Ответ на его послание к друзьям

 

 

Ты, Вяземский, хитрец, хотя ты и поэт!

Проблему, что в тебе ни крошки дара нет,

   Ты вздумал доказать посланьем,

В котором, на беду, стих каждый заклеймен

    Высоким дарованьем!

Притворство в сторону! знай, друг, что осужден

   Ты своенравными богами

  На свете жить и умереть с стихами,

Так точно, как орел над тучами летать,

Как благородный конь кипеть пред знаменами,

Как роза на лугу весной благоухать!

Сноси ж без ропота богов определенье!

Не мысли почитать успех за обольщенье

   И содрогаться от похвал!

  Хвала друзей — поэту вдохновенье!

  Хвала невежд — бряцающий кимвал!

Страшися, мой певец, не смелости, но лени!

Под маской робости не скроешь ты свой дар;

А тлеющий в твоей груди священный жар

Сильнее, чем друзей и похвалы и пени! ^*

Пиши, когда писать внушает Аполлон!

К святилищу, где скрыт его незримый трон,

Известно нам, ведут бесчисленны дороги;

    Прямая же одна!

И только тех очам она, мой друг, видна,

Которых колыбель парнасским лавром боги

Благоволили в час рожденья осенить!

На славном сем пути певца встречает Гений;

И, весел посреди божественных явлений,

Он с беззаботностью младенческой идет,

   Куда рукой неодолимой,

Невидимый толпе, его лишь сердцу зримый,

   Крылатый проводник влечет!

Блажен, когда, ступив на путь, он за собою

Покинул гордости угрюмой суеты

И славолюбия убийственны мечты!

Тогда с свободною и ясною душою

Наследие свое, великолепный свет,

Он быстро на крылах могущих облетает

   И, вдохновенный, восклицает,

Повсюду зря красу и благо: я поэт!

Но горе, горе тем, на коих Эвмениды,

   За преступленья их отцов,

Наслали Фурию стихов!

Для них страшилищи и Феб и Аониды!

   И визг карающих свистков

Во сне и наяву их робкий слух терзает!

Их жребий — петь назло суровых к ним судей!

Чем громозвучней смех, тем струны их звучней,

И лира, наконец, к перстам их прирастает!

До Леты гонит их свирепый Аполлон;

Но и забвения река их не спасает!

И на брегу ее, сквозь тяжкий смерти сон,

Их тени борются с бесплотными свистками!

Но, друг, не для тебя сей бедственный удел!

Природой научен, ты верный путь обрел!

   Летай неробкими перстами

   По очарованным струнам

И музы не страшись! В нерукотворный храм

Стезей цветущею, но скрытою от света

    Она ведет поэта.

   Лишь бы любовью красоты

И славой чистою душа в нас пламенела,

Лишь бы, минутное отринув, с высоты

   Она к бессмертному летела —

И муза счастия богиней будет нам!

Пускай слепцы ползут по праху к похвалам,

   Венцов презренных ищут в прахе

И, славу позабыв, бледнеют в низком страхе,

   Чтобы прелестница-хвала,

Как облако, из их объятий не ушла!

Им вечно не узнать тех чистых наслаждений,

Которые дает нам бескорыстный Гений,

    Природы властелин,

Парящий посреди безбрежного пучин,

   Красы верховной созерцатель

И в чудном мире сем чудесного создатель!

Мой друг, святых добра законов толкователь,

Поэт, на свете сем — всех добрых семьянин!

И сладкою мечтой потомства оживленной…

   Но нет! потомство не мечта!

Не мни, чтоб для меня в дали его священной

Одних лишь почестей блистала суета!

Пускай правдивый суд потомством раздается,

Ему внимать наш прах во гробе не проснется,

Не прикоснется он к бесчувственным костям!

Потомство говорит, мой друг, одним гробам;

Хвалы ж его в гробах почиющим невнятны!

Но в жизни мысль о нем нам спутник благодатный!

   Надежда сердцем жить в веках,

Надежда сладкая — она не заблужденье;

   Пускай покроет лиру прах —

   В сем прахе не умолкнет пенье

   Душой бессмертной полных струн!

   Наш гений будет, вечно юн,

   Неутомимыми крылами

Парить над дряхлыми племен и царств гробами;

И будет пламень, в нас горевший, согревать

Жар славы, благости и смелых помышлений

   В сердцах грядущих поколений;

Сих уз ни Крон, ни смерть не властны разорвать!

