Житие Зосимы и Савватия Соловецких

По мнению Я. С. Лурье, Житие Зосимы и Савватия Соловецких является одним из первостепенных по своей значимости источников для изучения истории подчинения новгородской республики Москве⁸⁰.

Линия Жития, связывающая судьбу Соловецкого монастыря и его насельников с Великим Новгородом, проходит через сюжет хождения в город первого его игумена — преподобного Зосимы. Зосима, поставленный во игумены новообразованного монастрыя новгородским архиепископом Ионой, просит у наиболее влиятельных и владетельных бояр, в числе которых и легендарная Марфа Борецкая, грамоты на владение и хозяйственную эксплуатацию севернорусских угодий, без которых монашеская жизнь в условиях крайнего севера едва ли могла бы быть возможной.

Преподобный дважды посещает Марфу. Первый приход Зосимы вызывает гневную отповедь знатной боярыни: «И прииде к нѣкоей болярыни, именем Марфѣ, молити ея от скорбии населникъ ея, приходящих на остров Соловецскый и многи пакости творяще манастырю преподобнаго, и хотя ей изглаголати, еже творят раби ея обиды многи. Она же, услышав от рабъ своих о вещи, чесо ради прииде к ней блаженый, и разъярився, повелѣ его отслати от дому своего»⁸¹. Повторно Зосима приходит к Марфе уже по ее собственному приглашению; гордая женщина пришла в раскаяние, уведав от других бояр и при посредстве архиепископа Ионы, что навестивший ее игумен – «муж боголюбив и житием добродѣтелным цвѣтыи»⁸². На пиру у Марфы Зосима сподобляется чудного видения: «И еще възвѣд очи третицею, то же зрит: нѣкыя от возлежащих в первых сѣдяща, а глав не имуща»⁸³.

Приведенный фрагмент Жития становится «одним из источников историографической традиции, связывающей деятельность антимосковской «литовской» партии (противостоящей Ионе) прежде всего с именем вдовы посадника Исака Борецкого»⁸⁴. Тогда как согласно сведениям современных событиям летописным источникам жене новгородского посадника не выпало на долю никаких великих политических свершений, тогда как мужа ее вполне можно считать агентом московского князя, отравившим Дмитрия Шемяку.

Однако как же понимать видение преподобного в контексте Жития Зосимы и Савватия, текст которого сложился спустя значительный период времени после описываемых событий? Вне зависимости от отношения Марфы к преподобному (Житие очевидным образом исключает трактовку видения как элемента мстительного торжества Зосимы над недавней обидчицей) участь ее антимосковской политической позиции предрешена: противники московского князя будут обезглавлены, и это произойдет при явственном содействии Божьего Промысла, предвозвещающего о надлежащем преподобного Зосиму: «Не может может человек приимати ничесоже, аще не дано ему будет с небесе» (Ин 3:27).

Впрочем, историософское толкование смысла легенды о видении Зосимы на пиру у Марфы не исключает и более конкретный, узкий смысл ее: «после уничтожения новгородской независимости надо было как-то оправдать то, что Соловецкий остров был подарен монастырю еретичкою Марфой Борецкой»⁸⁵.

Идеологически близким по отношению к Житию Зосимы и Савватия Соловецких стоит признать сказание «Словеса избранна от святых писаний». «Словеса» составлены промосковским автором против новгородцев. Пресловутая Марфа сравнивается в них то с Иезавелью, то с Иродиадой. «Окаянная злая аспида, ни Бога боится, ни человек срамляется»⁸⁶, – восклицает о вдове Исака Борецкого составитель сказания.

Житие Антония Дымского в редакции конца XVII века так же, как и многие Жития, написанные или отредактированные в эпоху борьбы Новгорода за независимость, являет собой иллюстрацию тенденции прославять местную святость и святыни. Не вызывает сомнения факт возникновения поздней редакции в новгородской среде, в которой было живо устное предание о Варлааме Хутынском и архиепископе Антонии, явившимися одними из главных действующих лиц в Житии. Так, Антоний Дымский надолго вошел в историю русской святости как ученик преподобного Варлаама, его агиограф тщательно изучил текст Жития преподобного Варлаама и, работая над жизнеописанием ученика, инкрустировал в его текст фрагменты жизнеописания учителя. По мнению Димитрия Пономарева, Житие Антония, дошедшее до нас в рукописных сборниках XVII века, сохранило немало исторически достоверных свидетельств – имен, событий, дат. Немаловажную роль в формировании текста Жития имел культ Тихвинской иконы Божией Матери, разнообразно отразившийся в его тексте.

