XII. Образное претворение веры

Образное воплощение смерти может рассматриваться как пример умственной жизни позднего Средневековья вообще, как своего рода выплеск, песчаный нанос идеи, осевшей в виде пластических образов. Все содержа­ние умственной деятельности стремится найти выражение в образах; все золото превращается в маленькие, тонкие отчеканенные кружочки. Суще­ствует безудержная потребность в образном воплощении всего имеющего отношение к вере; каждому религиозному представлению хотят придать округлую, завершенную форму, чтобы оно могло запечатлеться в сознании, словно резцом вырезанное изображение. Из-за этой склонности к образ­ности вся сфера сакрального постоянно подвергается опасности поверхно­стного подхода или закостенения.

Весь этот процесс развития внешнего народного благочестия в позднем Средневековье нельзя выразить более определенно и сжато, чем в следу­ющих словах Якоба Буркхардта из его Weltgeschichtliche Betrachtungen [Рассуждений о всемирной истории], «Eine m?chtige Religion entfaltet sich in alle Dinge des Lebens hinein und f?rbt auf jede Regung des Geistes, auf jedes Element der Kultur ab. Freilich reagieren dann diese Dinge mit der Zeit wieder auf die Religion; ja deren eigentlicher Kern kann erstickt werden von den Vorstellungs- und Bilderkreisen, die sie einst in ihren Bereich gezogen hat. Das "Heiligen aller Lebensbeziehungen" hat seine schicksalsvolle Seite» [«Мощная религия раскрывает себя, проникая во все обстоятельства жизни, и окра­шивает каждый порыв духа, каждый элемент культуры. Разумеется, со вре­менем эти же обстоятельства в свою очередь сказываются на религии, и самая сердцевина ее может тогда заглушаться вереницами представлений и образов, которые она некогда ввела в свою сферу. "Освящение всех жизненных связей" имеет свою роковую сторону»]. И далее: «Nun ist aber keine Religion jemals ganz unabh?ngig von der Kultur der betreffender V?lker und Zeiten gewesen. Gerade, wenn sie sehr souver?n mit Hilfe buchst?blich gefa?ter heiliger Urkunden herrscht und scheinbar Alles sich nach ihr richtet, wenn sie sich "mit dem ganzen Leben verflicht", wird dieses Leben am unfehlbarsten auch auf sie einwirken, sich auch mit ihr verflechten. Sie hat dann sp?ter an solchen innigen Verflechtungen mit der Kultur keinen Nutzen mehr, sondern lauter Gefahren; aber gleichwohl wird eine Religion immer so handeln, so lange sie wirklich lebenskr?ftig ist»1 [«Но, впрочем, никакая религия ни­когда не была совершенно независимой от культуры соответствующих эпох и народов. Как раз тогда, когда она полновластно господствует с помощью понимаемых буквально священных текстов и все на свете по видимости соразмеряется с нею, - если она "переплетается со всей жизнью", жизнь совершенно неминуемо будет оказывать свое воздействие на рели­гию и также будет переплетена с нею. Позднее же из такого тесного пе­реплетения с культурой религия не извлекает уже никакой пользы, она ви­дит в нем только опасность; тем не менее религия будет поступать так всег­да, до тех пор пока она действительно обладает жизненной силой»].

Жизнь средневекового христианства во всех отношениях проникнута, всесторонне насыщена религиозными представлениями. Нет ни одной ве­щи, ни одного суждения, в которых не усматривалась бы всякий раз связь со Христом, с христианскою верой. Все основывается исключительно на религиозном восприятии всех вещей, и в этом проявляется невиданный расцвет искренней веры. Но в такой перенасыщенной атмосфере религи­озное напряжение, действенная трансценденция, выход из здесь-и-теперь не могут наличествовать постоянно. Если такое напряжение отсутствует, то все, чему надлежало пробуждать религиозное сознание, глохнет, впадает в ужасающее повседневное безбожие, доходя до изумляющей посюсто­ронности, несмотря на потусторонние формы. Даже у человека такой воз­вышенной святости, как Генрих Сузо, религиозное напряжение которого, быть может, не ослабевает ни на мгновение, расстояние от высокого до смешного, на наш уже более не средневековый вкус, весьма незначитель­но. Поведение его возвышенно, когда, подобно тому как это делал рыцарь Бусико ради земной возлюбленной, он оказывает честь всем женщинам ра­ди Девы Марии и ступает в грязь, давая дорогу какой-нибудь нищенке. Следуя обычаям земной любви, он чествует возлюбленную свою невесту Премудрость, воспевает ее и плетет ей венки на Новый Год и в День Мая1*. Стоит ему услышать любовную песенку, он тотчас же обращает ее к Премудрости. Но что можно сказать о следующем? За трапезой, когда он ест яблоко, он обыкновенно разрезает его на четыре дольки: три из них он съедает во имя св. Троицы, четвертую же ест он «in der minne, als diu himelsch muter irem zarten kindlein Jesus ein epfelli gab zu essen» [«в любви, с коею божия небесная матерь ясти давала яблочко милому своему дитят­ке Иисусу»], и посему съедает он ее с кожурой, ибо малые дети едят яб­локи неочищенными. В течение нескольких дней после Рождества - судя по всему, из-за того что младенец Иисус был еще слишком мал, чтобы есть яблоки, - четвертую дольку он не ест вовсе, принося ее в жертву Деве Марии, дабы через мать яблоко досталось и сыну. Всякое питье выпивает он в пять глотков, по числу ран на теле Господа нашего; в конце же делает двойной глоток, ибо из раны в боку Иисуса истекла и кровь и вода2. Вот уж «Heiligen aller Lebensbeziehungen» [«освящение всех жизненных свя­зей»], поистине доведенное до крайности.