Пускай, пускай придет пустынный ветр свистать

Над нашею с землей сравнявшейся могилой —

Что́ счастием для нас в минутной жизни было,

То будет счастием для близких нам сердец

И долго после нас; грядущих лет певец

   От лиры воспылает нашей;

   Внимая умиленно ей,

   Страдалец подойдет смелей

   К своей ужасной, горькой чаше

И волю промысла, смирясь, благословит;

    Сын славы закипит,

    Ее послышав, бранью

И праздный меч сожмет нетерпеливой дланью…

Давно в развалинах Сабинский уголок,

И веки уж над ним толпою пролетели —

Но струны Флакковы еще не онемели!

И, мнится, не забыл их звука тот поток

   С одушевленными струями,

Еще шумящий там, где дружными ветвями

В кудрявые венцы сплелися древеса!

Там под вечер, когда невидимо роса

С роскошной свежестью на землю упадает

И мирты спящие Селена осребряет,

   Дриад стыдливых хоровод

Кружи́тся по цветам, и тень их пролетает

   По зыбкому зерцалу вод!

Нередко в тихий час, как солнце на закате

Лиет румяный блеск на море вдалеке

И мирты темные дрожат при ветерке,

   На ярком отражаясь злате, —

Вдруг разливается как будто тихий звон,

И ветерок и струй журчанье утихает,

   Как бы незримый Аполлон

   Полетом легким пролетает —

И путник, погружен в унылость, слышит глас:

   «О смертный! жизнь стрелою мчится!

   Лови, лови летящий час!

   Он, улетев, не возвратится».

 

 

Любовная карусель, или Пятилетние меланхолические стручья сердечного любления^*

(тульская баллада)

 

 

В трактире тульском тишина,

  И на столе уж свечки,

Като^* на канапе одна,

  А Азбукин^* у печки!

Авдотья^*, Павлов Николай

  Тут с ними — нет лишь Анны.

«О, друг души моей, давай

  Играть с тобой в Татьяны!» —

Като сказала так дружку,

  И милый приступает,

И просит скромно табачку,

  И жгут крутой свивает.

 

Катошка милого комшит,

  А он комшит Катошку;

Сердца их тают — стол накрыт,

  И подают окрошку.

Садятся рядом и едят

  Весьма, весьма прилежно.

За каждой ложкой поглядят

  В глаза друг другу нежно.

Едва возлюбленный чихнет —

  Катошка тотчас: здравствуй;

А он ей головой кивнет

  И нежно: благодарствуй!

 

Близ них Плезирка-пес кружит

  И моська ростом с лось!

Плезирка! — милый говорит;

  Катоша кличет: — мось!

И милому дает кольцо…

  Но вдруг стучит карета —

И на трактирное крыльцо

  Идет сестра Анета^*!

Заметьте: Павлов Николай

  Давно уж провалился,

Анета входит невзначай —

  И милый подавился!

 

«О милый! милый! что с тобой?» —

  Катоша закричала.

«Так, ничего, дружочек мой,

  Мне в горло кость попала!»

Но то лишь выдумка — злодей!

  Он струсил от Анеты!

Кольцо в глаза мелькнуло ей

  И прочие конжеты!

И говорит: «Что за модель?

  Извольте признаваться!»

Като в ответ: «Ложись в постель», —

  И стала раздеваться…

 

Надела спальный свой чепец

  И ватошник свой алый

И скомкалася наконец

  Совсем под одеяло!

Оттуда выставя носок,

  Сказала: «Я пылаю!»

Анета ей в ответ: «Дружок,

  Я вас благословляю!

Что счастье вам, то счастье мне!»

  Като не улежала

И бросилась на шею к ней, —

  Авдотья заплясала.

 

А пламенный штабс-капитан:

  Лежал уже раздетый!

Авдотья в дверь, как в барабан,

  Стучит и кличет: «Где ты?»

А он в ответ ей: «Виноват!»

  «Скорей!» — кричит Анета.

А он надел, как на парад,

  Мундир, два эполета,

Кресты и шпагу нацепил —

  Забыл лишь панталоны…

И важно двери растворил

  И стал творить поклоны…

 

Какой же кончу я чертой?

  Безделкой: многи лета!

Тебе, Василий! вам, Като,

  Авдотья и Анета!

Веселье стало веселей;

  Печальное забыто;

И дружба сделалась дружней;

  И сердце всё открыто!

Кто наш — для счастья тот живи,

  И в землю провиденью!

