Критикам, чтобы не чувствовали себя обойденными

 

Для профессионального критика (я сам был им) хождение по театрам -

наказание Господне. Спектакль - зло, которое он со скрежетом зубовным

должен выносить за плату, и чем скорее оно кончится, тем лучше. Возникает

подозрение, что тем самым он становится непримиримым врагом театрала,

который сам платит деньги и потому считает: чем длиннее пьеса, тем больше

удовольствия он получает за свои денежки. И так оно и есть, особенно

вражда эта сильна в провинции, где зритель ходит в театр исключительно

ради пьесы и так усиленно настаивает на определенной длительности

развлечения, что менеджеры, имеющие дело с короткими лондонскими пьесами,

попадают в весьма затруднительное положение.

В Лондоне у критиков имеется подкрепление в виде целой категории

зрителей, которые ходят в театр, как иные ходят в церковь: для того, чтобы

продемонстрировать свои наряды и сравнить их с нарядами других; чтобы не

отставать от моды; чтобы было о чем говорить на званых обедах; чтобы

получить возможность обожать главного исполнителя; чтобы провести вечер

где угодно, только не дома. Короче говоря, руководятся любыми мотивами,

кроме интереса к самому драматическому искусству. В модных районах число

неверующих, но посещающих церковь, не любящих музыку, но посещающих

концерты и оперы, не любящих театр, но посещающих спектакли, так велико,

что проповеди пришлось сократить до десяти минут, а спектакли до двух

часов. Но даже и тут прихожане ждут не дождутся благословения, а зрители

занавеса, чтобы отправиться наконец туда, куда они в действительности

стремятся - на ленч или на ужин, хотя и так уже зрелища начинаются как

можно позже, а зрители еще и опаздывают к началу.

Таким-то, образом по милости партера и прессы распространяется дух

фальши. Никто не говорит прямо, что настоящая драма - скучища адова и

заставлять людей мучиться больше двух часов кряду (они имеют возможность

отдохнуть во время двух длинных антрактов) требование непосильное. Никто

не скажет: "От классической трагедии и комедии меня так же воротит, как от

проповедей и симфоний, я люблю полицейскую хронику, объявления о разводах

и всякие танцы и декорации, которые сексуально возбуждают меня, или мою

жену, или моего мужа. И как бы там ни притворялись разные интеллектуальные

снобы, для меня удовольствие просто не вяжется ни с каким видом умственной

деятельности, и я не сомневаюсь, что и у остальных так". Этого никто не

говорит, однако девять десятых того, что выдается за театральную критику в

столичной прессе Европы и Америки, представляет собой не что иное, как

путаную парафразу этого высказывания. И другого смысла эти девять десятых

не имеют.

Я не жалуюсь на такое положение дел, хотя оно (совершенно

необоснованно) направлено против меня. Я могу так же не обращать на это

внимания, как Эйнштейн не обращал внимания на людей, неспособных к

математике. Я пишу в классической манере для тех, кто платит за вход в

театр потому, что любит классическую комедию или трагедию, так любит, что

когда пьеса хорошо написана и хорошо поставлена, они с неохотой отрываются

от нее, чтобы поспеть на последний поезд или омнибус и добраться домой.