Если проявления благочестия в позднем Средневековье рассматривать исключительно как религиозные формы, отвлекаясь пока что от степени их духовной наполненности, мы обнаружим в них много такого, что может быть названо дикой порослью, разрастанием религиозной жизни - при усло­вии, что понятие это берется здесь не с протестантски-догматической точ­ки зрения2*. Количественное увеличение религиозных обычаев и понятий - вопрос о связанных с этим качественных изменениях здесь не затрагива­ется - вселяло ужас в серьезных теологов. И не столько против неблаго­честия или всех этих новоявленных суеверий как таковых был направлен реформаторский дух XV столетия, сколько против того, что они чрезмерно обременяли веру. Все больше становилось знаков всегда оказывавшейся наготове небесной милости; наряду с таинствами процветали всевозмож­ные бенедикции3*, от реликвий переходили на амулеты; действенность мо­литвы была формализована в применении четок; пестрая галерея святых расцвечивалась все новыми и все более живыми красками. И хотя теология ревностно настаивала на различии между sacramenta u sacramentalia [таин­ствами и обрядами], какое средство могло заставить людей не основывать на всей этой магии и всей этой пестрой неразберихе свою надежду и ве­ру? Жерсон повстречал в Оксерре кого-то, кто утверждал, что Праздник дураков4*, которым в храмах и монастырях отмечали приход Рождества, столь же свят, как праздник Зачатия Девы Марии3. Никола де Клеманж пишет трактат против введения новых праздников; среди них есть такие, заявляет он, во время которых чуть не вся литургия строится на апокри­фах5*; он с одобрением указывает на епископа Оксеррского, отменившего немало подобных праздников4. Пьер д'Айи в сочинении De reformatione5 [О реформах] выступает против постоянного роста числа церквей, празд­ников, святых, свободных дней, против изобилия скульптур и изображе­ний, против чрезмерно обстоятельной службы, против использования апок­рифических текстов и праздничной литургии, против внесения в службу новых молитв и духовных гимнов наряду с прочими произвольными новше­ствами и вообще против излишне строгого роста числа бдений, молитв, по­стов и обетов. Наблюдается склонность с каждым пунктом почитания Бо­гоматери связывать особую службу. Так, особые мессы, впоследствии упраздненные Церковью, посвящаются благочестию Девы Марии, семи ее скорбям6*, всем богородичным праздникам вместе взятым, двум ее сест­рам, Марии Иаковлевой и Саломии, архангелу Гавриилу, всем святым, вхо­дящим в род Иисусов6. Почитание Крестного пути, Пяти Ран Господних, звон колокольчика, возвещающий Angelus7* во время заутрени и вечери, - все это берет начало в позднем Средневековье. К тому же имеется слиш­ком много монашеских орденов, говорит Пьер д'Айи, что приводит к раз­личиям в обрядах, к обособленности и высокомерию, побуждая одних кли­риков кичливо возноситься перед другими. Прежде всего он хочет сокра­тить количество и численность нищенствующих монашеских орденов. Су­ществование их наносит ущерб лепрозориям и больницам, всем действительно бедствующим и нуждающимся, тем, кто по праву именуют­ся нищими7. Он хочет, чтобы Церковь запретила деятельность проповед­ников, распространяющих индульгенции, ибо они оскверняют ее своей ложью и делают всеобщим посмешищем8. А к чему приведет учреждение все новых и новых женских монастырей - при недостатке средств на их содержание?

