С АГИТЦИРКОМ. КРУТЫЕ ПЕРЕМЕНЫ

 

«Из значительных эпизодов моей жизни,– пишет Лазаренко,– отмечу организованную в 1921 году по инициативе А. В. Луначарского поездку Агитцирка».

Происходила она уже в иных исторических условиях. Разгромлены основные враги революции: добит Юденич, рассеяны полчища Деникина и белополяков, расстрелян в Иркутске по приговору большевистского ревкома «верховный правитель Российского государства» адмирал Колчак; ликвидирован и «черный барон» Врангель. Теперь Красная Армия вела борьбу лишь с политическим бандитизмом – с басмачами в Средней Азии, с отрядами Махно и Петлюры на Украине.

Нарком оглядел веселыми глазами артистов, собравшихся в его кабинете: Альперовых – отца с сыном Дмитрием, братьев Танти и Лазаренко. Заговорил с шутливой интонацией, что рад видеть у себя такой букет веселых талантов, знаменитых гроссмейстеров клоунады. И, посерьезнев, объяснил, зачем они приглашены. В январе по решению Центрального Комитета партии и ВЦИКа проведено совещание политических работников, на котором постановили усиливать актерскими группами агитбригады, разъезжающие по стране в специальных поездах и на пароходах. Развертывать свою деятельность пропагандистам приходится в труднейших условиях: Украина и Поволжье опустошены небывалой засухой, все посевы погибли. Ужаснейший голод, унесший уже тысячи жизней, вызывал паническую растерянность и уныние. И сегодня, как никогда, народу нужен оптимистический, бодрящий голос революции.

Взволнованный тон наркома и страшные факты, говорившие о размерах трагедии, надрывали Лазаренко душу. Мысль его напряженно металась: как, чем помочь народу в такой огромной беде? И способно ли искусство заменить хлеб? Однако Анатолий Васильевич был убежден в целесообразности их миссии и внушил приглашенным веру в победу над последним царем – царем‑голодом. Выступать артистам‑агитаторам предстоит и перед мирным населением и перед фронтовиками. Цирковое зрелище способно, по его мнению, принести наибольшую пользу, ведь цирк горячо любят самые широкие массы людей. Далее нарком внес ясность, почему, отправляя актерскую группу в самый тревожный район, решили упор сделать на клоунов, хотя обоим московским циркам пришлось заведомо пойти на жертвы: из программы вырваны лучшие номера. А потому, что клоуны вооружены таким сильным средством, как живительный юмор и бичующая сатира. Сатирическое слово, уничтожающее врага смехом, не менее важно для красноармейцев, чем снаряды и патроны, а для населения бодрящая улыбка равна краюхе хлеба.

В распоряжение группы был предоставлен вагон, расписанный знаменами и красными пятиконечными звездами. Путь лежал на Украину.

Продвигались вперед очень медленно – графиков движения поездов не существовало, линия была забита. Лазаренко уже привык к тому, что в эти годы крыши вагонов и подножки всех встречных составов были заняты мешочниками, солдатами, возвращающимися домой.

Группа давала концерты в расположении воинских частей, в летних садах, на театральных сценах, а где был цирк – на манеже. Вывешивались афиши: «Гастроли показательной труппы московских государственных цирков». Номера Лазаренко, Альперовых и Танти – лучшее, что было в тогдашнем искусстве клоунады,– производили фурор. Их выступления нисколько не походили на старую клоунаду с пощечинами и одурачиванием друг друга. Первоклассные смехотворы, они оперативно откликались на темы революционной действительности, весело и остроумно говорили о сегодняшнем, и неудивительно, что повсеместно их награждали восторженными отзывами. Представитель группы Дмитрий Альперов возил с собой репертуарную тетрадь, сплошь испещренную визами, печатями и штампами заведующих политпросветами, начальников агитпунктов, командиров воинских частей. «В Проскурове,– вспоминает Леон Танти,– комендант вокзала наложил через всю страницу замечательную визу на право исполнения представленного нами репертуара – он написал: «Валяй, ребята!»

Лазаренко воочию убедился, как нужен был их небольшой артистический десант людям, живущим с огромным напряжением, какой могучей силой обладал их жизнерадостный смех, который несказанно ободрял усталых и отчаявшихся. Это приносило ему огромное удовлетворение, гордое чувство исполненного долга.

