Характер русского народа в прошлом

Допустимы ли какие бы то ни было суждения о нации в целом? Да ведь мы с лёгкостью высказываем суждения о человечестве в целом, о «женщинах вообще», о «молодёжи вообще», о крестьянах, о горожанах, — и хотя всякий раз нам справедливо возразят, что есть разные, — но мы же и понимаем, что всюду разнообразие, и всякое обобщающее суждение не полноохватно, его надо высказывать с осторожностью, — однако оно имеет весомый смысл. Никак не сплошь по каждой личности, но народные характеры существуют несомненно. Они создаются наслоением опыта народной истории, традиций, обычаев, мировосприятия.

В современном этнологическом словаре прочтём, что национальный характер — это совокупность специфических психологических черт, которые проявляются в способе поведения, в образе мыслей, в складе ума. (Разумеется, средь них есть и общечеловеческие черты, а иные особенные черты встречаются и у других наций.)

И как судьба человека во многом определяется его характером, его личностью — так и судьба народа.

Явное отличие всей атмосферы жизни в России и русского характера от западного неоднократно отмечено в наблюдениях приезжавших иностранцев, участивших в XVII–XIX веках. Россия оказалась — и Западу долго «этого допустить было невозможно» — «целый мир, единый по своему началу», «живущий своей собственной органической самобытной жизнью» (Ф. Тютчев).

Откуда же возникла столь резкая разница? Только ли от более восточных меридианов? от соседства с агрессивно кочевыми народами? от обширности наших просторов, от наших лесов и степей? В объяснение особенностей русского характера выдвинуто и такое. Что в отличие от многих этносов, живших замкнутой кровнородственной общиной, — у наших славянских предков (кроме полян) община была территориальной. (Славянские племена и назывались по местам обитания, а не по имени предка, как, например, у германцев.) В ней всякий посторонний, кто поселялся, и даже бывший раб, не считался чужим, мог включиться в общину и жениться тут. Не было закрытости рода-племени, лишь единство «родной земли». Отсюда — всеоткрытость русского характера, лёгкая ассимиляция других народов. (Для дальнейшего отметим ещё важное отличие: главный признак славянской системы был препоручение власти снизу вверх, «славянские племенные союзы IX в…были государства, построенные снизу вверх») (А. Г. Кузьмин. — В сб.: Русский народ…, с. 28–30, 35).

Позже очень, очень многие черты русского характера определились православием. «Все народные начала, которыми мы восхищаемся, почти сплошь выросли из православия» (Достоевский). Не меридианы, нет: ведь это же самое православие отделило нас от мусульманского и буддийского Востока. (Сказалось, конечно, и обратное влияние: восточнославянского характера на формы усвоенного православия; тут — отличие от греков.)

Говоря о прошлых веках, мы, разумеется, имеем в виду более всего характер крестьянский, то есть подавляющей тогда части народа. Да вот, наглядное:

— доверчивое смирение с судьбой; любимые русские святые — смиренно-кроткие молитвенники (не спутаем смирение по убежденью — и безволие); русские всегда одобряли смирных, смиренных, юродивых;

— сострадательность; готовность помогать другим, делясь своим насущным;

— «способность к самоотвержению и самопожертвованию» Тютчев тоже объяснял православными истоками;

— готовность к самоосуждению, раскаянию — и публичному; даже преувеличение своих слабостей и ошибок;

— вообще вера как главная опора характера; роль молитвы; «Русский человек не способен обходиться без сердечного общения с Богом» (Л. Тихомиров);

Отсюда и пословицы (жизненные правила! законы поведения), подобные таким:

Бедность — не порок. Покорись беде — и беда покорится. Больше горя — ближе к Богу. Терпение лучше спасения.