Пьер д'Айи ведет борьбу скорее против количественных, нежели каче­ственных недостатков. Порицая продажу индульгенций, он не подвергает сомнению благочестие и святость Церкви; пугает его только безграничный рост всяческих новшеств; он видит, как Церковь задыхается под бременем всех этих бесчисленных нововведений. Пропагандирование Аланом де Рупе основанного им братства Розария встречает сопротивление, направлен­ное главным образом против новшества как такового, а не против самой этой идеи. Полагаясь на авторитет столь грандиозного братства, каким оно в будущем представлялось Алану, народ, как опасались противники заду­манного предприятия, стал бы пренебрежительно относиться к таким ве­щам, как предписанная епитимья и молитвы по бревиарию. Приходские церкви опустели бы, из-за того что члены братства собирались бы только в храмах францисканцев и доминиканцев. В результате легко могли бы воз­никнуть разногласия, а быть может, и заговоры. И наконец, Алану де Рупе бросали упрек, что какие-то там сны, пустые фантазии и бабьи сказки его братство почитало как великие и чудесные откровения9.

О том, что число религиозных обрядов увеличивалось как бы само со­бой, прямо-таки механическим способом, - при том что не находилось ни одного мощного авторитета, который пресек бы это своим вмешательст­вом, - свидетельствует пример еженедельного почитания Невинноубиен-ных младенцев. К отмечавшемуся 28 декабря дню памяти Избиения мла­денцев в Вифлееме примешивались всякого рода полуязыческие суеверия, связанные с празднованием зимнего солнцестояния, которому придавался, таким образом, сентиментальный оттенок переживаний по поводу малень­ких мучеников; день этот почитался несчастливым. И вот уже многие в те­чение всего года считают несчастливым тот день недели, на который при­шлось отмечавшееся в декабре Избиение младенцев. По этим дням не хо­тят приниматься за новое дело, не хотят отправляться в путешествие. Этот день называли попросту «les Innocents», т.е. так же, как и сам праздник. Людовик XI добросовестно соблюдал этот обычай. Коронация Эдуарда IV была повторена, так как вначале она состоялась в этот несчастливый день недели. Рене Лотарингский вынужден был изменить свое решение о начале сражения, так как его ландскнехты отказались идти в бой, поскольку это был как раз тот день недели, на который приходилось Избиение младенцев10.

Жану Жерсону этот обычай послужил поводом для написания трак­тата против суеверий вообще и против данного суеверия в частности11. Он был одним из тех, кто отчетливо видел, какую опасность для жизни Церкви таило подобное разрастание религиозных представлений. Своим острым, несколько суховатым умом он проникает в их психологическую подоплеку. Они проистекают «ex sola hominum phantasiatione et melancholica imaginatione» [«единственно из человеческого воображения и меланхоличе­ской мнительности»]; сила воображения помрачается, что есть следствие внутренней порчи рассудка по причине дьявольского наваждения. Так дья­вол снова получал свою долю.

Таков процесс постоянного перехода бесконечного в конечное, распад чудесного на отдельные атомы. Всякая священная мистерия, словно коро­стой из раковин на корабельном днище, покрывается поверхностным сло­ем стихийных верований, разрушающих святость. Невыразимая проникно­венность чуда евхаристии прорастает на фоне самого что ни на есть рас­судочного и материалистического суеверия; к примеру: никто не может ослепнуть, никого не может постигнуть удар в тот день, в который он хо­дил к мессе; и пока длится месса, человек не стареет12. Церковь постоян­но вынуждена быть начеку, следя за тем, чтобы Бога не слишком уж пе­реносили с неба на землю. Она объявляет еретическим утверждение, что в миг Преображения Петр, Иаков и Иоанн лицезрели божественную сущ­ность Христа так же ясно, как ныне, когда они пребывают на небесах13. Богохульством было утверждение одной из последовательниц Жанны д'Арк, что она видела Бога в длинном белом одеянии и алом плаще14. Но могло ли все это помочь простому народу, неспособному разобраться в до­статочно тонких различиях, сформулированных богословами, при том оби­лии и пестроте материала, который Церковь предлагала воображению?