Отметим, что в одной из рукописей Жития о времени рождения Антония сказано так: «... Антоний Дымский родися в великом Нове граде. Во дни благочестивыя державы великого князя Димитрия Юрьевича, и при великом князе новгородском Мстиславе Мстиславовиче»⁸⁷. В современном понимании великим князем является Московский, Киевский или Владимирский князь, то есть князь того города, в котором находится великокняжеский стол, однако для автора Жития великим князем мог быть и был собственный посадник. И действительно под именем великого князя Димитрия Юрьевича скрывается посадникДмитрий Мирошкинец — лицо историческое, сведения о котором сохранилисьв составе новгородского летописания. Возможно, перед нами одно из свидетельств борьбы новгородцев за государственную самостоятельность, каким-то образом сохранившееся в тексте Жития святого, жившего еще в домонгольский период.

Уход Антония после непродолжительного игуменства из Хутынского монастыря в Дымскую пустынь был, как полагают исследователи⁸⁸, обусловлен не только растущим недовольством братии личностью преемника Варлаама и не стремлением обрести уединение и стяжать дар умной молитвы, но и таким гражданским долгом русского монаха-отшельника и будущего основателя монастыря как земельная колонизация.

Антоний, представленный в начальной редакции молитвенником и аскетом, в новой редакции оказывается приобщенным к миру «духовных и светских властей, благодаря которым в 1794 г. монастырь был возобновлен»⁸⁹. Однако в отличие от тех житий, которые создавались в XV веке, в Житии Антония духовная связь преподобного с новгородской властью не предполагала уже оппозиционности по отношению к политике государственной столицы: Новгород к этому времени вполне смирился с предназначенной ему участью провинциального города и оставил в историческом прошлом эпоху деятельного фрондерства.

Житие Варлаама Пинежского (Важского), написанное Ионой, игуменом Глушицкого монастыя, в 1589 году также свидетельствует о том, что со временем новгородско-московский антогонизм заглушается и практически сходит на нет. Несмотря на то что жизнь Варлаама – в миру новгородский боярин Василий Степанович⁹⁰ – проходила в эпоху напряженной борьбы за республиканскую независимость, а социальный статус протагониста как нельзя лучше подходил для активной антимосковской позиции, составителя едва ли можно заподозрить в проновгородских симпатиях. И хотя Иона приступил к написанию Жития спустя 127 года после праведной кончины Варлаама, однако, по всей видимости, мог пользоваться письменными источниками, современными жизни преподобного⁹¹, написанными его ближайшими учениками в ближайшие годы после его смерти или даже еще при жизни преподобного: братия «умолила заезжего биографа воспользоваться “остатком древних отец” для жизнеописания Варлаама»⁹². Неизвестно, имелись ли прямые или косвенные свидетельства активной политической позиции сановного боярина Василия в упоминаемых агиографом «остатках древних отец», во всяком случае из Жития подобные свидетельства (если они и существаовали) были старательно вымараны. Василий предстает в Житии рачительным хозяином, градостоителем, хозяйственником (он не только строит новый город по течению реки Вага, но и вводит в этой местности хлебопашество, которого не знали до той поры местные жители), но отнюдь не борцом за права и привилегии новгородского боярства.

Впрочем, косвенным свидетельством вписанности жизни Василия-Варлаама в историческую прагматику своего времени является самый факт его пострижения, последовавший уже в глубокой старости, за несколько лет до смерти в 1462 году. Житие в традиции агиографического канона приписывает уход сановного мирянина в устроенный им монастырь духовному озарению, действию божественной благодати, призвавшей Василия к сугубому подвигу инока, к отказу от почестей, которыми была окружена его жизнь в миру: «... абие отрицается мира и яже в немъ, остриазет власы главы своея, вкупе со отъятиемъ власъ отрезаетъ и вся своя душевная хотения; облечеся во святый аггельский образ, нарекованъ бысть именем Варъраамъ»⁹³. Однако не следует ли видеть в этикетных формулах агиографа свидетельства осознания бесполезности резистенции активному натиску Москвы? Напомним, боярин Феодор (Колычев) — в дальнейшем игумен Соловецкий и митрополит Московский Филипп – также решается порвать с миром и высоким саном в зрелом возрасте⁹⁴, после того как гнев Ивана IV обрушивается на представителей его боярского рода⁹⁵. И хотя Варлаам не дожил до походов Ивана III, интуиция должна была подсказывать ему, что время борьбы за независимость уходит в прошлое, тогда как для него, доживающего последние годы в этой временной жизни, наступает время молитвы и покаяния. Так, приняв все существующее как воплощение божественного произволения, Василий почел за благо стать Варлаамом в стенах построенной им же обители Иоанна Богослова.