Ура, надежде и любви

  И киселя терпенью!

 

 

Плач о Пиндаре^*

(быль)

 

 

Однажды наш поэт Пестов^*,

Неутомимый ткач стихов

И Аполлонов жрец упрямый,

С какою-то ученой дамой^*

Сидел, о рифмах рассуждал,

Свои творенья величал, —

Лишь древних сравнивал с собою

 

И вздор свой клюквенной водою,

Кобенясь в креслах, запивал.

Коснулось до Пиндара слово!

Друзья! хотя совсем не ново,

Что славный был Пиндар поэт

И что он умер в тридцать лет,

Но им Пиндара жалко стало!

Пиндар великий! Грек! Певец!

Пиндар, высоких од творец!

Пиндар, каких и не бывало,

Который мог бы мало-мало

Еще не том, не три, не пять,

А десять то́мов написать, —

Зачем так рано он скончался?

Зачем еще он не остался

Пожить, попеть и побренчать?

С печали дама зарыдала,

С печали зарыдал поэт —

За что, за что судьба сослала

Пиндара к Стиксу в тридцать лет!

Лакей с метлою тут случился,

В слезах их видя, прослезился;

И в детской нянька стала выть;

Заплакал с нянькою ребенок;

Заплакал повар, поваренок;

Буфетчик, бросив чашки мыть,

Заголосил при самоваре;

В конюшне конюх зарыдал, —

И словом, целый дом стенал

О песнопевце, о Пиндаре.

Да, признаюся вам, друзья,

Едва и сам не плачу я.

Что ж вышло? Все так громко выли,

Что все соседство взгомозили!

Один сосед к ним второпях

Бежит и во́пит: «Что случилось?

О чем вы все в таких слезах?»

Пред ним все горе объяснилось

В немногих жалобных словах.

«Да что за человек чудесный?

Откуда родом ваш Пиндар?

Каких он лет был? молод? стар?

 

И что о нем еще известно?

Какого чину? где служил?

Женат был? вдов? хотел жениться?

Чем умер? кто его лечил?

Имел ли время причаститься?

Иль вдруг свалил его удар?

И словом — кто таков Пиндар?»

Когда ж узнал он из ответа,

Что все несчастья от поэта,

Который между греков жил,

Который в славны древни годы

Певал на ска́чки греков оды,

Язычник, не католик был;

Что одами его пленялся,

Не понимая их, весь свет,

Что более трех тысяч лет,

Как он во младости скончался, —

Поджав бока свои, сосед

Смеяться начал, да смеяться

Так, что от смеха надорваться!

И смотрим, за соседом вслед

Все — кучер, повар, поваренок,

Буфетчик, нянька и ребенок,

Лакей с метлой, и сам поэт,

И дама — взапуски смеяться!

И хоть я рад бы удержаться,

Но признаюся вам, друзья,

Смеюсь за ними вслед и я!

 

 

К Воейкову («О Воейков! Видно, нам…»)^*

 

 

О Воейков! Видно, нам

  Помышлять об исправленье!

Если должно верить снам,

  Скоро Пиндо-преставленье,

Скоро должно наступить!

  Скоро, предлетящим громом,

Аполлон придет судить

  По стихам, а не по томам!

 

Нам известно с древних лет,

  Сны, чудовищей явленья

Грозно-пламенных комет

  Предвещали измененья

В муравейнике земном!

  И всегда бывали правы

Сны в пророчестве своем.

  В мире Феба те ж уставы!

 

Тьма страшилищ меж стихов,

  Тьма чудес… дрожу от страху!

Зрел обверткой пирогов^*

  Я недавно Андромаху.

Зрел, как некий Асмодей

  Мазал, вид приняв лакея,

Грозной кистию своей

  На заклейку окон Грея.^*

 

Зрел недавно, как Пиндар,^*

  В воду огнь свой обративши,^*

Затушил в Москве пожар,^*

  Всю дожечь ее грозивший.^*

Зрел, как Сафу бил голик,^*

  Как Расин кряхтел под тестом,

Зрел окутанный парик

  И Электрой и Орестом^*.

 

Зрел в ночи, как в высоте

  Кто-то, грозный и унылый,

Избоченясь, на коте

  Ехал рысью; в шуйце вилы,

А в деснице грозный Ик;

  По-славянски кот мяукал,

А внимающий старик^*

  В такт с усмешкой Иком тукал.

 

Сей скакун по небесам

  Прокатился метеором;

Вдруг отверзтый вижу храм,

  И к нему идут собором

Феб и музы… Что ж? О страх!