Жерсон и сам не уберегся от того зла, с которым сражался. Он подни­мает свой голос против праздного любопытства15 и нацеливается на дух исследования, порывающийся выведать у природы ее последние тайны. Но при этом его же собственное нескромное любопытство побуждает его ко­паться в мельчайших внешних особенностях священных предметов. Его по­вышенное почитание святого Иосифа, установления праздника в честь ко­торого добивается он всеми способами, заставляет его относиться к жизни Иосифа с особенным интересом. Он углубляется во всяческие подробности и его обручения с Марией, и совместной их жизни; его интересуют такие детали, как воздержание Иосифа в браке; то, как он узнал, что Мария уже имеет во чреве; сколько лет ему было. О карикатуре, в которую Иосифа то и дело превращало искусство: старый, изнуренный тяжким трудом че­ловек, каким его сочувственно описывал Дешан и изображал Брудерлам, - Жерсон не желает и слышать. Иосифу не было и пятидесяти, говорит он16. В другом месте он берется рассматривать телесное состояние Иоанна Кре­стителя: «semen igitur materiale ex qua corpus compaginandum erat, nec durum nimis nece rursus flu?dum abundantius fuit»17 [«ибо вещественное семя, из со­става которого предстояло образоваться телу, не было ни чересчур густым, ни чрезмерно текучим»]. Прославленный народный проповедник Оливье Майар имел обыкновение после краткого вступления предлагать своим слушателям «une belle question th?ologale» [«прекрасный богословский воп­рос»] вроде того, например: принимала ли Дева в зачатии Христа достаточ­но активное участие, чтобы действительно считаться Матерью Божией; или: обратилось ли бы тело Христа в прах, если бы не произошло Воскре­сения18. Спорный вопрос о непорочном зачатии Девы Марии8*, в подходе к которому доминиканцы, в противоположность стремлению народных масс видеть Деву с самого начала освобожденной от действия первород­ного греха, образовывали оппозиционную партию, приводил к смешению теологического и эмбриологического подходов, что кажется нам не слиш­ком уж назидательным. И столь твердо убеждены были серьезнейшие бо­гословы в вескости своих аргументов, что не останавливались перед тем, чтобы делать такие диспуты достоянием многочисленной публики во время проповедей19. Но если такова была ориентация самых серьезных умов, можно ли было избежать того, что в широчайших областях жизни сакраль­ное, подвергавшееся постоянной разработке в самых мельчайших подроб­ностях, неизбежно растворялось в житейском и повседневном, откуда лишь изредка, лишь время от времени восставало через трепетное пере­живание чуда!

К непосредственности, с которой обращались с Богом в обыденной жиз­ни, следует подходить двояко. Прежде всего подобное отношение - безу­словное свидетельство прочной и непосредственной веры. Но там, где это укореняется, превращаясь в обычай, возникает опасность, что неблагоче­стивые люди (а таковые всегда имеются) - а равно и благочестивые, в пе­риоды недостаточной религиозной сосредоточенности, - из-за непосредст­венности, вошедшей у них в привычку, неизбежно будут сознательно или бессознательно способствовать профанации веры. И именно такому глубо­чайшему таинству, как евхаристия, угрожает эта опасность. Католическая вера не знает более сильного и проникновенного переживания, чем созна­ние действительного и непосредственного присутствия Божия в освящен­ной гостии9*. В Средние века, так же как и теперь, это переживание стоит в центре религиозной жизни. Но тогда, при свойственном Средневековью наивном обычае судить о священных предметах прямо и непосредственно, это приводило к словоупотреблению, которое порой может показаться ко­щунственным. Путешественник слезает с коня и заходит в сельскую цер­ковь, «pour veoir Dieu en passant» [«дабы по пути глянуть на Господа»]. О священнике, который со Св. Дарами едет своей дорогою на осле, говорят: «Un Dieu sur un asne» [«Вон Господь на осляти»]20. О женщине, лежавшей на больничной койке, было сказано: «Sy cuidoit transir de la mort, et se fist apporter beau sire Dieux»21 [«И, помыслив о близкой смерти, просила она принести ей доброго нашего Господа»]. «Veoir Dieu» [«Увидеть Господа»] - было обычным выражением при виде Св. Даров, поднимаемых священни­ком во время мессы22. Во всех этих случаях не словоупотребление само по себе должно считаться кощунственным; оно становится таковым, когда за ним кроется неблагочестивое намерение или же когда подобные слова употребляют бездумно, - иначе говоря, как только эти слова теряют ранее свойственный им вкус чуда. К каким только несообразностям по отноше­нию к святыне не приводило такое словоупотребление! Всего один шаг оста­вался до глупой фамильярности, как в поговорке «Laissez faire? Dieu, qui est homme d'aage»23 [«Пусть Бог и решает, ибо Он человек в годах»] или «et И prie? mains jointes, pour si hault homme que Dieux est»24 [«и молит его, съединив ладони, словно знатного господина вроде Господа Бога»] у Фруас-сара. Следующий эпизод ясно показывает, как употребление слова «Бог» для обозначения гостии наносило ущерб самой вере в Бога. Епископ Кутанса служит мессу в церкви Сен-Дени. Когда он поднимает Тело Господне, прихожане просят присоединиться к молитве Хюга Обрио, прево Парижа, который прогуливается, не обращая никакого внимания на проходящую службу. Но Хюг, известный своим вольнодумством, отвечает с бранью, что он не верит в Бога такого живущего при дворе епископа, как этот25.

