Осень 1926 г., подпольная борьба и первые аресты

Летом 1926 года фракция Троцкого объединилась с «ленинградской оппозицией». К ним потянулись группа «демократического центра» Сапронова, «рабочая оппозиция» Шляпникова и другие. Появилась некоторая надежда на победу. Возвратясь после летних каникул в университет, мы с удвоенной энергией принялись за работу. Теперь мы были уже значительно лучше вооружены и инструктируемы. В нашем распоряжении была не только Ленинградская Правда и наш бюллетень, но и регулярно выходящий центральный орган оппозиции, Бюллетень оппозиции и многочисленные нелегально распространяемые письма, документы и материалы, в том числе и долго скрываемое от партии Завещание Ленина. Была уже платформа восьмидесяти трех «большевиков-ленинцев». Наши нелегальные совещания и собрания стали более регулярными и квалифицированными. На них выступали кадровый состав и вожди оппозиции. Интерес к оппозиции и тяга к ней среди студенчества значительно повысились. Наши ряды заметно росли. Осенью 1926 года открыто голосовавших за оппозицию в университете насчитывалось уже более ста человек коммунистов. Вероятно, не меньшим было и число замаскированных оппозиционеров. В комсомоле число оппозиционеров достигало уже трехсот человек. По всему фронту деятельность оппозиции оживилась и усилилась. Теперь оппозиционеры говорили не только на партийных и комсомольских собраниях, но и в кружках партийного просвещения и в академических группах во время занятий по общественным дисциплинам.

Осенью, во время перевыборов отделенческих партбюро, оппозиция, хотя и не собрала большинства голосов ни в одной ячейке, но количество замаскированных оппозиционеров, избранных в бюро, резко повысилось. В некоторых отделенческих ячейках большинство членов бюро являлись замаскированными оппозиционерами. На нашем отделении из пяти членов в партбюро двое, в том числе и я, были замаскированные оппозиционеры. При распределении обязанностей, один стал зав. Организационным отделом, а я зав. Культпропом ячейки. Несколько наших скрытых сторонников были позже избраны также и в общеуниверситетское партбюро. Это давало нам возможность не только быть в курсе всех намечаемых сталинцами мероприятий по борьбе с оппозицией, но и своевременно предупреждать о них оппозицию и принимать свои контрмеры. Кроме того, при отборе для посылки на общественную работу вне вуза зав. Орготделом, например, посылал в качестве докладчиков и руководителей политкружков на фабрики и заводы Москвы своих людей, в стенах университета стремился не перегружать оппозиционеров излишней казенной обязательной для всех коммунистов общественной работой и т.д.

Состоя зав. культпропом, я подбирал руководителей кружков партийного просвещения или из числа скрытых оппозиционеров и сочувствующих нам лиц, или из числа неавторитетных, мало развитых крикунов-сталинцев.

Кружки партийного просвещения в то время занимались исключительно «проработкой» оппозиции. Для партийно-комсомольских кружков вузов культпроп ЦК составил специальную программу и каждому разделу ее давал шпаргалку, так называемую «разработку» с указанием литературы для подготовки к занятиям. Оппозиция силами своих сторонников в РАНИОН (Российская Ассоциация Научных работников общественных наук) Геворкиан и другие, составляли по каждой теме контрразработку с подробными ссылками на труды Ленина. В результате этого каждое занятие кружка превращалось в арену, где обе стороны, вооруженные шпаргалками и цитатами, вели упорную борьбу.

Очень способствовали также распространению оппозиционных настроений среди студенчества землячества. В выходные дни студенты-земляки из различных вузов часто собирались в общежитии то одного, то другого института. На этих вполне легальных сходках обычно развлекались, говорили о всякой всячине, пили чай, а иногда и водку. Когда началась внутрипартийная борьба, эти встречи студентов-земляков превратились в источник всякого рода информации, откровенного обмена мнений и нелегальной литературы. Во время этих встреч велись бесконечные споры, а порою и настоящие бои. Происходили идеологическое размежевание и сближение единомышленников. Здесь назначались явки на нелегальные собрания, разрабатывались планы нелегальной работы во время каникул и т.д.

Осенью 1926 года на одном из таких слетов земляков я встретил нынешнего долголетнего министра промышленности цветных металлов СССР Петра Ломако. После окончания Кубанского рабфака он поступил в московский институт цветных металлов, и в момент встречи со мной был секретарем парторганизации этого института. В 1923 году Ломако был секретарем комсомольской ячейки на рабфаке и находился в числе тех немногих комсомольцев и коммунистов, которые в отличие от большинства, голосовали против оппозиции Троцкого.