Через полтора месяца труппа вернулась в Москву. «Сменили вагон,– сообщает Лазаренко,– и снова в путь: Харьков, Нежин, Киев, Жмеринка». На этот раз он поехал без семьи. Уцелело несколько его писем и открыток с дороги, полных заботы о жене и сыне, а также кратких сообщений о себе: «Если вам не хватает денег, продай мое кольцо... но только, пожалуйста, не голодайте и не подтачивайте свой организм...» «Послал тебе лекарство, сколько мог. Из другого города пошлю тоже...» «Во время прыжков через лошадей меня не сумели поддержать, я упал и ударился спиной... сделал массаж – прошло... В Харькове взял себе шпрехшталмейстера – одного актера, который получает у меня три миллиона в месяц. Ничего парень. Но надо его еще натаскивать...» «Пиши мне до 25 июля в Николаев. Вокзал, до востребования, артисту Агитцирка В. Лазаренко».

Виталия радовало тесное, бок о бок житье с дорогими ему людьми – разумным наставником Сергеем Сергеевичем Альперовым и славным весельчаком Леоном Танти. Всю дорогу не без интереса наблюдал он, как Альперов‑отец то и дело набрасывает какие‑то строки в своем блокноте. Любопытно, что он там берет на карандаш? Долгие беседы, а подчас и жаркие споры со старым клоуном‑мудрецом будили и оттачивали мысль. К сожалению, такое тесное духовное общение уже больше не повторилось: жизнь Сергея Сергеевича Альперова, которому Лазаренко столь многим обязан в своем развитии, была на излете. Через два года, больной и немощный, он сошел в могилу, оставив прекрасную память по себе – свои записные книжки. Заполненные интереснейшими заметками, наблюдениями за жизнью, размышлениями, характеристиками артистов и цирковых деятелей, с которыми его сводила нелегкая судьба, эти блокноты, сохранившие для потомков впечатления минувших десятилетий, послужили основой для книги его сына «На арене старого цирка», отразившей период становления и развития этого искусства в России.

Человек пытливый и наблюдательный, Лазаренко нашел и в поездке еще одну открытую дверь в школу знаний. В своих записках он отметил, что сразу те распознал в лекторе агитпоезда талантливого пропагандиста, личность незаурядную, и пристрастился слушать его яркие выступления.

Работа с агитцирком сделала Лазаренко зорче и мудрее. Сам он скажет потом: «Воротился я, став на голову выше».

После долгой, изнурительной поездки Виталию Лазаренко выпало прожить вместе с семьей полтора безмятежных месяца в селе Фабричном, у родственников жены, среди мирной природы, под благодатными лучами солнца, с катаниями на лодке по Суре, с прогулками в дремучий, нетронутый бор по грибы и ягоды, с ночевками на сеновале.

Верный своему обыкновению не пропускать ни одной возможности потолковать с людьми, он частенько беседовал с отцом Марии, Яковом Ксенофонтовичем, и его земляками. Решение X съезда РКП (б) о новой экономической политике подняло дух у крестьянства. Резкий поворот руля встряхнул деревню, влил в нее животворные силы. Теперь, после отмены продразверстки, совсем другое дело, толковали повеселевшие мужики, а то ведь паршивого гвоздя купить негде, излишки продать не моги...

В этих разговорах рождались новые планы – отразить на манеже перемены в настроениях трудового люда. В голове теснились творческие замыслы. Возвращался, горя желанием скорее приняться за работу.

Однако по приезде он встретил странное отношение к себе со стороны циркового руководства: ему дали понять, что Москва уже забыла его, что на дворе другие веяния и другие запросы, эпоха агиток миновала, пропаганда надоела публике, сегодня она ищет в цирке отдыха, жаждет красоты и беззаботного веселья.

Такой оборот дела прямо‑таки ошеломил. Как же так? Что за ересь! Уж не розыгрыш ли это?.. Лазаренко был глубоко уязвлен таким небрежением к себе. Негодование кипело в его душе. Да кто он такой, этот Дарле!.. Пустейшая личность, у него и стрижка и мозги «под нолевку». И в цирк‑то попал невесть как. Люди рассказывали: у себя в Австрии выступал в третьеразрядных варьете с простеньким жонглерским номерком, а в Россию его война забросила: в плену бы гнил, спасибо, революция освободила. А теперь гляди‑ка – важная птица, судьбами нашими распоряжается. Здесь, в нашей стране, этот чужак считает себя законодателем вкусов. Втерся в доверие к Рукавишниковой, она ему в рот смотрит, своего разума лишилась. «Не упорствуйте, товарищ Лазаренко,– повторяла и она,– поймите же наконец: сегодня зритель ждет от искусства глубины, психологии, тонкости. А ваши плоские вирши не желают слушать. Так же, между прочим, как и обожаемого вами Маяковского не хотят уже читать. Делайте, как советует Фриц Рудольфович: смешите, развлекайте, и все будет хорошо».