При отсутствии малейшего намерения насмехаться фамильярное отно­шение к сакральному в сочетании со стремлением к его образному вопло­щению вело к формам, которые могли бы нам показаться бесстыдными. Так, в ходу были статуэтки Девы Марии, которые представляли собой ва­риант старинного голландского сосуда, называвшегося «Hansje in den kelder» [«Гансик в погребке»]. Это была маленькая золотая статуэтка, бо­гато украшенная драгоценными камнями, с распахивающимся чревом, внут­ри которого можно было видеть изображение Троицы. Такая статуэтка имелась в сокровищнице герцогов Бургундских26; Жерсон видел подобную в монастыре кармелиток в Париже. Он относится к этому отрицательно, но не из-за неблагочестивости столь грубого изображения чуда, а из-за еретического изображения Троицы в виде плода чрева Марии27.

Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала по­стоянная угроза исчезновения расстояния между земным и духовным. И если, с одной стороны, в святые мгновения все в обыденной жизни посвя­щается высшему, - с другой стороны, священное постоянно тонет в обы­денном из-за неизбежного смешения с повседневностью. Выше говорилось уже о парижском кладбище Невинноубиенных младенцев, отвратительной ярмарке смерти с наваленными вокруг и выставленными напоказ костями. Можно ли представить себе нечто более жуткое, чем жизнь затворницы, замурованной в пристройке у церковной стены в этом месте отчаяния и страха? Но посмотрим, что обо всем этом говорят современники: отшель­ницы жили в новом изящном домике, их замуровыванию сопутствовала прекрасная проповедь, они получали от короля содержание, выплачивавшееся им восемь раз в год, всего восемь ливров28, - как будто дело ка­сается самых обычных придворных фрейлин. Где же весь этот религиоз­ный пафос? Что же от него остается, если искупление грехов сочетается с заурядной домашней работой: растопить печь, подоить корову, почистить горшки?29 В лотерее в Бергене-на-Зооме в 1515 г. рядом с «ценными при­зами» разыгрывались индульгенции30. Во время торжественных княжеских въездов на углах городских улиц, перемежаясь с аллегорическими пред­ставлениями, изображавшими античную наготу, красовались драгоценные реликвии города, установленные на алтарях, перед которыми служили свя­щенники и куда высокие особы направлялись, дабы благоговейным лобза­нием приложиться к святыне31.

Явственная нераздельность религиозной и мирской сфер жизни непо­средственнее всего выражалась в том общеизвестном явлении, что чисто светские мелодии без каких-либо изменений сплошь и рядом использова­лись для церковных песнопений, и наоборот. Гийом Дюфе сочиняет мессы на темы мирских песенок, таких, как Tant je me d?duis, L'omme arm?, Sy la face ay pale [Сколь тешусь я, Муж вооружен, Побелела лицом].

Происходит постоянное смешение церковной и светской терминологии. Выражения мирского характера без особых раздумий используются для обозначения религиозных предметов, и обратно. Над входом Счетной па­латы в Лилле красовался стих, каждому напоминавший о том, что однажды ему придется дать отчет перед Творцом о полученных им небесных дарах:

«Lors ouvrira, au son de buysine Sa g?n?rale et grant chambre des comptes»32 [«Тогда Он распахнет под трубный глас Палаты счетной грозные врата»].

А торжественный призыв к турниру звучал, как если бы речь шла о це­ремонии отпущения грехов:

«Oez, oez, l'oneur et louenge Et des armes grantdisime pardon»33 [«Здесь обретете честь и воздаянье, Оружью отпущенье получив»].

По сходству звучания латинские слова mysterium [тайна] и ministerium [служение] слились в одно французское слово mistere [мистерия], но такая омонимия не могла не привести к ослаблению понятия тайны в повседнев­ном словоупотреблении; все звалось этим словом: единорог, щиты, мане­кен, применявшийся во время Pas d'armes de la fontaine des pleurs34.

Подобно чисто религиозному символизму: истолкованию земных вещей и явлений в качестве символов и предображений божественного - обрат­ное стремление находит свое выражение в том, что в религиозную метафо­рику вносятся черты выражения почтения к государю. Преклоняясь перед земным величием, человек Средневековья для выражения своих чувств пользовался языком церковного обихода. Для людей XV в., преданных сво­ему государю, здесь не было никакого кощунства. В слове защитника на су­де по делу об убийстве Людовика Орлеанского дух убитого герцога взывает к сыну: взгляни на мои раны, из коих пять были самыми жестокими и смер­тельными35. Иными словами, убитого уподобляют Христу. Епископ Шалон-ский, со своей стороны, смело сравнивает Иоанна Бесстрашного, павшего в результате мести за Людовика Орлеанского, с Агнцем Божиим36. Импера­тора Фридриха, отправляющего своего сына Максимилиана на свадьбу с Марией Бургундской, Молине сравнивает с Богом Отцом, посылающим на землю Сына, и не жалеет церковных эпитетов, дабы как можно более воз­вышенно описать этот случай. Когда позднее Фридрих и Максимилиан въез­жают в Брюссель с маленьким Филиппом Красивым, горожане, как расска­зывает Молине, говорят со слезами: «V?ez-ci figure de la Trinit?, le P?re, le Fils et le Saincte Esprit» [«Глядите на сей образ Троицы: на Отца, Сына и Свя­того Духа»]. Или же он преподносит венок Марии Бургундской - как до­стойному отображению Божией Матери, «не в ущерб девству»37 10*.