После обычных приветствий Ломако взял меня под руку и отведя на бочок, спросил:

— Надеюсь, ты не состоишь в оппозиции?

— Как же, как же, состою в числе самых закоренелых двурушников, — со смехом ответил я.

— Ври больше, ты не настолько наивен, чтобы связаться с палестинскими казаками.

— О том, что ты кубанский патриот, я знал, но только теперь узнаю, что ты еще и антисемит, — заметил я.

— Глупости мелешь, я против этой пронырливой нации ничего не имею, а все же лучше шли бы они в свою Е.К.П. (1).

Затем Ломако по секрету сообщил мне, что вскоре будет постановление Правительства об увеличении на пять рублей в месяц нашей студенческой стипендии. Сказал также, что партийного съезда скоро не следует ожидать. И совсем понизив голос рассказал, что Сталин на заседании ЦК «в связи с той травлей и грязью, которую льют на него палестинские казаки, заявил об отставке, но ЦК не принял отставку и выразил ему полное доверие». На мой вопрос, откуда ему все это известно, Ломако сообщил, что часто секретарей вузовских партячеек созывает на совещания «уполномоченный ЦК и лично товарища Сталина» Маленков, который инструктирует и информирует их. Рассказал также, что на одном из таких совещаний «Маленков мылил голову за слабую работу секретарю ячейки вашего университета. Вероятно, его снимут. Тем более, что он тоже «из наших», а Маленков не очень их жалует. Ты учти это. Вовремя сказанное, дельное слово много значит...»

Я учел, конечно, «и вовремя слово сказал». Только не против секретаря, а против сталинцев. Секретарем общеуниверситетской парторганизации у нас был член партии с 1916 года студент IV курса медицинского факультета Шаншин. По национальности он был еврей. Шаншин не разделял взглядов оппозиции и вел идеологическую борьбу с нею. Однако он держался в рамках товарищеской терпимости к оппозиционерам и не допускал брутальных, провокационных и бесчестных методов борьбы. При встрече с Аганесовым и Мелнайсом я рассказал им о предполагающейся замене нашего секретаря. Решено было выступить в его защиту во время предстоящих вскоре перевыборов.

Накануне перевыборов университетского партбюро мы выпустили специальный номер На ленинском пути, вся первая страница которого была посвящена перевыборам. В статье говорилось, что сталинские антисемиты интригуют против Шаншина, грубо нарушая принципы внутрипартийной демократии, они намереваются заменить его своим погромно настроенным, беспринципным и послушным аппаратчиком.

В своих выступлениях на собрании оппозиционеры более подробно развивали эту мысль, сообщая ряд фактов, свидетельствующих об антисемитизме сталинцев. Последние называли выступления оппозиционеров клеветническими. Шаншин, несмотря на самоотвод, в бюро был избран почти единогласно и тут же после окончания выборов снова был переизбран секретарем партбюро.

Не имея шансов на успех, оппозиция все же выдвигала и своих кандидатов в бюро. Делалось это с целью популяризации своих сторонников. Перед голосованием обычно сообщалась краткая биография кандидата. Кандидатами оппозиции были старые большевики, орденоносцы, партизаны и т.д. Их яркие биографии невольно будили симпатию и хотя они неизменно получали при голосовании немногим более ста голосов, какой-то след в сознании людей все же оставался. Например, при обсуждении по списку называется очередной кандидат, оппозиция бешено аплодирует. Смущенный кандидат поднимается с места и скромно заявляет:

— Рабочий. Член партии с 1911 года. С 1912 г. по Февральскую был на каторге. В Гражданскую - военком дивизии. Затем рабфак и университет, разделяю взгляды большевиков-ленинцев.

Снова бешеные аплодисменты, оппозиционеры встают, слышны возгласы: «Да здравствуют старые несгибаемые большевики!» «Выполним завещание Ленина!» Поднимается следующий кандидат, у него в петлице орден Красного Знамени. В ту пору немногие были орденоносцами.

— За что орден получил? Тоже был комиссаром?

— Нет, пулеметчиком был на Восточном фронте, четыре раза ранен.

Снова аплодисменты и возгласы: «Да здравствуют герои Гражданской войны!» «Да здравствует организатор Красной армии Лев Троцкий!»