И немало подобных, можно выписывать страницами. (Западному уму трудно принять такую линию поведения.) А ступая в продолжение этого мирочувствия:

— лёгкость умирания; эпическое спокойствие в приятии смерти (Л. Толстой, да у многих русских авторов);

— наконец: непогоня за внешним жизненным успехом; непогоня за богатством, довольство умеренным достатком. Пословицы вроде:

Кто малым не доволен, тот большого не достоин. Шире себя жить — не добра нажить.

Но если цель жизни — не материальный успех, то — в чём она? В сегодняшнем заблудшем человечестве мы не слышим вразумительного ответа на этот неуклонимый вопрос, цель — затуманилась, люди всё более живут лишь бы жить, а где и: лишь бы существовать.

Не случайно у нас родилось, кроме «истины», ещё отдельное (и почти непереводимое) слово «правда»: тут — и истина, тут — и личная нравственность, тут — и общественная справедливость. Нет, далеко не праведность жизни, но широко разлитая жажда праведности.

А само собою, и не в связи с христианской верой, не раз выпукло проявлялись в русском характере и черты прирождённые, отродные (не охватить и не процитировать всего, кем-либо наблюдённого, отмеченного):

— открытость, прямодушие;

— естественная непринуждённость, простота в поведении (и вплоть до изрядной простоватости);

— несуетность;

— юмор, в большой доле; многогранно и выразительно сверкают им русские пословицы;

— великодушие; «русские — люди непрочной ненависти, не умеют долго ненавидеть» (Достоевский);

— уживчивость; лёгкость человеческих отношений; «чужие в минутную встречу могут почувствовать себя близкими» (Г. Федотов);

— отзывчивость, способность всё «понять»;

— размах способностей, в самом широком диапазоне; «широкий, всеоткрытый ум» (Достоевский);

— широта характера, размах решений:

Чем с плачем жить, так с песнями умереть.

Не согласен я со множественным утверждением, что русскому характеру отличительно свойственен максимализм и экстремизм. Как раз напротив: подавляющее большинство хочет только малого, скромного.

Однако — всякий характер на Земле противоречив, даже может совмещать полные противоположности, тем более — у разных лиц; так не удивимся в дальнейшем перечне свойств как бы противоречию сказанному.

Известный наш педагог С. А. Рачинский указывал, что один и тот же носимый в душе нравственный идеал — «в натурах сильных выражается безграничной простотой и скромностью в совершении всякого подвига», а «в натурах слабых влечёт за собой преувеличенное сознание собственного бессилия». А Чехов отметил так («На пути»): «Природа вложила в русского человека необыкновенную способность веровать, испытующий ум и дар мыслительства, но всё это разбивается в прах о беспечность, лень и мечтательное легкомыслие». Какие знакомые нам, сколько раз виденные черты… Нечёткие, нетвёрдые контуры характера — да, это у нас есть.

Последний французский посол в дореволюционной России, долго в ней живший Морис Палеолог, оставил нам тоже немало метких наблюдений. Воображение русских не рисует отчётливых очертаний, вместо понимания реальности — грёзы. Русские много думают, но не умеют предвидеть, бывают застигнуты врасплох последствиями своих поступков. Утешение «ничего» как черта национального характера, способ умалить цель, признать тщету всякого начинания — самооправдание, извиняющее отказ от стойкого проведения своих намерений. Быстрая покорность судьбе, готовность склониться перед неудачей.

В. Ключевский: «Мы работаем не тяжем, а рывом», — хотя рыв часто могучий. «Труд русского человека лишён упругого равномерного напряжения; нет методичности и размеренности» (С. С. Маслов, общественный деятель, XX век). Равномерной методичности, настойчивости, внутренней дисциплины — болезненнее всего не хватает русскому характеру, это, может быть, главный наш порок. (Уж не опускаемся здесь до расчеловечения — безоглядного распущенного пьянства.) Мы часто не собраны всей нашей волей к действенному стержню. Да и самой-то воли порой не хватает.

Из названных качеств проистекло, однако, и

— всеизвестное (худо знаменитое) русское долготерпение, поддержанное телесной и духовной выносливостью. (Отметим: терпение это веками держалось даже больше на смирении, чем на страхе перед властвующими.)