«Вовсе я не стремлюсь обожествлять государей», - восклицает сей преданный царедворец38. Быть может, и на самом деле все это больше пу­стые фразы, чем действительно искреннее почитание земных владык; од­нако не в меньшей степени этим доказывается обесценивание сакральных представлений в ходе их каждодневного употребления. Впрочем, стоит ли в чем-либо упрекать придворного стихоплета, если и сам Жерсон припи­сывает сиятельным слушателям своих проповедей ангелов-хранителей бо­лее высокого чина и ранга, чем те, которых имеют простые люди?39

При перенесении формул религиозного обихода в сферу любви, о чем шла уже речь несколько ранее, сталкиваться приходится, естественно, с чем-то совершенно иным. Здесь появляется элемент настоящего неблагоче­стия и насмешки, чего не было в словоупотреблении, рассмотренном выше; общее проявляется здесь лишь постольку, поскольку и то и другое вытекает из полной обыденности всего относимого к сфере сакрального. Автор Les Quinze joyes de mariage выбирает это название в подражание радостям Девы Марии40 11*. Об образе любви как благочестивого служения уже говори­лось. Более серьезное значение имеет то, что защитник Романа о розе поль­зуется сакральными понятиями, называя «partes corporis inhonestas et peccata immunda atque turpia»41 [«недостойные части тела и грязные и от­вратительные грехи»]. Здесь явно дело доходит до опасного сближения ре­лигиозного и эротического чувств в таких формах, которые, бесспорно, вы­зывали опасение Церкви. Нигде, пожалуй, сближение это не кажется столь очевидным, как в приписываемой Фуке антверпенской Мадонне, створке диптиха, находившегося прежде на хорах церкви Богоматери в Мелене; вторая половина изображает донатора, королевского казначея Этьена Ше­валье, и св. Стефана - эта створка сейчас в Берлине. Давняя традиция, от­меченная в XVII в. знатоком древностей Дени Годфруа, утверждает, что Ма­донна воспроизводит черты Агнессы Сорель, любовницы короля, к которой Шевалье не скрывал своей страсти12*. В общем, при всех своих высоких живописных качествах, перед нами модная кукла с подбритым выпуклым лбом, далеко отстоящими друг от друга круглыми, как шары, грудями и тон­кой высокой талией. Странная герметичность в выражении лица, напряжен­но застывшие красные и синие ангелы, обрамляющие фигуру, - все это вместе придает живописи оттенок декадентского безбожия, с чем порази­тельно контрастирует твердое, сдержанное изображение донатора и его святого на второй створке. На широком голубом бархате рамы Годфруа ви­дел повторяющийся инициал «E» (Etienne) из жемчужин; буквы были соеди­нены любовными петлями (lacs d'amour), вывязанными из золотых и сереб­ряных нитей42. Не лежит ли на всем этом отпечаток богохульной откровен­ности по отношению к священному, которую не мог превзойти никакой дух Ренессанса?

Профанация в повседневной церковной жизни почти не знала границ. Музыкальная форма мотета, построенного на принципе наложения друг на друга нескольких текстов, выродилась настолько, что и авторы и исполни­тели без всякого опасения стали применять самые невероятные комбина­ции, вплоть до того, что в процессе богослужения слова светских песе­нок - мелодии которых использовались в качестве тем, такие, как, ска­жем, «baisez-moi, rouges nez»13*, - вплетались в текст литургии43. Давид Бургундский, незаконный сын Филиппа Доброго, торжественно въезжает в город в качестве епископа Утрехтского, окруженный эскортом из числа высокородной знати и встречаемый выехавшим из Амерсфорта братом, ба­стардом Бургундским. Новый епископ облачен в латы, «comme seroit un conqu?reur de pais, prince s?culier» [«будто завоеватель стран многих и свет­ский князь»], замечает Шателлен с явным неодобрением; верхом на коне подъезжает он к порталу собора и вступает внутрь, сопровождаемый про­цессией со знаменами и крестами, чтобы помолиться у главного алтаря44. Сопоставим с этим бургундским чванством добродушное бесстыдство, с которым, как передают, отец Рудольфа Агриколы, священник из Бафло, в тот самый день, когда он был избран аббатом в Зелверте, принял известие, что его сожительница родила ему сына; он сказал: «Сегодня я стал отцом дважды, да будет на этом Господне благословение»45.

Современники видели в растущей непочтительности по отношению к Церкви упадок обычаев былых времен.