Житие Трифона Печенгского

В своей книге о севернорусской агиографии И. К. Яхонтов замечает: «Северно-поморский край принадлежал к числу новгородских владений. Новгородцами были здесь положены и начатки общественной жизни, и семена христианства. Но высшие церковные и гражданские власти Великого Новгорода не обращали должного внимания ни на просвещение финских племен, ни на улучшение их внешнего быта»⁹⁶. По мысли Яхонтова, представители новгородской власти заботились исключительно о сборе дани. Так, следствием пагубного нерадения центральной власти о спасении Богом вверенного их политическому ведению стада стало миссионерское служение преподобных просветителей Трифона и Феодорита, личный подвиг которых призван был исправить преступную безынициативность власти.

Так, современник преподобного Трифона Печенгского, барон Сигизмунд Герберштейн, написавший мемуары под названием «Записки о Московии», воздает должную и заслуженную похвалу представителям русского монашества, наиболее выдающимся из которых следует признать именно преподобного Трифона, за их просвещение языческих племен крайнего севера: «Монахи-отшельники давно уже привлекли в веру Христову значительную часть идолопоклонников, долго и усиленно сея у них слово Божье. И по сей день отправляются они в разные страны, расположенные к северу и востоку, куда добраться возможно не иначе, как с величайшими трудами и, вследствие голода, опасностью для жизни, не надеясь получить никакой выгоды, которой и не ищут; подкрепляя иногда Христово учение и своей смертью, они ищут только совершить богоугодное дело, призвать на путь истину души многих, совращенных заблуждением, и приобрести их Христу»⁹⁷.

Первоначальное Житие преподобного Трифона, написанное вскоре после его смерти в 1583 году, было уничтожено при разграблении монастыря шведами в 1589 году⁹⁸, а дошедшая до нас редакция датируется началом XVIII века. Поскольку велика вероятность обращения агиографа к тексту «малых книжиц в писаниих кратких»⁹⁹, в которых предположительно содержались сведения об устроителе монастыря, а также об истории самой обители, в сведениях, передаваемых Житием, следует видеть зерно исторической реальности.

Трифон, уроженец Великого Новгорода, занимался характерным для горожан ремеслом — торговлей и был, видимо, выходцем из восточной по течению Волхова стороны города. Именно в качестве купца Трифон, будучи еще мирянином, впервые познакомился с природой и племенами, населявшими Кольский полуостров. Именно тогда и зародилось в душе Трифона благочестивое желание обратить лопарей, живших в языческой мерзости, к свету Христовой веры. Три года длилась его проповедь, сопровождаемая побоями, угрозами убийства и прочими искушениями, покуда наконец многие лопари не обратились в христианство, а Трифон почел за возможное устроение во имя святой Троицы.

Отбрасывая традиционную агиографическую риторику, описание подвигов и добродетелей преподобного, получаем в качестве минимального исторического остатка ту самую колонизацию отдаленных земель церковнической элитой, которую недюжинными исследовательскими усилиями пытался опровергнуть Будовниц. Тем не менее вплоть до конца XVI века ни новгородская, ни пришедшая ей на смену московская власть не смогла цивилизовать коренные народности кольского полуострова и не только не смогла, но даже не предпринимала целенаправленных попыток вписать эти последние в общехристианскую семью. Дело просвещения народов, проживавших на окраинах Московского царства, продолжало оставаться, как и во времена святителя Стефана Пермского, уделом романтически настроенных пионеров. Безынициативность власти государственного административного центра в том, что касалось просвещения языческих племен, на фоне жесткого противодействия сепаратистким устремлениям отразилась и в реплике одного из пермяков, отрицательно характеризующей Стефана Пермского как москвича: «От Москвы может ли что добро быти нам? Не оттуду ли нам тяжести быша и дани тяжкиа, и насильство, и тивуни, и довотщицы, и приставницы?»¹⁰⁰.