Чуть позднее встретил обоих Танти – вышли из кабинета начальства мрачнее тучи. Леон невесело стукнул друга по плечу и, не проронив ни слова, зашагал на улицу, а Костя буркнул: больше не нуждаются в нас. В этот же вечер забежали попрощаться и укатили на Кавказ.

Эсфирь Шуб тоже нашел настроенной как‑то необычно, что‑то явно угнетало ее. Долго отнекивалась, а потом прорвало: собралась уходить отсюда. Но не потому, что охладела, нет, к цирку она по‑прежнему всей душой, но вокруг творится непонятное... Рукавишникова сумасбродствует, вместе с Дарле все взяла в свои руки, командует, с художественным советом считаться перестала. Вообще эти двое творят, что в голову взбредет: то делали из цирка плохой драматический театр, то насаждали балет, а теперь ударились в чистое развлекательство.

– Вот‑вот, и мне сказали: «Эпоха агиток миновала...» Да разве можно сдавать позиции, уходить в кусты? Именно сейчас и нужна агитация, сейчас в особенности надо воспитывать народ. И цирк – прекрасная общественная трибуна. А они чем увлеклись – буржуев ублажать: «Отдыхайте, миленькие, веселитесь, родненькие...» Вот уж верно: дивная пара – гусь да гагара... А вы‑то в секции что смотрите?

– Секция влачит жалкое существование,– с горечью ответила Шуб.– Рукавишникова, словно мифическая Пандора, открыла ящик зла и выпустила на цирк все несчастья... Я рассказала обо всем товарищу Мейерхольду. Всеволод Эмильевич разделяет мою тревогу.

Много лет спустя Эсфирь Шуб, вспоминая об этой поре и о своей работе в цирке, скажет на страницах мемуаров: «Все попытки авторитетных знатоков циркового искусства убедить Рукавишникову, что это неправильный путь для цирка, ни к чему не привели» *. В этой же интереснейшей книге содержатся и дорогие для нас штрихи к портрету Лазаренко: «В представлении зрителя клоун всегда был или с белым, обсыпанным пудрой лицом и в шутовском костюме, или коверным рыжим. Виталий Лазаренко появлялся в гриме, который делал его лицо розово‑фарфоровым, а черные прямые, тонко вычерченные брови придавали всему его облику задорно‑молодой вид. Красивый, в красочном костюме, он вызывал восторженные аплодисменты зрителя с первых же минут появления на арене »*.

*Шуб Э. Крупным планом. М., «Искусство», 1959, с. 59.

*Там же, с. 44.

Этих строк Виталию Лазаренко видеть не привелось. Книга Шуб вышла через двадцать лет после его смерти. Но часто будет перечитывать трогательную запись, сделанную ею в его альбоме: «Товарищ Лазаренко! Я верю, что мы встретимся еще с вами в общей работе, в цирке, когда в цирке будет подлинный цирк, а на арене будет царить цирковое мастерство лучших артистов и вы будете среди них».

Вскоре после столкновения с Дарле Лазаренко, натура гордая и независимая, сказал самому себе: народ – везде народ и, собрав небольшую труппу таких же энтузиастов, верный своему остро развитому сознанию гражданского долга, отправился по городам Республики. Как и прежде, он нес людям живое, политически страстное слово и пафос революционной идейности, по‑прежнему сокрушал врагов новой жизни сатирическим смехом и дарил зрителей хорошим настроением.

В начале зимы 1921 года Театральный отдел Наркомпроса назначил Вильямса Труцци заведующим художественной частью обоих московских цирков. В цирковых кругах толковали, будто сделано это по распоряжению наркома, которому о Труцци рассказывал недавно вернувшийся в Москву Л. В. Собинов, встречавшийся с обаятельным цирковым премьером в Севастополе. Беседа с Труцци произвела на наркома якобы столь благоприятное впечатление, что Луначарский без колебаний решился поручить ему этот ответственный пост.

В ходе беседы Труцци рассказал, что состояние циркового дела в настоящее время самое плачевное. Во главе большой труппы он почти целый год двигался с берегов Черного моря к центру России и оказался очевидцем повсеместного упадка цирка, вызванного гражданской войной. Выход из кризиса, на его взгляд,– в приглашении иностранных артистов, главным образом тех жанров, недостаток в каких ощущает наш рынок.

Вопрос о подписании договоров с иностранными гастролерами рассматривался на Коллегии Народного комиссариата просвещения и был решен положительно. У Луначарского была на этот счет своя точка зрения. Он считал, что, контрактуя иностранцев, следует руководствоваться таким принципом: эквилибристы или гимнасты могут быть и чужеземные, но клоуны – обязательно свои. Нарком выдвинул две стержневые задачи: первая – широко ставить пантомимы на темы современности и вторая – возродить подлинную сатирическую клоунаду.

