Адриан, патриарх Московский и всея Руси

Первым был изгнан с Печатного двора Евфимий Чудовский, ибо «от приписных его, Евфимьевых, нововводных странных речений, которые… напечатаны, многие люди сомневаются, и в церквах божиих чинятся мятежи, и великих государей денежной казне от переделок (книг. — А.Б.)  убытки многие»131. Обличительные материалы фиктивного священного собора и памфлеты против Медведева издать так и не удалось, несмотря на то что Афанасий Холмогорский получил было предисловие к ним от патриарха Адриана. Напротив, стали появляться книги, направленные в защиту казненного литератора.

Горькая судьба ожидала просвещенных людей, по тем или иным соображениям находившихся во время борьбы с Медведевым в стане «мудроборцев». Братья Лихуды — действительно образованные и любящие свое дело учителя — после того как послужили орудием против Сильвестра, попытались расширить программу своих «еллино-греческих схол», начали преподавать латинский язык, логику, метафизику, философию… По доносу патриарха Досифея, пославшего их в Москву, учителя были обвинены в превышении полномочий и сосланы. В ссылке оказался крупный русский поэт Карион Истомин, бывший в описанное время секретарем патриарха Иоакима, а затем возглавивший государев Печатный двор132. Сознательно боровшийся с «ересьюг  Медведева ученый, литератор и композитор Игнатий Римский-Корсаков уже в сане митрополита Сибирского и Тобольского выступил в защиту внешнеполитического курса, который горячо отстаивал всю жизнь — и наткнулся на такую же стену церковной иерархии, как и Сильвестр. Схваченный в палатах патриарха, он был объявлен сумасшедшим и уморен в монастырской темнице133.

Это событие, прошедшее почти незамеченным в бурных политических катаклизмах, произошло близко по времени к кончине патриарха Адриана. Реформирующееся феодальное государство не могло более терпеть ослабления своей духовной опоры. Потеряв ряд прежних функций, российская православная церковь надолго превратилась в духовный департамент империи. Петр I и его сторонники, неутомимо трудясь над укреплением крепостнического военно-полицейского государства, использовали в своих целях многие идеи, которые проповедовал казненный монах Сильвестр.

Секуляризации научной мысли сопутствовал и был тесно связан с нею достаточно долгий и драматический процесс полного подчинения Русской православной церкви самодержавному государству. При этом отнюдь не просветители и рационалисты из православного духовенства выступали в роли «сдающихся» на милость полицейской империи. Именно те, кто привлекал вооруженные силы для борьбы со староверами и убедился в невозможности сопротивляться вождям староверов без действенного вмешательства светской власти летом 1682 года, те, кто не мог одолеть Сильвестра Медведева, не прибегая к помощи карательных отрядов и мастеров заплечных дел, оказались готовыми предать церковь в кровавые руки тирана и грязные длани его наймитов.

Как ни старались и в XVII веке, и столетия спустя доказать хоть какую-либо полезность деяний «мудроборцев», это оказалось невозможным без явных подлогов. Даже попытка выдать основанные Иоакимом «еллино-славянские схолы» за предтечу Славяно-греко-латинской академии провалилась. Так и не став академией, «схолы» влачили жалкое существование до начала нового столетия, когда их возглавил ученик Виленского, Нисского, Оломоуцкого университетов и Римской коллегии Палладий Роговский, некогда пытавшийся получить образование в «схолах», но разочаровавшийся в них и выехавший «ради совершеннаго учения» в Западную Европу. Как и все, что строили «мудроборцы», «схолы» были построены на песке. К тому времени, когда по прямому указу Петра I за строительство академии взялся известный общественный деятель Стефан Яворский, в строениях патриарха Иоакима потолки обрушились и печи рассыпались. В первом десятилетии XVII века безотлагательность реализации многих идей Сильвестра Медведева стала очевидной.

Просвещение было признано первоочередной государственной задачей, приобщение России к достижениям научной революции из «ереси» стало повседневной политикой. Контроль за развитием науки перешел, как и требовал Медведев, к государству. Еще не скоро (и не в полной мере) страна получит университет, о котором мечтал просветитель XVII века, но светские учебные заведения уже создавались. Лозунг «Не рассуждать!» пуще прежнего витал над отечественными просторами, но слова «понеже» (потому что) и «поелику» (поскольку) настолько часто встречались в указах, что стали своего рода символом петровского законодательства. Драгунские команды жестоко преследовали старообрядцев, но уже в 1702 году было объявлено: «Совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность печься о блаженстве души своей». Память о Сильвестре Медведеве оставалась оскверненной — но его книги читались и переписывались. На ученом-рационалисте долго еще держалось клеймо «еретика», а его «злую мысль» повторял сам император: «Выше всех добродетелей — разсуждение, ибо всякая добродетель без разума пуста»134.