Добро, пришедшие из Москвы, вполотилось в образе доброго пастыря Стефана; добро, приходящее из Новгорода, – в образах Трифона и его соратника в просветительских трудах – Феодорита¹⁰¹.

Княжеская агиография

Можно уверенно утверждать, что княжеская агиография является нетрадиционная для новгородской агиографии разновидностью жанра. Так, князь Всеволод-Гавриил, всю жизнь сражавшийся за новгородский княжеский стол и так и не получивший его, был в итоге канонизирован как благоверный князь псковский. Есть ли в этом свидетельство политической ангажированности церковной иерархии, руководившей так или иначе процессами канонизации? Конечно, небольшая доля княжеской святости в составе общеновгородского пантеона святых может быть объяснена и инерционным противодействием существовавшей политической системы попыткам ее постепенного реформирования (сначала идеологического, а впоследствии — как знать? – и политического) со стороны другой, вражденой к ней системы, сердцем которой являлась сильная централизованная власть князя. Однако, на наш взгляд, в отсутствии интереса новгородских агиографов к княжеской святости следует скорее видеть документальное отражение логики развития истории края.

Так, ведь и Житие Мстислава Храброго, действия которого во главе Новгорода могут быть расценены как полностью соответствующие генеральному вектору развития независимой республики¹⁰², если и было написано когда-либо его современниками, так и не стало излюбленным чтением рядовых новгородцев, и текст его, возможно, был утрачен в одном из новгородских пожаров, бунтов или неурядиц безвозвратно.

Дело в том, что героем, символом и мифологемой Великого Новгорода не суждено было стать представителю слабой, во многом беспомощной и зависимой от политической конъюнктуры княжеской власти, креатурной марионетке, управляемой вечем. Недаром столь часто встречается в новгородских летописях сакраментальная в фраза: «новгородци путь князю указаша». Что же означала на деле эта фраза? Жители Новгорода, призвав того или иного представителя княжеской династии защищать интересы республики на поле брани, не удовлетворившись качеством его работы, коллегиальным голосванием решили его уволить от занимаемой должности, выгнав при этом за пределы республики, точь-в-точь как если бы на его месте был провинившийся гастарбайтер. Налицо тотальная десакрализация княжеской власти. Итак, вопрос сводится к тому, может ли иметь место попытка сакрализации там, где существует противоположнонаправленная тенденция десакрализовывать? Ответ очевиден.

Итак, политическая инертность и бессилие князя становились преградой к его канонизации. Впрочем, в древнерусской агиографии есть примеры канонизации князей, явивших в своих биографиях образцы показательной политической аморфности: Николая Святоши Печерского (Святослав Черниговский), инока Печерского монастыря, Иоасафа Каменского (Андрей Вологодский), насельника Спасо-Каменского монастыря, Игнатия Вологодского (Иоанн Андреевич Вологодский), инока Спасо-Прилуцкого монастыря. Однако в первых двух случаях отказ от деятельного участия в политической жизни составляет часть аскетического подвига святых, равнозначную несению обетов нестяжательности и безбрачия. В последнем же случае смиренное принятие насильственного лишения свободы и княжеских прав уравнивается самовольному отказу от них. И главное — все упомянутые князья канонизированы как преподобные монахи, а вовсе не как благоверные правители.

Итак, политически слабый благоверный князь не может быть канонизирован.

Функциями эмблемы новгородского величия и ореолом аутентичной святости следовало наделить отнюдь не князя; вакантное место в пантеоне святых занимал преподобный или же — благочестивый епископ — второе после киевского митрополита лицо в русской церкви того времени.

Особняком в древненовгородской княжеской агиографии стоит лишь один агиографический памятник: Житие Александра Невского. Однако в этом случае речь идет о выдающейся личности, биография которой должна быть воспринята скорее как исключение из общего правила.

О политике Александра известно, что он, любя Новгород и хорошо зная быт и нравы новгородцев, «умел подчинять их своей власти»¹⁰³, «Александр Невский круто обращался с новгородским боярством, но новгородцы терпели его властную руку, зная, что без него не обойтись»¹⁰⁴. С другой стороны, рост авторитета князя-воина, защитника отечества от все опустошающих на своем пути полчищ татаро-монгол, с одной стороны, и натиска Швеции и литовских рыцарей, с другой, был обусловлен соответствующим историческим моментом. «Начало княжения Александра Ярославича в Новгороде совпало с особенным усилением военной опасности. В 1237 г. в Прибалтике объединятся Ливонский и Тевтонский ордены, а в Ригу прибывают многочисленные немецкие поплнения. Активизирует свою агрессию против русских земель объединяющаяся Литва, от которой в 1237 г. сильнейшее поражение потерпел Псков со своими союзниками. В 1238 г. русской земле нанесен страшный удар вторым нашествием монголо-татар, полчища которых вторглись и в ногородские пределы, сожгли и разграбили Торжок и только сто врест не дошли до Новгрода»¹⁰⁵.