  Феб — в ужасных рукавицах,

В русской шапке и котах;

  Кички на его сестрицах!

 

Старика ввели во храм,

  При печальных Смехов ликах

В стихарях амуры там

  И хариты в черевиках!

На престоле золотом

  Старина сидит богиня;

Одесную Вкус с бельмом,

  Простофиля и разиня.

 

И как будто близ жены,

  Поручив кота Эроту,

Сел старик близ Старины,

  Силясь скрыть свою перхоту.

И в гудок для пришлеца

  Феб ударил с важным тоном,

И пустились голубца ^*

  Мельпомена с Купидоном.

 

Важно бил каданс старик

  И подмигивал старушке^*;

И его державный Ик

  Перед ним лежал в кадушке.

Тут к престолу подошли

  Стихотворцы для присяги;

Те под мышками несли

  Расписные с квасом фляги;

 

Тот тащил кису морщин,

  Тот прабабушкину мушку,

Тот старинных слов кувшин,

  Тот кавык и юсов кружку,

Тот перину из бород,

  Древле бритых в Петрограде;

Тот славянский перевод

  Басен Дмитрева в окладе.^*

 

Все, воззрев на Старину,

  Персты вверх и, ставши рядом:

«Брань и смерть Карамзину! —

  Грянули, сверкая взглядом. —

Зубы грешнику порвем,

  Осрамим хребет строптивый!

Зад во утро избием,

  Нам обиды сотворивый!»

 

Вздрогнул я. Призра́к исчез…

  Что ж все это предвещает?

Ах, мой друг, то глас небес!

  Полно медлить… наступает

Аполлонов страшный суд,

  Дни последние Парнаса!

Нас богини мщенья ждут!

  Полно мучить нам Пегаса!

 

Не покаяться ли нам

  В прегрешеньях потаенных?

Если верить старикам,

  Муки Фебом осужденных

Неописанные, друг!

  Поспешим же покаяньем,

Чтоб и нам за рифмы — крюк

  Не был в аде воздаяньем.

 

Мук там бездна!.. Вот Хлыстов^*

  Меж огромными ушами,

Как Тантал среди плодов,

  С непрочтенными стихами.

Хочет их читать ушам,

  Но лишь губы шевельнутся,

Чтобы дать простор стихам, —

  Уши разом все свернутся!

 

Вот, на плечи стих взгрузив,

  На гору его волочит

Пустопузов^*, как Сизиф;

  Бьется, силится, хлопочет,

На верху горы вдовец —

  Здравый смысл — торчит маяком;

Вот уж близко! вот конец!

  Вот дополз — и книзу раком!..

 

Вот Груздочкин-траголюб^*

  Убирает лоб в морщины

И хитоном свой тулуп

  В угожденье Прозерпины

Величает невпопад;

  Но хвастливость не у места:

Всех смешит его наряд,

  Даже фурий и Ореста!

 

Полон треску и огня

  И на смысл весьма убогий,

Вот на чахлого коня

  Лезет Фирс коротконогий^*.

Лишь уселся, конь распух.

  Ножки вверх — нет сил держаться;

Конь галопом; рыцарь — бух!

  Снова лезет, чтоб сорваться!..

 

Ах! покаемся, мой друг!

  Исповедь — пол-исправленья!

Мы достойны этих мук!

  Я за ведьм, за привиденья,

За чертей, за мертвецов;

  Ты ж за то, что в переводе

Очутился из Садов^*

  Под капустой в огороде!..

 

 

Ареопагу^*

 

 

   О мой Ареопаг священный,

   С моею музою смиренной

   Я преклоняюсь пред тобой!

   Публичный обвинитель твой,

Малютка Батюшков, гигант по дарованью,

   Уж суд твой моему «Посланью»

   В парнасский протокол вписал

    За скрепой Аполлона,

И я к подножию божественного трона

   С повинной головой предстал,

    С поправками «Посланья»

   И парой слов для оправданья!

Прошу, да пред него и Аристарх-певец

 

   С своею критикой предстанет,

И да небесный Феб, по Пинду наш отец,

На наше прение негневным взором взглянет!

За что ж о плане ты, мой грозный судия,

Ни слова не сказал? О, страшное молчанье!

Им муза робкая оглушена моя!

   И ей теперь мое «Посланье»

Уродом кажется под маской красоты!