Художник широкого кругозора и к тому же энергичный организатор, Труцци, присмотревшись, пришел к выводу, что для столичных цирков программа явно слаба. И в особенности удручающее впечатление оставляли клоуны – какие‑то жалкие фигляры! Неудовольствие усугубила резкая статья в центральной газете, озаглавленная «Пленник нэпа». Дирекцию остро критиковали за то, что она шла на поводу сытого нэповского зрителя. Все, что отражало нашу жизнь, выброшено вон. С арены перестало звучать острое, злободневное слово. Выражалось сожаление, что теперь нет остроумных выступлений Лазаренко и братьев Танти. Упрек был справедлив и, что называется, подлил масла в огонь. Действительно, где же Лазаренко? Где Танти? Почему их нет здесь? Рассказывали: еще недавно они были украшением программы.

Исполненный решимости превратить оба цирка в образцовые, Труцци приказал администратору разыскать «беглецов». Вскоре ему доложили, что братья Танти прочно обосновались в Тифлисе, возглавляют цирк, любимцы города, приехать отказались. Лазаренко найти удалось с большим трудом, ездит по провинции. Сам расклеивает афиши. Узнав, что его приглашает Труцци в Москву, очень обрадовался и пообещал к Новому году непременно вернуться в столицу.

Встреча друзей была бурно‑радостной. Оживленный и веселый, Виль повел приятеля к себе домой, представил жене, Эмме. Пораженный красотой молодой женщины, Лазаренко подумал восхищенно: «Вот пара, просто заглядение!»

От громких голосов проснулся и заплакал ребенок. Труцци извлек из импровизированной постельки хорошенькую малышку:

– Прошу любить и жаловать: Иоланта Вильямсовна... Подумать только, какие перемены! Да ведь не виделись почти пять лет, сколько воды утекло. Хотелось поговорить, порасспросить друга обо всем и самому рассказать. И лучше всего – пойти бы в цирк.

– Лошадками что ж не похвастаешь? Слыхать, отменную конюшню собрал.

Как и рассчитывал хитрец, сразу же клюнуло. Глаза у Труцци заблестели:

– Пойдем, пойдем. Пришлось, знаешь, начинать от ноля. Спасибо Буденному Семену Михайловичу – помог. Теперь мы разжились первоклассными экземплярами. «Восьмерку» уже выпускаю в манеж.

Потом они сидели в полумраке пустого цирка, и Труцци вспоминал вслух свои мытарства: это, брат, было что‑то невероятное, столько всего приключилось с того дня, когда расстались в Туле,– тысяча и одна ночь! Сто раз погибнуть мог и от голода и от пули. Хлебнул, одним словом, горя.

– В Севастополе организовал нечто вроде товарищества. Знакомый художник написал мне большую вывеску – «Народный цирк». Ставили трюковые пантомимы, представь, даже «Черного пирата»; перелицовывали номера; гастролеров приглашали, эстрадных корифеев: Вертинский выступал, Павел Троицкий. Уговорил даже самого Собинова, тоже пел на манеже. Так вот и продержались почти два года. Ну а когда в город вошли наши, тут и совсем ожили. Стали собираться на гастроли всей труппой. Двигались от города к городу. В Харькове получаю телеграмму: «Приглашаетесь Москву переговоров тчк Луначарский». Дальнейшее тебе известно. А как ты? Как у тебя?

Захваченный рассказом друга, Лазаренко без энтузиазма поведал о своей жизни за эти же годы и закончил последней поездкой. Мотался по Белоруссии: Орша, Гомель, Витебск, Минск, Могилев. Побывали в Брянске, в Курске, в Смоленске. Ездили небольшой коммуной, по‑братски, дружно: один за всех, все за одного.

Труцци, потирая ноющую коленку, озабоченно спросил: как с репертуаром? Как с костюмами, с реквизитом и прочим? Нужна

209

ли какая‑нибудь помощь? А потом сказал, повеселев: рад, что снова вместе. Они еще покажут всяким выскочкам, как вести цирковое дело.

– Знал бы ты, какой бой пришлось выдержать из‑за тебя. Ну да бог с ними. Дадим громкие анонсы: «Едет Виталий Лазаренко». Вот только‑ досадно, что Леона с Костей не будет рядом. Сообща они горы свернули бы.

После стычки с Дарле и такого большого перерыва Лазаренко поставил перед собой задачу дебютировать в Москве только во всеоружии. В первую очередь он решил обратиться с просьбой о новом репертуаре к Маяковскому.