Формально никто из оппозиционеров в бюро избран не был, однако из одиннадцати его членов трое были замаскированные оппозиционеры.

На следующий день после избрания нового партбюро в университет пришел Маленков. Студенты старших курсов его хорошо знали и звали «ворон». Вызвав в кабинет Вышинского Шаншина, он долго о чем-то с глазу на глаз говорил с ним. Час спустя, там же в кабинете Вышинского состоялось заседание университетского партбюро, на котором Шаншин «добровольно» сложил с себя обязанности секретаря. Ознакомившись лично с членами партбюро, Маленков предложил избрать секретарем белоруса Снопкова, члена партии с 1918 года, бывшего военкома полка. До сих пор секретари партбюро выполняли свою работу бесплатно, в порядке общественной нагрузки. Снопков с момента избрания стал платным секретарем, оклад его равнялся партмаксимуму, то есть двести двадцать пять рублей в месяц. Кроме того, Снопков и заведующие отделами университетского партбюро были зачислены на бесплатное питание в столовой московского комитета партии.

Партмаксимум обязывал. Чтобы оправдать доверие начальства, Снопков организовал жесткую борьбу с оппозицией. В средствах он не стеснялся. Созвав совещание бюро отделенческих ячеек, он заявил:

— Пора пересмотреть наше отношение к оппозиции. До сих пор мы смотрели на оппозиционеров как на наших заблуждающихся товарищей. Это неверный взгляд. Благодаря этому неверному взгляду и нашему благодушию оппозиция обнаглела, она создала свою партию и безнаказанно дезорганизует и подрывает изнутри нашу партию. Каждое наше партийное собрание она использует для пропаганды своих антипартийных взглядов. Партия, не дискуссионный клуб. Пора положить этому конец.

В качестве конкретных мер Снопков рекомендовал «глушить» выступления оппозиционеров, то есть организовать специальные группы активистов, которые при выступлении оппозиционеров на собрании с шумом, свистом и криками не давали бы им говорить. Президиумы собраний, при записи желающих выступать в прениях, должны записывать ораторов оппозиции в самый конец списка, а когда приблизится очередь их выступлений, вносить и ставить на голосование предложение о прекращении прений. За проповедь взглядов оппозиции на семинарских занятиях привлекать к партийной ответственности. За распространение и чтение оппозиционной нелегальщины и посещение нелегальных собраний, карать вплоть до исключения из партии и т.д. и т.п. «Мы должны организовать непримиримость, ярость и воинственность всех честных большевиков против антипартийных элементов и дезорганизаторов в наших рядах. Мы будем оценивать работу каждого бюро отделенческой ячейки по тому, как вы боролись с оппозицией. Больше инициативы, боевитости и смелости в борьбе с антипартийными элементами...»

На вопрос, высказывает в данном случае он свое личное мнение и свои предложения или это директива свыше, Снопков ответил: «И то и другое».

Несмотря на «боевитую» речь, Снопков сказал далеко не все. Он не сказал, что под руководством члена университетского партбюро Тихона Куроптева тайно организуется из «надежных» коммунистов и комсомольцев группа доморощенных филеров и провокаторов, целью которых является проникновение в конспиративную сеть оппозиции, посещение ее нелегальных собраний и совещаний, установление каналов, по которым в университет поступает нелегальная литература и т.д. Не сказал Снопков и о том, что в буфете и в коридорах университета уже бродят профессиональные шпионы с Лубянки. И о многом другом не сказал он. Об этом в заметке «Новая метла по-сталински метет», рассказал наш бюллетень На ленинском пути. Для убедительности в заметке сообщались и имена девяти «следопытов» из бригады Куроптева.

