Взлет и падение «синего орла»

 

 

I

 

Рузвельты заполнили Белый дом, как будто вернулись в родной очаг. Франклин и Элеонора знали резиденцию президента с дней юности, для детей просторный дом не был непривычным – они выросли в громадных комнатах Гайд-парка. Со времен Теодора Рузвельта Белый дом не видел такого оживления, с тех пор в нем никогда не резвились дети. Гнетущая атмосфера царила при Гувере, который страдал на торжественных обедах, уставал на приемах и ненавидел концерты. Теперь все преобразилось: мрачный склеп, где говорили вполголоса, превратился в жилище большой семьи.

Белый дом наводнили шумные и энергичные Рузвельты – сыновья Франк и Джеймс проводили здесь каникулы, младшие Джимми и Эллиот не могли усидеть на месте. К родителям после развода вернулась Анна с двумя детьми. Всюду толклись родственники, двоюродные и троюродные братья и сестры. Летом, когда вваливались приглашенные на каникулы студенты из Гарварда, спален не хватало. Официальные лица в недоумении пожимали плечами: везде громкие голоса, топот ног по лестницам и даже – о ужас! – лай собак! Потом привыкли.

На всех, кто встречался с ним, а президент принимал людей в среднем каждые пятнадцать минут, ФДР производил впечатление демократического лидера, готового рассмеяться удачной шутке и шутившего при каждом удобном случае. Его хобби были широко известны: игра в покер, чтение детективных романов, коктейли и коллекционирование марок (в середине 30-х годов 25 тыс. в 40 альбомах). Выяснилось, что президент начисто лишен сколько-нибудь глубокого понимания искусства и вкуса к нему. Он не мог отличить хорошей картины от дурной, художественной скульптуры от безвкусной подделки, а музыку просто не понимал. Критики нового хозяина Белого дома злорадно подметили и это, не замедлив оповестить со страниц газет о заурядном человеке – президенте. Кое-кто посмеивался над страстью ФДР к сентиментальным историям.

Вашингтонские ханжи никогда не могли простить вторжение Рузвельтов в Белый дом. Антипатия к ним росла с годами по мере развертывания «нового курса», а открытый быт семьи служил пищей для бесконечных сплетен и пересудов высшего света столицы. Хотя Рузвельты не могли изменить обстановку на первом этаже жилища президента – здесь все находилось под наблюдением государственной комиссии изящных искусств, второй и третий этажи преобразились, в первую очередь. кабинет президента и его спальня.

Сплетники лицемерно ужасались, передавая из уст в уста: чиновник явился к президенту с делом необычайной важности. ФДР, не задумываясь, отдал указание, а затем стал советоваться: где повесить хвост любимого рысака его отца – в спальне или в кабинете? Неизвестно, что ответил чиновник. Хвост украсил угол спальни президента. Она была больше, чем кабинет, и трудно сказать, какое из помещений выглядело более рабочим, – обе комнаты наводняли книги и бумаги. На стенах – любимые картины президента, везде сувениры.

Рузвельты были очень гостеприимны. Это имело свои последствия – гости уносили из дома мелкие вещи в качестве сувениров. Чтобы пресечь разграбление, ФДР распорядился написать на спичечных коробках: «Украдено у Рузвельтов». Элеонора имела свои представления об уюте. Друзья Рузвельтов привыкли к хаосу и беспорядку в доме. Не только чопорных гостей, но и близких шокировало многое. Комнаты для гостей в Белом доме были поразительно неуютны, а кровати, замечает С. Розенман, – «конечно, это неблагодарность, но я должен сказать – все кровати были одинаково неудобны». Только в 1939 году в связи с посещением США королем Георгом и королевой Елизаветой была сделана безуспешная попытка привести Белый дом в порядок.

Элеонора в соответствии с провозглашенной правительством экономией готовила мужу завтрак стоимостью 19 центов. ФДР с суровой решимостью съедал его. Это было в конце концов личным делом президента, но обеды! Миссис Несбит, повар, приглашенная из Гайд-парка, считала простую пищу и по-простому приготовленную самой здоровой, но гости не были склонны разделять ее вкуса. Дурные обеды в Белом доме стали притчей во языцех. Тагвелл находил пищу «ужасающей», Икес, отнюдь не гурман, отплевываясь после званого обеда у президента, возгласил: «Второй случай в моей жизни, когда я пил такое дрянное шампанское». ФДР, знавший толк в еде, молча мучился, он знал возможности Элеоноры как хозяйки. Насмешливые рассказы, циркулировавшие по Вашингтону, о том, что самый могущественный человек не может получить приличный обед, не были преувеличением. Не показная скромность, а заурядная бесхозяйственность.