Декабрьским утром добрался трамваем до центра и отыскал в Лубянском проезде высокий дом под номером три. Здесь, как он знал, был рабочий кабинет поэта, и здесь его можно застать скорее всего. Однако возвращался ни с чем, соседи по большой, многолюдной квартире сказали: Владимира Владимировича нет, уехал за границу, в Берлин.

Кинулся к Адуеву. «Рад бы, дорогой Виталий Ефимович, всей душой, но завален работой». Извиняющимся тоном объяснил: эстрадники давно уже дожидаются своих куплетов и фельетонов, а Теревсат – скетчей. И к тому же сейчас в Камерном театре идут последние репетиции «Жирофле‑Жирофля», написанной им совместно с Арго, приходится проводить там целые дни.

И все же упорнейший из всех «заказчиков» жаркими словами и щедрым авансом (в ту пору артисты оплачивали произведения для сцены и арены из собственных средств) сумел поколебать молодого автора. Глядя, как Адуев достает из ящика письменного стола стопку чистой бумаги, подумал: сейчас скажет свою любимую приговорку: «Попробуем разжечь наш старый примус!», и дело пойдет. Работать с этим увлекающимся, легким человеком он любил, тем более что между ними уже сложилось тесное сотворчество.

– Итак, о чем сейчас толкуют больше всего? – начал Лазаренко и сам же ответил: об авиации. Аэроплан сегодня – гвоздь сезона. «Трудовой народ, строй воздушный флот!» «Будущее России – крылья авиации» – это сказал Василий Каменский. А он знает, он пилот.

После этого вступления Лазаренко заговорил о сути: надумал он совершенно новый прием, который позволит решать многие темы по‑цирковому.

– Представьте себе: я летаю под куполом цирка и с борта самолета гляжу на грешную землю в подзорную трубу и рассказываю обо всем, что вижу, и об отрицательном и о положительном, но рассказываю, конечно, не просто, а смешно, остроумно...

Адуев загорелся:

– Великолепная выдумка! Прекрасная форма – по своей простоте, по оригинальности, по своим возможностям. Браво, браво! Построим небольшой аэропланчик с пропеллером, нечто вроде «Авро»...– И вдруг спохватился: – Да, но как же он будет летать? Ведь это же какой силы мотор потребуется?

Никаких моторов! Клоунская фантазия, она может все. Обыкновенная тачка, на которой униформисты отвозят и привозят ковер,– вот вам и самолет. Дело за малым – за острым текстом.

Писал Адуев быстро, словно играючи и нисколько не смущаясь присутствием «заказчика». Придумав удачные строки, вскакивал, довольно потирая руки, и пускался декламировать эпиграммы. Знал он их бессчетно.

В короткие передышки между работой Лазаренко просил поэта почитать что‑нибудь, и тот, зная склонность артиста к стихам, охотно потчевал его лирикой, которую в печать не давал.

Рифмованным строкам клоун отдавал предпочтение и в своем репертуаре, считая, что они во много раз острее выражают мысль. Нередко, особенно во время гастролей, когда требовался быстрый отклик на то или иное событие, а рядом не оказывалось поэта, он писал сам. Во время странствий по дорогам Белоруссии Лазаренко всерьез взялся за перо и, показывая друзьям написанное, шутливо объяснил: «Являться муза стала мне». И вот в результате этих свиданий родилась небольшая книжечка стихов «Пятна грима».

За исключением десятка‑другого удачных, искренних строк стихи, прямо сказать, не прибавили славы отечественной поэзии. Интересно, что книжечку он посвятил памяти своего учителя, незабвенного Анатолия Леонидовича Дурова.

Попутно заметим, что минорный эпиграф, предпосланный стихам – «И у шута минуты скорби есть»,– а также некоторые строфы дали основание иным из биографов Лазаренко заключить, что в этот период артист испытывал творческую растерянность и душевный спад. С подобным утверждением трудно согласиться. Материалы его архива и свидетельства многих людей, близко соприкасавшихся с ним в это время, не подтверждают такого вывода. Напротив, скорее можно говорить о творческом подъеме. Именно тогда выпустил он в свет лучшие свои номера: «Аэроплан», «Извозчик», «Дискуссия о выеденном яйце», «Выставка».

Стихи из книги «Пятна грима», вышедшей в свет в 1922 году, Лазаренко читал иногда в свои бенефисы, и, надо сказать, не без успеха, чему, по всей вероятности, способствовали их разговорная интонация и налет мелодраматизма. Похвальные отзывы газет и шумные аплодисменты должно также отнести на счет подлинного темперамента автора‑декламатора.