Ломако сказал правду: стипендию нашу увеличили на пять рублей в месяц. И какой черной неблагодарностью отплатили Сталину студенты. В начале ноября все того же 1926 года в старом здании университета, в правом его крыле, выходящем на угол Моховой и Грановского, где размещалась бухгалтерия и касса, выдавали стипендию. Около сотни студентов толпились в зале, одни стояли в очереди к окошку кассы, другие, заняв очередь, стояли группами в стороне или сидели на подоконниках. В зале стоял непрерывный приглушенный гул многочисленных голосов. Сидевший в полуобороте на подоконнике открытого окна студент вдруг повернул голову и громко сказал: — Васька, смотри, Сталин идет. — Ближайшие студенты бросились к окнам. Послышались восклицания: — А это кто с ним? — Карахан, — ответили несколько голосов. — Эх, черт возьми, и борода у него знатная, точно вороново крыло. — Я тоже выглянул в окно. По Моховой, на нашей стороне и в нашем направлении, со стороны Тверской не торопясь шли Сталин и Карахан. Одетый в зеленую военную шинель и нахлобучив фуражку на глаза, Сталин шел молча, глубоко засунув левую обезьянью руку в карман. Слева от него прекрасно одетый Карахан, сверкая белыми зубами, что-то оживленно говорил. Следом за ними шагах в десяти шли одетые в цивильные темные демисезонные пальто два охранника. Правые руки их были в карманах, а настороженные и беспокойные взгляды были обращены в сторону наших окон. Когда Сталин и Карахан почти поравнялись с нами, кто-то из студентов громко крикнул:

— Позор душителю революции Джугашвили! Выполним завещание Ленина! Долой узурпатора!

Из другого окна тоже раздались громкие восклицания:

— Предатель дела Ленина, Тушинский вор!

Услышав первое восклицание, Карахан испуганно метнул взгляд в нашу сторону, а охранники поспешно приблизились к Сталину вплотную. Сталин что-то сказал идущему справа от него охраннику и он стал отставать, его примеру последовал и второй охранник. Не ускоряя шаг, Сталин и его спутники перешли улицу Грановского и шли дальше по Моховой, а вслед им, высунувшись из окна до предела, молодой рыжий парень с налившимся кровью лицом от напряжения, трубным голосом кричал: — Карьерист, огурец, чубук... — Другой, совсем юный паренек тянул его за руку и уговаривал: — Павел, это лишнее... При чем тут огурец и чубук? От этого пахнет 74 статьёй Уголовного Кодекса (2), мы должны вести борьбу на высоком идейном уровне... — Повернув, наконец, возбужденное лицо в зал, Павел задыхаясь от злости рыкнул: — Пошел ты к черту со своим идейным уровнем, он нас на кол готов сажать, а ты дуровень.

Совсем иначе относились наши студенты к Н. Бухарину. Бухарин и его т.н. школа: Стецкий, Марецкий, Слепков были основными поставщиками «теоретического» боепитания в борьбе Сталина против оппозиции. Несмотря на это, студенты питали к Бухарину симпатию. Свидетельством этого может служить следующая сценка, которую я наблюдал в марте 1927 года. Находившиеся во дворе того же старого здания университета несколько групп студентов увидели Бухарина. Одетый в кожаную куртку, в темной кепке, Бухарин шел по Моховой на стороне противоположной университету. Как раз против университета была книжная лавка издательства «Академия». Он остановился у витрины, рассматривая книги. Сопровождавший его охранник остановился у витрины соседней лавки. Размахивая портфелями и широко улыбаясь четверо студентов вышли со двора и направились к Бухарину. Их примеру последовали и другие, и вскоре вокруг Бухарина собралось человек тридцать студентов. Я тоже присоединился к ним. Студенты засыпали вопросами, спорили, Бухарин отшучивался, возражал. Обещал прийти в университет. — Мы еще встретимся, поговорим и поборемся. — Из задних рядов кто-то спросил: — На Лубянке встретимся?

— Зачем же на Лубянке? Лубянка не для нас с вами, в университете встретимся, и я вас еще разделаю под орех, — со смехом говорил он. Уходя, Бухарин снял свою кепку, лицо его смеялось, смеялись и крошечные глазки, а ветер шевелил детский хохолок на голове. Студенты дружно простились с ним, и ни один из них не обронил грубого слова в адрес «Бухарчика», как его звали у нас.

XIV-й партийный съезд, как известно, осудил взгляды «ленинградской оппозиции». Но сталинская фракция не чувствовала еще себя достаточно сильной, чтобы объявить «взгляды оппозиции несовместимыми с пребыванием в партии», как это она сделала два года спустя на XV партийном съезде. Сталину потребовалось целых два года, чтобы изолировать и дискредитировать вождей оппозиции, идеологически и организационно укрепить свои позиции в аппарате партии и государства. Два года оппозиция всеми доступными ей средствами боролась за свои взгляды. Но эту неравную борьбу она вела преимущественно моральными и идеологическими средствами в пределах партии, в то время как сталинская фракция в своей борьбе опиралась не только на мощный, тщательно подобранный партийный аппарат, но и на аппарат государства, имея неограниченные финансовые возможности и средства принуждения и подавления.