Президент получал в год 100 тыс. долл., а тратил 175 тыс. долл. Много уходило на представительство, по обычаю Рузвельты кормили за свой счет штат Белого дома – 90 человек. Нужно было содержать Гайд-парк, Кампобелло и Уорм-Спрингс. Приходилось поэтому экономить, в доме президента в Уорм-Спрингсе так и не был установлен электрический холодильник.

Образ жизни президента в 1933–1945 годах был излюбленной мишенью для нападок. Снобы смеялись и удивлялись, а простому люду западала в душу мысль, что президент – «свой парень». Как объясняет Тагвелл, высший свет «с необычайной легкостью пришел к убеждению: стоит привлечь внимание к тому, что ни он, ни его семья не подходят Белому дому, как будет что-то сделано. Их негодование должны разделить все. Эти слухи, распространявшиеся на званых обедах в Вашингтоне или на ужинах в темных, чопорных комнатах старых домов, лишь укрепляли положение Рузвельтов, чего реакционеры не могли никогда понять. Франклину очень помогло то, что печать, обозреватели и радиокомментаторы по большой части злобно обрушивались на него. Его счастьем было и то, что собственный «класс» рассматривал Рузвельта предателем. Избирателям хотелось лишь одного, чтобы газеты Маккормика – Скриппса – Говарда – Херста говорили о ком-то как о враге делового мира. И простые люди чувствовали себя в родстве с Рузвельтами, которых «общество» подвергало остракизму, а к последнему истинные демократы всегда относились с подозрением и презрением»1.

ФДР был очень прост. Однажды Икеса пригласили рано утром к президенту. Он нашел ФДР в ванной, по соседству со спальней. Президента брили. Заметив, что старику министру неудобно докладывать стоя, он радушно предложил сесть на туалетный стульчик. И они продолжили обсуждение дел большой государственной важности. «Меня вновь потрясли, – записывал Икес в дневнике, – неподдельная простота и большое обаяние этого человека».

В середине 30-х годов на Бродвее пользовалась большой популярностью музыкальная комедия «Мне хотелось бы быть правым», где в юмористических красках изображался ФДР «ста дней». Актер, изображавший Рузвельта, внушительно диктовал стенографу законы, вместо того чтобы посылать законопроекты в конгресс. Рузвельт сам не видел спектакля, но услышал о нем от друзей, высоко оценил остроумие драматурга.

Особенно полюбилась ему фраза, с которой актер, игравший ФДР, обращался к стенографу: «Мак (имелся в виду Макинтайр. – Н. Я.),  запиши закон!» Отныне на деловых заседаниях ФДР часто обращался к Грейс Талли: «Грейс, запиши закон!» – и диктовал различные распоряжения:

Иллюзорная доступность ФДР являлась непреодолимым препятствием для тех, кто пытался разгадать, что таилось за маской демократа-весельчака. Быть может, неупорядоченный быт семьи давал ключ: Рузвельт жил политикой, ничто, помимо нее, глубоко не затрагивало его. Он неизменно был ровен и спокоен, никогда не выходил из себя и почти не показывал раздражения. Утомление не лишало его собранности, лишь резче обозначались синяки под глазами и начинали дрожать руки. «Это наша фамильная черта, – говаривал ФДР, – у моих мальчишек точно так дрожат руки». Врачи отмечали поразительное физическое здоровье президента. «Он весь сила, – сказал д-р С. Юнг, осмотрев Рузвельта в 1936 году, – он человек высшего, однако непроницаемого ума, совершенно беспощадный, чрезвычайно гибкий интеллект, решения его нельзя предвидеть».

Он всегда был готов действовать, как актер на сцене. Никому и никогда не удавалось застать ФДР врасплох, входившего встречал «невинный взор дьявольски умных глаз… великого актера», как заметил один из близких президента. «Я никогда не знал, что у него на душе», – жаловался Р. Шервуд, а он провел многие годы бок о бок с Рузвельтом. Могли ли знать те, кто открывал душу перед благожелательным слушателем в Белом доме, наставительно напишет Р. Никсон спустя почти полвека, что «первым президентом, записывавшим свои беседы, был Франклин Рузвельт. Микрофон был вмонтирован в настольную лампу в Овальном кабинете»2.

Рузвельт иной раз гордился своим актерским дарованием. Просмотрев киножурнал о себе, он удовлетворенно заметил: «Во мне есть что-то от Гарбо». Вероятно, он нашел себя столь же обаятельным, как прославленная красотой кинозвезда.

