Битва под Рыбковым 21 октября

 

«Того же числа, то есть 21-го (октября), около полуночи, партия моя прибыла за шесть верст от Смоленской дороги и остановилась в лесу без огней, весьма скрытно. За два часа пред рассветом мы двинулись на Ловитву. Не доходя за три версты до большой дороги, нам уже начало попадаться несметное число обозов и туча мародеров. Всех мы били и рубили без малейшего сопротивления. Когда же достигли села Рыбков, тогда попали в совершенный хаос! Фуры, телеги, кареты, палубы, конные и пешие солдаты, офицеры, денщики и всякая сволочь—все валило толпою. Если б партия моя была бы вдесятеро сильнее, если бы у каждого казака было по десяти рук, и тогда невозможно было бы захватить в плен десятую часть того, что покрывало большую дорогу. Предвидя это, я решился, еще пред выступлением на поиск, предупредить в том казаков моих и позволить им не заниматься взятием в плен, а, как говорится, катить головнею по всей дороге. Скифы мои не требовали этому подтверждения; зато надо было видеть ужас, объявший всю сию громаду путешественников! Надо было быть свидетелем смешения криков отчаяния с голосом ободряющих, со стрельбою защищающихся, с треском на воздух взлетающих артиллерийских палубов и с громогласным «ура» казаков моих!..»

 

Березинское сражение

И все же невозможно пройти мимо самого страшного описания действительно грандиозной баталии, в которой, как и всегда, Наполеон одержал величайшую победу, обозначенную на Триумфальной Арке на Площади Согласия (пляс Конкорд) или Звезды (л`Этуаль) в Париже—у Березины. Все официальные военные историки захлебываются в истерическом восхвалении военного гения Наполеона при анализе этого сражения:

«И сам Наполеон, и его маршалы, и многие военные историки, как прежние, так и новые, считали и считают, что как военный случай березинская переправа представляет собой замечательное наполеоновское достижение… В 1894 г. появилось специальное исследование русского военного историка Харкевича «Березина», считающееся и теперь образцовым… Так же как и Апухтин, Харкевич считает, что страх, панический страх перед Наполеоном так сдавил и парализовал Витгенштейна и Чичагова, что они не сделали того, что должны были со своей стороны сделать. Действия же Наполеона Харкевич считает вполне целесообразными».

 

После этой победы Наполеон хвастался, что наголову разбил Витгенштейна и взял в плен 6 тысяч русских! Тем самым он снискал себе неувядаемую славу величайшего военного гения всех времен и народов, а его описание сражения вошло во все учебники по военному искусству. К сожалению, некоторые несознательные элементы и всякие хулиганы и сказочники почему-то до сих пор продолжают подвергать сомнению официальную точку зрения и приводят несколько иные факты, которые мы и передадим читателю:

«Марбо, бывший со вчерашнего дня на левом берегу, также сообщал о необычной апатии, которая господствовала среди тысяч отставших, все еще стоявших лагерем на правом берегу, и настолько овладела ими, что, можно сказать, будь они чуть проворнее, возможно, удалось бы предотвратить ту ужасную трагедию, которая последовала позднее. Потеряв лошадь, которую запрягали в обоз с полковой казной и конторскими книгами, ночью 27 ноября Марбо поскакал обратно к мосту и был поражен, обнаружив, что оба моста совершенно пустые, левый берег Березины пестрит кострами и биваками, никто не использует прекрасную возможность переправиться на другой берег. Впервые он увидел остатки Московской армии и, как и все солдаты из откомандированных подразделений, пришел в ужас от их внешнего вида и отсутствия дисциплины.

Поняв, что еще чуть-чуть и начнется массовое бегство этой толпы к мостам и она окажется мишенью для артиллерии Витгенштейна, Марбо собрал несколько сотен уцелевших и, действуя частично убеждением, частично силой, сумел успешно переправить на правый берег от 2 до 3 тысяч человек. Он оценивал толпу солдат, отбившихся от своих полков, приблизительно в 50 тысяч, но эта цифра, даже если и была близка к действительности, не включала в себя огромного количества гражданских и, возможно, бывших там русских пленных, о которых никто больше не беспокоился.