Не имея формальной возможности исключения из партии своих членов за принадлежность к оппозиции, сталинская фракция стала исключать их «за фракционную деятельность». А с начала 1927 года против оппозиции стали применяться и меры полицейского воздействия. Меры эти еще не носили характера разнузданной кровавой свистопляски, которая была характерна для завершающего периода борьбы с оппозицией. В 1927 году в ГПУ применялись менее жесткие и более эластичные меры, направленные преимущественно на отрыв от оппозиции отдельных ее сторонников и на пресечение фракционной деятельности.

Время от времени то одного, то другого студента-оппозиционера ГПУ стало приглашать на Лубянку. Сначала вызываемые являлись. С ними вежливо, отеческим тоном чекисты вели назидательные разговоры: — Вы молоды. Впереди у вас целая жизнь, большая карьера, ответственная работа. Мы знаем о вашем пролетарском происхождении, преданности делу рабочего класса и его партии. Но вы на ложном пути, и этот путь может завести вас сначала в дебри оппортунизма, а затем и в стан врагов пролетариата...

В таком товарищеском стиле велся разговор. Обычно вызываемые оппозиционеры протестовали, оспаривая право беспартийного государственного органа в лице ГПУ вмешиваться во внутрипартийные дела. В таком случае им предъявлялось обвинение в фракционной деятельности. — Партия наша является правящей партией в стране, она является душой и мозгом диктатуры пролетариата. Дезорганизация рядов партии есть не только антипартийная, но и антигосударственная деятельность.

В большинстве случаев вызываемые отрицали свое участие в фракционной деятельности. Обычно им предлагали дать подписку о том, что они осуждают фракционную деятельность оппозиции и сами обязуются не вести этой деятельности: — В случае нарушения данной подписки нижеподписавшийся Н.Н. подлежит уголовной ответственности.

В том случае, когда оппозиционер отказывался дать такую подписку, его подвергали аресту. При том объявляли, что он будет сидеть до тех пор, пока не даст подписки. Эта угроза, как правило, не приводилась в исполнение. Арест, обычно, ограничивался несколькими днями, а затем, независимо от того, подписал или не подписал обязательство о прекращении фракционной борьбы, он освобождался.

Эти полицейские методы Сталина явно не достигали своей цели. Во всяком случае, они вызывали бурю негодования в рядах оппозиции и даже многие сторонники «генеральной линии» явно не сочувствовали таким методам.

Руководители университетской оппозиции рекомендовали своим сторонникам не являться по вызову ГПУ, а в случае попыток ареста в университете или в общежитии, оказывать невооруженное сопротивление, привлекая громкими словами протеста и призывами о помощи внимание окружающих. В случае ареста и вымогательства подписки об отказе от фракционной борьбы, не упорствовать, подписать ни к чему не обязывающий документ и продолжать прежнюю деятельность.

Этот метод сопротивления блестяще себя оправдал. Чекисты как огня боятся гласности, они обычно действуют втихую, главным образом ночами. Но, когда они появлялись ночью в студенческих общежитиях для произведения арестов, все общежитие било тревогу. Открывались комнаты и в коридор выбегали полураздетые студенты и студентки, неслись возгласы: «Долой жандармов! Долой опричников!» При этом люди ударяли в различную металлическую посуду, производя ужасающий шум. После такой встречи лубянские гости поспешно ретировались и намеченную жертву обычно старались арестовать на улице. Выследив ее на пустынной улице, двое одетых в цивильные костюмы опричников брали жертву под руки и быстро влекли в автомашину.

Опасаясь арестов на улицах, оппозиционеры старались не ходить в одиночку. Но все эти предосторожности не спасли от ареста ряда оппозиционеров. В феврале и марте 1927 года на улицах Москвы были арестованы шесть студентов нашего университета, в том числе и редактор бюллетеня На ленинском пути. На этот раз ГПУ не ограничилось подпиской о прекращении фракционной деятельности, все они были высланы в отдаленные места Сибири. К ним впервые была применена 58-я статья Уголовного Кодекса. Впервые Сталин квалифицировал оппозиционную деятельность внутри партии как контрреволюционную деятельность. Факт этот глубоко возмутил не только осужденных, которые в своих письмах из мест ссылки к товарищам по университету гневно протестовали против подобной квалификации их деятельности, но и всех мыслящих большевиков, независимо от их принадлежности к оппозиции.