Икес, Моргентау, Ричберг, Джонсон и многие другие сходились в одном: Рузвельт недоступен, никогда нельзя понять его внутренних мотивов. А как Элеонора? ФДР всегда отзывался о жене с величайшим уважением. Члены кабинета часто слышали от него, писала Грейс Талли, «длиннейшие рассуждения, основывавшиеся на том, что моя жена сказала мне то-то и то-то». При всем том Элеонора оставаясь в неведении о мотивах важнейших решений ФДР.

Она, например, узнала, что муж выставляет свою кандидатуру в президенты, не от него, а от Луи Хоу. «Франклин, – писала она, – очень немного говорил о своей работе за столом и в кругу семьи»3. Тагвелл с большой симпатией отзывался об Элеоноре: «Она разделяла с Франклином то, что ей разрешалось разделять, и полностью раскрыла свое верное сердце, удовлетворяя его желания и нужды. Однако Франклин сам не имел ключа к своей подсознательной сдержанности и далеко не отвечал взаимностью… Когда он стал президентом, она знала о помыслах мужа немногим больше, чем остальные окружавшие его»4.

Он был безразличен к собственной безопасности. Охрана президента намучилась со своим подопечным. Он любил разъезжать в открытом автомобиле или медленно идущем поезде. «Ничто так не веселило моего мужа в Гайд-парке или Уорм-Спрингсе, – говорила Элеонора, – как удрать от автомобиля с агентами секретной службы. Когда начальник охраны предложил отменить одну из поездок в 1934 году (ходили слухи, что готовится покушение), ФДР назвал меру предосторожности абсурдом». «Каждое появление главы правительства на людях таит в себе элемент риска, – печально заключил он, – и если кто-либо хочет убить меня, нет решительно никакой возможности помешать этому, разве только предотвратить второй выстрел».

В первый год президентства Хоу, поселившись в Белом доме, оставался доверенным советником Рузвельта. Он быстро дряхлел, напряженная кампания 1932 года добила его. Он буквально таял на глазах, хотя был по-прежнему неукротим духом. Как-то камердинер ФДР Макдаффи принес Луи записку президента. Луи бешено заорал на посланца: «Скажи президенту, пусть убирается ко всем чертям». Макдаффи ужаснулся и не осмелился передать послание. Его жена, горничная в Белом доме, взяла на себя деликатную миссию: «Господин президент, – сказала она, – господин Хоу говорит, что придется чертовски много поработать». Рузвельт понимающе рассмеялся: «Хоу не то сказал, Лиззи. Он посоветовал мне убраться ко всем чертям». ФДР по-прежнему был привязан к Луи и ценил его мнение, особенно при назначении людей.

В конце 1934 года Хоу тяжело заболел, но он ни за что не хотел покидать Белый дом. Каждый день президента привозили в его комнату. Пластом лежавший высохший Хоу походил на ребенка. Он продолжал давать советы и ругаться слабеющим голосом. Когда Луи стал совсем плох, его перевезли в военный госпиталь. Была устроена прямая телефонная линия из палаты больного в кабинет президента, ФДР каждую неделю навещал его.

Жизнь течет быстро у здоровых, и советы смертельно больного Хоу, видевшего лишь стены палаты, становились все менее уместными. Рузвельт не дал ему почувствовать этого. 18 апреля 1936 г. Хоу не стало. За несколько дней до смерти он пробормотал: «Теперь Франклин будет делать все по-своему». Из жизни президента США ушел единственный человек, который мог противоречить и яростно отстаивать свою точку зрения. Никто не мог занять его место в сердце Франклина. После смерти Луи, свидетельствует Элеонора, «по тем или иным причинам никто не мог заполнить пустоту, которую он инстинктивно пытался заполнить, и каждый из вновь приходивших поочередно исчезал, иногда с озлоблением, которое я понимала».

 

Все новые и новые лица мелькали в окружении президента. Их рекрутировал из голодных демократов, нахлынувших в Вашингтон после победы на выборах, профессор Ф. Франк-фуртер, назначенный Рузвельтом заместителем министра юстиции. Иммигрант, еврей из Вены, Франкфуртер был любимцем либеральной интеллигенции, и из ее среды «мозговой трест» получил солидное подкрепление, хотя выделиться кое-кому помог случай.