Веками у русских не развивалось правосознание, столь свойственное западному человеку. К законам было всегда отношение недоверчивое, ироническое: де разве возможно установить заранее закон, предусматривающий все частные случаи? ведь они все непохожи друг на друга. Тут — и явная подкупность многих, кто вершит закон. Но вместо правосознания в нашем народе всегда жила и ещё сегодня не умерла — тяга к живой справедливости, выраженная, например, пословицей: Хоть бы все законы пропали, лишь бы люди правдой жили.

Сюда примыкает и вековое отчуждение нашего народа от политики и от общественной деятельности. Как отметил Чаадаев, по русским летописям прослеживается «глубокое воздействие власти… и почти никогда не встретишь проявлений общественной воли». Как трава нагибается от сильного ветра, а потом распрямляется без вреда для себя — так народ, если удавалось, переживал, пережидал эти «глубокие воздействия власти», не меняя веры и убеждений. «Русский дух больше вдохновлялся идеей правды Божьей на Земле, нежели — получить внешнюю свободу» (С. Левицкий, философ, XX век). Тем более — не стремился к власти: русский человек сторонился власти и презирал её как источник неизбежной нечистоты, соблазнов и грехов. В противоречие тому — жаждал сильных и праведных действий правителя, ждал чуда. (В наш удельный период многократно видим, как масса зависит от князя, вся направляется им, куда он повернёт, на войну так на войну.)

Отсюда проистекла наша нынешняя губительно малая способность к объединению сил, к самоорганизации, что более всего вредит нам сегодня. «Русские не способны делать дела через самозарождённую организованность. Мы из тех народов, которым нужен непременно вожак. При удачном вожаке русские могут быть очень сильны… Трудно служить России в одиночку, а скопом мы не умеем» (В. В. Шульгин).

И на то есть пословица: Сноп без перевясла — солома.

Так создаётся беспомощность и покорность судьбе, превосходящая все границы, — вызывающая изумление и презрение всего мира. Не разобравшись в сложной духовной структуре, — из чего это проистекло, как жило, живёт и к чему ещё нас выведет, — бранят нас извечными рабами, это сегодня модно, повсемирно.

ЭВОЛЮЦИЯ НАШЕГО ХАРАКТЕРА

Разумеется, национальный характер не остаётся вечно постоянным. С течением веков, а когда и десятилетий, он меняется в зависимости от окружающей среды и питающего душу ландшафта, от происходящих с народом событий, от духа эпохи, особенно резкой в изломах. Менялся и русский характер.

Наша Смута XVII века хотя и рассвободила к разбойным и жестоким действиям какую-то динамичную прослойку народа, особенно казачество, но не раскачала народных нравственных основ, сохранившихся здоровыми.

Много глубже и неотвратимей сказался религиозный Раскол XVII века. Расколом была произведена та роковая трещина, куда стала потом садить дубина Петра, измолачивая наши нравы и уставы без разбору. С тех пор долго, устойчиво исконный русский характер сохранялся в обособленной среде старообрядцев — и их вы не упрекнёте ни в распущенности, ни в разврате, ни в лени, ни в неумении вести промышленное, земледельческое или купеческое дело, ни в неграмотности, ни, тем более, в равнодушии к духовным вопросам. А то, что третий век мы наблюдаем как «русский характер», — это уже результат искажения его жестоко бездумным Расколом, от Никона и Алексея Михайловича, затем от жестоко предприимчивого Петра и костеневших его наследников.

Как эти наследники, петербургская династия, во многом бесцельно изматывали народные силы — я уже разбирал в другой статье («Русский вопрос к концу XX века», 1994). И горько общеизвестно, как династия и дворянство по меньшей мере на столетие эгоистически затянули крепостное состояние большой доли русского крестьянства, вот тем самым смирением его и пользуясь.