Арест и высылка студентов-оппозиционеров не только не привели к разброду, трусости и отходу от оппозиции, но эта мера вызвала обратную реакцию. Она вооружила оппозицию конкретными фактами. В своих выступлениях на партийных и комсомольских собраниях оппозиционеры, сообщая об арестах и исключениях инакомыслящих коммунистов, цитировали Завещание Ленина, в котором говорится о Сталине: «Сей повар будет готовить острые блюда». Сталин, говорили они, стремится разрешить разногласия в партии не на основе внутрипартийной демократии, путем свободного обмена мнений и дискуссии, а мерами полицейских репрессий. Эти меры неизбежно приведут к ликвидации партии и к термидорианскому перерождению нашей революции.

В пользу арестованных и их семей были произведены денежные сборы, в которых приняли участие не только оппозиционеры и некоторые «нейтралисты», но и беспартийные студенты и ряд профессоров.

Характерно, что беспартийные профессора в массе своей сочувственно относились к студентам-оппозиционерам. Охотно читали нелегальщину, проявляли явный либерализм к оппозиционерам при оценке их академической успеваемости и т.д. Сочувствие их, надо полагать, привлекала не платформа оппозиции, а самый факт протеста, который так или иначе расшатывал деспотизм.

По другим соображениям, но так же сочувственно к оппозиции относилось и большинство профессоров-коммунистов. Правда, немногие из них, как Иоффе, Рейснер и т.д. выступали открыто с проповедью взглядов оппозиции, но ряд лиц принимал участие в нелегальной деятельности и сотрудничал в нашем бюллетене На ленинском пути.

Арест и ссылка оппозиционеров в начале 1927 года видимо были пробным шаром. Об этом свидетельствует и тот факт, что арестованы были второстепенные лица, а не вожди университетской оппозиции Аганесов, Мелнайс и др. Убедившись, что эти меры не поколебали оппозицию и не приостановили, а, пожалуй, усилили рост ее рядов, Сталин счел нужным до XV партсъезда воздержаться от применения полицейских репрессий.

Наши оппозиционные настроения были далеко не однородны. Значительная часть студентов-оппозиционеров были сторонниками «ленинградской оппозиции», поддерживая Зиновьева и Каменева. Другая часть примыкала к группе Троцкого. Были также сторонники «Демократического централизма» (сапроновцы), «Рабочей оппозиции» Шляпникова и т.д. Сторонники различных групп вели между собой споры, однако все мы считали себя ортодоксальными большевиками и в борьбе со сталинской фракцией выступали единодушно и солидарно, будучи убежденными, что эта фракция и ее деятельность является главным, самым большим и опасным злом для нашей партии и революции. Поэтому и приобрел широкую популярность среди нас так называемый «Тезис Клемансо».

Мы были единодушны в оценке того, что неудержимо растущая бюрократизация партийного и государственного аппаратов влечет за собой ликвидацию всех демократических завоеваний трудящихся и «к спуску на тормозах» революции в болото буржуазной реакции. В рядах оппозиции не было единодушия в оценке степени термидорианского перерождения революции. В то время как «объединенная оппозиция» устами Троцкого говорила о «сумерках революции», группа «демократического централизма» утверждала, что бюрократическое перерождение революции уже стало совершившимся фактом.

Соответственно этим оценкам делались выводы и намечались тактические линии. Сторонники объединенной оппозиции, чтобы рассеять «сумерки», считали возможным ограничиться рядом демократических реформ в партии и государстве. «Рабочая оппозиция» в своих выводах шла гораздо дальше. Она не только требовала демократизации внутрипартийной жизни, но поддерживала тезис «рабочей демократии», настаивая на передаче всех фабрик и заводов в коллективную собственность и управление рабочим. А децисты во главе с Сапроновым шли еще дальше, они звали «назад к Октябрю».