Однажды вечер в Белом доме выдался скучным, президент и собравшиеся у него не знали, куда себя девать. Мисси Лихэнд предложила позвать протеже Франкфуртера некоего Тома Коркорана, прекрасно игравшего на аккордеоне. Через полчаса Том приехал с инструментом, он не только играл, но был в ударе и развеселил общество. ФДР пришел в восторг, Коркоран стал частым гостем. «Скоро Рузвельт с радостью обнаружил, что новый «шут» – талантливый юрист. Столь веселый человек, как Томми, да еще мыслящий, казалось, был ниспослан богом, и Рузвельт приблизил его. Так пришли «нью-дилеры» (от английского New Deal. – Н. Я.)  в дополнение к «мозговому тресту». Томми был их авангардом»5.

«Ньюдилеры», кружок думающих и озорных молодых людей, сняли дом в Вашингтоне, назвали его «маленьким красным домом», поселились вместе и решили, что Рузвельт – подходящее орудие для переделки мира. Они занимали ответственные посты и служили неиссякаемым источником идей для президента.

Проведение «нового курса» потребовало создания различных ведомств, их руководители иной раз имели больше обязанностей, чем члены кабинета. Президенту пришлось иметь дело с громадным количеством людей, и он вовсю проявил недюжинный талант администратора. Работа новых ведомств лишь укрепила старый американский конституционный принцип – ответственность за конечные решения несет единолично президент. Чтобы контролировать все и вся, в июле 1933 года ФДР создал Исполнительный совет, куда входили министры и главы ведомств «нового курса». В ноябре 1933 года был учрежден Национальный чрезвычайный совет, который вскоре поглотил Исполнительный совет. Рузвельт надеялся, что Национальный чрезвычайный совет упростит управление страной. Главой его был назначен Д. Ричберг.

Орган оказался очень громоздким, его состав расширился до 33 человек. Газеты много писали о Национальном чрезвычайном совете и о Ричберге, характеризуя его как заместителя президента. ФДР болезненно реагировал на то, что расценивал как попытку подорвать прерогативы президента. Когда «Нью-Йорк таймс» заявила, что Ричберг стоит над кабинетом, ФДР решил, что с него достаточно. «Свяжитесь с Кроком, – сказал он С. Эрли, – и скажите ему, что их утверждения не простая ложь, а сознательный обман. Продолжается прежнее вранье: уже появились заголовки, твердившие, что Моли руководит правительством, затем – что Барух и. о. президента, потом говорили, что Джонсон держит власть, после этого – Франкфуртер стоит над кабинетом и теперь – что Ричберг выше кабинета… Все это ерунда и показывает, почему народ все меньше и меньше верит так называемым новостям, сообщаемым газетами». Раздосадованным членам кабинета Рузвельт объяснил, что Ричберг – «экзальтированный мальчишка на побегушках».

По-видимому, по этим причинам Рузвельт положил конец экспериментированию с высшими органами исполнительной власти. С отставкой в конце 1935 года Ричберга Национальный чрезвычайный совет сошел на нет. Рузвельт ни с кем не хотел делить власть, даже в наивном представлении газетчиков.

Он любил, чтобы его называли папой, не в римско-католическом смысле, разумеется. Часто после пресс-конференции или выступления ФДР обращался с вопросом: «Ну, каков был сегодня папа?» Или подчиненным: «Если будут трудности, приходите к папе». С Рузвельтом можно было спорить, конечно, в рамках, по деловым вопросам. Но он был способен переговорить любого. Опытный собеседник У. Херст пожаловался после встречи с президентом: «Он не дал мне вставить слова, все время говорил сам». ФДР шутливо-серьезно заметил одному посетителю: «Слова – прекрасное препятствие, нужно только уметь использовать их».

Но если предстояло вынести решение, ФДР холодно обрывал любого. Вице-президент Гарнер попытался как-то побудить Рузвельта поступить иначе, чем хотел президент. ФДР резко ответил: «Занимайтесь вашими делами, а я займусь своими». Иногда он снисходил до объяснения. Своему помощнику Дж Роу Рузвельт сказал: «Я не сделаю так, как вы предлагаете, и вот почему. Дело в том, что, хотя американский народ, возможно, сделал ошибку, он выбрал президентом меня, а не вас».

Споры на высших совещаниях в Вашингтоне прекращались в тот самый момент, когда ФДР вместо привычного «я думаю» или «я полагаю» менял тон. Громадный веснушчатый кулак опускался на стол, и он произносил: «Президент считает…» Это полностью соответствовало манере сильного президента в американской истории. Известно, что А. Линкольн находил заседания правительства бесполезными, избегал их и как-то заявил кабинету: «Семеро «против», один «за», решение принято».