Ниже по течению, у Борисова, Виктор прекратил свои продолжительные бои с Витгенштейном и готовился идти к переправе. В это время под его командованием находилось 8 тысяч человек, но он оставил 2 тысячи пехотинцев, 300 кавалеристов и три пушки под командованием генерала Партоно, который должен был прикрывать его отступление.

Поздно вечером, 28 ноября, Виктор столкнулся с толпой, все еще стоявшей лагерем на его стороне реки, но, имея в тылу Партоно, решил, что для особой спешки причин нет. Он также узнал, что император переправился на другой берег прошлой ночью, а Ней все еще справляется с отчаянным натиском Чичагова у деревни Завинской, расположенной за бродом на правом берегу реки.

 

Тем не менее, именно в этот момент нелепая оплошность лишила французов их арьергарда. Поднимаясь вверх по течению из Борисова, генерал Партоно совершил фатальную ошибку, дойдя до развилки и повернув направо, а не налево вдоль берега. Почему он так сделал, остается загадкой. Партоно—опытный офицер, несущий большую ответственность,—должен был следовать той же дорогой, по которой прошли несколько солдат легкой пехоты, тогда бы река не оказалась по правую сторону от него. Но он вместе с большей частью своих 2 тысяч пошел прямо на авангард армии Витгенштейна, который немедленно заглотил столь лакомый кусок. Партоно доблестно сражался, отчего его дивизия уменьшилась до нескольких сотен человек, пока ей не пришлось сложить оружие. Только последний батальон под командованием более бдительного офицера на развилке повернул налево и присоединился к Виктору, находившемуся напротив Студенки.

 

Теперь отступление достигло своей наиболее ужасной стадии. Как только ядра орудий Витгенштейна стали падать на головы огромной толпы разрозненных солдат и нестроевых, уже два дня стоявших лагерем на левом берегу, началось дикое бегство к мостам. Виктор прибыл на берег около 9 часов вечера, но паника началась где-то за час до этого, и неразбериха на подступах к мостам, когда туда подошли первые части Девятого корпуса, не поддавалась описанию. Солдаты, женщины с детьми, возницы, все еще на своих повозках, и маркитанты, ухитрившиеся сохранить свои телеги до самой переправы или найти им замену, согласованно пытались добраться до одного из двух насыпных мостов, дававших им шанс уйти от наступавших русских. В половине девятого мосты были переполнены беглецами и начали рушиться под их весом, а подступы к мостам наполнились хаосом из сцепившихся повозок и рвущихся вперед животных, при этом каждый возница, пытаясь пробиться в общей давке, выкрикивал угрозы и изрыгал проклятья на пределе возможностей своего голоса.

 

Свидетель пишет, что эта сцена напомнила ему описание Дантова «Ада», а когда русские пушки начали бить по мосту и подступам к нему, поток людей и повозок превратился в сплошное месиво. Повозка за повозкой скатывалась или соскальзывала на мелководье, а на самих мостах груды трупов образовали барьеры, сквозь которые самые активные из отступавших пробивали себе дорогу в безопасное место. Когда тяжелый мост рухнул от непомерного напряжения, на его остатках началась бешеная борьба за спасение, и даже те, кому удалось переправиться на другой берег, оказались безнадежно вовлеченными в другую стычку, потому что правый берег (крутой и скользкий) не был разрушен так сильно, как левый. Многие возницы, поняв, что переправиться вместе с повозками напрямую невозможно, съехали в воду, но только немногие из них достигли противоположного берега…

 

Паника на единственном уцелевшем мосту еще больше усилилась, когда Девятый корпус Виктора, маршировавший в боевом порядке, прорубил себе дорогу сквозь толпу, чтобы присоединиться к главным силам. Двое из старших офицеров не потеряли голову во время этой ужасной переправы. Один из них—маршал Лефевр, который стоял на берегу и пытался, пока толпа беглецов не смела его и он не попал на другой берег, контролировать ситуацию, чтобы не допустить паники. Другой, не менее почтенный офицер,—генерал Эбли, руководивший строительством мостов. Эти два человека могут претендовать на часть лавров, которые после зимы 1812 года увенчали Нея, принца Евгения и Удино. Эбли оставался на левом берегу, когда с первыми лучами солнца увидел размеры этой чудовищной трагедии. Русские к этому времени были на расстоянии мушкетного выстрела от отступавших, поэтому генерал отдал приказ поджечь мост и все оставшиеся обозы. Несколько тысяч беглецов предпочли плен переправе и были схвачены в тот же день.