Глава V.

ДУХОВНОЕ ВЕДОМСТВО ИМПЕРИИ

«Регламент»

Полное подчинение церкви государству, столь основательно подготовленное историей, столь закономерное при неуклонном усилении абсолютной самодержавной власти, было произведено столь же демонстративно, так же грубо и варварски, как и прочие реформы Петра I — «Отца Отечества». «Духовный регламент», составленный Феофаном Прокоповичем и дополненный Петром I (действовал в 1721–1917 годах), является ярким образцом тех петровских указов, которые, по меткому выражению А.С.Пушкина, «кажется, писаны кнутом». В нем сочетаются свойственные царю Петру Алексеевичу патологический страх, ненависть и отвращение, даже брезгливость к отечественным традициям. Феофан Прокопович, этот талантливый наемник и авантюрист, имевший одну веру — в беспредельную власть монарха (и за это превознесенный историками), сумел и на этот раз угодить хозяину.

«Духовный регламент» является политическим памфлетом в форме закона, манифестом, в котором желчью и ядом выписана идеологическая программа желаемой самодержавием церкви. Его авторам мало подчинить церковь — они, содрогаясь от страха, стремятся ее унизить и оплевать. «Важно и то, — гласит “Регламент”, — что от соборного правления не (нужно) опасаться отечеству мятежей и смущения, каковые происходят от единого собственного правителя духовного (то есть патриарха. — А.Б.) . Ибо простой народ не ведает, как различается власть духовная от самодержавной, но, удивляемый честью и славой великого высочайшего пастыря, помышляет, что такой правитель есть — то второй государь, самодержцу равносильный или больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее государство.

Это, — продолжает “Регламент”, — сам собой народ так умствовать привык. Что же, если еще и плевельные разговоры властолюбивых духовных приложатся и сухому хворосту огонь подложат? Так простые сердца мнением этим развращаются, что не так на самодержца своего, как на верховного пастыря в каком-либо деле смотрят. И когда услышится некая между оными распря, все духовному больше, нежели мирскому правителю, хотя и слепо и пребезумно, согласуют, и за него бороться и бунтовать дерзают…

Что же, когда еще и сам пастырь, таковым о себе надмен мнением, спать не захочет? Изречь трудно, коликое отсюда бедствие бывает! И не вымыслы то, дал бы Бог, чтоб о сем домышляться только можно было, но на деле не единожды во многих государствах это показалось. Вникнуть только в историю константинопольскую, ранее юстиниановых времен, — и много того покажется. Да и папа не иным способом столько превозмог, не только государство римское полностью пресек и себе великую часть похитил, но и иные государства едва не до крайнего разорения неоднократно потряс. Да не воспомянутся подобные и у нас бывшие замахи!»

Что имел в виду составитель “Регламента”, понятно, ибо далее пространно говорится о трудностях, встающих перед светской властью, желающей избавиться от «единого самовластного пастыря» — патриарха. Его-де поддерживает людское мнение, и он не хочет «от подручных себе епископов судиться». «От чего деется, — гласит «Регламент», — что на злого такого единовластителя нужда есть созывать собор вселенский, что и с великого всего отечества трудностью, и с немалыми расходами бывает, и в нынешние времена (когда восточные патриархи под игом турецким живут и турки нашего государства больше, нежели прежде, опасаются) отнюдь мнится быть невозможно».

Отцовский урок с Никоном Петр запомнил очень хорошо. Никаких даже внешне, формально суверенных духовных владык в Российской империи не должно быть! Править церковью отныне будет Духовный Коллегиум — по образцу других коллегий (Юстиц-коллегии, Берг-коллегии, Мануфактур-коллегии и т.п.). В конце концов, по мнению Петра и его слуги Прокоповича, религиозное служение есть такое же дело, как отправление правосудия или изготовление ситца. Поэтому и сами духовные лица должны быть преимущественно исполнителями, а не управителями церкви; из 10 назначаемых светской властью членов Духовного Коллегиума только трое были архиереи. И возглавлялся Коллегиум (или, как он стал затем называться, Святейший правительствующий синод) должностным лицом с характерным званием — обер-прокурор!