А когда, после этой вековой затяжки, освободительную реформу возвестили — она была робка, не дала крестьянам довольно земли, да и ту с оплатой, хоть и растянутой, была недальновидна и незаботлива в том, как облегчить крестьянству и экономически, и общественно, и нравственно это огромное переходное сотрясение. Оно и не замедлило сказаться на метаниях народного характера, не могшего легко вжиться в новую систему отношений, тот ошеломительный «удар рублём» (Глеб Успенский). Какие-то слои народа — о, ещё далеко не все — были затронуты разломом быта, нравственной порчей, вспышками озорства и растущим размахом пьянства. Этот развал отражён у многих наших писателей и кроме Успенского. В 1891 К. Леонтьев писал: «Народ наш пьян, лжив, нечестен и успел уже привыкнуть, в течение 30 лет, к ненужному своеволию и вредным претензиям». И предсказывал: если так пойдёт и дальше — русский народ "через какие-нибудь полвека… из «народа-богоносца» станет мало-помалу, и сам того не замечая, «народом-богоборцем». Предсказание его исполнилось опередительно…

Картину народного пьянства начала XX века мы находим в «Нашем преступлении» Ивана Родионова. Читаешь — кажется: бескрайней и мрачней не может быть падения нравов — а ведь ещё главный разлив впереди весь… Там же встречаем (1910) и: «Господ бы всех передушить, а землю и добро разделить», «бить всех господ!». (Там же — и расслабленность суда, последствие ещё одной александровской реформы).

Генерал Деникин, имевший долголетний опыт с русскими солдатами, свидетельствовал: «Религиозность пошатнулась к началу XX века. Народ терял облик христианский, попадал под утробные материальные интересы и в них начинал видеть смысл жизни». (Это отмечают многие.) И он же: «Тёмный народ не понимал задачу национальной, государственной самозащиты», — то, что при отступлении 1915 года звучало: «до нас, саратовских, немец не дойдёт».

В 1905 новонаросшая озлобленность сказалась в поджогах и разгромах помещичьих имений, но сама попытка революции 1905 и её революционно-уголовный слив 1906, твёрдо пресеченный Столыпиным, не задели глубины народных масс и не добавили крутой ломки народного характера.

Даже и в 1917 американский Сенат («Овермэнская комиссия») слышит от протестантского пастора Саймонса, пожившего среди русских несколько последних лет: «Я нигде не встречал лучшего типа женщин или мужчин, чем в русских деревнях и даже в среде рабочих. И я всегда чувствовал себя среди них в полной безопасности до тех пор, пока не пришли к власти эти большевики» (Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. М.-Л., ГИЗ, 1927, с. 18).

Внезапные опасные переходы русского характера отмечались многими. Ещё елизаветинский канцлер А. П. Бестужев-Рюмин писал: «Русский народ по первому толчку в состоянии что-нибудь предпринять, но потом, когда эта минута пройдёт, переходит к совершенному послушанию». Тот же М. Палеолог, перед самой революцией, заключал: «Слишком легко инстинкт со вспышками берёт у них верх над ровным светом разума, они с лёгкостью отдаются стихии. Эти толчки во внезапное разнуздание инстинктов меняют русский характер до неузнаваемости». Весьма утвердилось, — и в русской письменности, тут и усеченная, затасканная фраза из Пушкина, — представление о бескрайности и несравнимой ярости русских бунтовских взрывов. Может быть, это — и по резкому контрасту перехода от беспредельного русского терпения. Однако действия вообще всяких революционных толп, так тонко и разносторонне проанализированные известным психологом Густавом Ле Боном, дают общие характеристики, вовсе не зависящие от национальности толпы, от расы, от темперамента. И разрушительность, и ярость проявлений — в Российскую революцию нисколько не ярей и не жесточе, чем во Французскую революцию или в испанскую гражданскую войну (1936-39). Иван Солоневич довольно справедливо возражает, что русские бунтарские выступления, в Смуту или в пугачёвщину, — были отнюдь не анархичны, не «бессмысленны», — «они шли под знаменем легитимной монархии», веря или обманывая себя, что идут устанавливать власть хорошего монарха.