Злодей! молчанием сказал мне больше ты

Один, чем критиков крикливое собранье

Разбора строгого шумящею грозой!

   Но так и быть, перед тобой

    Все тайные ошибки!

О чем молчишь — о том и я хочу молчать!..

Чтоб безошибочно, мой милый друг, писать,

   На то талант твой нужен гибкий!

Дерзнет ли свой листок он в тот вплести венец?

Ужасный стих! так ты воскликнул, мой певец!

   И музы все с тобой согласны!

Да я и сам кричу, наморщившись: ужасный!

Вотще жую перо, вотще молюсь богам,

Чтоб от сего стиха очистили «Посланье»!

Напрасное пера невинного жеванье,

Напрасные мольбы! — поправь его ты сам!

Не можешь? Пусть живет векам на посмеянье!

Кто славы твоея опишет красоту!

Ты прав: опишет — вздор, написанный водою,

А твоея — урод! Готов одной чертою

Убить сей стих! Но, друг! смиренную чету

Двух добрых рифм кто разлучить решится?

Да, может быть, моя поправка пригодится?..

Кто славных дел твоих постигнет красоту? —

Не лучше ли? Прими ж, мой друг, сию поправку,

   А прежний вздорный стих в отставку.

Что далее?.. Увы! я слышу не впервой,

   Что стих: Дробила над главой

Земных народов брань, и что ж еще: державы! —

Смешной и темный стих! Быть может, бес лукавый,

    Моих баллад герой,

Сшутил таким стихом коварно надо мной.

Над искусителем себя мы позабавим

Балладой новою, а стих хоть так поправим:

 

Ниспровергала, враг земных народов, брань!..

Нет! выше бурь венца… Ты здесь, мой друг, в сомненье;

Но бури жизни есть для всякого певца

Не запрещенное от Феба выраженье!

А бури жизни, друг, чем лучше бурь венца?

Итак, сомнение приняв за одобренье,

Я с бурями венца отважно остаюсь —

Вверяясь твоему сомненью,

Спокойно на брегу с моей подругой ленью

  Сижу и бурям критики смеюсь.

Другой же стих — твоя, а не моя погрешность;

Затмила, кажется, рассудок твой поспешность:

   Ведь невнимательных царей

В Посланье нет! лишь ты, по милости своей,

   Был невнимательный читатель;

А может быть, и то, что мой переписатель

    Царей не отделил

   От их народов запятою

   И так одной пера чертою

   Земной порядок помутил.

Итак — здесь виноват не я, а запятая,

   И критика твоя косая. —

Под наклонившихся престолов царских сень

Народы ликовать стекалися толпами.

   По мненью твоему, туман.

Прости! но с критикой твоей я не согласен,

И в этих двух стихах смысл, кажется мне, ясен!

Зато другие два, как шумный барабан,

Рассудку чуждые, лишь только над ушами

Господствуют: мой трон у галлов над главами,

      Разгрянувшись…

   Своими страшными кусками

Подобен сухарю и так же сух, как он.

Словечко вспыхнул мне своею быстротою

Понравилось — винюсь, смиряясь пред тобою;

   И робкою пишу рукою:

Вспылал, разверзнувшись как гибельный волкан.

   Но чем же странен великан,

С развалин пламенных ужасными очами

   Сверкающий на бледный свет? —

Тут, право, милый друг, карикатуры нет!

 

  Вот ты б, малютка, был карикатура,

  Когда бы мелкая твоя фигура

   Задумала с развалин встать

   И на вселенну посверкать.

А тень огромная свирепого тирана…

   Нет… Я горой за великана!

Зато, мой друг, при сих забавных трех стихах

Пред критикой твоей бросаю лирой в прах

И рад хоть казачка плясать над их могилой:

       Там все…

И вот как этот вздор поправил Феб мой хилый:

Там все — и весь, и град, и храм — взывало: брань!

Все, раболепствуя мечтам тирана, дань

К его ужасному престолу приносило…

Поправка — но вопрос, удачна ли она?

И мздой свою постель страданье выкупало!

Конечно, здесь твой вкус надменный испугало

Словечко бедное: постель? Постель бедна

Для пышности стихов — не спорю я нимало;

   Но если муза скажет нам:

И мздой свой бедный одр страданье выкупало, —

Такой стишок ее понравится ль ушам?

Как быть! но мой припев: поправь, как хочешь, сам!

   И дай вздохнуть моей ты лени —

Тем боле, что твои совсем некстати пени

За этот добрый стих, в котором смысла нет;

И юность их была, как на могиле цвет!

