О характере субъективности в современном поэтическом тексте.

 

Всегда соблазнительно чуть сдвинуть один только звук и подумать, что антология и есть онтология, что собранье стихов – цветник, как явствует из греческого происхождения слова, сущее, что вдруг открывается тебе целиком… А если стихи анонимны, если цветы не имеют имен, то бытие, кажется, еще цельнее, плотнее обступает тебя со всех сторон. Голоса русской поэтической речи сливаются в гул, она сама говорит с тобою без всяких посредников.

Впрочем, идея поэтической онтологии проговорена автором проекта антологии «Русская поэтическая речь – 2016». Уже на первых страницах составитель заявляет, что антология «может сыграть роли философской системы, морального кодекса, инструмента имитации или даже создания реальности»[1]. Может, то есть, создать целый мир, объяснить его и задать нормы нашего с вами существования. Никак не меньше. Непреждевременно ли мы решили, что литературоцентризм закончился? В анонимной антологии поэтическая речь объявляет о своей экспансии в область онтологии, претендуя на создание новой реальности.

Дерзость проекта составителей Антологии анонимных текстов – не только в создании столь тотального поэтического высказывания. Лишив, пусть на какое-то время, авторов их имен, инициаторы проекта покушаются на авторитетную национальную поэтическую традицию: российские стихи всегда предельно оличены, персональны, и категория лирического героя, а тем более фигура Поэта… словом,  кто ж не знает, что он гораздо больше, чем поэт, причем во всех отношениях. Читателю остается внимать, восхищаться, тайно спорить и заполнять собою то салоны, то стадионы, то снова салоны.Однако что-то явно меняется  в напряженных отношениях поэта и читателя в последнее время.

Исследователей и практиков поэзии по-прежнему в большей степени волнует инстанция адресанта, а не адресата поэтического текста. Вот, например, как формулирует эти вопросы Кирилл Корчагин, поэт и филолог: «Одна из ключевых проблем современной русской поэзии — проблема субъекта. Кто говорит в поэтическом тексте? Каким образом он может быть опи­сан и воспринят? Можно ли за индивидуальными способами конструирова­ния субъекта увидеть общность, характерную для поэтического поколения или некого литературного сообщества? В какой мере от субъекта поэтиче­ского текста можно отделить идентичность его автора? И насколько такой субъект обладает собственной (пусть и конструируемой только во время чте­ния/письма) сущностью, не сводимой к грамматическим категориям?»[2]

Ответы на эти вопросы постепенно находятся–и обнаруживают историчность и релятивность представлений о субъекте поэтического высказывания. Существует привычная категория «лирический герой». Однако понимание лирического героя как отличной от автора, но чаще лучшей его, автора, ипостаси, сменяетсяк 1990-м годам понятием поэтического субъекта. В поэзии 1990-х появляется субъект «слишком человеческий», сомневающийся, хрупкий, очень телесный – у таких разных авторов, как Д.А. Пригов и Лев Рубинштейн, Тимур Кибиров и Мария Степанова, Дмитрий Воденников и Вера Павлова… В 2000-е годы поэтический субъект впускает свой актуальный житейский опыт в поэтический текст, как это наглядно демонстрирует  социальная поэзия Кирилла Медведева, Станислава Львовского, политически-поэтические перфомансы Романа Осминкина.

Теоретическая мысль нового поколения ищет самообоснования такого понимания поэтического субъекта. Виталий Лехциер, теоретик и поэт, выявляет три вида субъективности, актуальных для современной поэзии. Это медиумическая субъективность, транслирующая сакральный голос внеположенной инстанции; «респонзивная»– как ответ и реакция на «зов бытия» в виде прямого индивидуального гражданского высказывания; наконец, ситуативная поэтическая субъективность, рождающаяся каждый раз заново на основе игры случайности и необходимости, опыт поимки себя на поэзии[3]. (Здесь нельзя не вспомнить сатуновское: «главное – иметь нахальство знать, что это стихи», развернуто воплощенное потом, например, Львом Рубинштейном).