«On souloit estre, ou temps pass? En l'?glise benignement A genoux en humilit? Delez l'autel moult closement, Tout nu le chief piteusement, Maiz au jour d'uy, si corne beste, On vient? l'autel bien souvent Chaperon et chapel en teste»46 [«Бывало, в прежние года Во храм вступали неизменно Со благочестьем, - и всегда Пред алтарем встав на колено И обнажив главу смиренно; А ныне, что скотина, всяк Прет к алтарю, обыкновенно Не снявши шапку иль колпак»].

По праздникам, сетует Никола де Клеманж, к мессе отправляются лишь немногие. Они не дослушивают ее до конца и довольствуются тем, что едва коснутся кончиками пальцев святой воды, преклонят колено пред Богоро­дицей или приложатся к тому или иному образу. Если же они дождутся момента, когда священник возносит Св. Дары, они похваляются так, словно оказали величайшее благодеяние самому Иисусу Христу. Заутреню и ве­черню священник совершает большею частью только с прислужником, прихожане отсутствуют47. Местный сеньор, патрон деревенской церкви, преспокойно заставляет священника ждать, не начиная мессы, покамест он и его супруга не встанут и не оденутся48.

Церковные праздники, включая Сочельник, проходят среди необуздан­ного веселья, с игрою в карты, бранью и сквернословием; в ответ на уве­щевания люди ссылаются на то, что знатные господа, попы и прелаты без всяких помех делают то же самое49. На всенощных, накануне праздников, в церквах даже пляшут с непристойными песенками, а священники, пода­вая пример, во время ночных бдений играют в кости и сыплют проклятия­ми50. Таковы свидетельства моралистов, которые, возможно, склонны бы­ли видеть все в черном свете. Однако сей мрачный взгляд не единожды подтверждается документами. Городской совет Страсбурга распорядился выдавать ежегодно 1100 литров вина тем, кто проведет в соборе ночь св. Адольфа «в бдении и молитве»51. Дионисий Картузианец приводит жалобу члена городского магистрата на то, что ежегодная процессия, которая проходит через город со священной реликвией, дает повод к бесчисленным безобразиям и пьянству; как бы положить конец всему этому? Воздейст­вовать на сам магистрат было бы не так-то просто, ведь процессии прино­сили городу немалую прибыль: в город стекался народ, нуждавшийся в еде, питье и ночлеге. К тому же таков был обычай. Дионисию было известно об этом зле. Он знал о беспутном поведении во время процессий; участ­ники их болтали, смеялись, бесстыдно глазели по сторонам, жадные до вы­пивки и разнузданных удовольствий52. Он в состоянии лишь тяжко вздох­нуть из-за того, что жители Гента шествуют на ярмарку в Хоутем, взявши с собой раку св. Ливина. В прежние времена, говорит Шателлен, мощи свя­того несли самые знатные жители города «en grande et haute solempnit? et r?v?rence» [«с великой торжественностью и высоким почтением»], теперь же это «une multitude de respaille et de gar?onnaille mauvaise» [«толпа без­дельников и негодных юнцов»]; они несут святыню, вопя и улюлюкая, гор­ланя песни и приплясывая, выкидывая всякие штуки, и при этом все они пьяные. Помимо этого, они вооружены и позволяют себе повсюду, куда они попадают, вытворять отвратительные бесчинства; им кажется, что из-за их священной ноши в такой день им ни в чем не должно быть отказа53.

Посещение церкви - важный элемент общественной жизни. В церковь ходят покрасоваться своими нарядами, кичась друг перед другом положе­нием и званием, манерами и учтивостью. Ранее уже говорилось54, что це­лование «мира» было постоянным предлогом для споров и бесконечных со­ревнований в учтивости. Стоит какому-нибудь юноше войти в храм, как знатная дама, встав, целует его в губы, даже если в этот момент священник освящает Дары и все прихожане молятся, преклонив колена55. Перегова­риваться и слоняться по храму во время мессы почти что вошло в привыч­ку56. Церковь сделалась обычным местом свиданий, куда молодые люди приходили поглазеть на девиц, и это было настолько распространенным яв­лением, что могло вызывать недовольство разве только у моралистов. Мо­лодежь редко посещает церковь, восклицает Никола де Клеманж57, да и то лишь затем, чтобы пялить глаза на женщин, щеголяющих причудливыми прическами и не скрывающих декольте. У безупречной Кристины Пизан-ской влюбленный юноша бесхитростно признается:

«Se souvent vais ou moustier, C'est tout pour veoir la belle Fresche com rose nouvelle»58 [«В церковь часто я хожу, - Милая там, знаю я, Роза свежая моя»].