 

Весь масштаб этого ужасного и по большей части совершенно ненужного стихийного бегства стал известен весной следующего года, когда лед Березины растаял и вокруг Студенки обнаружили 32 тысячи трупов, которые сожгли на берегу. Среди погибших, наверное, три пятых были гражданскими, среди них большое количество женщин и детей».

 

Толпы измученных, оборванных и голодных путешественников вперемешку с «бандой инвалидов» под командованием самого Ерундобера смогли наголову разбить армию Витгенштейна! Тут, конечно, главным злодеем, как всегда, выступил Дед Мороз, отчего Ерундобер, как считается в официальных учебниках, потерял последние остатки своей Великой Армии и сиганул в Сморгонь, откуда в условиях глубокой конспирации и переодетый австрийским офицером, чтобы не быть узнанным и растерзанным по дороге через немецкие земли, где его открыто ненавидели и объявили охоту на него, отправился прямо в Париж к себе во дворец Тюлирьи.

 

—Постойте, а шесть тысяч пленных?!—искренне недоумевает почитатель военного гения Наполеона.

—Мне некогда было следить за ними!—надменно мяучит мерзкий уродец.

 

И действительно, величайшему военному гению Ерундоберу было недосуг следить за русскими—он был занят делами государственной важности! Ожидая коленопреклоненного племянника в Москве, он коротал время в составлении артикулов для Комеди Франсэз—занятие, достойное истинного полководца…

 

Глава 17. Ноябрь 1812: «Все еще продолжают бить русских…» Официальная историография о двух армиях

 

—Понимаешь, что меня бесит страшно—почему в войне 1812 года все русские выведены какими-то уродами! Куда же тогда подевались суворовские чудо-богатыри? Почему они все вдруг стали трусами и предателями?—Васька Петечкин достал листы распечатанных с Интернета (сайт «1812 год») документов и горячо тыкал в них пальцем.

—Ну да. Ты только посмотри, что пишет французский генерал Пеле:

«Две первые армии в мире готовились оспаривать скипетр Европы. С одной стороны были двадцать лет триумфов, искусство и привычка к войне, превосходная организация, храбрость блестящая и просвещенная, доверие, основанное на постоянных победах, пылкость, которую одна смерть могла остановить.

С другой стороны—желание восстановить старинную известность и заставить забыть многочисленные неудачи, преданность слепая и храбрость бездейственная, страдательное повиновение, выработанное железною дисциплиною, наконец, решимость умереть скорее, чем уступить»…

—Видал, каков гусь! Французы—сплошные триумфаторы, русские—тупые лузеры-неудачники!

—Погоди, не перебивай! Дальше еще интересней: «Увлеченная любовью к славе столь далеко от Отечества, которое она желает прославить, Французская армия спокойна, полагаясь на одного человека.

Армия древних Скифов защищает землю, на которой она родилась, и свои храмы, единственный очаг, который рабство позволяет ей знать.

В наших рядах каждый принимает участие в делах, рассуждает, соображает, предвидит: каждый составляет свой план, по счастливому выражению наших храбрых солдат. Нет Унтер-Офицера, который не мог бы командовать своею ротою; нет Подпоручика, неспособного вести свой батальон. Во всех родах оружия находятся Офицеры высоких достоинств, готовые заместить всякое место.

Посреди противной армии, между племенами дикими и полуазиатскими ордами, которые отчасти входят в ее состав, рабски исполняют полученное приказание, там мало искусства у начальников и понятливости у солдат. Все чины плохо заняты и еще труднее замещаются; каждая смерть, каждая рана, производят пустоту. Выдвигается ли какой либо талант—это иностранец, и по одному этому он подозрителен и даже внушает отвращение.

Должно также сказать, что между этими Офицерами отличались многие Французы, изгнанные из Отечества несчастиями наших старых времен и которым Русские обязаны большею частью своих успехов. Таким образом, Французов встречаешь всюду, где только предстоит приобресть какую-либо славу.