Неприглядный разлив нашей стихии, необузданность народного своеволия сказались больше с Февраля 1917. Напротив, Октябрьский переворот — и в Петрограде, и при московских боях, прошёл при народном безучастии, с обеих сторон действовали лишь малые группы. Апатия эта не намного лучше необузданного взрыва.

А большевики-то быстро взяли русский характер в железо и направили работать на себя. В советские годы иронически сбылось пожелание Леонтьева, что русский народ «не надо лишать тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нём смирение и покорность… Он должен быть сызнова и мудро стеснён в своей свободе; удержан свыше на скользком пути эгалитарного своеволия». Сбылось — и с превышением многократным.

Селективным противоотбором, избирательным уничтожением всего яркого, отметного, что выше уровнем, — большевики планомерно меняли русский характер, издёргали его, искрутили. Об истаянии народной нравственности под большевицким гнётом я достаточно написал и в «Архипелаге» (Часть IV, гл. 3), и во многих статьях. Повторю здесь кратко-перечислительно. Под разлитым по стране парализующим страхом (и отнюдь не только перед арестом, но перед любым действием начальства при всеобщем бесправном ничтожестве, до невозможности уйти от произвола сменою местожительства), при густой пронизанности населения стукаческой сетью, — в народ внедрялась, вживалась скрытность, недоверчивость — до той степени, что всякое открытое поведение выглядело как провокация. Сколько отречений от ближайших родственников! от попавших под секиру друзей! глухое, круговое равнодушие к людским гибелям рядом, — всеугнётное поле предательства. Неизбежность лгать, лгать и притворяться, если хочешь существовать. А взамен всего отмирающего доброго — утверждалась неблагодарность, жестокость, всепробивность до крайнего нахальства. Как сказал Борис Лавренёв (ещё в 20-е годы, после гражданской войны): «Большевики перекипятили русскую кровь на огне». Выло, было — и это ли не изменение, не полный пережог народного характера?!

Советский режим способствовал подъёму и успеху худших личностей. Удивляться другому: что добрая основа ещё во стольких людях сохранилась. И удивиться, что наш народ ещё не был необратимо подорван, иначе откуда взялись бы титанические силы на советско-германскую войну?

Вот советско-германская война и наши небережённые в ней, несчитанные потери, — они, вослед внутренним уничтожениям, надолго подорвали богатырство русского народа — может быть, на столетие вперёд. Отгоним от себя мысль, что — и навсегда.

Прозябание народа под Хрущёвым и Брежневым не отмечено гигантскими изломами, которые бы меняли народный характер. Наступила та, пророченная Леонтьевым, дремливая и как будто даже уютная покорность. Соками увядающего русского гиганта усиленно подпитывались окраины, всё созревая к рывку отделения, — а мы уж рады были, что не гонят нас толпами на уничтожение.

А затем дёрнули нас двумя безразумными, никак не рассчитанными Большими Скачками — Горбачёва и Ельцина. Не успев оглядеться, встроиться в перемены, ни подготовить себя и детей, ни сберечь последнего утлого имущества, мы прыгнули — нас бросили — не в «Рынок», нет! но — в Рыночную Идеологию (без рынка): «человек человеку волк» и «умри ты сегодня, а я завтра». Этот рублёво-долларовый удар — и по самой жизни, и ещё больше по психологии — оказался куда многопоследственней того «рублёвого» удара александровского времени. (И при всей нашей «перекипяченной на огне» крови — мы явили ещё новый всемирный рекорд терпения: жить покорнейше и без зарплат. Вот, можем рубить подземный военный кабель, чтобы торгануть куском цветного металла).