В стихотворении «Вы и я» Лазаренко обронил признание: «А знаете ли вы, что я не сплю ночами, обдумывая каждый трюк». Действительно, своим профессиональным интересам он служил с подвижнической истовостью, самоотверженно, словно отшельник, принявший схиму, отметая все, что не касалось его работы. Однако преподносила она ему не одни лавры. Случалось, и не раз, испытывать и муки изнурительного поиска и горечь неудач, нередко его охватывали сомнения, а то и отчаяние.

На этот раз трудились с Адуевым особенно напряженно: за месяц был создан почти весь новый репертуар... Еще бы недельку померекать и поспорить, но Труцци настаивал: надо начинать, давно пора!

Дебютант стоял, уже в костюме и гриме, у занавеса, волнуясь и перебирая по обыкновению в памяти детали оформления – многочисленный реквизит и все, что связано с помощниками, ведь его успех во многом зависел от их внимательности и усердия. Его окликнул Труцци: «Ну, Лазарь, иди и воскресни! Так, что ли, сказано в Писании? А я – в ложу, «болеть».– И, склонясь к уху, шепнул всегдашнее: «Ни пуха...»

Когда Николай Иванович Ллойд, лучший, по утверждению Лазаренко, шпрехшталмейстер, объявил зычным, хорошо поставленным голосом его имя, цирк загрохотал дружной овацией. «Не забыли!.. Не забыли!» – торжествовал он, двигаясь по манежу под бравурные звуки музыки своим быстрым, летучим шагом, почти бегом, с поднятой в правой руке шапчонкой, и, обойдя традиционный круг приветствия, остановился в той точке, где, как он знал, была лучшая слышимость, и стал громко читать вступительный монолог, обращаясь ко всему цирку, к каждому сектору:

«Я после долгого явился перерыва

И, от волнения дыша едва‑едва,

Под звуки моего любимого мотива

К тебе навстречу вновь бегу, Москва.

Я вижу, что мои старанья не напрасны,

Я вами не забыт, как давняя мечта.

И я по вас соскучился ужасно.

Здорово, москвичи, привет вам от шута*..»

Потом, лукаво улыбаясь, Лазаренко объявил, что больше не желает быть клоуном, что овладел новой профессией, стал пилотом, и собирается летать, а в подтверждение своих слов надевал на голову шлем и очки авиатора и приглашал импозантного, во фраке Ллойда полетать на аэроплане.

– А где же ваш аэроплан?

– Странный вопрос–«где»! Ну ясно – в ангаре. Сейчас его выкатят – и пожалуйте, полети‑и‑им!

И далее следовала короткая шутовская интермедия с тачкой, которую клоун‑пилот на глазах у зрителей превращал с веселым балагурством в диковинный аэроплан: вместо крыльев – две метлы, рулевое управление – обруч от венского стула, пропеллер – грабли. «Воздухоплаватель», крепко сжимая штурвал, командовал:

– В полет!

Двое дюжих униформистров во всю прыть везли тачку с пилотом по кругу, и вот подхваченный тросами «аэроплан» – смотрите‑ка! – и впрямь взмыл в воздух, к немалому изумлению шпреха, и круг за кругом летает над барьером. Клоунская шапчонка, закрученная в свиток, превращена в подзорную трубу, в которую наш авиатор усердно разглядывает землю...

В шутовскую игру включался и степенный шпрех. Вскинув голову, он спрашивал:

– Где пролетаете? Что видите?

– Лечу над матушкой Москвой...

– А почему вы решили, что это именно Москва?

– Уж больно часто вспоминают матушку...

Следующий вопрос шпреха – и снова короткий, смешной ответ клоуна‑пилота, которому «сверху все видать как на ладони». Вот так в затейливом диалоге разворачивалось острословное обозрение городской жизни, затрагивающее актуальные для того времени темы.

Клоунскому воздушному кораблю ничего не стоило покружить и над чужедальними странами.

– А теперь где летите?

– Над Великобританией.

– И что, действительно Великобритания велика?

– По аппетиту – велика, а по территории – с Марьину рощу...

– А что вы там видите?

– Да ничего хорошего – туман... сплошной туман...

В емкой, доходчивой форме сатирик освещал актуальные, но скоротечные события международной политики, необыкновенно сложной в эти годы. Клоун‑обличитель широко пользовался меткой шуткой, игрой слов, намеком‑недомолвкой, понятной каждому, комическим сгущением, а то и соленым словцом.

Воодушевленный большим успехом «Аэроплана», Лазаренко, которого всегда влекла оригинальная форма и острохарактерные роли, набросал на полях текста свой новый, к сожалению, почему‑то неосуществленный замысел: «Использовать круговые полеты на тросе в образе бабы‑яги в ступе или верхом на метле».