Члены правительства надолго запомнили день летом 1933 года, когда разгневанный Рузвельт собрал кабинет и, не стесняясь в выражениях, объяснил: капитан – он. Кому не угодно, может в любой момент сойти с корабля. Президент выпытывал, кто виновен в утечке информации. «Самое смешное, – вспоминал очевидец, – каждый думал, что президент имеет в виду его. Поэтому все сидели, как провинившиеся школьники». ФДР ничего не стоило в. случае необходимости вызвать главу какого-либо ведомства, положить перед ним решение, относившееся к его компетенции и совершенно неизвестное вызванному, и коротко приказать: «Подписать!» Редких смельчаков, пытавшихся спорить, ждала незавидная участь.

Рузвельт работал очень четко. «Я научился одной штуке у Вильсона, – говорил ФДР, – он сказал мне в назидание: «Если вы хотите, чтобы вашу докладную прочитали, напишите ее на одной странице». Поэтому, как только я вступил в должность, я издал такой декрет, если можно именовать его так. Однако люди, работающие рядом со мной, утверждают, что даже при соблюдении декрета мне приходится пропускать через себя в сотни раз больше бумаг, чем моим предшественникам». Действительно, «новый курс» необычайно расширил круг обязанностей президента. Плюс личные особенности: более ста человек имели право прямой телефонной связи с президентом. Почта Белого дома составляла 5–8 тыс. писем в день. ФДР требовал, чтобы ему систематически давали сводку содержания писем.

Как все же принимались важнейшие государственные решения при Рузвельте? Знавшие его говорят в один голос: о коллегиальности не могло быть и речи. «Подавляющее большинство людей, работавших с ним, были мальчиками на побегушках», – говорил Э. Флинн. «Неоспоримым является то, – писал Г. Икес, – что по важнейшим вопросам редко спрашивают нашего совета. Мы никогда всесторонне не обсуждаем политику правительства или политическую стратегию. Президент сам принимает все свои решения. Я даже никогда и не помышлял вынести серьезные дела моего министерства на заседание кабинета». Придя к прискорбному выводу, Икес обычно дремал на заседаниях, не очень заботясь о том, видит ли это президент.

ФДР поощрял разногласия между министерствами и ведомствами и даже находил полезным дублирование в их работе. «Знаете – ликовал он, – небольшие конфликты оказывают стимулирующее действие. Каждый старается доказать, что он лучше других. Это заставляет также быть честным. Мы тратим громадные деньги. И тот факт, что в данной области есть другой, который знает, чем вы занимаетесь, заставляет быть скрупулезно честным».

Иногда делались попытки объяснить политику Франклина Д. Рузвельта некими научными теориями, которых он будто бы придерживался. Соблазн особенно велик при интерпретации «нового курса» – манипуляций с бюджетом, инфляцией и т. д. Особенно часто указывали, что ФДР следовал советам английского экономиста Дж Кейнса. Аналогия между тем, что писал Кейнс (правительство должно предотвращать депрессию, увеличивая ассигнования в моменты спада), и тем, что делал ФДР, напрашивается, но Рузвельт все же не руководствовался его экономическими теориями. «Рузвельт совершенно не знал экономических трудов Кейнса»6, – свидетельствует Ф. Перкинс. В этом Кейнс убедился лично.

В 1934 году он приехал в США и прочитал в Белом доме президенту основательную лекцию. ФДР вежливо выслушал, затем съязвил Перкинсу: «Видел вашего дружка Кейнса. Он засыпал меня цифрами. Ему бы быть математиком, а не политэкономом». Кейнс, в свою очередь, изъявил недовольство: «Я думал, что президент экономически должен быть более грамотным»7. В глубине души президент-практик понимал блага просвещения, но все же считал, что если на 100 процентов следовать советам ученых – добра не жди.

Он писал в 1940 году Дж Дэниелсу в юмористическом духе, припоминая свои отношения с профессорами: «Лет пятнадцать назад я побывал на одном из прославленных завтраков в капище «Нью-Йорк таймс» – том зале, отделанном красным деревом во французском стиле. В царившей изысканной атмосфере помазанников учености я чувствовал себя непросвещенным червем под микроскопом. Но Америка сытых и довольных собой профессоров не выживет, а ваша и моя Америка будет жить»8. Но вновь возникает сомнение, насколько он был искренен даже перед Дэниелсом.

«Никогда не допускайте, чтобы ваша левая рука знала, что делает правая», – поучал ФДР своего любимца Г. Моргентау-младшего. «Какая я ваша рука?» – спросил Моргентау. «Правая, но левую я держу под столом», – невозмутимо отозвался президент. Моргентау именно так и чувствовал себя на ответственном посту. В 1934 году Вудин заболел, и он стал министром финансов.