Страшнее массовой нищеты — от гай-чубайской «реформы» настигло наш народ ещё новое духовное разложение. А самые смирные, трудолюбивые, доверчивые — оказались самыми не подготовленными к этому мощному дыханию Распада. И остаточному, ещё не вовсе погубленному народному характеру — чем загородиться от этого Распада? Какими остатками великодушия? живого сочувствия к чужой беде (когда и сам там)? готовности идти на помощь (когда и самому худо за край)? А главное, главное — как от этого разлагающего, наглого, всепобедительного тлетворства защитить детей?

Давние черты русского характера — какие добрые потеряны, а какие уязвимые развились — они и сделали нас беззащитными в испытаниях XX века.

И наша когдатошняя всеоткрытость — не она ли обернулась и лёгкой сдачей под чужое влияние, духовной бесхребетностью? Не она ли обнажилась и во внутренней неслитности, расчуждённости средь нас самих? так горько сказалась недавно на отталкивании наших беженцев из республик. Поражает это бесчувствие русских к русским! Редко в каком народе настолько отсутствует национальная спайка и взаимовыручка, как отсутствует у нас. Может быть — это только нынешний распад? или свойство, врезанное в нас советскими десятилетиями? Ведь были ж у нас веками дружнейшие братские артели, была живая общинная жизнь, может быть, это восстановимо?

Между тем нам мало только лишь восстановить народное здоровье. По высокой требовательности наступающего электронно-информационного века нам — чтобы что-то значить среди других народов — надо суметь перестроить характер свой к ожидаемой высокой интенсивности XXI столетия. А мы за всю свою историю — ой не привыкли к интенсивности.

Русский характер сегодня — весь закачался, на перевесе. И куда склонится?

ДА БЫТЬ ЛИ НАМ РУССКИМИ?

Кажется, изложение уже давно требует уточнить: кого мы понимаем под словом «русские». До революции слово это употреблялось как соединённое название трёх восточно-славянских народов (великороссов, малороссов и белорусов). После революции — взамен упразднённых великороссов. (Отупение в собственном языке уже давно увело нас от выразительных слов «руссы», «русичи», а именование «великороссы» нам теперь и не по шапке). По содержанию же мы понимаем под этим словом не непременно этнически русских, но тех, кто искренно и цельно привержен по духу, направлению своей привязанности, преданности — к русскому народу, его истории, культуре, традициям.

В конце 1919, в предгибельном отступлении Добровольческой Армии, генерал Пётр Врангель воззвал к ней: «С нами тот, кто сердцем русский». Точнее не скажешь. Национальность не непременно в крови, а в сердечных привязанностях и духовном направлении личности. Это особенно влиятельно сказалось на составе народа русского: веками быв в государстве народом объемлющим, он становился также и творимой нацией: многие из тех иноплеменников, кто состоял на российской государственной службе или жизненно, надолго окунался в русскую культуру и быт, — становились подлинно русскими по душе.

Впрочем: ещё отпустят ли нам право называться «русскими». В сегодняшних эфирно-газетных средствах — никогда не встретим истолкование событий, понимание перспектив — с собственно русской точки зрения. Мы дожили до того, что словоупотребление «русский» как бы — под моральным запретом, оно уже кажется дерзким вызовом: а что мы хотим этим «выразить»? от кого «отгородиться»? а как же, мол, остальные нации? Но остальные нации держатся за свои наименования увереннее нас. Сегодня — и особенно официально — пытаются внедрять термин «россияне». Смысловая клетка для такого слова есть, да, как соответствующая необходимому прилагательному «российский». Однако слова этого не услышишь ни в каком простом, естественном разговоре, оно оказалось безжизненно. Ни один не-русский гражданин России на вопрос «кто ты?» не назовёт себя «россиянином», а с определённостью: я — татарин, я — калмык, я — чуваш, либо «я — русский», если душой верно чувствует себя таковым. И в остатке — расплывчатое «россияне» достаётся нам в удел разве что для официальных холодных обращений да взамен полного наименования гражданства. Но никогда нам не определиться и не понять самих себя, если примем негласный запрет называть себя «русскими».