Они не только не опаздывают к спектаклю на полчаса, нарочно являясь

попозже, после позднего обеда (начинающегося в восемь - половине

девятого), - они часами стоят в очередях на улице перед театром задолго до

начала, чтобы получить билет. В странах, где спектакль длится неделю,

зрители приносят с собой корзинки с едой и стойко выдерживают до конца. От

этих-то любителей зависит мой заработок. Я не закатываю им

двенадцатичасовых представлений, так как пока такие развлечения

неосуществимы, хотя спектакль, начинающийся после завтрака и кончающийся

на закате, физически возможен и с исполнительской, и с зрительской точки

зрения не только в Обер-Амергау, но и в Суррее или Мидлсексе. Просидеть

всю ночь в театре было бы ничуть не менее увлекательно, чем провести всю

ночь в палате общин, а пользы куда больше. Что касается "Святой Иоанны",

то здесь я постарался уложиться в установленное классическое время три с

половиной часа беспрерывной игры, не считая одного антракта, да и то по

соображениям, не имеющим ничего общего с искусством. Я знаю, что поступил

нехорошо по отношению к псевдокритикам и людям "света", чьи посещения

театра - чистое лицемерие. Я даже испытываю к ним некоторое сострадание,

когда они уверяют, что мою пьесу, как она ни замечательна, неминуемо ждет

провал из-за того, что она не начинается без четверти девять и не

кончается в одиннадцать. Факты сокрушающим образом говорят против них. Они

забывают, что не все такие, как они. Но, повторяю, мне жаль их, и хотя

ради них я не стану переделывать пьесу и помогать ненавистникам театра

выжить из него тех, кто его любит, я тем не менее могу подсказать им

несколько средств, которые вполне им доступны. Они могут избежать первой

части пьесы, прибегнув к своей обычной уловке - опоздать к началу. Могут

избежать эпилога - уйти, не дожидаясь конца. А если оставшийся, не

поддающийся сокращению минимум все равно покажется им тягостным, они могут

ведь и совсем не ходить на спектакль. Но это крайнее средство я не

одобряю, оно нанесет урон моему карману и их душам. Уже некоторые из них

заметили, что главное - не реальное время, которое занимает спектакль, а

то, насколько быстро оно проходит для зрителя. Они увидели, что театр,

хотя и производит очищающее действие в аристотелевы мгновения, не всегда

так скучен, как им до сих пор казалось. Какое нам дело до некоторых

неудобств, причиняемых спектаклем, когда пьеса заставляет забывать про

них?

Май, 1924

 

КАРТИНА ПЕРВАЯ

 

 

Ясное весеннее утро на реке Маас, между Лотарингией и Шампанью, в 1429

году. Замок Вокулер.

Капитан Роберт де Бодрикур, средней руки дворянин на службе в войсках

короля, красивый мужчина, внешне энергичный, но, в сущности,

слабохарактерный, старается, как обычно, скрыть этот свой недостаток

бурным выражением чувств, - сейчас он яростно разносит своего эконома;

эконом - тщедушный человечек, наполовину лысый, смиренного нрава и

неопределенного возраста - где-то между восемнадцатью годами и

пятьюдесятью пятью; он из тех людей, которые не стареют, ибо никогда не

были молоды.

Разговор этот происходит в залитой солнцем комнате с каменными стенами

в нижнем этаже замка. Капитан сидит перед тяжелым дубовым столом, на таком

же стуле; он виден слева в профиль. Эконом стоит по другую сторону стола,

- если можно столь униженную позу назвать стоячим положением. За ним -

окно с мелким переплетом, какие делались в XIII веке. У окна в углу -

узкая сводчатая дверь в башню; оттуда по винтовой лестнице можно

спуститься во двор. Под стол задвинута грубо сколоченная табуретка; у окна

стоит большой деревянный ларь.

 

Роберт. Нету яиц! Нету яиц! Тысячу громов! Как ты смеешь мне говорить,

что яиц нету!

Эконом. Сир, я же не виноват. Это воля Божья.

Роберт. Кощунство! Не достал яиц - и норовишь свалить на Господа Бога!

Эконом. Ну а что же я сделаю, сир? Я не могу сам нести яйца.

Роберт (саркастически). Ха! Еще и шуточки отпускаешь!

Эконом. Нет, нет! Видит Бог, сир, я не шучу. Все сидим без яиц, не

только вы. Куры не хотят нестись.

Роберт. Вот как! (Встает.) Слушай-ка, ты!

Эконом (смиренно.) Да, сир.

Роберт. Кто я такой?

Эконом. Кто вы такой, сир?..

Роберт (грозно надвигается на него). Да, кто я такой? Роберт де

Бодрикур, начальник гарнизона замка Вокулер, - или я пастух?

Эконом. Помилуйте, сир! Все знают, что вы здесь самый большой человек,

важнее даже, чем король.

Роберт. Вот именно. А ты кто такой?

Эконом. Я никто, никто... за исключением того, что я имею честь быть

вашим экономом.

Роберт (наступая на него и каждым эпитетом пригвождая его к стене). Ты

не только имеешь честь быть моим экономом, ты еще и самый скверный,

негодный, слюнявый, сопливый, болтливый, паршивый эконом во всей Франции!

(Возвращается к столу.)

Эконом (скорчившись на ларе). Да, сир. Для такого большого человека,

как вы, оно, может, так и есть.

Роберт (оборачиваясь). Ага! Значит, это я виноват?

Эконом (подходит к нему; умоляюще). Нет, нет, сир! Как вы всегда

переворачиваете мои самые невинные слова!

Роберт. Вот я тебе голову задом наперед переверну, посмей только еще

раз мне ответить, что не можешь сам нести яйца!

Эконом (протестуя). Что вы, сир!.. Что вы!..

Роберт. Нет, не "что вы, сир, что вы", а "виноват, сир, виноват" - вот

что ты должен мне ответить. Мои три берберийские курочки и еще черненькая

- да они же самые ноские во всей Шампани. А ты приходишь и говоришь: "Нету

яиц!" Кто их украл? Отвечай! Да поживей, пока я не вышиб тебя из замка за

то, что ты плут и распродаешь мое добро ворам! Молока вчера тоже не

хватило? Вспомни-ка!

Эконом (в отчаянии). Знаю, сир. Очень даже хорошо знаю. Молока нет. Яиц

нет. Завтра и совсем ничего не будет.

Роберт. Ничего не будет? То есть ты все украдешь подчистую?

Эконом. Нет, сир. Никто ничего не украдет. Но на нас положено заклятье.

Мы заколдованы.