В другой раз президент разучивал вслух речь, один абзац он прочитал в стиле Теодора Рузвельта. Коркоран, сидевший в комнате, льстиво произнес: «Господин президент, различие между вами и ТР в том, что вы никогда не плутуете». ФДР насмешливо взглянул на него: «Что ты, Том! Иногда я плут, и изрядный!»

– Вы чудесный человек, но самый трудный из тех, с кем мне приходилось работать, – бросил после очередной стычки в лицо Рузвельту разгневанный Икес.

– Потому что я слишком суров? – осведомился президент.

– Вовсе нет, – ответил министр, – вы никогда не бываете чрезмерно суровы, но вы никогда не говорите откровенно с людьми, верными вам и в верности которых вы сами убеждены. Вы крепко прижимаете свои карты к животу и никогда не выкладываете их на стол.

Двоедушие, возмущавшее прямого Икеса, представлялось закономерным изощренным умам «ньюдилеров». «Просто не хватает времени, – находил Т. Коркоран, – объяснять все каждому, обхаживать каждого, уговаривать каждого, разъяснять каждому, почему нужно поступать так, а не иначе. Если бы президент попытался действовать так, у него ни на что не осталось бы времени. Поэтому он должен обманывать, говорить неискренне, оставлять ложное впечатление и иногда даже лгать, компенсируя все это личным обаянием и верой в него… Великий человек не может быть хорошим человеком!»

 

II

 

Как консервативное, так и. либеральное крыло сторонников Рузвельта с почти религиозным трепетом разделяло концепцию национализма. Моли считал, что «новый курс» предполагает «значительную изоляцию нашей национальной экономики от остального мира». Ричберг заявлял: «Мы проводим прежде всего политику национального самообеспечения». Аналогичные мысли высказывал Джонсон.

Барух пустил в обиход обтекаемый лозунг: «Я за то, чтобы каждая нация сделала сначала все для себя, а затем пусть посмотрят, что они могут сделать друг для друга». Пророки национализма заходили далеко. Липпман сам верил и учил других: «Если нам суждено организовать, планировать и руководить нашей экономической системой, отсюда неизбежно следует, что ее нужно защищать от внешних сил, не поддающихся контролю. Это означает экономический национализм». Соединенные Штаты поэтому «отвергают свободу международной торговли, ибо они сосредоточили свои усилия на создании значительно более разумно управляемого экономического общества»9.

Ранний «новый курс» дал могучий толчок «изоляционизму» именно тогда, когда на международной арене начало складываться опасное для судеб человечества положение. На Дальнем Востоке Япония, захватив в 1931 году Маньчжурию, вела агрессивную политику, поставив целью захват Китая и стран Южных морей. 30 января 1933 г. к власти в Германии пришли нацисты. Гитлеровское руководство не скрывало, что оно стремится к установлению «нового порядка» во всем мире. Агрессоры делали ставку на разобщенность народов, их тактика сводилась к старому принципу «разделяй и властвуй».

Соединенные Штаты действовали именно так, как ожидали в Берлине, Риме и Токио. Рузвельт подчеркнул нежелание США связывать себя какими-либо обязательствами с другими державами. 10 мая 1933 г. президент указал: «Мы никоим образом не связываем руки Соединенных Штатов… Мы вовсе – подчеркиваю: вовсе! – не ограничиваем своего права определять наши действия». Когда стало ясно, что Германия уходит с конференции по разоружению, Рузвельт 16 мая выступил с платоническим призывом к миру между народами. Одновременно американский представитель на конференции Н. Дэвис и государственный секретарь К. Хэлл уточнили, что их страна не будет принимать участие в каких-либо коллективных санкциях. «В историю вошло, – пишет Ч. Бирд, – что президент Рузвельт не одобрял любого плана, обязывавшего Соединенные Штаты присоединиться к  другим странам в определении агрессора и принятии надлежащих мер, в случае необходимости вооруженных, против него»10.

12 июня 1933 г. в Лондоне собрались представители 66 стран, чтобы попытаться упорядочить проблемы международных экономических связей и финансовых расчетов, совершенно расстроенных кризисом. Все надежды возлагались на Соединенные Штаты. Делегации руководящих держав на конференции, в первую очередь Англии и Франции, ожидали, что Соединенные Штаты пойдут на стабилизацию валют и откажутся от политики инфляции. К. Хэлл и представители США в Лондоне глубоко увязли в этих переговорах.