Помимо общечеловеческих ценностей существуют — как их составная часть — ценности национально-культурные, и в них нельзя отказать ни одной нации.

Этот раздел начат вопросом: «Быть ли нам, русским?» Такой вопрос подавляется уже 80 лет: то он «мешает интернациональному воспитанию», то «препятствует проведению демократических реформ». А вопрос грозно высится: существовать ли русским и далее на Земле? Близкая новая перепись, 1999, уже несомненно покажет резкое падение нашей численности. Главное — от прямого вымирания и упадка рождений. И разве возьмётся российское государство поддержать русскую демографию? на это нужно и заботливое сердце, и большие средства, — да уж теперь на десятилетия. (Статистическое падение численности усилится и тем, что не-русские, кто прежде записывались «русскими», теперь возвратятся в свою национальность; да немало и русских, владеющих местными языками, выбудут из русских).

Однако, беспощадный указатель, вопрос поворачивается стрелкой и так: Быть ли нам русскими? Если и выживем телесно, то сохраним ли нашу русскость, всю совокупность нашей веры, души, характерa, — наш континент во всемирной культурной структуре? Сохранимся ли мы в духе, в языке, в сознании своей исторической традиции?

* * *

Перед сохранением русских как единого народа ныне выросло много препятственных условий. И первое средь них: судьба нашего юношества. Будет ли наша школа — средоточием русской культуры? Обеспечит ли она её преемственность, живость исторической памяти и самоуважение народа?

Едва отделились республики СНГ — они тотчас перестроили школы свои на сугубо национальный лад. Теперь и российские автономии деятельно устраивают свои национальные школы. Также — и некоторые нации в России, не имеющие своей автономной территории. (В одной Москве уже много таких школ: есть еврейские, армянские, грузинские, татарские, литовская и др.) Однако к русским уже наперёд раздаются осадительные окрики: не шовинизмом ли диктуются «задачи глубокого освоения ребёнком неискажённого русского языка, русской истории и русской гуманитарно-философской культуры»? («Общая газета», 22.1.1998, с. 15).

Между тем Ушинский ещё в 1857 детально разработал концепцию национального образования («народного», говорил он вослед Пушкину): единая система воспитания для всех народов не возможна ни теоретически, ни практически; у каждого народа своя система.

Культура не может плодотворно развиваться вне национальных форм — разумеется, не в отгораживающих стенах, но во взаимодействии с другими мировыми культурами. Притом: органическая связь с корнями и традицией никак не должна отрывать учащихся от ориентации на интенсивную современность. (Не слишком уводить к хороводам и гуслярам).

Требовательная современность (от которой мы всё отстаём и отстаём) диктует нам не просто задачу возрождения растерянных ценностей, но куда более сложную задачу построения новой России, ещё никогда не бывавшей. А значит, прежде всего через школьное воспитание, без которого не вырастет и новая интеллигенция.

Такую новизну являет собой, например, задача школьного преподавания отечественной истории. Дореволюционные гимназические учебники тоже ведь сильно лакировали века предшествующие, а на подступе к современным затаивались, не дойдя двух последних царствований. Что ж говорить о грубом корёженьи истории в учебниках советских. И теперь сумеем ли — и успеем ли через новый вихрь проектов безответственных и с искажениями модификаций — открыть юношеству нашу отечественную историю в полноте объёма и непредвзятой правды? Возможны хрестоматии не только по русской литературе, но и с отрывками исторических документов, но, для старших классов, и с обильными выдержками из русских мыслителей, и XX века также. Конечно, в программах такой школы не может не найти последовательного отражения роль православия в нашей истории и культуре. (Побывал я и в школах, где делаются подобные усилия, не имеющие никакой государственной поддержки, а лишь — инициативой учительского состава. В них поражает общая светлая атмосфера, исключительная взаимодоброжелательность учеников к ученикам и преподавателям — как если б эти островки не были обомкнуты нашей озлобленной эпохой).