Расширение нашей пропаганды

Студенты-оппозиционеры в своей деятельности не ограничивались стенами университета, они также вели большую работу и за его пределами. В культпропе университетского бюро комсомола были скрытые оппозиционеры. Благодаря этому руководители комсомольских кружков политграмоты и докладчики на фабрично-заводские комсомольские собрания назначались преимущественно из числа лиц, сочувствующих оппозиции. Коммунисты-оппозиционеры, особенно замаскированные, также правдами и неправдами старались, и небезуспешно, проникнуть на московские фабрики и заводы, где создавали группы сочувствующих оппозиции рабочих. Несмотря на заявление в печати секретаря московского комитета партии Угланова о том, что «из Москвы ни одна ласточка не улетит в провинцию», оппозиционные «ласточки», то есть письма с нелегальной литературой летели тысячами. Каждый студент по месту своего рождения, работы и прежней учебы имел родственников, друзей и знакомых. На их имя он посылал анонимно в письмах Бюллетень оппозиции, Завещание Ленина, речи вождей оппозиции и т.д. За один только 1927 год таких писем я, например, послал более сорока, и как позже мне удалось установить, большинство их дошли по назначению, а заявление Угланова оказалось пустым бахвальством. Во время летних и зимних каникул студенты возвращались домой. Оппозиционно настроенные вели большую работу среди своих друзей, создавали нелегальные группы или открыто выступали на партийных и комсомольских собраниях с защитой взглядов оппозиции.

Нарастающая внутрипартийная борьба рождала тревогу среди наиболее активной, чуткой и искренней части членов партии и комсомола. Эти люди добросовестно пытались вникнуть в суть разногласий и не удовлетворялись сообщениями официальных докладчиков, или не доверяя им, искали встречи с оппозиционерами.

Осенью 1927 года, направляясь из университета к себе в общежитие на Девичке, я очутился на задней площадке трамвая в обществе четырех курсантов военной школы имени ВЦИК. Курсанты вели оживленную беседу о внутрипартийных разногласиях. На площадке, кроме меня и курсантов, пассажиров не было. Я вступил в разговор с курсантами, объясняя им, за что борется оппозиция. Курсанты с большим интересом слушали меня, а когда на конечной остановке мы сошли с трамвая, один из них спросил, не имею ли я лишнего экземпляра Завещания Ленина.

— С собой не имею, но если вы подождете здесь десять минут, - сказал я, - я принесу вам и Завещание и большое письмо Троцкого в Истпарт.

Курсант согласился подождать меня. Вручив ему обещанные документы, я сказал: — Если вы и дальше будете проявлять интерес к нашей борьбе и пожелаете прочесть другие документы оппозиции, приходите в пятницу в это же время сюда.

В пятницу снова состоялась встреча у меня с курсантом. Он возмущался лживостью политруков и «старорежимными» порядками в школе. — Снова, как в старой армии, заставляют козырять при встрече с даже незнакомыми командирами и членами ВЦИК. — В ту пору в других частях Красной армии отдание чести рекомендовалось бойцам только при встрече со своими непосредственными командирами. Рассказал также, что курсантам школы запретили в Кремле за пределами казармы курить. Запрещение это последовало в результате такого случая. Во дворе Кремля шел курсант школы с дымящейся папиросой во рту. Из-за угла боковой улицы вышел Молотов и сослепу столкнулся с курсантом. При этом дымящаяся папироса курсанта коснулась очков Молотова. Зарычав нечто нечленораздельное, Молотов удалился, и в тот же день вызвал и разнес начальника школы. Курсант был посажен под арест и специальным приказом по школе курсантам с тех пор запрещено в Кремле курить.

С этим курсантом я встречался еще несколько раз. Когда в школе по его инициативе была создана законспирированная группа оппозиционеров, я через Аганесова связал ее с районным центром оппозиции.

Такие случайные встречи были не единичны. Несмотря на относительную немногочисленность оппозиции, ее активность и влияние, особенно в Москве и Ленинграде, были значительны.

В китайском университете

В феврале 1927 года меня вызвал завкультпропом университетского партбюро. Райком снял с работы в китайском университете имени Сунь Ятсена ряд преподавателей-оппозиционеров, - сказал мне завкультпропом, — нужно заполнить образовавшийся прорыв. Для этого, по предложению райкома, мы должны послать в качестве преподавателей трех толковых наших студентов. Я наметил тебя, а ты подбери на своем факультете еще двух крепких ребят.

На другой день из числа скрытых оппозиционеров я подобрал двух «крепких ребят» и мы направились на Волхонку в университет имени Сунь Ятсена для ликвидации образовавшегося там «прорыва».