 Первый тип субъективности, идущий еще от Платона,  существует сегодня в поэзиимодернистского типа, и легко заметить, насколько его образцы частотны в антологиях уральской поэзии, беспримерный опыт которых был недавно осуществлен Виталием Кальпиди. Два других типа субъективности меньше укоренены в традиции и являются продуктом «постметафизического мышления» (термин Хайдеггера). Принципиальная посюсторонность, медиальность и перформативность[4] такого мышления, действительно остро выявляются в субъекте современного поэтического высказывания.

В настоящем случае интересноследующее:кто говорит в антологии «Русская поэтическая речь»? Условия игры, заявленной составителями, либо прямо провоцируют к ответу на этот вопрос (выбрать игру «угадай-ка»), либо, наоборот, от такого ответа освобождаютвовсе, если беспечно и радостно забыть про имена и слушать только голоса. Тогда можно представить безымянного обобщенного поэтического субъекта, в этой своей безымянности приближающегося уже к субъективности читательской. Такой договор с читателем дает возможность нового диалога, нового характера коммуникации. Возникает ощущение, что говорящий и слушающий равно безымянны в этот миг в Большой Литературе и могут поговорить почти на равных. Тогда читатель перестает быть просто реципиентом и объектом воздействия, возникает шанс выстроить субъект-субъектные отношения.Но с кем именно? Обратимся к текстам антологии.

 

Поиск собственного « »

(133)

Это красноречивое название одного из текстов как нельзя лучше характеризует и характер поэтического субъекта антологии, и направление его поисков. Многозначительная пустота на месте воображаемого и диктуемого рифмой «Я» (ну, пусть «я» - с маленькой буквы) здесь говорит сама за себя. На месте «я» оказывается, собственно, ничто (непоэтическое слово «фигня»), однако область и границы поиска автор проговаривает вполне щедро.

 

Поиск собственного « »

Не рифмуется с вещами,

Хоть вытягивай клещами –

Получается фигня.

Вряд ли кто-нибудь прочтет

Геометрию мытарства,

Неевклидова пространства

Иррациональный счет.

Беспредметная тоска,

Как проекция из бездны,

Где предметы неуместны,

Наиболее близка

К настоящему.(133 - 134)

Здесь «я», ненайденное, обретается в пространствах потусторонних и неевклидовых. А когда субъект поэтической речи пытается определить его более концентрированно, оказывается, что оно не только не рифмуется с вещами, но вообще далеко от определенности и доступно, скорее, в отражениях. В текстах РПР огромное количество образов зеркала: «а зеркало блеснуло пустотой,/ не дрогнуло, не отразило лица» (170); «Даже зеркало пристально щурит глаза»(180). Такие образы порой разворачиваются в нарративы: «В зеркале сна Юнг увидел гну./ «Не дрейфь, – крикнул Фрейд, - /Это всего лишь нос»(386).Помнится, В. Ходасевич видел себя в зеркале: «Неужели вон тот – это я…», хотя «я» казалось ему «диким словом» («Перед зеркалом»). Сегодняшний автор – не видит, теряет: «В деревянном зеркале/круглое отражение/невидимого движения, /оборотного зрения»(410). «Я» как будто не имеет собственных очертаний:«Так и я, прислонясь к стене,/меняет цвет(132).Скорее, ловит себя в отражениях и тенях: «Пребывание тела в пространстве/ сродни бесприютности тени» (285).Человеческую сущность трудно найти в тенях отражений: «тени отбрасывают людей/люди избавляются от себя/а из этих себя высыпаются сущности» (342).