Новгородская республика нуждалась в князе, нуждалась в талантливом полководце, и она нашла его.

Ратные подвиги двадцатилетнего Александра на Неве всемерно прославляет его Житие: «и бысть сѣча велика над римляны, и изби их множество бесчислено, и самому королю възложи печать на лице острымь своимь копиемъ»¹⁰⁶.

По всей видимости успехи князя на поле битвы сопровождались усилением его роли во внутригосударственных делах, сделали возможным его интенсивное вмешательство в республиканские порядки. Вот почему Александр в скором времени «роспревся с новгородци» и ушел со своими людьми в Переяславль

Тогда же, когда строптивые новгородцы со свойственной им беспечностью не побоялись Александру «путь показати», подобно тому как они это делали в отношении других князей, кара последовала незамедлительно быстро: немецкие рыцари вторглись на территорию Руси и, не сумев войти в сам Псков, стали разграблять крестьянские селения в его окрестностях, грозя и новгородским пределам.

Тут-то, подчиняясь требованию городских низов, бояре со смирение вынуждены были просить Александра вновь стать во главе их войска. И князь, забыв обиды, согласился, следствием чего стала не менее блистательная, нежели Невская, победа на Чудском озере: «И бысть сѣча зла, и трусъ от копий ломления, и звукъ от сѣчения мечнаго, яко же и езеру померзъшю двигнутися, и не бѣ видѣти леду, покры бо ся кровию». На помощь благоверному защитнику русских земель пришло ангельское воинство, силе которого не возмогли противиться враги: «Се же слышах от самовидца, иже рече ми, яко видѣх полкъ Божий на въздусѣ, пришедши на помощь Александрови. И тако побѣди я помощию Божиею, и даша плеща своя, и сѣчахуть я, гоняще, аки по иаеру, и не бѣ камо утещи». Завершается сюжет о битве на Чудском озере панегириком Александру, а также его сопоставлением с библейскими персонажами: «Зде же прослави Богъ Александра пред всѣми полкы, яко же Исуса Наввина у Ерехона. А иже рече, имемь Александра руками, сего дасть ему Богъ в руцѣ его. И не обрѣтеся противникъ ему въ брани никогда же»¹⁰⁷.

Несмотря на то что авторитет княжеской власти в Новгороде в лице Александра Невского вознесся на небывалую дотоле высоту¹⁰⁸, следует отметить, что никто из преемников Александра, талантливого полководца и мудрого стратега, так и не смог повторить его блистательную политическую карьеру. Большинству наследников Александра в Новгородской республике приходилось играть ничтожную роль бесправного политического статиста. Кроме того, Александр, получив великое княжение владимирское, добровольно оставил город, сохранив, однако, и закрепив юридически свой — как великого князя – суверенитет на новгородский стол.

Агиография юродивых

Житие Михаила Клопского

«Открытым сторонником московского великого князя»¹⁰⁹ называет Михаила Клопского Д. С. Лихачев. Этот факт вполне оправдывается происхождением Михаила: будучи сыном героя Куликовской битвы Дмитрия Михайловича Боброка-Волынского и дочери московского князя Ивана II Красного¹¹⁰, вельможа Михаил, сменивший дорогой кафтан на иноческую рясу, душою продолжал радеть за дело объединения Руси под эгидой московского князя. По мнению Лихачева, житие Михаила — единственное произведение, возникшее в среде сторонников Москвы.

Известно, что сочувствующие московской политике новгородские низы избирали игумена Клопского монастыря, в котором и подвизался свойственник московских князей, новгородским архиепископом, однако тот через два года был отстранен от занимаемой должности руками боярской оппозиции. Само житие проникнуто духом, враждебным по отношению к новгородскому посаднику.

Дело в том, что Клопский монастырь, возникший в конце XIV – начале XV вв., не имел земельных владений, что естественным образом «вело к столкновению монастыря с новгородскими боярами-землевладельцами в Шелонской пятине, на территории которой монастырь был расположен»¹¹¹.