При нынешнем упадке нашем — никак не дать сейчас уверенного прогноза, что у нас хватит настояния создать столь необходимую школу. Однако если не создадим, если не выведем наших детей из опасностей бессвязного, тёмного сознания, пронизанного жгучими искрами языческой жестокости и наживной страсти любой ценой, — это и будет конец русского народа и русской истории.

А по пакту ООН родители имеют право дать своим детям и религиозное воспитание. И даже в сегодняшних зачатках в России мы уже наблюдаем возникшие там или здесь, очень редкие, через большие трудности, православные гимназии — с попытками построить и православный внутришкольный быт. По условиям нынешнего века, может быть, не столь действенно прямое преподавание вероучительных предметов, сколь общая охватывающая атмосфера преподавания всех предметов гуманитарного, эстетического и даже естественного циклов. (Да ведь едва ли не в каждом изучаемом в школе предмете может сквозить если не религиозный, то нравственный смысл изучаемого).

Реально идущий сегодня в российском школьном образовании процесс направлен как раз обратно нашему спасению. Тут — и критический переходный излом по изживанию коммунистических учебников: они выходят как будто освежённые от прошлой идеологии, а нет: в разной мере — всё с тем же балластом её. Тут — при катастрофическом материальном упадке всей системы российского просвещения, при разрушенности сети распространения и недоступной дороговизне изданий — и беспомощная зависимость школы, учителей от дарителей любого рода, от любых бесплатных учебников. И вот — сомнительные богатейшие зарубежные фонды и международные псевдорелигиозные организации насылают в Россию свои новации — и этим Полем влияния наше образование застигнуто врасплох, как раз на труднейшем переходе. Многие российские (порой и зарубежные) авторы, часто и не педагоги, без личного опыта школьного преподавания, поспешно и даже опрометчиво включились в эти «культурные инициативы» — и уже написано немало новых учебников и пособий, которые с поразительной лёгкостью получают одобрительные визы от министерства образования, затем и тиражируются. В таких учебных «пособиях» внушается ученикам, например, что литература не должна восприниматься в воспитательном смысле, но лишь как развлечение вкуса, — прямо против русской традиции. Или подсекается в юных умах всякое уважение к отечественной истории и ценностям.

Это сбивающее влияние сказывается также и на методике самого преподавания, и на оценке приобретенных познаний. Вместо строгой системы знаний в традиции российского образования — предлагается поверхностная, клочная пестрота сведений, иногда головокружные обрывки информации — под лозунгом развития самостоятельного мышления ученика, где он призывается быть арбитром предложенного материала. Такой методикой юные неразвитые умы нередко побуждаются к невежеству самоуверенных оценок, капризной субъективности — ещё до знания систематических основ предмета. Соответственно и при проверке знаний не требуется связного, цельного изложения их, выявления процесса мысли, но — лишь результат: подчеркнуть «да? — нет?» или поставить галочку у одного из предлагаемых вариантных ответов.

В такой разломной и засоренной обстановке — каково же рождаться новой русской школе?

Своим чередом и российское министерство образования практикует невзвешенные, скороспелые изменения в учебных программах. Уже прежде были сокращены часы по русскому языку, теперь существует проект и полной ликвидации отдельного курса русского языка, а влить его в курс литературы. Но это — окончательное добитие языкового курса?

В этом потоке «реформ» и «новаций» — каково приходится множеству ошеломлённых, угнетённых учителей? Вот записанные мною назидательные фразы учителей, заменяющие мерку нравственных целей или чистой жажды знаний. В районной школе на уроке «Истории Отечества»: «Надо хорошо учиться, чтобы стать богатым». В запущенной сельской, этим несчастным детям, обречённым на скудный потолок знаний да и скудную жизнь, на уроке истории: «Может быть, и кто-нибудь из вас станет владельцем завода». «А ты, Ваня, хочешь быть президентом?..»