Роберт. Ну, знаешь ли, пойди расскажи это кому-нибудь другому. Роберт

де Бодрикур отправляет ведьм на костер, а воров на виселицу! Марш! Чтоб к

полудню было вот здесь на столе четыре дюжины яиц и два галлона молока, а

не то косточки целой у тебя не останется! Я тебе покажу, как меня

дурачить. (Опять усаживается за стол, всем своим видом показывая, что

разговор окончен.)

Эконом. Сир! Говорю вам: яиц нет и не будет - хоть убейте! - пока Дева

стоит у ворот.

Роберт. Дева? Какая еще дева? Что ты городишь?

Эконом. Та самая, сир. Из Лотарингии. Из Домреми.

Роберт (вскакивает в ужасном гневе). Тридцать тысяч громов! Пятьдесят

тысяч чертей! Значит, она еще здесь - эта девчонка, которая два дня назад

имела нахальство требовать свидания со мной и которую я велел тебе

отправить обратно к отцу с приказанием от моего имени задать ей хорошую

трепку?

Эконом. Я ей говорил, чтобы она ушла. А она не уходит.

Роберт. Я не приказывал говорить ей, чтобы она ушла. Я приказал

вышвырнуть ее вон. У тебя тут полсотни вооруженных солдат и десяток слуг -

здоровенных парней, - кажется, есть кому выполнять мои приказания!..

Боятся они ее, что ли?

Эконом. Она такая упорная, сир.

Роберт (хватает его за шиворот). Упорная? А? Ну вот что! Сейчас я тебя

спущу с лестницы.

Эконом. Ох, нет, сир! Не надо! Пожалуйста!

Роберт. Вот ты и помешай мне это сделать - при помощи своего упорства!

Это ведь так легко. Любая девчонка может.

Эконом (беспомощно вися в его руках). Сир, сир! Вы же не избавитесь от

нее тем, что выкинете вон меня.

 

Роберт отпускает его. Эконом шлепается на пол и, стоя на коленях

посреди комнаты, покорно глядит на своего хозяина.

 

Видите ли, сир, вы куда упорней, чем я. Ну и она тоже.

Роберт. Я сильнее, чем ты, дурак!

Эконом. Нет, сир, не в этом дело. Просто у вас твердый характер. Телом

она гораздо слабее нас - так, девчушка! - а все-таки мы не можем заставить

ее уйти.

Роберт. Трусы несчастные! Вы ее боитесь.

Эконом (осторожно встает). Нет, сир. Мы боимся вас. А она вдохнула в

нас мужество. Сама она, кажется, ничего на свете не боится. Может, вам

удастся ее припугнуть?..

Роберт (свирепо). Может быть. Где она сейчас?

Эконом. Во дворе, сир; разговаривает с солдатами. Она постоянно

разговаривает с солдатами, когда не молится.

Роберт. Молится! Ха! А ты и поверил, болван, что она молится! Знаю я

этих девок, которые постоянно разговаривают с солдатами. Пусть-ка вот со

мною поговорит! (Подходит к окну и гневно кричит.) Эй, ты!

Голос девушки (звонкий, сильный и грубоватый). Это вы меня, сир?

Роберт. Да. Тебя.

Голос. Это вы тут начальник?

Роберт. Да, нахалка ты этакая! Я тут начальник. (Обращаясь к солдатам,

стоящим во дворе.) Покажите ей, как пройти. Да поторопите ее там пинком в

спину! (Отходит от окна и опять усаживается за стол. Сидит с

начальственным видом.)

Эконом (шепчет ему на ухо). Она хочет сама быть солдатом. Хочет, чтоб

вы ей дали солдатскую одежу. И латы, сэр! И меч. Да, да! Честное слово!

(Становится за спиной Роберта.)

 

В башенной двери появляется Жанна. Это крепкая деревенская девушка лет

семнадцати или восемнадцати, одетая в приличное платье из красной материи.

Лицо у нее не совсем обычное - широко расставленные глаза навыкате, какие

часто бывают у людей с очень живым воображением, длинный, хорошей формы

нос с широкими ноздрями, твердая складка полных губ - верхняя губа

коротковата, и точеный упрямый подбородок. Она быстро идет прямо к столу,

радуясь, что наконец добралась до Роберта, и не сомневаясь в благоприятном

исходе свидания. Грозный вид Роберта ничуть ее не пугает и не

останавливает. Голос у нее очень приятный, уверенный, легко принимающий

ласковые, сердечные интонации; ей трудно противостоять.

 

Жанна (приседает). Доброе утро, капитан-начальник. Капитан, вы должны

дать мне коня, латы и несколько солдат и отправить меня к дофину. Таковы

веления моего господина.

Роберт (оскорблен). Веления твоего господина? А кто он такой, твой

господин, скажи на милость? Пойди и скажи ему, что я не герцог

какой-нибудь и не пэр, чтобы выполнять его приказания. Я дворянин Роберт

де Бодрикур и приказания получаю только от короля.