Примечательно, что пространство пребывания теней как тел и сущностей - виртуально. «Электронное тело пою» – отчасти иронически, но очень точно определяет современное состояние субъекта автор на странице 463. Поет, «огромив мир мощью электронного голоса». Реальность компьютерных технологий стала привычной и предстает в виде бытовых подробностей: везде «мерцают планшеты десятой «виндой»,/ Заряжены доктором Вебом. (99)», «постами чавкают соцсети» (44), и автор по ходу текста сообщает, как «хотела на Клаве набрать слово НЕ» (67)…

В природном же пространстве поэтическое «я» РПР вовсе не чувствует себя главным субъектом: «С точки зрения листа, /Чья под солнцем зреет сила, /Есть во мне одна черта: /Недостаток хлорофилла» (460). Мир вещей едва ли не равноправен человеку, и последний легко уступает место в стихах вполне химерическим субстанциям: почему-то в антологии много не только ангелов, бабочек-Психей, но даже русалок.

Человекздесь не велик, скромен. Одна подборка, например, целиком написана от лица вахтера, очень впечатлительного, но смиренного: «А мы, смиренные вахтеры,/Плюем в широкий потолок…» (456). Социальные типажи стали демократичнее, милиционер теперь далек от приговского, заметного  отовсюду знака абсолютной власти, он «сидит, неумолим и сер,с момента своего рожденья» (223). Расслабляться, впрочем, рано: «но во все стороны торчит/неумолимая дубинка» (224). Словом, сегодняшний герой готов «не проповедовать истины, не ревновать о вечном,/ Жить себе прохожим, насмешником, очевидцем» (469).

Впрочем, довольно. Согласимся с тем, что поэтический субъект современной русской поэтической речи отчасти шизоидный и расщепленный (как думают И. Смирнов и К. Корчагин[5]). Его функция – медиация между мирами (не только посюсторонними), он протеистичен и растворен в мире отражений. Его материальность явлена разве что в перформативности самой поэтической речи.

Характерен в этом смысле текст в главе 74 «Об этости и стихах», где строфы шесть раз начинаются рефреном «я бы хотел прочитать это стихотворение». Далее стихотворение словно бы пересказывается – то есть уже тем самым и читается. Примечательно, что первое из этих стихов-строф – как раз о субъективности: «я бы хотел прочитать это стихотворение/ потому что оно о субъективности/ распыленной, как прах погибшего героя…» (365).Субъект сам определяет себя распыленным, отказывая себе в цельности, - а «собирается» именно и только в акте чтения собственного текста.Если читатель не найдется – читателем станет автор.

Слышал голос в вышине» (535), или Где прятался автор.

Вантологии «Русская поэтическая речь – 2016» есть инстанция все ведающего Автора. Вообще кажется, что эта антология – не анонимная. В первом предисловии говорится, что антология – роман стихов, это действительно так, и у этого романа есть автор. Устройство антологии создает впечатление, что им является  Виталий Кальпиди.

Этому поэту давно уже тесны рамки отдельного стихотворения. Единицей мышления Кальпиди довольно скоро стала поэтическая книга: его «Пласты», «Мерцание», «Запахи стыда», «Ресницы» и др. были целостными художественными высказываниями. Далее Кальпиди выходит за рамки индивидуального творчества, становится  полководцем человечьей силы. Уральские поэты были им построены в несколько порядков-рядов-томов антологий уральской поэзии. Было создано довольно значительное поэтическое поле (тут военная терминология мешается с терминологией Пьера Бурдье): со своими иерархиями (даже специальным нормирующим кодексом поэта!) и солидным символическим капиталом[6]. Но капитал должен расти – и вот полем боя становится уже российская поэзия.

ЕслиДмитрий Кузьмин,второйсоставитель антологии, как будто держит дистанцию между собой и вверенными ему текстами,  то Кальпиди вступает на территорию авторских поэтических миров-подборок со своим собственным голосом: с ритмично появляющимися «джинглами». Последние призваны членить, разбивать – нормировать анонимную поэтическую речь. Но у этих джинглов – собственная, узнаваемая, авторская интонация, причемзаметная, поскольку джинглы являют собой вызывающе яркие афоризмы-максимы. Их немало (вероятно, общий  объем джинглов превышает объем поэтической подборки), и даже если они принципиально отстранены, не связаны с содержанием конкретной главы,  присутствием на одной странице со стихами имярек они уже вступают в диалог с этими стихами и неизменно программируют читательское восприятие.