Здесь свежесть юная и блеск цветочка милый

Противоположе́н унынию могилы;

На гробе расцветя, цветок своей красой

Нам о ничтожности сильней напоминает;

Не украшает он, а только обнажает

   Пред нами ужас гробовой.

И гроба гость, цветок — симво́л для нас унылый,

Что все живет здесь миг, и для одной могилы…

И хитростью…

Мой друг, я не коснусь до первых двух стихов!

В них вся политика видна Наполеона!

И всем известно нам, что, неизбежный ков

Измены, хитрости расставивши близ трона,

Лишь только добивал его громами он.

 

    Не будь Наполеон —

Разбитый гро́мами охотно я б поставил!

Последние ж стихи смиренно я поправил,

А может быть, еще поправкой и добил:

По ним свободы враг отважною стопою

За всемогуществом шагал от боя к бою!

    Что скажешь? угодил? —

А следующий стих, на ратей переходы

Служа́щий рифмою, я так переменил:

Спешащих раздробить еще престол свободы.

Еще трем карачун; их смуглый мой зоил (Воейков)

На смерть приговорил:

И вслед ему всяк час за ратью рать летела —

И по следам его на место: вслед всяк час

Поставить рожица мне смуглая велела!

   И я исполнил сей приказ!

Уж указуешь путь державною рукой —

Приказано писать: Уж отверзаешь путь.

Перед тобой весь мир — писать: перед тобою

     Мир — весь же зачеркнуть…

Еще на многие стихи он покосился,

    Да я не согласился.

 

 

«Пред судилище Миноса…»^*

 

 

Пред судилище Миноса

Собралися для допроса

Подле Стиксовых брегов

Души бледные скотов.

 

Ворон, моська, кот, телушка,

Попугай, баран, индюшка,

Соловей, петух с свиньей

Стали пред Миносом — в строй.

 

«Говорите, как вы жили?

Много ль в свете вы грешили? —

Так сказал им судия. —

Начинай хоть ты, свинья».

 

«Я нисколько не грешила;

Не жалея морды, рыла

Я на свете сем навоз;

В этом нет греха, Минос!»

 

«Я, баран, жил тихомолком,

На беду, столкнулся с волком:

Волк меня и задавил, —

Тем лишь я и согрешил».

 

«Я смиренная корова;

Нраву я была простова;

Грех мой, право, не велик:

Ободрал меня мясник».

 

«Хоть слыву я попугаем,

Но на свете был считаем

С человеком наравне;

Этот грех прости ты мне!»

 

«Я котом служил на свете

И имел одно в предмете:

Бил мышей и сыр таскал;

Этот грех, по чести, мал».

 

«Я, пичужка, вечно пела;

По-еллински филомела,

А по-русски соловей;

Не грешна ни в чем! Ей-ей!»

 

«Я курносая собака,

Моська, родом забияка,

И зовут меня Барбос;

Пощади меня, Минос!»

 

«Я петух, будильник ночи,

С крику выбился из мочи

И принес на Стикс-реку

Я свое кукареку»

 

«Я индюшка-хлопотунья,

Пустомеля и крикунья;

У меня махровый нос;

Не покинь меня, Минос!»

 

«Ворон я, вещун и плакса;

Был я черен так, как вакса,

Каркал часто на беду;

Рад я каркать и в аду».

 

Царь Минос сердитым взглядом

На скотов, стоящих рядом,

Разъяренный засверкал…

И ни слова не сказал.

 

 

Младенец^*

(В альбом графини О.П.)

 

 

В бурю, в легком челноке,

Окруженный тучи мглою,

Плыл младенец по реке,

И несло челнок волною.

 

Буря вкруг него кипит,

Челн ужасно колыхает —

Беззаботно он сидит

И веслом своим играет.

 

Волны плещут на челнок —

Он веселыми глазами

Смотрит, бросив в них цветок,

Как цветок кружит волнами.

 

Челн, ударясь у брегов

Об утесы, развалился,

И на бреге меж цветов

Мореходец очутился.

 

Челн забыт… а гибель, страх?

Их невинность и не знает.

Улыбаясь, на цветах

Мой младенец засыпает.

 

Вот пример! Беспечно в свет!

Пусть гроза, пускай волненье;

Нам погибели здесь нет;

Правит челн наш провиденье.

 

Здесь стезя твоя верна;

Меньше, чем другим, опасна;

Жизнь красой души красна,

А твоя душа прекрасна.