Китайский университет имени Сунь Ятсена в Москве имел пятьсот человек учащихся. Срок обучения в университете был двухгодичным. На первом курсе преподавание происходило исключительно с помощью переводчиков. Только в двух академических группах, где были сосредоточены студенты, знающие английский язык, занятия проводились на английском языке. На первом курсе учебный план много времени отводил на изучение русского языка. Благодаря этому студенты к концу года более-менее сносно говорили по-русски. На втором году обучения занятия происходили на русском языке и хотя по-прежнему в каждой академической группе был переводчик, роль его теперь ограничивалась толкованием отдельных непонятных слов. После двухгодичного обучения в университете все студенты направлялись в военные школы, где они проходили курс военной подготовки и получали звание среднего комсостава. Затем отбирались наиболее способные (исключительно коммунисты и комсомольцы) для работы при университете в качестве переводчиков и аспирантов, а остальные отправлялись на родину.

Набор учащихся в Китае формально производился Гоминданом, но в те годы влияние компартии в Гоминдане было велико, поэтому большинство молодежи, направляемой в московский университет имени Сунь Ятсена, составляли коммунисты и комсомольцы. Подавляющее большинство этой молодежи вербовалось из среды студентов китайских вузов и техникумов. Социальное лицо этой молодежи было далеко не пролетарское. Из пятисот учащихся в 1927 году было всего три человека рабочих. Остальные были детьми торговцев, средней промышленной буржуазии, крупных чиновников, милитаристов и т.д.

Отбор и отправка в СССР учащихся производилась конспиративно. Официально студенты брали в индивидуальном порядке визы в западноевропейские страны для продолжения образования. Иные ехали кружным водным путем в Европу, а затем направлялись в СССР. Другие, также не считаясь с расходами, которые оплачивались из партийной кассы, брали проездные билеты до Берлина или Парижа и ехали железной дорогой, а достигнув СССР, оставались здесь.

Прибыв в СССР, студент подвергался тщательной проверке. Затем ему предлагали забыть свое подлинное имя и присваивали вымышленное, под которым он скрывался на протяжении всего времени пребывания в СССР. С момента поступления в университет все студенты имели русские имена. Приемный сын Чан Кайши, например, имел имя Елизаров. Сын Фин Юнсяна — Собинов и т.д.

Университет имени Сунь Ятсена являлся комвузом. Учебные программы его строились с расчетом подготовить более или менее квалифицированных пропагандистов. В соответствии с этим подбирался и педагогический персонал. Значительную часть его составляли преподаватели международной школы имени Ленина.

Ректором университета до октября 1927 года был Карл Радек, затем его сменил Миф.

Студенты университета имени Сунь Ятсена материально были обеспечены значительно лучше советских студентов. Их лучше кормили, они имели лучшие бытовые условия, а летние каникулы с июня по сентябрь месяц они проводили компактной массой в подмосковном доме имени Калинина.

Идеологические взгляды этого студенчества отличались крайней разновидностью. Формально все они, в том числе и коммунисты, являлись членами партии Гоминдан. Но внутри этой партии шла ожесточенная борьба. В то время как правые элементы Гоминдана являлись убежденными сторонниками Сунь Ятсена, коммунисты, замаскированные под левых гоминдановцев, не смея открыто выступить против популярного среди китайского народа вождя и его знаменитых трех принципов, пытались использовать имя Сунь Ятсена для укрепления своих позиций в Гоминдане, чтобы в конечном счете взорвать его изнутри и переключить национально-освободительную и демократическую революцию в Китае на рельсы так называемой «демократической диктатуры».

Летом 1927 года, когда произошел разрыв Чан Кайши с компартией, борьба в стенах университета приняла исключительно резкие формы. На частых собраниях студенты вели идеологические споры, порою заканчивающиеся кулачными боями. Правые гоминдановцы, составлявшие треть всех учащихся, не только отказывались осудить действия Чан Кайши, но заявляли о своей солидарности с ним и требовали немедленного возвращения в Китай. Требование это явно не соответствовало интересам Кремля. Он лавировал, шли бесконечные уговоры и обещания и только после того как студенты пригрозили массовой голодовкой, их требования удовлетворили, они были отправлены в Китай, но не на юг, в район действия войск Чан Кайши, а на территорию его противника, Джан Дзолиня, где многие из них были уничтожены.

Острая борьба студентов шла не только по линии Гоминдана. Среди коммунистов и космомольцев также были широко распространены оппозиционные настроения. Не в пример советскому студенчеству, которое после всякого рода чисток было в значительной мере сковано страхом, их китайские коллеги отличались бесстрашием и независимостью своих суждений. Не только партийные собрания, но и семинарские занятия очень часто превращались в арену страстных боев, где ничем не сдерживаемый восточный темперамент учащихся проявля