Во втором отделении он блеснул еще одной яркой новинкой – скетчем «Балерина». Это был живой отклик на модное поветрие: в первые годы нэпа расплодилась уйма балетных студий самых различных толков и направлений, в которые слетались, как мотыльки на огонь, жаждущие славы девушки. Клоун выступил со смешной пародией на этих сильфид, беззаботно порхающих, несмотря на царившую кругом разруху. Средствами сатирического заострения он показывал внутреннюю несостоятельность скороспелых балерин, легкомысленно строящих себе воздушные замки, лишенных не только дарования, но и достаточной профессиональной подготовки.

Клоун представал перед зрителем в обличье этакой беспечной пустельги, которая отрекомендовывалась публике как «известная балерина мадемуазель Клементина». Комический эффект вступительного монолога достигался несоответствием между ее претензией на изящество и грубыми, вульгарными манерами и речью. Смешили публику невежественные суждения о профессии балерины, произносимые с апломбом: «Руками печально разведя, исполняла помирающего лебедя...», «Делаю самые разнообразные движения в состоянии полного полуобнажения».

Пародия была пронизана танцевальными заставками. «Балерина» иллюстрировала ими свою биографию. До революции она танцевала, «не предчувствуя веяния Октября», мазурку из «Жизни за царя». После падения царского строя плясала «Матлот», «не щадя здоровья, из уважения к матросскому сословию...» Позднее, в годы разрухи, героиня этой танцевальной истории «шастала» с ведрами на реку за водой и плясала, ну конечно же, «По улице мостовой...» «Но развеялось горе дней тяжелых и вернулись на рынок и масло и хлеб. И тогда, подучившись в разных школах, я стала откалывать «Ту‑степ» и Туз‑нэп».

В этой пародии Лазаренко представал виртуозом комического танца. «Балерина», в которой раскрывалась блестящая комедийная техника актера, долго продержалась в его репертуаре.

Завершалось выступление по традиции его коронным номером – прыжками через препятствия, на этот раз снова через лошадей, чего давно уже не было, ведь гастролировали большей частью по сценам. Пришлось перед премьерой изрядно потренироваться. Количество голов в живом барьере нарастало от прыжка к прыжку: сперва через трех, затем четырех и шестерых труцциевских красавцев. И перед каждым прыжком – новое четверостишие:

«С разбегом дружным и горячим,

Над морем лжи и горьких скверн

Чрез первый и второй мы скачем

В великий Третий Коминтерн».

Пока выводили и устанавливали еще двух лошадей, клоун‑публицист, сбросив куртку и оставшись в двухцветном комбинезоне с открытыми руками, темпераментно читал новую строфу – гневный отклик на животрепещущую тогда тему: враждебные Советскому Союзу козни Лиги наций:

«Коль не захочет капитал

Пустить нас к западным рабочим,

Мы, как бы нам он ни мешал,

Так Лигу наций перескочим...»

В следующем прыжке Лазаренко показывал, как «быстро и смело женщина перепрыгнула старую семью и попала из кухни в ЦК женотдела».

Впрочем, прыгал он не только через живые барьеры. По примеру прошлых лет, когда цирковые конюшни были пусты, в качестве препятствий использовались символические изображения. Так, например, клоун делал сальто через огромную карикатуру на барона Врангеля, сброшенного красноармейским штыком в Черное море, или через многометровый плакат с надписью: «ПРОДРАЗВЕРСТКА».

В день премьеры, откликаясь на недавнее важное событие – издание закона о выпуске в обращение банковских билетов – червонцев, Лазаренко читал восьмистишие о реформе, которое заканчивалось «гигантским прыжком через старый дензнак» (сильно увеличенную копию денежного знака достоинством в один миллион рублей).

Такого грома аплодисментов, такого восторженного единодушия зрителей давно уже не знали старые стены цирка. С мест кричали «браво!», а вызовам не было конца.

Шестого марта 1923 года состоялся бенефис клоуна, а 9 марта в «Правде» появилась рецензия на его выступление, в которой его называли «редким цирковым артистом‑художником». Газета отмечала: «Лазаренко сумел внести в цирковой жанр освежающую струю неподдельного юмора, злободневности, трюковой выдумки, вызывающих настоящий, здоровый смех, не похожий на гоготание и хихикание публики «нерыдаев»... Неутомимый прыгун действительно сумел дать столько разнообразных номеров, проявил такую изобретательность и остроумие, что огромный, переполненный самой демократической публикой цирк все время дрожал от хохота».