Одним из главных антагонистов Михаила в Житии выступает посадник Григорий Кириллович Посахно, крупный землевладелец, игравший большую роль в жизни Новгорода в 30-х гг. XV века¹¹². В Житии читается следующий фрагмент: «Бысть налога на монастырѣ от посадника Григориа Кириловича. Приде Григорей в манастырь на Великъ день къ церкви, к обѣдней, Святѣй Троици. И игуменъ, отпѣвъ обѣднюю, да вышелъ из церкви. И посадникъ удръжа игумена и чернцовъ на манастырѣ. И рече посадникъ игумену таково слово: “Не пускай ни коней, ни коровъ на жары — то земля моя. Ни по рѣки по Веряжи, ни по болотомъ, ни под дворомъ моимъ не ловити. А почнете ловити, и язъ ловцамъ вашим велю ногы и руки перебити”». Однако бесчинству посадника скоро пришел конец: «И Михаилъ рече посаднику: “Будеши без рукъ и без ногъ, мало в водѣ не утонеши!” И посла игуменъ и Михайло ловцевъ на рѣку ловити и на болота. И вышелъ посадникъ, ажь ловци тоню волокут. И онъ пошол к ним, к рѣки, да и в рѣку за ними сам сугнавъ, да ударилъ рукою, да хотѣлъ другой ряд, такъ мимо ударилъ да палъ в воду, мало не утонулъ. Люди подняли его, пришедъ, да повели его, ано у его ни рукъ, ни ногъ, по пророчьству Михайлову»¹¹³. Так само божественное провидение наказывает горделивого вельможу и дает монастырю средства к безбедному существованию.

Антибоярская позиция монастыря, обусловленная борьбой за хозяйственные угодья, определяло его сближение с демократическими слоями новгородского население и, вместе с тем, с промосковской политической ориентацией. Итак, случаи подавления московским князем боярской оппозиции энергично приветствуются составителями Жития Михаила Клопского, и сам Михаил выступает гневным обличителем сторонников антимосковского сепаратизма.

Так, попытка Дмитрия Шемяки, скрывавшегося в Новгороде от праведного гнева московского князя, получить благословение у прославленного новгородского святого заканчивается неудачно: Михаил не только не благословляет князя, но и предрекает ему «трилакотный гроб», то есть скорую смерть, причем пророчеству Михаила действительно суждено было в скором времени сбыться (Дмитрий умирает три года спустя): «Приѣхалъ тогды князь Дмитрей Юрьевич в Новъгород и приѣхалъ на Клопско у Михайла благословится. И рече: “Михайлушко, бѣгаю своей отчинѣ — збили мя с великого княженья!” И Михайла рече: “Всякая власть дается от Бога!” И князь вопроси: “Михайлушко, моли Бога, чтобы досягнути мнѣ своей отчинѣ — великого княжениа”. И Михайла рече ему: “Княже, досягнеши трилакотнаго гроба!” И князь, того не рядячи, да поѣхалъ досягати великого княжениа. И Михайла рече: “Всуе тружаешися, княже, чего Богъ не дастъ”. И не бысть Божия пособья князю»¹¹⁴.

Посадник Немир, предводитель антимосковской боярской оппозиции, разгромленной в результате походов Ивана III, совершившихся в 1471, 1476 и 1478 годах, придя в Клопский монастырь, получает от преподобного жестокую отповедь, в которой Михаил предрекает Божию кару новгородским мятежникам. Немир намекает на возможность присяги Новгорода литовскому князю, упоминает о недавнем разговоре со своей пратещей Евфросинией, под именем которой кроется, быть может, Марфа Борецкая¹¹⁵. Все это вызывает неподдельное негодование Михаила: «И отвѣща ему Михайло: “То у вас не князь — грязь!”». Михаил, очевидно сочувствуя Ивану III, пытается, однако, предотвратить по возможности кровопролитие внути Новгорода и советует посаднику как можно быстрее, не раздумывая с покаянием о содеянном нести повинную голову к великому князю: «“Разошлите послы к великому князю, добивайте челом”». В противном же случае – пророчествует юродивый князь – будет беда великая: «И не уймете князя, будеть с силами к Новугороду, и не будеть вамъ Божия пособия». Причем Михаилу открыто даже место скорой битвы, ее исход и участь пленных: «Станет князь великий в Бурегах и роспустить силу свою на Шолонѣ, и попленить новгородцевъ многых: иных на Москву сведеть, а иных присѣчет, а иных на окупъ даст». О роле же князя литовского юродивый отзывается с иронией: «И Михайло князь о вас не станет, помочи от него не буде. И послати вамъ преподобнаго отца владыку да посадникы, да добивать челом ему, челобитье примать да и куны изъемлеть. Да по малѣ времени князь великый опять будетъ, да город возметь, да всю свою волю учинитъ, да Богъ дасть ему»¹¹⁶. Итак, грядущий поход на Новгород князя великого, по мысли Михаила, неизбежен, а результат его уже предрешен свыше: «Богъ дасть ему»¹¹⁷.