Таким образом, антология анонимных авторов скрепляется – и кажется, что режиссируется – легко угадываемым Автором.Если поэтический субъект отдельной подборки как нарративная инстанция взаимодействует с неким воображаемым читателем своих текстов, то автор идеи антологии обращается к идеальному читателю, воспринимающему общий замысел проекта.

В романе Андрея Битова «Пушкинский дом», помнится, повествователь счел нужным указать на «сундук, в котором прятался автор», дабы уйти от инстанции всеведущего Автора. В случае РПР сундук, кажется, не понадобился. Разве что в нем спрятался другой составитель – Дмитрий Кузьмин. У него иной взгляд на роль субъекта поэтической деятельности.  Если Кальпиди воспроизводит модернистскую концепцию поэта, то Кузмин – постмодернистскую, и в этом смысле антология репрезентативно (хотя, возможно, и неравномерно) представляет современную поэтическую ситуацию.

Поэт,– не что иное, как способ группировки текстов, напомнил нам Дмитрий Кузьмин идею Мишеля Фуко (11).Единицей поэзии составитель называет авторский голос (подборку). Эксперимент антологии, по его мнению,  состоит в том, может ли читатель распознать не конкретное имя, но своеобычность интонации поэта: «на практике для большинства читателей вопрос: «после РПР-2016 распознаю ли я его, встретив в другом месте»?(13).То есть Кузьмин проблематизирует как будто очевидный факт:существует ли авторская индивидуальность вообще, не исчезнет ли автор? Подобно следу на песке, как предсказал уже участь самой субъекта в новейшее время тот же Мишель Фуко.Его «Слова и вещи» (1966) заканчиваются памятным пассажем: «человек — это изобретение недавнее<…> Среди всех перемен, влиявших на знание вещей, на знание их порядка, тождеств, различий, признаков, равенств, слов, среди всех эпизодов глубинной истории Тождественного, лишь один период, который начался полтора века назад и, быть может, уже скоро закончится, явил образ человека. И это не было избавлением от давнего неспокойства, переходом от тысячелетий заботы к ослепительной ясности сознания, подступом к объективности того, что так долго было достоянием веры или философии, — это просто было следствием изменений основных установок знания<…>. Если эти установки исчезнут так же, как они возникли, если какое-нибудь событие (возможность которого мы можем лишь предвидеть, не зная пока ни его формы, ни облика) разрушит их, как разрушилась на исходе XVII в. почва классического мышления, тогда — в этом можно поручиться — человек изгладится, как лицо, нарисованное на прибрежном песке»[7] (61, с. 398).

Как показывает анализ «Антологии анонимных текстов», автор не умер. Но поэтический субъект, кажется, вполне может раствориться в окружающем бытии. Отказ от имен в этом смысле – жест показательный и даже опасный. Воплощение языка поэзии в гуле поэтической речи не свидетельствует ли о конце поэзии?

Что ждет поэзию в будущем? Слияние с электронным телом? Сближение с иными видами искусств (например, с перфомансом?) Прозаизация? Соединение с наукой? Предсказать невозможно. Пока остается уповать на то, что у поэзии есть читатель. (И, что немаловажно, издатель – такой, как Марина Волкова). Каков читатель будущий – возможно, засвидетельствуют исследования начинающих филологов, их результаты изложены работах,  следующих за этой.Ведь как раз с изучением второго субъекта поэтического диалога – читателя – дела в критике и литературоведении обстоят значительно сложней. Критики либо констатируют отсутствие читателя вовсе, либо отказывают читателю в способности понимания, адекватной современному тексту[8]. Изучение реальной читательской рецепции проводится крайне редко. Поэтому проект, предисловие к которому вы сейчас читаете, призван к заполнению подобных лакун самым простым и доступным способом: читательского анкетирования, проведенного читателями же антологии РПР.