Жанна (успокоительно). Да, да, капитан. Не беспокойтесь, тут все в

порядке. Мой господин - это Царь Небесный.

Роберт. Фу! Да она помешанная. (Эконому) Ты чего, болван, мне сразу не

сказал?

Эконом. Ох, сир, не сердите ее. Дайте ей, что она просит.

Жанна (нетерпеливо, но дружелюбно). Все сперва думают, что я

помешанная, - пока я с ними не поговорю. Но понимаете, капитан, ведь это

Господь Бог велит вам сделать то, что он вложил мне в душу.

Роберт. А по-моему, Господь Бог велит мне отослать тебя обратно к отцу,

чтоб он посадил тебя под замок и выбил из тебя дурь. А? Что ты на это

скажешь?

Жанна. Вам кажется, капитан, что вы так и сделаете, а на самом деле

выйдет совсем иначе. Вот вы сказали, что не пустите меня к себе на глаза.

Однако ж я тут.

Эконом (умоляюще). Да, сир. Сами видите, сир.

Роберт. Придержи язык, ты!

Эконом (смиренно). Слушаю, сир.

Роберт (Жанне, уже гораздо менее уверенным тоном). Это ты из того

выводишь, что я согласился тебя повидать?

Жанна (нежно). Да, капитан.

Роберт (чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, решительным

жестом опускает оба кулака на стол и выпячивает грудь, стараясь этим

прогнать нежеланное и слишком хорошо ему знакомое ощущение). Ладно. Слушай

меня. Теперь я буду приказывать.

Жанна (деловито). Да, да, прикажите, капитан. Пожалуйста! Лошадь стоит

шестнадцать франков. Это очень дорого. Но я выгадаю на латах: я достану

старые у кого-нибудь из солдат, - ничего, подойдет, я же очень сильная. И

мне совсем не нужны такие красивые латы, сделанные на заказ по мерке, как

вот на вас. И провожатых много не потребуется: дофин даст мне все что

нужно, чтобы я могла снять осаду с Орлеана.

Роберт (не помня себя от изумления). Снять осаду с Орлеана?!

Жанна (просто). Да, капитан. Господь Бог повелел мне это сделать. Троих

солдат будет вполне достаточно, лишь бы это были порядочные люди и хорошо

обращались со мной. Да кое-кто мне уже обещал - Полли, потом Джек и еще...

Роберт. Полли! Нахальная девчонка! Это ты господина Бертрана де Пуланжи

смеешь называть Полли?!

Жанна. Все его так зовут. Все его друзья. Я и не знала, что у него есть

другое имя. Потом Джек...

Роберт. Это, надо думать, господин Жан из Меца?..

Жанна. Да, капитан. Он самый. Джек охотно поедет. Он очень добрый и

постоянно дает мне денег, чтобы я раздавала бедным. Жан Годсэв тоже,

наверное, поедет, и лучник Дик, и еще их слуги - Жан из Онекура и Жюльен.

Вам, капитан, не будет никаких хлопот, я уже все устроила. Вы только

прикажите...

Роберт (глядит на нее, застыв от удивления). Ах, черт меня возьми!

Жанна (с невозмутимой ласковостью). О нет, капитан! Господь милосерд, а

святая Екатерина и святая Маргарита, которые каждый день разговаривают со

мной...

 

У Роберта рот открывается от изумления.

 

...заступятся за вас. Вы попадете в рай; и ваше имя всегда будут

вспоминать, как имя первого человека, который мне помог.

Роберт (обращаясь к эконому; он все еще очень раздражен, но уже сбавил

тон, так как ему пришла в голову новая мысль). Это правда - насчет

господина де Пуланжи?

Эконом (живо). Сущая правда, сир. И насчет господина Жана из Меца тоже.

Они оба готовы ехать с ней.

Роберт (задумчиво). Гм! (Подходит к окну и кричит во двор.) Эй, вы там!

Пошлите ко мне господина де Пуланжи. (Оборачивается к Жанне.) Марш отсюда!

Подожди во дворе.

Жанна (дарит его сияющей улыбкой). Хорошо, капитан. (Уходит.)

Роберт (эконому). Ты тоже проваливай, дурень безмозглый. Но не уходи

далеко и приглядывай за нею. Я скоро опять ее позову.

Эконом. Да, да, сир, ради Бога! Подумайте об наших курочках, самых

носких во всей Шампани. И еще...

Роберт. Ты лучше подумай о моем сапоге. И убери свой зад подальше.

 

Эконом поспешно удаляется и я дверях сталкивается с Бертраном де

Пуланжи. Это французский дворянин, выполняющий в Вокулерском гарнизоне

обязанности начальника стражи, флегматичный человек лет тридцати шести;

вид у него рассеянный, как будто он вечно погружен в свои мысли; говорит,

только когда к нему обращаются; в речи медлителен, но уж что сказал, на

том стоит, - одним словом, полная противоположность самоуверенному,

громогласному, внешне деспотическому, но по существу безвольному Роберту.