Под знаменами Наполеона видим (за исключением Англичан) избранников Европейской образованности. Корпуса, которым предстоит сражаться под Бородином, заключают в себе небольшое число иностранцев. Однако ж, в них есть эти Итальянцы, наши старинные учители искусств, даже военного искусства; эти Поляки, составившие c нами на полях всех сражений братский союз, воспоминание о котором долгое время будет жить в сердцах сих двух народов; Пруссаки и Вестфальцы, прославленные воины Фридриха; Баварцы и Вюртемберцы, величавшиеся в то время тем, что они первые вступили в союз с нами; Испанцы, Португальцы, Хорваты, которые удивлялись, чувствуя в своем сердце желание превзойти нас рвением. В Главной Квартире было несколько Австрийцев... Все выказывали гордость следовать за большой армией в столь знаменитой экспедиции».

—Фу, хватит, не могу больше! Все перепуталось в голове у этого генерала! Пруссаки стояли под Ригой, Австрийцы гостевали на Украине. Хорваты хорошо сражались в баталиях лишь за кусок хлеба и глоток водки. Французов у Наполеона почти не было. Поляки Понятовского —мифы историков.

—Чем ты недоволен? Это же наши учебники! Такова официальная точка зрения, и эту туфту нам нужно зазубривать и сдавать на госэкзамене.

—А если совершенно случайно я ошибусь и дам другую оценку боеспособности всего сброда, который Ерундобер притащил за собой в Московию?

—Чего ты спрашиваешь, если сам знаешь ответ? Ты лучше почитай бравого генерала Пеле в его описании Бородинской битвы! Ухохочешься!

«Доктор Ларрей полагает потери Французской армии в 97 000 убитыми, и 11 000 или 13 000 ранеными. Бутурлин сознается в 50 000, выбывших из строя, из которых 15 000 убитых. Проезжавшие по полю сражения во время и после дела соглашаются, что число убитых Русских значительно превышало число убитых Французов. Уму моему и теперь еще предносится страшное зрелище, представлявшееся на восточных склонах Семеновского оврага».

—Это чего, французы потеряли больше ста тысяч?! А на одного француза полагалось по 5 убитых русских, как он где-то написал? Тогда, по его подсчетам, русские должны были на Бородинском поле потерять полмиллиона солдат. Но даже по официальным чудовищно завышенным данным потери русских составили всего 50 тысяч, из них —15 тысяч убитыми и 35 000 ранеными.

— Ну да! И в страшном гневе он возмущается русскими писателями, называющими в тридцать раз меньшую против его цифру, т.е. вместо полумиллиона—всего 15 тысяч. Его утешает только сделанный им самим вывод: после Бородина Русская армия перестала существовать. Это так раззадоривает бравого генерала-на-бумаге, что он объявляет войну 1812 года выигранной, а Россию—поверженной. А самое интересное, что «бравый» генерал не только никогда не был признан умалишенным, но, напротив, его труд стал классическим образцом для написания наиболее правдивых эпизодов войны 1812 года. И составители школьных учебников вслед за генералом Пеле и Львом Толстым вставляли его картины в свои описания событий Нашествия Наполеона. Более того, в большинстве европейских стран, и в первую очередь, конечно же, в самой Франции, до сих пор школьникам преподают Пеле-Толстовскую версию 1812 года, в которой русские во всех «битвах» потерпели страшнейшие поражения, Россия проиграла в той войне и стала жалкой колонией Франции…

—Слушай, вот еще его же чуть ниже:

«…можно сказать, что, по вступлении нашем в Москву, главная сила России была почти уничтожена»

— Красота и сила слога бравого генерала—очевидца и описателя кампании 1812 года—сродни красоте и силе слога других описателей «подвигов» маленького капрала. Тут и там мы видим слонов, высосанных из мелких мошек; везде десятки превращаются в сотни тысяч; случайная оплошность—мудрой предосторожностью, жуткие поражения—громкими победами. Таким образом, постоянные поражения русской армии от Единонадесяти языков стали притчей во языцех, и, забываясь, все иностранные и в особенности русские историки продолжают твердить о французских победах даже тогда, когда последние иностранные наемники (банда инвалидов) уже давно покинули территорию Московии.

 

У Льва Толстого был еще один предшественник—Стендаль. Он сопровождал Наполеона в его походе на Москву и тоже оставил удивительно сочные и крайне правдивые описания сражений:

«Наша армия пошла бить русских под Малоярославцем... говорят, это был великолепный бой, и никогда русских не гнали с их позиций более блестящим и более почетным для армии образом».