Житие Николая Кочанова

Памятник древненовгородской письменности, созданный в XV или в XVI веках и описыващий два чуда, совершенные блаженным Николаем, едва ли можно назвать Житием, даже в Краткой редакции, – перед нами именно сказание о чудесах¹¹⁸. Впоследствии по всем канонам агиографического жанра было создано пышное «Слово похвальное», прославляющее новгородского святого, однако в нем едва ли можно увидеть те исторические свидетельства, которые не вошли в состав сказания о чудесах. Во второй половине XVI века по мотивам Жития Николая Кочанова создается Житие еще одного новгородского похаба – святого Феодора.

В цикле памятников, описывающих жизнь этих двух юродивых обращают на себя внимание два чуда. Второе из них, описывающее исчезновение вина в доме посадника с уходом из его дома блаженного Николая и повторное появление при возвращении святого, соотносится очевидным образом с евангельским сюжетом о чудесном превращении Христом воды в вино в Кане Галилейской¹¹⁹. Сходий сюжет вошел также в Житие другого юродивого – Исидора Твердислова. Таким образом юродивый, совершая чудо, подобное евангельскому, воспринимается как новое воплощение Христа, а агиограф прибегает к парадигме imitatio Christi, пронизывающей всю древнерусскую агиографию вне зависимости от разновидности жанра¹²⁰. Вдумчивый читатель должен был увидеть евангельский прообраз и заметить этот вектор, устремленный в надвременное, вечное.

Однако чудо о вине отражает лишь один повествовательный план, выпуклость и убедительность в изображении святого появляется при наложении второго плана, еще одного измерения – актуально-исторического. Необходимый эффект достигается с помощью второго из чудес. В сюжете представлена мнимая вражда между самим Николаем, жившим на Софийской стороне Новгорода, и Феодором, проживавшим на Торговой стороне. «Не ходи на мою сторону, живи на своей», – говорят друг другу святые. Нередко стычки между юродивыми, равно как и гневными представителями боярства того и другого конца города, происходили на волховском мосту, что придавало инсценированной святыми вражде жгуче современный обличительный характер. То, что склоки между юродивыми были мнимыми, показал один чудесный эпизод, описанный в сказании: однажды Николай, преследуемый Феодором, пошел «аки по суху» по водам Волхова, так же по водам Волхова «пешешествовал» и Феодор, которого, бросая вслед кочан капусты (за что и получил наименование Кочанова), изгонял в свою очередь на Торговую сторону Николай.

В первую очередь перед нами христианское обличение инспирированных «врагом рода человеческого» распрь, нередко оканчивавшихся сбрасыванием не угодивших толпе в воды Волхова. Известно, что противостояние жителей Торговой стороны (черного люда) и Софийской стороны (преимущественно представителей боярства и старейшин) стало настоящим бичем для Новгорода. При описании этих стычек летописец не скупился на эпитеты: «Бяше же и губление, овы от стрел, овы от оружиа, беша же мертвый яко на рати, и от грозы тоя страшные и от възмущениа того великого въетрясеся весь град и нападе страх на обе стране»¹²¹. Трагикомечиская повесть о противоборстве двух похабов должна была, по мысли агиографа, стать тем обоснованием, благодаря которому должна была прекратиться вражда между новгородскими аналагами веронских семейств Монтекки и Капулетти.