Эконом уступает ему дорогу и исчезает.

Пуланжи отдает честь Роберту и стоит в дверях, руки по швам, ожидая

приказаний.

 

Роберт (приветливо). Я вас позвал не по служебным делам, Полли. А так,

для дружеской беседы. Садитесь. (Подцепляет ногой табуретку и вытаскивает

из-под стола.)

 

Пуланжи, отбросив церемонии, заходит в комнату, ставит табурет между

столом и окошком и не спеша усаживается. Роберт, присев на край стола,

приступает к обещанной дружеской беседе.

 

Роберт. Слушайте, Полли. Я должен поговорить с вами, как отец.

 

Пуланжи на мгновение поднимает к нему задумчивый взгляд, но ничего не

отвечает.

 

Роберт. Это насчет той девчонки, что вам так приглянулась. Ну так вот.

Я видел ее. Я говорил с ней. Во-первых, она сумасшедшая. Ну, это неважно.

Во-вторых, она не просто деревенская девка, она из зажиточной семьи. А это

уже очень важно. Я этот народец хорошо знаю. В прошлом году ее отец

приезжал сюда на судебное разбирательство как выборный от своей деревни.

Там у себя он важная персона. Земледелец! Не то, конечно, что помещик -

сам обрабатывает свой надел и тем живет. Ну а все-таки не простой

крестьянин. Не просто пахарь. У него того и гляди найдется какой-нибудь

двоюродный братец - судейский или из духовенства. Для нас с вами эти люди,

понятно, - мелкая сошка. Но они способны при случае наделать кучу хлопот

властям. То есть мне. Вам это, конечно, кажется очень просто - увезти

девчонку, сманив обещанием доставить ее прямо к дофину. Но если вы ее

загубите, мне-то неприятностей будет без счету. Тем более что я сеньор ее

отца и, стало быть, обязан оказывать ей покровительство. Так вот что,

Полли: дружба дружбой, а от девчонки держите руки подальше!

Пуланжи (веско, с нарочитой выразительностью). Для меня подумать так об

этой девушке - это все равно что к самой Пресвятой Деве с подобными

мыслями подойти!

Роберт (встает). Но послушайте! Она же говорит, что вы, и Джек, и Дик

сами навязались к ней в провожатые. Ну а зачем, спрашивается? Не станете

же вы меня уверять, будто всерьез принимаете ее сумасшедшую фантазию ехать

к дофину? А?

Пуланжи (медленно). В этой девушке что-то есть. У нас в караульной

такие есть сквернословы и похабники, что не дай Боже. Но ни разу никто не

заикнулся о ней как о женщине. Они даже ругаться при ней перестали. Нет, в

ней что-то есть. Есть что-то такое... Пожалуй, стоит попробовать.

Роберт. Да что вы, Полли! Опомнитесь! Здравым смыслом вы, положим,

никогда не отличались. Но это уж слишком! (В негодовании отходит.)

Пуланжи (невозмутимо). А какой толк от здравого смысла? По здравому

смыслу нам бы давно пора перейти на сторону бургундского герцога и

английского короля. Они держат в руках половину Франции - до самой Луары,

держат в руках Париж, держат в руках этот замок; сами знаете, что нам

пришлось сдать его герцогу Бедфордскому и что вас здесь оставили только

временно, на честном слове. Дофин сидит в Шиноне, как крыса в углу, -

только что крыса дерется, а он и на это не способен. Мы даже не знаем,

дофин ли он. Его мать говорит, что нет, - а кому же знать, как не ей.

Подумайте только! Королева отрицает законнорожденность собственного сына!

Роберт. Очень понятно: она ведь выдала дочь за английского короля. Так

можно ли ее осуждать?

Пуланжи. Я никого не осуждаю. Но из-за нее дофину окончательно крышка.

Нечего закрывать на это глаза. Англичане возьмут Орлеан; Дюнуа не сможет

их остановить.

Роберт. Побил же он англичан два года назад под Монтаржисом! Я тогда

был с ним.

Пуланжи. Мало ли что было два года назад. Сейчас его солдаты запуганы.

И творить чудеса он не умеет. А нас - это я твердо вам говорю, - нас

спасти может только чудо.

Роберт. Чудеса, Полли, это очень мило. Беда только в том, что в наше

время чудес не бывает.

Пуланжи. Раньше я тоже так думал. А теперь - не знаю... (Встает и в

задумчивости отходит к окну.) Во всяком случае, положение сейчас такое,

что пренебрегать ничем нельзя. А в этой девушке что-то есть.

Роберт. Ха! По-вашему, она может творить чудеса?

Пуланжи. По-моему, она сама вроде чуда. Так или иначе, это наша

последняя карта. Лучше разыграть ее, чем просто сдаться. (Бродя по

комнате, приближается к ходу в башню.)