В Вашингтоне Моли с возраставшей тревогой следил за развитием событий на конференции. Ему не терпелось, чтобы 65 стран узрели спасительный свет идей «нового курса». Однако это можно было сделать только с разрешения ФДР. Президент, окончив труды «ста дней», отправился отдыхать на пятнадцатиметровой яхте «Амберджак». Рузвельт у штурвала пристально всматривался вперед, командуя экипажем – сыновьями. Казалось, вернулись счастливые, полузабытые дни. Яхта бороздила знакомые воды, впервые с 1921 года зашли в Кампобелло. Все выглядело безмятежным, однако взгляд за корму – и иллюзия исчезла. За крошечной яхтой на почтительном расстоянии неотступно следовал президентский эскорт – два военных корабля, на палубах поблескивали линзы сильных биноклей: журналисты жадно ловили каждое движение ФДР.

Жизнь напомнила о себе. На борт карабкается Моли, сжимая тонкие губы, в руках – неизменный портфель. На военном самолете он прилетел на ближайший к месту плавания «Амберджака» аэродром, пересел на эсминец, доставивший его к яхте президента. «Если можно утверждать, что у Франклина Рузвельта была какая-нибудь философия вообще, – писал Моли, – то она сводилась к тому, что успех совместных международных действий в пользу восстановления предполагает начало их в стране. Он не верил, что наша депрессия может быть побеждена международными мерами. Он, конечно, не считал, что сокращение долгов или даже частичное открытие каналов международной торговли может исцелить нас»11. Сидя на залитой солнцем палубе, Моли и ФДР договорились в общих чертах о том, что профессор выедет в Лондон, где попытается направить конференцию на истинный путь. Президент неожиданно, по-видимому, согласился со стабилизацией доллара, хотя подчеркивал необходимость повышения цен как верного пути к восстановлению. Выслушав туманные рассуждения ФДР, Моли отправился в Англию, а президент продолжил свой отдых.

Конференция в Лондоне приостановила работу в ожидании Моли. Считалось, что он везет сверхважные инструкции президента. Хэлл был в бешенстве, его до глубины души уязвило значение, придававшееся бойкому профессору. В Вашингтоне о Моли отзывались: «О Моли, Моли, Моли, всемогущий боже!» – а когда он прибыл в Лондон, к негодованию государственного секретаря, профессору оказали почести повыше королевских. Моли быстро достиг кое-какой договоренности, в первую очередь с англичанами. Он искренне считал, что выполняет желание президента.

Но 3 июля была получена телеграмма президента, адресованная конференции. Рузвельт поучающе заметил, что конференция занялась не своим делом – фиксацией курса валют, в то время как было необходимо исцелить «основные экономические язвы». Коротко говоря, «когда в мире будут проводиться согласованные в большинстве стран меры, направленные на сбалансирование бюджетов, и эти государства будут жить по средствам», тогда можно заняться второстепенным – курсами валют. Послание президента было единодушно расценено как «взрыв» конференции.

Моли не сразу разобрался в причинах провала и послал ФДР телеграмму, упрекая во всем Хэлла. «Доброжелатели» профессора показали ее копию государственному секретарю. С Хэлла как ветром сдуло респектабельность. Он носился по номеру в отеле, изрыгая проклятия: «Этот з… Моли терся у моих ног, как собака, я гладил его по голове, а он укусил меня в зад!» Хэлл категорически потребовал от ФДР убрать Моли из госдепартамента, что и было сделано. Журналист подвел итоги: «Изможденный вид Хэлла и опущенные вниз глаза могут тронуть до слез, если не помнить о стилете, торчащем из-за спины Моли».

Позднее ФДР часто высказывал сожаление, что сорвал конференцию, считая это одной из своих крупных ошибок. Впрочем, он утешился, заверив Моргентау: в любом случае европейские лидеры – «кучка ублюдков». Как пишет Хэлл, «провал Международной экономической конференции в Лондоне имел трагические результаты двоякого характера. Во-первых, значительно замедлилось экономическое восстановление всех стран. Во-вторых, он был на руку таким диктаторским странам, как Германия, Италия и Япония… В Лондоне самая ожесточенная борьба развернулась между США, Англией и Францией. Диктаторские нации занимали места в первом ряду, наблюдая за великолепной потасовкой. С этого времени они могли действовать уверенно: в военной сфере – вооружаться в относительной безопасности, в экономической – сооружать стены самообеспеченности в интересах подготовки к войне. Конференция была первой и, по существу, последней возможностью приостановить сползание к конфликту»12. Не последней, конечно. США официально уходили на задний план, а кто же будет противодействовать явственно обозначившейся тенденции международного разбоя?

