Большевизм — и русский народ

Стыд российского образованного класса ото всего русского, отмеченный в дискуссии 1909 года, был после Октябрьского переворота динамично развит сокрушающей стратегией Ленина на полный разгром русского национального сознания (как политического конкурента большевизму). Уже на X съезде ВКП (б) (1921), ещё не отдышась от Гражданской войны (и в продолжение её), объявили «главной задачей партии в национальном вопросе» — борьбу против «великодержавного шовинизма», который, по Ленину, «в 1000 раз опасней любого буржуазного национализма». В партийном письме Ленина конца 1922, предсмертном (и зачитанном на XIII съезде вместе с его «политическим завещанием»), значилось: «море шовинистической великорусской швали» (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 45, с. 457–460). Не только не надо соблюдать формальное равенство наций, но осуществить «тако[е] неравенств[о], которое возмещало бы со стороны нации угнетающей», "так называемой «великой» нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда)", — возмещало бы, что" можно получить с неё в пользу наций малых. В последовавшем с 1923 размежевании административных границ — к национальным автономиям пришивали, прикладывали целиком русские уезды и волости. В союзных республиках стали проводить (вопреки декларированному, желаемому и якобы уже близкому «отмиранию», «слиянию наций» всех): удаление русских из государственного и партийного аппарата. (Напротив, на Западе и посегодня многие уверены, что Ленин стремился «русифицировать окраины».) В идеологическом пространстве подвывал и Луначарский: «Идея патриотизма — идея насквозь лживая» (А. В. Луначарский. О преподавании истории в коммунистической школе. Пг, 1918, с. 6); «преподавание истории в направлении создания народной гордости, национального чувства и т. д. должно быть отброшено; преподавание истории, жаждущей в примерах прошлого найти хорошие образцы для подражания, должно быть отброшено» (А. В. Луначарский. — В сб.: Проблемы народного образования. М., 1923, с. 103). И все 20-е годы десятки партийных ораторов и сотни услужливых перьев на все лады изощрялись в насмешливых проклятьях «русопятам», «русотяпам», «русопетам», «мы расстреляли толстозадую бабу Россию», «а может, лучше было не спасать» Россию Минину и Пожарскому? и т. д., неперечислимое множество таких мерзостей.

В эту же большевицкую стратегию расправы вошёл и крушительный удар по православной Церкви — свистящая травля при ограблении церковных ценностей (тайно вёл её Троцкий, но под декорацией Калинина), затем аресты Патриарха, митрополитов, суды над ними, гласные и десятки тысяч негласных расстрелов православных священнослужителей и уничтожение их в лагерях. Одновременно с тем, начиная с лет гражданской войны и все 20-е годы, шло уничтожение или высылка дворянства и русской интеллигенции. Русское национальное сознание было круто пригнетено, погашено до ухода в подполье, а по поверхности вовсе стёрто и запрещено как явление контрреволюционное.

И такая атмосфера густилась лет пятнадцать, до середины 30-х годов, когда Сталин (уже после многомиллионного уничтожения отборного крестьянства и опять-таки после добития петербургского дворянства и интеллигенции в 1935, взрыва Храма Христа в 1931 и непредусмотрительного уничтожения и запуши памятников Отечественной войны 1812), — Сталин прочнулся при подступающей угрозе большой войны, что на хлипкой идеологии Коминтерна, без русского национального подъёма, ему в той войне не устоять. И в советской агитации внезапно вспомнились, зазвучали призывы к уже забытому, уже трижды проклятому и растоптанному патриотизму. (С 1936 появился термин «старший брат», с 1938 — «великий русский народ»).

И только этот патриотизм — именно не «советский патриотизм», а патриотизм собственно русский, с воззывами к русскому военному прошлому и даже до Дмитрия Донского (уже не боясь «обидеть» татар), — именно он, спасая и весь мир и Россию, заодно спас и советскую коммунистическую власть со Сталиным на верхушке. (После войны Сталин удостоил русский народ благодарственного тоста. Но постепенно, как бы и не в противоречие, восстанавливал в запас и все понятия интернационал-коммунизма, пригодятся и они).

Всеисторический и всемирный подвиг русского народа во Второй Мировой войне (и, страшно вымолвить: не последний ли во всей его истории?) является одной из загадок русского характера. Ведь миллионы людей были прорежены репрессиями, жили в постоянной подавленности, страхе вымолвить своё мнение; да почти половина тогдашнего населения и хорошо помнила лучшую дореволюционную жизнь, и наглядно ощущала полученные взамен социалистические оглодки. И что же искренно увлекло народную массу платить своими жизнями за такое чёрство-корявое существование? (Немало зэков и из лагерей подавали заявления на фронт.) Тут сказалась, конечно, и власть железного принуждения (невольно задумаешься над оценкой Константина Леонтьева, что достоинства нашего народа выигрывают от угнетённого состояния), тут в огромной степени проявился природный, всё ещё не додавленный русский патриотизм, — но сказалась и психологическая жажда распрямиться хоть на короткое время и почувствовать себя личностью, и даже могучей, и даже героической, — через смертный бой, дающий короткую иллюзию свободы.