Роберт (колеблясь). Вы правда так на нее надеетесь?

Пуланжи (оборачивается). А на что еще мы можем надеяться?

Роберт (подходит к нему). Послушайте, Полли. Будь вы на моем месте,

допустили бы вы, чтобы этакая девчонка выманила у вас целых шестнадцать

франков на лошадь?

Пуланжи. Я заплачу за лошадь.

Роберт. Вы!!

Пуланжи. Да. Я готов этим подкрепить свое мнение.

Роберт. Как! Рисковать шестнадцатью франками в такой неверной игре?

Пуланжи. Я не рискую.

Роберт. А что же?

Пуланжи. Иду наверняка. Ее речи и ее пламенная вера зажгли огонь и в

моей душе.

Роберт (мысленно махнув на него рукой). Ф-фу-у! Вы сами ей под стать -

такой же сумасшедший!

Пуланжи (упрямо). А нам сейчас как раз и нужны сумасшедшие.

Здравомыслящие-то видите куда нас завели!

Роберт (нерешительность теперь уже явно берет верх над его наигранной

самоуверенностью). Ох! Я же сам буду себя дураком считать, если

соглашусь... Но раз вы так уверены...

Пуланжи. Я настолько уверен, что готов сам отвезти ее в Шинон, - если,

конечно, вы мне не запретите.

Роберт. Ну, это уже нечестно! Вы хотите, чтобы я за все отвечал.

Пуланжи. Отвечать все равно будете вы, какое бы решение вы ни приняли.

Роберт. Да. В том-то и дело. Какое принять решение? Если бы вы знали,

как мне все это неприятно... (Невольно старается оттянуть дело в

неосознанной надежде, что Жанна решит за него.) Может, мне, еще раз с ней

поговорить? А? Как вы считаете?..

Пуланжи (встает). Да. Поговорите. (Подходит к окну и зовет.) Жанна!

Голос Жанны. Что, Полли? Он согласился?

Пуланжи. Иди сюда. К нам. (Обернувшись к Роберту.) Мне уйти?

Роберт. Нет, нет! Оставайтесь. И поддержите меня.

 

Пуланжи садится на ларь. Роберт отходит к своему креслу, но не садится,

а остается на ногах, для большей внушительности. Жанна вбегает радостная,

спеша поделиться добрыми вестями.

 

Жанна. Джек заплатит половину за лошадь!

Роберт. Еще того не легче!.. (Падает в кресло, растеряв всю свою

внушительность.)

Пуланжи (без улыбки). Сядь, Жанна.

Жанна (в смущении, поглядывая на Роберта). Можно?..

Роберт. Садись, коли тебе говорят.

 

Жанна делает реверанс и присаживается на табурет. Роберт старается

скрыть свою растерянность под сугубо властной манерой.

 

Роберт. Как твое имя?

Жанна (словоохотливо). У нас в Лотарингии все меня звали Жанет. А тут,

во Франции, я - Жанна. Солдаты зовут меня Девой.

Роберт. Как тебя по прозвищу?

Жанна. По прозвищу? А это что такое? Мой отец иногда называет себя

д'Арк. Не знаю почему. Вы видели моего отца. Он...

Роберт. Да, да. Помню. Ты, кажется, из Домреми, в Лотарингии.

Жанна. Да. Но что из того? Мы же все говорим по-французски.

Роберт. Не спрашивай, а отвечай. Сколько тебе лет?

Жанна. Говорят, семнадцать. А может, и девятнадцать. Не помню.

Роберт. Что это ты тут рассказывала, будто святая Екатерина и святая

Маргарита каждый день разговаривают с тобой?

Жанна. Разговаривают.

Роберт. А какие они собой?

Жанна (внезапно становится сдержанной и скупой на слова). Об этом я

ничего вам не скажу. Мне не дозволено.

Роберт. Но ты их видишь, да? И они говорят с тобой, вот как я сейчас?

Жанна. Нет, не так. Совсем иначе. Я не могу объяснить. И вы не должны

спрашивать меня о моих голосах.

Роберт. О каких еще голосах?

Жанна. Я слышу голоса, и они говорят мне, что я должна делать. Они от

Бога.

Роберт. Они в твоем собственном воображении!

Жанна. Конечно. Господь всегда говорит с людьми через их воображение.

Пуланжи. Шах и мат!

Роберт. Ну это положим. (Жанне.) Так, значит, это Господь сказал, что

ты должна снять осаду с Орлеана?

Жанна. И короновать дофина в Реймском соборе.

Роберт (поперхнувшись от изумления). Короновать доф... Ну и ну!..

Жанна. И выгнать англичан из Франции.

Роберт (саркастически). Может, еще что-нибудь?

Жанна (с очаровательной улыбкой). Нет, пока все. Спасибо.