Да, это была полная творческая победа, которой он достиг благодаря огромному труду, пройдя через яростные тренировки, искания и жаркие споры, через стойкую борьбу с теми, кто толкал его на путь потешника‑развлекателя или, как говаривал старик Никитин, забавляльщика.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

НЕПОВТОРИМАЯ ВЕСНА

 

Весну 1923 года Лазаренко прожил необычайно плодотворно. Используя каждый свободный час, он энергично занимался самообразованием: ходил на многочисленные в ту пору диспуты, бывал на выставках художников, не пропускал поэтические вечера – оттачивал свой художественный вкус, впитывал идеи, расширял угол зрения. С поражающей целеустремленностью искал новое и в своем клоунском деле: упорно тренировался, изобретал трюки, обогащал свой репертуар.

В эти же самые дни, а точнее, 17 апреля, в его альбоме появилась длинная, на страницу, запись, сделанная А. М. Данкманом, будущим радетельным цирковым руководителем, а пока подвизавшимся в директории на вторых ролях. В этой записи дан проницательный анализ творческой жизни тогдашней арены и места в ней народного шута; с тревогой отмечалось, что многие артисты «застыли в своем мастерство и не совершенствуются, и только Виталий Лазаренко, как видно, до последних своих дней останется «цирковым бунтарем» – крепко засели в нем лучшие старые традиции, и в эти лучшие формы он постоянно вкладывает новое содержание».

Такой яростный труд, конечно же, приносил свои плоды: «бунтарь» сделался самым популярным артистом цирка. О нем много писали газеты и журналы, а директора провинциальных цирков забрасывали предложениями. А после того памятного выхода на юбилее Мейерхольда не было отбоя от приглашений выступать на вечерах и эстрадных концертах.

Торжественное чествование выдающегося деятеля советского театра Всеволода Эмильевича Мейерхольда было назначено на 2 апреля 1923 года. Горячий почитатель его таланта, Лазаренко увлеченно готовил приветственное слово от цирка, отнесясь к выделенным ему трем минутам со всей серьезностью. Он встретился с Николаем Адуевым, и поэт написал специально к этому случаю теплый монолог. Однако какая‑то неудовлетворенность сдерживала Виталия Ефимовича. Нет, заключил он после основательных раздумий, цирковое приветствие должно выделяться, должно быть особенным, непременно коротким и ярким, как вспышка фейерверка. Он не успокоился до тех пор, пока не придумал оригинального решения.

Юбилейное торжество состоялось на сцене Большого театра. В полутьме кулис делегат цирка облюбовал себе место в стороне от всех, чтобы ничто не отвлекало. На пожарной лестнице, сидя на которой было удобнее всего «зарядить» ходули.

И вот наконец его очередь. Когда из глубины сцены появилась долгоногая фигура в клоунском костюме, ступающая энергичным шагом, его сразу же узнали – вспыхнули аплодисменты. Лазаренко подошел к столу президиума и развернул длинный, аж до самого пола, свиток‑адрес горячему поклоннику арены от его верных друзей – артистов цирка. Указав широким жестом на свой исполинский рост, клоун произнес короткую, как он любил, зажигательную шутку, которую потом будет повторять вся Москва: «Великий – ве‑еле‑и‑и‑кому!»...

Через десять лет общественность торжественно отметит тридцатипятилетие актерской деятельности Виталия Лазаренко, удостоенного в связи с этим высокого звания заслуженного артиста республики. И Мейерхольд откликнется на юбилей статьей в «Правде». Публицист сцены назовет публициста манежа талантливым пропагандистом, неутомимым борцом «за политическое осмысливание наиболее консервативной разновидности лицедейства, какой является искусство цирковой арены... Его не пугали ни многочисленные административные кары царских чиновников, ни одиночество, ни прямое противодействие отсталых элементов цирка. С мужеством передового бойца Виталий Лазаренко вел и ведет свою работу по превращению отвлеченного зрелища в агитационное искусство»!.* Сохранилась и его пространная телеграмма, в которой он сердечно поздравлял юбиляра, «блестящего мастера циркового искусства, первого советского циркача, агитатора, любимца масс».

Художественная жизнь тогдашней Москвы била ключом. Активно велись творческие поиски новых путей в искусстве,

*Мейерхольд В. Э. Юбилей Виталия Лазаренко – «Правда», 1933, 16 мая.

рождались новые течения, изобретались новые приемы и формы. Человек компанейский и легкий на подъем, Лазаренко старался не упускать ни одной премьеры, ни одной генеральной репетиции, ни одного нового кинофильма, ни одного театрального просмотра.

Друзья, Адуев и Арго, пригласили его на свою оперетту «Жирофле‑Жирофля», и он был захвачен красочным зрелищем: спектакль искрился весельем, музыкой, куплетами, затейливыми танцами. Постановщик спектакля А. Я. Таиров, давний почитатель цирка, перенес с арены множество комических фортелей, позаимствованных у рыжих, акробатические каскады и кувы<