Сегодня тот подвиг русского, нет, треславянского народа (подавляюще главной силы в Красной армии и на заводах тыла, и на колхозных полях), сокрушившего гитлеризм, спасшего западные демократии при наименьших для них человеческих потерях, — сегодня, в живых чувствах и мировой памяти изглажен, забыт, невозблагодарён, потонул под струёй современной жизни, для которой остов ещё сохранившейся России — некое реликтовое, всем помешное и многим — презренное Чудовище.

ОТ СТАЛИНА К БРЕЖНЕВУ

В последние годы царствования Сталин понудил советскую идеологическую пропаганду совершить уродливый излом в сторону безграничного национального чванства, русского во всём «первопроходства». Нельзя предположить, что он так повёл для нового вреда русскому сознанию, нет, он повёл так по отсутствию чувства меры и вкуса и, по всей видимости, предполагая, что тем укрепляет под собою русского конька-горбунка для следующего всесветного агрессивного прыжка. Смерть помешала ему довести это направление до какого-то результата — но он вполне успел нанести ещё один ощутимый вред русскому сознанию и подставил его под всемирные насмешки.

А Хрущёв внезапно проявил сохранённый с комсомольской молодости большевицко-интернациональный накал. Он оказался к ленинской линии много ближе, чем трезвый государственный стратег Сталин. С ленинских лет никто так безоглядно не раздавал русские земли — Чечне, Дагестану, а прежде-то всего Украине. Именно он вдруг издумал сумасбродный «подарок» Крыма — тот соблазн, который чёрт подсовывает, чтобы совратить душу, в данном случае — государственное сознание Украины. — И Хрущёв же, безо всякого видимого повода, с 1961 года неистово кинулся терзать смирную, лояльную и столь полезную для фасада режима православную Церковь, массово закрывать храмы. Ничем другим, кроме большевицкого идейного остервенения, эту кампанию объяснить нельзя — а по интенсивности она напоминала ленинскую 20-х годов, только без массовых арестов священников. — Русский патриотизм Хрущёв уже не решился объявить врагом, но и симпатий к нему не испытывал, а всячески переиначивал в «общесоветский».

Именно эту линию наследовало брежневское политбюро: что в СССР достигнуто невиданное слияние всех наций в единую «советскую нацию». Как во многом те старцы видели только то, что желали, они как будто и поверили в миф «единого советского народа». (И даже им удалось наслоить такое на массовое сознание, многие начинали верить тоже).

Хотя в том направлении русских националистов, которые всё больше льнули к коммунистическому стержню, рассчитывая на его прочность, и создался свой миф о национальном благоперерождении брежневского режима, — этот самый режим не задрёмывал ударить по опасному врагу, впустить когти марксо-ленинской идеологии, и в 1972 завотделомпропаганды ЦК опубликовал сигнально-грозную статью против пробуждения русского национализма и симпатий к религии. Эта статья надолго осталась идеологическим памятником брежневской эпохе. (А. Н. Яковлев. — «Литературная газета», 15.11.1972) — (Но почти неизвестна совсекретная докладная в Политбюро записка Андропова 28.3.81 — о «деятельности антисоветских элементов, прикрываемой идеями русизма»: они, «прикрываясь демагогическими рассуждениями о защите русской истории и культуры, готовят подрыв коммунистической власти».) Нынешние вздохи заблудившихся патриотов, что «не надо было сокрушать коммунизм», так-де хорошо «скреплявший» Россию, — это постыдный упадок духа перед убийцами.

Заметим и то, что хотя брежневский режим в своём насильственном и напористом упразднении тысяч «неперспективных» деревень руководился как будто лишь экономическими (на самом деле ложно понятыми) соображениями, — но, проводя, без шума и возглашения, эту акцию, самую разрушительную после сталинской коллективизации, покидая в одичание ещё не рушенные, драгоценные сельскохозяйственные угодья, покидая самую землю Средней России, брежневское политбюро разгромило и множество тех глубинных мест, где хранился народный быт, обычаи, психология, сработало на дальнейший подрыв русского народного самостояния. Если к этому добавить безмозглый и разрушительный проект «поворота северных рек», едва-едва остановленный Божьей волей — концом самой брежневской клики, — придётся признать более чем захвальным миф о том, что эти старцы медленно сдвигались в сторону «русского развития».