Роберт. По-твоему, снять осаду с города так же легко, как загнать

корову с пастбища? Ты думаешь, воевать - это так, пустяки, всякий может?

Жанна. Я думаю, это не так уж трудно, если Бог на твоей стороне и ты

готов предать свою жизнь в его руки. Я видела много солдат; среди них есть

такие... ну совсем простачки.

Роберт (мрачно). Простачки! А ты когда-нибудь видала, как дерутся

английские солдаты?

Жанна. И они только люди. Господь создал их такими же, как и нас. Но он

указал им, в какой стране жить и на каком языке говорить. И если они

приходят к нам и пытаются говорить на нашем языке, то это против воли

Божьей.

Роберт. Кто вбил тебе в голову такую чушь? Ты разве не знаешь, что

солдат обязан подчиняться своему феодальному сеньору? Он его подданный,

понимаешь? А уж кто этот сеньор - герцог ли бургундский, или король

английский, или король французский, - это не его дело. И не твое тоже. При

чем тут язык?

Жанна. Этого я никогда не пойму. Мы все подданные Царя Небесного, и он

каждому даровал родину и родной язык и не велел менять их. Кабы не так, то

убить англичанина в бою было бы смертным грехом, и вы, капитан, после

смерти угодили бы прямо в ад. Нужно думать не о своих обязанностях перед

феодальным сеньором, а о своих обязанностях перед Богом.

Пуланжи. Бросьте, Роберт, вы ее не переспорите. У нее на все готов

ответ.

Роберт. Не переспорю?.. Ну это еще посмотрим. Клянусь святым Дени!

(Жанне.) Мы не о Боге сейчас говорим, а о житейских делах. Слышала ты, что

я тебя спросил? Видала ли ты когда-нибудь, как дерутся английские солдаты?

Видала, как они грабят, жгут, обращают все в пустыню? Слыхала, что

рассказывают об ихнем Черном Принце, который чернее самого сатаны? Или об

отце английского короля?

Жанна. Ну, Роберт, не надо так бояться! Ведь...

Роберт. Иди ты к черту! Я не боюсь. И кто тебе позволил называть меня

Робертом?

Жанна. Так вас окрестили в церкви во имя Господне. А прочие все имена

не ваши, а вашего отца, или брата, или еще там чьи-нибудь.

Роберт. Ха!

Жанна. Послушайте, капитан, что я вам скажу. Как-то раз нам пришлось

бежать в соседнюю деревню, потому что на Домреми напали английские

солдаты. Потом они ушли, а троих раненых оставили. Я после хорошо с ними

познакомилась, с этими тремя бедными годдэмами. Они и вполовину были не

так сильны, как я.

Роберт. А ты знаешь, почему их называют годдэмами?

Жанна. Нет. Не знаю. Их все так зовут.

Роберт. Потому что они постоянно взывают к своему Богу и просят, чтобы

он предал их души вечному проклятию. Вот что значит "годдэм" на их языке.

Хороши молодчики, а?

Жанна. Господь их простит по своему милосердию, а когда они вернутся в

ту страну, которую он для них создал и для которой он создал их, они опять

будут вести себя, как добрые дети Господни. Я слыхала о Черном Принце. В

ту минуту, когда он ступил на нашу землю, дьявол вселился в него и его

самого обратил в злого демона. Но у себя дома, в стране, созданной для

него Богом, он был хорошим человеком. Это всегда так. Если бы я, наперекор

воле Божьей, отправилась в Англию, чтобы ее завоевать, и захотела там жить

и говорить на их языке, в меня тоже вселился бы дьявол. И в старости я бы

с ужасом вспоминала о своих преступлениях.

Роберт. Может, и так. Но чем больше чертей сидит в человеке, тем

отчаяннее он дерется. Вот почему годдэмы возьмут Орлеан. И ты их не

остановишь. Ни ты, ни десять тысяч таких, как ты.

Жанна. Одна тысяча таких, как я, может их остановить. Десять таких, как

я, могут их остановить - если Господь будет на нашей стороне. (Порывисто

встает, не в силах больше сидеть спокойно, и подходит к Роберту.) Вы не

понимаете, капитан. Наших солдат всегда бьют, потому что они сражаются

только ради спасения собственной шкуры. А самый простой способ ее спасти -

это убежать. А наши рыцари думают только о том, какой выкуп они возьмут за

пленных. Не убить врага, а содрать с него побольше денег - вот что у них

на уме. Но я научу всех сражаться ради того, чтобы во Франции свершилась

воля Божья. И тогда они, как овец, погонят бедных годдэмов. Вы с Полли

доживете еще до того дня, когда на французской земле не останется ни

одного английского солдата. И тогда во Франции будет только один король:

не феодальный английский король, но, волею Божьей, король французов.