—То есть, всю дорогу били русских и гнали как баранов с их позиций—а под Малоярославцем задали им такого перца, что даже видавшие виды русские, уже битые французами всеми самыми почетными образами, еще не испытывали такого позора!

—Круто? Да ты чего, там еще полно таких же описаний. Веселый он был парень, этот Стендаль. Вот еще:

«...Его величество оттеснял русских на Калужскую дорогу и давал великолепные сражения, способные навеки прославить нашу армию».

—Это что, воспоминания очевидца событий? Его ерундоберское величество так оттеснил русских на Калужскую дорогу, что пошел по сожженной им же самим старой смоленской? Ты не помнишь, он тоже был признан вменяемым, или все же немного ку-ку?

—Да нет, никакого ку-ку. Все вполне как у нас в учебниках. Великий писатель, как и Толстой.

—Нет, не могу удержаться. Один раз ему, бедному, пришлось стать действительно очевидцем нападения казаков:

«Так как мы были атакованы в тот вечер огромной ордой пеших людей, то перед нами, по-видимому, было четыре или пять тысяч русских, частью регулярных войск, частью восставших крестьян.

Нас окружили, и отступать было так же опасно, как и идти вперед... если бы нас стали теснить, мы бы бросили наши повозки, снова построились бы маленьким батальонным каре и скорее бы дали перебить себя до одного, чем сдались бы крестьянам, которые все равно не спеша закололи бы нас ножами или убили бы другим каким-либо приятным способом».

Очевидно, французов теснить не стали...

«Все... были согласны в том, что мы пропали... Мы выпили последнее оставшееся у нас вино... Стоял такой туман, что за четыре шага ничего не было видно. Мы беспрестанно останавливались. У меня был томик г-жи дю Деффан, который я прочел почти весь. Враги не сочли нас достойными своего гнева; только вечером на нас напали несколько казаков и нанесли удары пиками пятнадцати или двадцати раненым».

—Ты чего-нибудь понял?! Прискакали казаки, которых Стендаль поэтично «назвал огромной ордой пеших людей», потыкали пиками пару десятков раненых и ускакали, потому что грозные путешественники побросали свои награбленные обозы и чуть было не построились в крошечное каре (большого никак не получалось). А знаешь, почему они потыкали пиками раненых? Потому что казаки были трусы—нераненые могли и сдачи отвесить, а раненые не могли.

—Это, наверное, описание какой-нибудь грандиознейшей баталии. Когда, говоришь, это случилось?

—24 октября по старому стилю.

—А что у нас было 24 октября?

—Подожди, подожди… А, вот: «Взятие Ельни отрядом А.П. Ожаровского».

—Значит, они еще даже до Дорогобужа не дотащились, потому что русские официально вошли в него 24-го. Тогда Стендаль описал «битву при Ельне»?

—Не знаю. И все же Стендаль—не такой врун, как Лев Толстой. Даже у него изредка прорывается в сердцах горькая правда:

«Отсюда те победы, которые казакам, этим плохо вооруженным крестьянам, суждено было одержать над самой храброй армией всего мира. Я видел, как двадцать два казака, из которых самому старшему, служившему второй год, было лишь двадцать лет, расстроили и обратили в бегство конвойный отряд в пятьсот французов; это случилось в 1813 году, во время Саксонской кампании [Под Гёрлицем, в нескольких шагах от дома, где только что скончался герцог Фриульский] ».

 

Представляете, даже Стендаль иногда отходил от официальной точки зрения, но «патриот» Толстой— никогда. Такой вот зачумленный официальщик. А официально русская армия была абсолютно безлика, т.к. она состояла лишь из каких-то орд пеших людей, которые тупо окружали храбрых «путешественников в Индию» и тупо тыкали пиками раненых. Потом эти орды переходили или, лучше сказать, перекочевывали в другое место тупо тыкать пиками других раненых путешественников—а в то же время непобедимая Великая Армия продолжала громить русских, нанося им чудовищные поражения за поражением.

 

 

Глава 18. —Скажи-ка дядя, ведь недаром?..— Конечно ж, племянничек, не даром…