ОТВОРОТ КУЛЬТУРНОГО КРУГА

Но кто действительно возродился в какой-то мере при дряхлеющем брежневском режиме — это многонациональная российская интеллигенция, уже внутренне будто не советская и с богатой интеллектуальной жизнью, по невольности сосредоточенной лишь в частных устных беседах, самиздате да в публикациях за границей. Внимание этой кипучей среды коснулось многих современных вопросов, затем и исторического огляда — и в один из центров того внимания не мог не попасть русский национальный вопрос и получить свою новую трактовку.

За 20-30-е годы — сколько тысяч новых советских интеллигентов были всем сердечным порывом привязаны к коммунизму, яро участвуя и в его аппарате, но особенно — в его пропаганде, ещё особенней — в писании книг, одурачивающих массовых песен, кинофильмов для народа, — и вдруг куда всё делось? Приверженности к коммунизму — вдруг не стало, как вовсе не было её (у других — смягчилась, затаённая), — перелом памяти? забывчивость? С конца 60-х годов решительно писали в самиздате: «Не мы выбирали эту власть!» И с недоумением: а с тех пор какое-то "попёрло революционное быдло, «стать всем». "Вдруг мы узнали, что единственный виновник революции — русский народ в целом, и никто больше: «русская идея есть главное содержание большевизма». «Русский народ — угнетатель и потому не имеет права на национализм», который есть «расистский руссианизм».

Как вскоре затем оказалось — это настроение совсем не было выражением узкой группы, оно с 70-х годов широко разлилось по столичной интеллигенции, выражаясь в самиздате, а через уехавших на Запад эмигрантов — более всего в западном радиовещании на русском языке, размноженном по всему Союзу через миллионы радиоприёмников. Теперь была охотно перехвачена та версия о безнадёжной испорченности русского народа и самой русской истории, версия от меньшевиков и троцкистов, в 20-е годы разочарованных поворотом революции: де замысел её был светел, но разве с этим народом совершишь что-нибудь достойное? Да «долгие века Россия страдала маниакально-депрессивным психозом». И даже «бесчисленные унылые песни» этого народа, «протяжные русские песни отражают начало душевного заболевания нации».

И в продолжение: в «этой стране» — «весь народ сливается в реакционную массу»; «ставка на народную правду — самообман»; в этой стране даже «христианские глубины практически всегда переплетаются с безднами нравственной низости». «Россией принесено в мир Зла больше, чем любой другой страной». И наряду с замечаниями болезненно меткими (сегодняшняя «Россия отражается в стекле пивного ларька»), мы читали и слушали: «эта Русь» "переполнена скверною от покрышки до дна", «человеческий свинарник», «помойная яма», «это ваша страна, ваш народ!»… Или порхание попутных насмешечек, вроде «страна Иванов и Емель», «исконное-посконное» и ещё, ещё в этом остроумном роде. Были суждения и покруче (особенно в зарубежных публикациях уже выехавших советских авторов: «России правда — мать порока», «православие есть готтентотская религия», «шелудивые жители» России), — приводить несчётные примеры сюда уже избыточно.

РАСПРЯ 80-х ГОДОВ

Возглашённая Горбачёвым Гласность открыла упоительную возможность говорить, однако та же возможность опасно открылась и для голосов, не принадлежащих к признанному культурному кругу. Но ко громкоговорению всегда (это — и не только в России) стремятся лишь малые социально активные группы либо профессиональные голоса и перья. И о степени нездоровья (или здоровья) общества можно судить по тому, в какой мере эта активная, узкая прослойка оторвана (или не оторвана) от забот, болей, настроений народного массива. Нечего и говорить, что больнее нашего нынешнего общества трудно вообразить.

Итак, от момента, когда советскому образованному классу была внезапно дарована свобода говорить всё, что угодно, — тотчас нашлись такие «демократы» и такие «патриоты», которые потеряли равновесие, потеряли самосдержки, одни только и сохраняющие свободу слова разумной. Быстро нараставший словесный экстремизм обеих сторон отвратил и отделил массы слушающих от громкоговорящих.

Патриоты (да многие давно уже припаянные расположением к вот утериваемой коммунистической власти) отнюдь не напряглись довершать падение тоталитарного режима, 70 лет удушавшего Россию. И не для разбора наших физических и моральных потерь, глубины нашего духовного ущерба за эти десятилетия, не для поиска надёжной нравственной основы к возрождению русского бытия и духа потратили они свои теперешние горячие усилия и речи. Но кинулись в незрячую крайность: за поражения России в XX веке искать виноватых не в нас самих, так дёшево клюнувших на ленинский призыв к грабежу и «штык в землю» вместо защиты Родины; и не в нашей же отнюдь не масонской династии и правящем слое, — но во всём происшедшем обвинить «сионизм», а кто и прямо «евреев», и даже с карикатурной подачей. И всплески с патриотической стороны почти только к этому и сводились. А тут вдобавок и возникшая «Память» (неведомого и как бы не провокационного происхождения), крохотная по силам, но накалённая по страсти, нажигала, вызвав грандиозный переполох — без преувеличения в целом мире года на два, и даже до грозной резолюции европейского парламента.