 

III

 

Вашингтон отклонял международное сотрудничество, ссылаясь на занятость внутренними делами. Однако там не могли не понимать, что обстановка в мире ухудшается усилиями Японии и Германии.

Уже на втором заседании правительства Рузвельта обсуждались перспективы схватки с Японией. Зная о громадной зависимости Японии от торговли с США, сидевшие в Овальном кабинете согласились: «Мы можем нанести ей поражение голодной смертью»13. Никаких шагов, однако, Рузвельт не предпринял. Хотя новая администрация солидаризировалась с «доктриной Стимсона» 1932 года – доктриной непризнания японских захватов, Соединенные Штаты внешне сохраняли нормальные отношения с Токио. Рузвельт не был сторонником лобового натиска.

На протяжении всей истории Соединенные Штаты обеспечивали свое благополучие умелым использованием противоречий между другими державами, извлекая баснословные барыши из конфликтов в Старом Свете. Собственно, к проведению такой политики и звал Дж Вашингтон, первый президент США. Теоретики международных отношений называют этот образ действий политикой «баланса сил»: двое дерутся – третий радуется. Необходимость проведения «нового курса» давала новейшие аргументы в пользу поседевшей политики. Значит, нужно найти противовес Японии и Германии, защитить американские интересы руками других.

Взоры Рузвельта обращаются к Советскому Союзу. Москва была неизменно идеологическим центром борьбы против сил реакции и фашизма, а военная мощь Советского Союза подкрепляла моральное осуждение агрессоров и их союзников. В 1933 году только СССР был искренним противником международного разбоя, в то время как правящие круги Англии и Франции были готовы пойти на сговор с фашистами, надеясь толкнуть их против Советской страны и тем самым отвести беду от себя.

Принципиальная позиция Советского государства как нельзя лучше соответствовала видам Рузвельта-моралиста, в глубине души возмущенного международным беззаконием, которое нес с собой фашизм. Как сообщал неофициальный представитель СССР в США 17 октября 1933 г. в Москву, «действия японцев и немцев подгоняют американцев к установлению отношений с нами»14. Рузвельт решил признать Советский Союз, покончив с политикой предшествовавших 16 лет. Хэлл поддержал ФДР, заметив: «Россия и мы были традиционными друзьями до конца мировой войны. В целом Россия – миролюбивая страна. Мир вступает в опасный период как в Европе, так и в Азии. Россия со временем может оказать значительную помощь в стабилизации обстановки, по мере того как мир все больше будет под угрозой». Президент, ни минуты не колеблясь, ответил: «Я полностью согласен», – а затем добавил: «Два великих народа – Америка и Россия – должны поддерживать нормальные отношения. Восстановление дипломатических отношений выгодно для обеих стран»15. На заседании кабинета ФДР привел еще аргументы: признание «очень понравится американскому народу… в результате мы сможем получить 150 млн. долл. долга (царского и Временного правительств. – Н.Я  .)»16.

В признании США отказывали Советскому Союзу на том основании, что в нашей стране существует советский строй. ФДР признал банкротство надежд добиться таким образом изменения нашего строя. Он полагал, что, наоборот, признание – лучший путь достижения этого. Как именно, ФДР не уточнял, разве только носился с планами соорудить на возвышенности, о которой он слышал, над Москвой здание американского посольства в стиле дома Т. Джефферсона в Монтичелло. «Мне нравится идея пересадить Томаса Джефферсона в Москву»17.

Хотя в избирательной кампании 1932 года лидеры обеих партий не уделяли никакого внимания признанию Советского Союза, общественное мнение было за нормализацию американо-советских отношений. Если для ФДР главными были политические соображения – попытаться противопоставить Советский Союз Германии и Японии в высоких целях защиты демократии и конкретных интересов американского империализма, то для народа США, исстрадавшегося в годы кризиса, основными были насущные потребности: ожидалось, что вслед за признанием оживится торговля между двумя странами, а пользу от этого получат и трудящиеся, и монополии.

Отсюда широкий фронт борцов за признание – от руководителей «Дженерал моторз», «Дюпон де Немур», «Стандард ойл К°», «Генри Форд» и других монополий, Торговой палаты США до истинного выразителя коренных интересов американских трудящихся – славной Коммунистической партии США. М.М. Литвинов, представитель СССР на Международной экономической конференции в Лондоне, заявил, что Советское правительство готово разместить в других странах, в том числе в США, заказов на 1 млрд. долл. Цифра произвела впечатление.

Когда, как заметил известный в те годы публицист У. Роджерс, «Соединенные Штаты, вероятно, признали бы самого дьявола, если бы то<