 

 

<К Т.Е. Боку>^*

 

 

I

 

Мой друг, в тот час, когда луна

&#8195;&#8195;Взойдет над русским станом,

С бутылкой светлого вина,

&#8195;&#8195;С заповедны&#769;м стаканом

Перед дружиной у огня

&#8195;&#8195;Ты сядь на барабане —

И в сонме храбрых за меня

&#8195;&#8195;Прочти Певца во стане.

Песнь брани вам зажжет сердца!

&#8195;&#8195;И, в бой летя кровавый,

Про отдаленного певца

&#8195;&#8195;Вспомянут чада славы!

 

 

II

 

&#8195;&#8195;Любезный друг, гусар и Бок!

Планетам изменять нимало нам не стыдно!

&#8195;&#8195;Их путь от нас далек;

К тому ж, мой друг, для звезд небесных не обидно,

Когда забудешь их на час для звезд земных!

Для беспредельности одной они сияют

И в гордости своей совсем не замечают

Слепцов, которые из мрачности земной

Их куртизируют подзорною трубой!

Хоть я и не гусар, но клясться рад с тобой

&#8195;&#8195;Священным именем пророка,

Что, встретившись, как ты, с прекрасною четой,

Забыл бы звезды все, Жуковского и Бока!

&#8195;&#8195;В осьмом часу тебя готов я ждать!

Но завяжи глаза, чтоб к нам дойти вернее,

&#8195;&#8195;Чтобы опять сирены не видать!

Близ пропасти слепой всегда пройдет смелее.

 

 

III

 

&#8195;&#8195;&#8195;&#8195;&#8195;Мой милый Бок!

Не думай, чтоб я был ленивый лежебок!

Или пренебрегал твоим кабриолетом, —

Нет, нет! но как гусар ты поступил с поэтом!

&#8195;&#8195;(Как друг-гусар, прошу меня понять):

Как друг ты, согласив с своим мое желанье,

&#8195;&#8195;Спешишь скорей меня обнять,

Скорее разделить со мной очарованье,

Которое сестра прелестная твоя

Своим присутствием вокруг нас разливает —

И дружба этому прямую цену знает.

Но как гусар ты все смутил, душа моя:

Ты хочешь приступом взять мирного поэта;

&#8195;&#8195;Ты силою кабриолета

Затеял, в миг один, весь план его взорвать!..

Послушай: сняв мундир, привычку разрушать

&#8195;&#8195;Оставь с мундиром и усами!

Капитуляция была уж между нами;

Стояло в ней: тебе от друга вести ждать;

Дождавшись же, за ним в своем кабриолете

&#8195;&#8195; И налицо во весь опор скакать.

Но, видно, это все ты предал жадной Лете

И в памяти одну лишь дружбу сохранил!

Итак, чтоб памяти ты вновь не утопил,

Вот для тебя рецепт от сей чумы ужасной,

Вот план мой письменный, по пунктам, точный, ясный:

&#8195;&#8195;&#8195;&#8195; Пункт первый: подождать!

Ты знаешь, до Печор я еду провожать

Своих друзей — на то дней семь иль восемь сроку.

Коль скоро возвращусь, тотчас записку к Боку,

И в этом пункт второй — но как ее послать?

Не лучше ли тебе меня уж в Дерпте ждать?

&#8195;&#8195;Мы вместе славно прокатимся!

&#8195;&#8195;Мой план не весь! еще есть пунктов пять,

&#8195;&#8195;Но на словах мы лучше объяснимся!

Прости! завидуя моим дурным стихам,

На месте их теперь желал бы быть я сам.

 

&#8195;&#8195;P. S. Когда ты через десять дней,

По обстоятельствам, за другом и поэтом

Не можешь сам скакать с своим кабриолетом,

&#8195;&#8195;То хоть одних пришли с ним лошадей.

 

 

Старцу Эверсу [54] ^*

 

 

Вступая в круг счастливцев молодых,

Я мыслил там — на миг товарищ их —

С веселыми весельем поделиться

И юношей блаженством насладиться.

Но в сем кругу меня мой Гений ждал!

Там Эверс мне на братство руку дал…

Благодарю, хранитель-провиденье!

Могу ль забыть священное мгновенье,

Когда, мой брат, к руке твоей святой

Я прикоснуть дерзнул уста с лобзаньем,

Когда стоял ты, старец, предо мной

С отеческим мне счастия желаньем!