Не было недостатка в возможностях, которые церковная служба пре­доставляла влюбленному: подать возлюбленной святой воды, предложить ей «paix», зажечь ей свечу, опуститься рядом с ней на колена, не говоря уже о разного рода знаках и взглядах украдкой59. В поисках знакомств заходят в церковь гулящие женщины60. А в праздники в храмах даже про­дают непристойные гравюрки, развращающие молодежь, и злу этому не могут помочь никакие проповеди61. Не раз и храм, и алтарь оскверняются всяческими непристойностями62.

Так же как привычные посещения церкви, паломничества служили по­водом для всевозможных развлечений, и прежде всего были удобны влюб­ленным. В литературе о них говорилось нередко как об обычных увесели­тельных путешествиях. Шевалье де ла Тур Ландри, старающийся дать серь­езные наставления своим дочерям по части хорошего тона и усвоения добродетелей, распространяется о дамах, кои в поисках наслаждений с охо­тою посещают турниры и совершают паломничества; он приводит предо­стерегающие примеры того, как женщины отправлялись на богомолье толь­ко затем, чтобы воспользоваться возможностью для свиданий с возлюбленными. «Et pour ce a су bon exemple comment l'on ne doit pas aler aux sains voiaiges pour nulle folle plaisance»63 [«Итак, вот вам добрый пример, как не должно ходить ко святым местам в безумных поисках удовольст­вий»]. Именно так смотрит на это и Никола де Клеманж: в праздники ходят на богомолье в отдаленные храмы, к святым местам не столько во испол­нение обета, сколько для того, чтобы облегчить себе пути к заблуждениям. Это источник множества прегрешений; там, в святых местах, неизменно находятся гнусные сводни, кои прельщают девиц64. Вот типичный эпизод из Quinze joyes de mariage: молодая женщина, пожелавшая вдруг немного развлечься, преспокойно говорит мужу, что ребенок их заболеет, если она не сходит на богомолье, согласно обету, данному ею во время родов65. Приготовления к свадьбе Карла VI с Изабеллой Баварской начинаются с паломничества66. Неудивительно, что серьезные последователи «devoitio moderna» [«нового благочестия»]14* видят в паломничествах мало пользы. Частые паломничества редко приводят к святости, говорит Фома Кемпий-ский, а Федерик ван Хейло посвящает этому вопросу особый трактат Contra peregrinantes67 [Против паломников].

Во всех этих примерах обмирщения веры из-за беззастенчивого смеше­ния ее с греховной жизнью в большей степени сквозит наивная неразбор­чивость по отношению к религии, нежели намеренное неблагочестие. Толь­ко общество, целиком проникнутое религией, воспринимающее веру как нечто само собой разумеющееся, знает такого рода эксцессы и перерож­дение. И при этом те же самые люди, которые следовали повседневной привычке полуобесцененной религиозной обрядовости, способны были, воспламененные проповедью нищенствующего монаха, вдруг выказать вос­приимчивость к высочайшим выражениям религиозного чувства.

Даже такое скудоумное прегрешение, как божба, появляется лишь при наличии сильной веры. Проклятие, возникшее первоначально как созна­тельно данная клятва, есть знак ощущаемого вплоть до самых мельчайших деталей факта присутствия божественного. Только сознание того, что про­клятие - это и вправду вызов, бросаемый Небесам, делает такое прокля­тие греховно прельстительным. И лишь с исчезновением всякой осознан­ности божбы, всякого страха перед действительностью проклятия сквер­нословие низводится до однообразной грубости последующей эпохи. В позднем Средневековье ругань еще обладает той привлекательностью дер­зости и высокомерия, которые делают ее сродни чему-то вроде благород­ного спорта. «Что это ты, - говорит дворянин крестьянину, - не дворя­нин, а возводишь хулу на Бога и сулишь дьяволу свою душу?»68 Дешан отмечает, что божба опускается уже до уровня людей самого низкого зва­ния:

«Si chetif n'y a qui ne die Je renie Dieu et sa m?re»69 [«Всяк мужик на то горазд: Бога, мать его хулить»].

Один другого старается перещеголять по части остроты и новизны бран­ных выражений; умеющего ругаться наиболее непристойно - почитают за мастера70. Сперва по всей Франции, говорит Дешан, ругались на гасконский или английский лад, затем на бретонский, а теперь - на бургундский. Он сочиняет одну за другой две баллады, строя их на материале обиходных ругательств и заканчивая благочестивыми фразами. Бургундское ругатель­ство «Je renie Dieu» - из всех самое сильное71; его смягчали до «Je renie des bottes»15*. Бургундцы приобрели репутацию наипервейших ругателей; впрочем, вся Франция, сетует Жерсон, как страна христианская, страдает более всех прочих стран от этого отвратительного порока, приводящего к чуме, войнам и голоду72. Причастны к этому и монахи, даже если прямой брани они избегают73. Жерсон высказывает пожела