Однако в рассматриваемом сюжете можно увидеть и скрытый призыв агиографа к объединению двух обособленных политически сторон единого города. Основной причиной междоусобиц становилось, как правило, избрание новгородского посадника, при этом «участникмаи политических столкновений при избрании посадников оставались основные территориальные (курсив мой — А. К.) группы бояр»¹²². Приведем историческую справку Н. И. Костомарова о взаимном отношении двух новгородских концов:

«Федеративный дух, слагавший русские земли на правах самобытности каждой из земель в связи с другими, отпечатлелся резкими чертами на составе Великого Новгорода. Каждый конец в Новгороде, как каждая земля в удельно-вечевой федерации, составлял сам по себе целое; жители назывались кончане: один другого считал ближе, чем жителя соседнего конца; в общественных делах, касавшихся всего Новгорода, каждый конец выражал себя своей корпорацией, во время переговоров с чужеземцами посылал от себя депутатов; следовательно, в делах, касавшихся всего Новгорода, изъявлял свое участие как часть, сознающая свое отдельное существование; внутри имел свое управление, свое делопроизводство, свои собрания»¹²³.

Сказание, написанное в XV или XVI веках, имело своей целью, быть может, инициирование внутренней реформы в управлении республикой – с той целью, чтобы объединенный, сильный Новгород мог противостоять внешнему агрессору в лице Москвы. В этом случае пафос агиографа сближается парадоксальным образом с пафосом автора «Слова о полку Игореве», скорбящем о пагубных междоусобицах в единой семье русских князей – междоусобицах, следствием которых станет скорое порабощение Руси полчищами татаро-монголов.

Святительская агиография

Подобно новгородским князьям, новгородские владыки не были самостоятельными игроками на политической сцене Великого Новгорода, и зачастую успеха по карьерной лестнице добивался тот из претендентов к занятию вакантного владычнего места, кто умел с большей ловкостью лавировать между представителями противоборствующих демократических партий. А. В. Карташев приводит несколько примеров бесцеремонного отношения к высшим представителям церковной иерархии в республиканском Новгороде¹²⁴. А по мнению Е. Е. Голубинского, «епископы новгородские, с того времени как начали быть избираемы самими новгородцами, находились в полной и совершенной власти своего земства»¹²⁵, стали представлять из себя «простые игрушки в руках партий»¹²⁶.

С другой стороны, епископ не был фигурой вовсе лишенной влияния на общественную жизнь. Одной из важнейших социальных функций новгородских епископов было миротворчество: новгородские епископы «роль примирителей играли в своей республике во время раздоров между посадником и народом, или вечевыми партиями; кроме того, брали под свою защиту преследуемых, так что “епискупль двор” был там священным местом убежища»¹²⁷. В свидетельствах иностранцев, описывавших быт и нравы Великого Новгорода именно епископ воспринимался в качестве некоего архонта: «Этот город независим и имеет общинное правление. Здесь есть епископ, который представляет как бы их начальника»¹²⁸.

Как было сказано выше, политическая беспомощность новгородского князя практически исключала возможность его включения в пантеон новгородских святых. Однако в то же самое время политическая беспомощность (в том или ином виде) епископа, по всей видимости, не препятствовала его сакрализации.

Достаточно рано у новгородских владык зарождается стремление сакрализировать своих предшественников на святительской кафедре (в частности собенное усердие к канонизации своих предшественников на новгородской апхиепископской кафедре проявили Евфимий II и святитель Макарий) и тем самым узаконить идею преемственности святости, вот почему святительское разновидность житийного жанра – наиболее развита в древненовгородской агиографии.

Приведем таблицу святителей новгородских в X–XVII вв.

Святители X–XI вв.	1. Иоаким Корсунянин 2. Лука Жидята 3. Герман 4. Никита
Святители XII века	1. Нифонт 2. Аркадий 3. Иоанн 4. Григорий 5. Мартирий Рушанин
Святители XIII—XIV веков	1. Антоний Адрейкович 2. Феоктист 3. Моисей 4. Василий Калика
Святители XV века	1. Симеон 2. Евфимий II 3. Иона Отенский 4. Феофил 5. Геннадий (Гонзов)
Святители XVI века	1. Серапион I 2. Макарий I 3. Пимен Черный
Святители XVII века	1. Аффоний

Как видно, расцвет святительской святости в Новгороде приходится на XII–XV вв., то есть на период наибольшего расцвета независимой новгородской республики.

Житие епископа Нифонта

По мнению Д. Б. Терешкиной, «отражение жизни Нифонта Новгородского в житийной литературе является иллюстрацией того, как в разных по месту, времени и задачам создания произведениях по разному отражались реалии действительности»¹²⁹.

Первым агиографическим памятником, повествующем о Нифонте, стал Киево-Печерский патерик. Это неудивительно: Нифонт не только был пострижеником Киево-Печерского монастыря, как, впрочем, и многие новгородские владыки XII ве<