Роберт (обращаясь к Пуланжи). Знаете, Полли, все это, разумеется,

страшный вздор. Но кто его знает: на солдат, может, и подействует, а? Хотя

все, что мы до сих пор говорили, не прибавило им и крупицы мужества. Даже

на дофина, пожалуй, подействует... А уж если она сумеет в него вдохнуть

мужество, то, значит, и во всякого.

Пуланжи. По-моему, стоит попробовать. Хуже не будет. А по-вашему? В

этой девушке что-то есть...

Роберт (повернувшись к Жанне). Ну, послушай теперь, что я тебе скажу. И

(в отчаянии), ради Бога, не перебивай меня раньше, чем я соберусь с

мыслями.

Жанна (садится на табурет, как благонравная школьница). Слушаю,

капитан.

Роберт. Вот тебе мой приказ: ты немедленно отправишься в Шинон. Этот

господин и трое его друзей будут тебя сопровождать.

Жанна (в восторге, молитвенно сложив руки). Капитан! У вас вокруг

головы сияние, как у святого!

Пуланжи. А как она добьется, чтобы король ее принял?

Роберт (подозрительно смотрит вверх, в поисках ореола у себя над

головой). Не знаю. Как она добилась, чтобы я ее принял? Если дофин

ухитрится ее отшить, ну, значит, он далеко не такой растяпа, каким я его

считал. (Встает.) Я пошлю ее в Шинон. И пусть она скажет, что я ее послал.

А дальше что Бог даст. Я больше ничего не могу сделать.

Жанна. А латы? Можно мне надеть латы, капитан?

Роберт. Надевай что хочешь. Я умываю руки.

Жанна (не помня себя от радости). Идем, Полли! Скорее! (Выбегает.)

Роберт (пожимая руку де Пуланжи). Прощайте, Полли. Я взял на себя

большой риск. Не всякий бы решился. Но вы правы: в этой девушке что-то

есть.

Пуланжи. Да. В ней что-то есть. Прощайте. (Уходит.)

 

Роберт стоит неподвижно, почесывая затылок. Его все еще терзают

сомнения, не свалял ли он дурака, позволив помешанной девчонке, к тому же

низкого происхождения, обвести себя вокруг пальца. Наконец он медленно

возвращается к столу. Вбегает экономе корзинкой в руках.

 

Эконом. Сир! Сир!

Роберт. Ну что еще?

Эконом. Сир! Куры несутся как сумасшедшие! Пять дюжин яиц!

Роберт (вздрагивает и застывает на месте; крестится, шепчет побелевшими

губами). Господи помилуй! (Вслух упавшим голосом.) Воистину она послана

Богом!

 

КАРТИНА ВТОРАЯ

 

 

Шинон в Турени. Часть тронной залы в королевском замке, отделенная

занавесом от остального помещения и служащая приемной. Архиепископ

Реймский и сеньор Ла Тремуй, советник и шамбеллан короля, поджидают выхода

дофина. Архиепископ - упитанный человек лет пятидесяти; это типичный

политик, и в его внешности нет ничего от духовного звания, кроме важной

осанки. Ла Тремуй держится с предельным высокомерием, надутый, толстый -

настоящий винный бурдюк... Направо от них дверь в стене. Действие

происходит под вечер, 8 марта 1429 года. Архиепископ стоит спокойно,

сохраняя достоинство. Ла Тремуй, слева от него, ходит взад и вперед в

крайнем раздражении.

 

Ла Тремуй. О чем он думает, этот дофин? Столько времени заставляет нас

ждать! Не знаю, как у вас хватает терпения стоять словно каменный идол!

Архиепископ. Я, видите ли, архиепископ. А всякому архиепископу весьма

часто приходится изображать собой нечто вроде идола. Во всяком случае, нам

уже в привычку стоять неподвижно и молча терпеть глупые речи. Кроме того,

мой дорогой шамбеллан, это королевское право дофина - заставлять себя

ждать.

Ла Тремуй. Черт бы его побрал, этого дофина! Простите меня, монсеньор,

за то, что я оскорбляю ваш слух такими словами! Но знаете, сколько он мне

должен?

Архиепископ. Не сомневаюсь, что больше, чем мне, ибо вы гораздо богаче

меня. Надо полагать, он вытянул у вас все, что вы могли дать. Со мною он

именно так поступил.

Ла Тремуй. Двадцать семь тысяч в последний раз с меня сорвал. Двадцать

семь тысяч!

Архиепископ. Куда все это идет? Одевается он в такое старье - я бы

деревенскому попу постыдился на бедность подарить!

Ла Тремуй. А на обед ест цыпленка да ломтик баранины. Занял у меня все

до последнего гроша - и даже не видать, куда это девалось!

 

В дверях появляется паж.

 

Наконец-то!

Паж. Нет, монсеньор. Это еще не его величество. Господин де Рэ прибыл

ко двору.

Ла Тремуй. Синяя Борода! Чего ради докладывать об этом молокососе?

Паж. С ним капитан Ла Гир. Там у них, кажется, что-то случилось.

 

Входи