О старец мой, в прекрасных днях твоих

Не пропадет и сей прекрасный миг,

Величием души запечатленный, —

Но для тебя я был пришлец мгновенный;

Как друг всего, и мне ты другом был;

Ты с нежностью меня благословил,

Нечаянно в сей жизни повстречавши!

Уже отсель ты в лучший смотришь свет,

И мой тебе незнаем будет след!

Но я, едва полжизни испытавши,

Едва сошед с предела ранних лет,

Не с лучшею, не с легкою судьбою

(И может быть, путь долгий предо мною!),

Мысль о тебе, о брат священный мой,

Как божий дар, возьму на жизнь с собой!

Брат Эверса!.. так! я сказать дерзаю,

Что имени сего всю цену знаю!

В сем имени мой долг изображен!

Не беден тот, кто свойства не лишен

Пред добрыми душою согреваться;

Кто мыслию способен возвышаться,

Зря благости величественный лик.

О! сладкий жар во грудь мою проник,

Когда твоя рука мне руку сжала!

Мне лучшею земная жизнь предстала,

Училищем для неба здешний свет!

«Не унывать, хотя и счастья нет;

Ждать в тишине и помнить провиденье;

Прекрасному — текущее мгновенье;

Грядущее — беспечно небесам;

Что мрачно здесь, то будет ясно там!

Земная жизнь, как странница крылата,

С печалями от гроба улетит;

Что было здесь для доброго утрата,

То жизнь ему другая возвратит!»

Вот правила для Эверсова брата.

 

Я зрел вчера: сходя на край небес,

Как божество, нас солнце покидало;

Свершив свой день, прощальный луч бросало

Оно с высот на холм, и дол, и лес,

И, тихий блеск оставя на закате,

От нас к другим скатилось небесам..

О! сколько мне красот явилось там!

Я вспомянул о небом данном брате;

О дне его, о ясной тишине

И сладостном на вечере сиянье;

Я вспомянул о нежном завещанье,

Оставленном в названье брата мне, —

И мужество мне в душу пробежало!..

Благослови ж меня, священный друг!

Что б на пути меня ни ожидало,

Отныне мне, как благотворный дух,

Сопутником твое воспоминанье.

Где б ни был я, мой старец брат со мной!

И тихое вечернее сиянье,

С моей о нем беседуя душой, —

Таинственный симво&#769;л его завета, —

Учителем отныне будет мне:

«Свой здешний путь окончить в тишине!» —

И вестником прекраснейшего света.

 

 

<К кн. Вяземскому>^*

 

 

Благодарю, мой друг, тебя за доставленье

Твоих пленительных стихов!

На Волге встретилось с тобою вдохновенье!

Ты, с крутизны ее лесистых берегов

Смотря на пышные окрестностей картины,

С природы список нам похожий написал.

И я тебе вослед мечтою пробегал

&#8195;&#8195;&#8195;&#8195;Прибрежных скал вершины;

Смотрел, как быстрые крылатые струга,

&#8195;&#8195;&#8195;Сокровищ земледелья полны,

Рулями острыми разрезывали волны;

Как селы между рощ пестрили берега;

Как дым их, тонкими подъемляся столбами,

Взвивался и белел на синеве лесов

И, медленно всходя, сливался с облаками, —

Вот что, по милости твоих, мой друг, стихов,

&#8195;&#8195;Как наяву, я видел пред собою.

Прочел я их один, потом прочли со мною

Тургенев с Гнедичем, и Блудов, и Дашков.

Потом и критику-богиню пригласили

Их с хладнокровием, ей сродным, прочитать.

Мы, слушая ее, стихи твои херили,

Тебе же по херам осталось поправлять!

Вот общий приговор богини беспристрастной:

&#8195;&#8195;&#8195;«Ваш Вяземский прямой поэт!

Он ищет простоты, но простоты прекрасной;

И вялости в его стихах призна&#769;ка нет.

Дар живописи он имеет превосходный!

Природу наблюдать его умеет взор!

Презревши вымыслов блистательный убор,

Он в скромной простоте, красам природы сродный,

Живописует нам природы красоты!

Он в ней самой берет те сильные черты,

Из коих создает ее изображенье

&#8195;&#8195;И списка точностью дивит воображенье».

&#8195;&#8195;&#8195;Такой был общий приговор!

&#8195;&#8195;&#8195;Потом перебирать свободно

Богиня принялась стихи поочередно,

&#8195;&#8195;&#8195;И вышел строгий перебор!

По<