Шла благородная Проза в длинной одежде. Смиренно

Хвост ей несла Грамматика, старая нянька (которой,

Сев в углу на словарь^*, Академия делала рожи).

Свита ее была многочисленна; в ней отличался

Важный маляр Демид-арзамасец^*. Он кистью, как древле

Тростью Цирцея, махал, и пред ним, как из дыма, творились

Лица, из видов заемных в свои обращенные виды.

Все покорялось его всемогуществу, даже Беседа

Вежливой чушкою лезла, пыхтя, из-под докторской ризы.

Третья дочь Словесности: Критика с плетью, с метелкой

Шла, опираясь на Вкус и смелую Шутку; за нею

Князь Тюфякин^* нес на закорках Театр, и нещадно

Кошками секли его пиериды, твердя: не дурачься.

Смесь после<