В свою очередь и демократическая сторона ударилась в другую паническую крайность: любая русская патриотическая группировка в СССР клеймилась только как «черносотенная», «шовинистическая», «реакционная», «нацистская». Теперь к «русофилам» добавились и «руситы», да выплыли снова и «русопяты», не забыли хорошего словечка и за 60 лет, от расцвета большевизма. (При этом обронили и сущностные цели демократии, и непростой путь к ней от тоталитарного режима. И ошибочно переоценили своё уже якобы достигнутое авторитетное влияние на новую власть и ход реформ.)

А та же Гласность открыла и возможность свободной переклички и слияния голосов метрополии и недавней эмиграции. И оттуда тоже подбавились решительные голоса: «Россия всё там же, где была столетие назад, — во лжи» (А. Янов. Русская идея и 2000-й год. N. Y., Liberty Publishing House, 1988, с. 216). «Разве редко приходится нам слышать… что русский народ имеет право на своё собственное, самобытное развитие?»; «русофилы сегодня… сила в стране, угроза которой недооценивается». В борьбе с этой опасностью «наиболее оптимальной выглядела бы консолидация [прогрессистов, демократов] с партийным аппаратом, КГБ и хозяйственным аппаратом» (А. Каценелинбойген. — «Время и мы», 1987, № 99, с. 108, 118, 124).

Но и без этой неосуществлённой консолидации разгром «русофилов» продолжался и ширился: «Так называемое русское возрождение — фашиствующее течение». Даже писателей-«деревенщиков» прямо и неоднократно относили к «погромщикам», «фашистам» (и по «Свободе», и в печати); о настоянии Валентина Распутина на чистоте старинных русских истоков — «это имеет опасный запах». О призывах патриотов к укреплению семьи, нравственности, повышению деторождения и защите природы писалось в московском журнале: это «гремучая смесь»; и даже скорбь, как разрушительно пострадала Россия от коммунизма, — это «мазохистический экстаз, когда… рвут рубаху до пупа» («Знамя», 1990, № 1, с. 212–215) (Такая лавинная атака развёрнуто поддерживалась и статьями в американской прессе).

А радиостанция «Свобода» в эти годы стала уже легальным как бы внутрисоветским радио. Она завела серию передач «Русская идея», где издевательски опошляла и русскую историю и русскую мысль, прямо требовала «мутации русского духа», сокрушала русские мозги в безнадёжность, а в других слушателях наращивала неприязнь к русским. «Не являются ли русские народом прошлого, которого уже нет?» Униженная и отчаявшаяся Русь могла слышать: «причина тоталитаризма — русский родовой соблазн» (11.12.89); «у русских всё всегда на костях да на крови, а добром русский народ не умеет» (27.10.89); «говорить о патриотизме русском в такой стране просто бессовестно, безнравственно» (12.1.88). (Все эти радиопередачи так назойливо и целеустремлённо повторялись, что, кроме служебного задания от кормящих источников, выражали и собственные пылкие чувства вещателей.)

В эти самые годы шли массовые убийства в Азербайджане, Закаспии, Киргизии, Таджикистане, Карабахе, Южной Осетии — все вне России и безо всякого участия русских. Но советская печать и американская радиостанция гремели только и именно против «русского расизма», против русского патриотизма, который «дурно пахнет».

Так несколько лет подряд происходила жестокая распря между разными ветвями общественности в СССР.

«Демократы» и «патриоты» полосовали друг друга бранью вместо того, чтоб объединиться против живучего, изворотливого коммунизма и комсомольства. И те и другие органически не были на то способны. Горе стране, где слова «патриот» или «демократ» считаются бранью… А за это время коммунистическая номенклатура успешно пересоставлялась в «номенклатуру демократическую», коммерческую и вместе со сметливыми, ещё вчера никому в стране не известными хапугами — овладевала постами, капиталами. И после удачно выигранного времени только и могла благодарно кивнуть противоборцам на две растеснённые обочины: «Спасибо за вашу Распрю!»

Эта распря не дала даже хрипнуть скромным, достойным голосам с обеих сторон, заботливым о нашем будущем во всём его сложном объёме. Обрублены были истинные проблемы. Между огненно накалёнными полюсами создалось мёртвое поле, в которое противопоказано, даже отвратительно вступить самым раздумчивым и плодоносным предположениям. Мазутная полоса этой распри осталась промазана и через сегодняшнюю нашу жизнь.