Разговор и крушение во льдах

<1>

 

Громад во мгле оставив берег,

Направив вольной в море бег

И за собою бросив Терек,

Шел пароход и море сек.

Во мгле ночей что будет с ним?

Сурова и мрачна звезда пароходов,

Много из тех, кто земными любим,

Скрыто внутри его шелковых сводов.

Прильнув к веревочной ограде,

Задумчиво смотрели полудети,

В каком жемчужном водопаде

Летели брызги в синем свете.

И призрак стеклянный глубин,

И чайки на берег намеки:

Они точно крылья судьбин,

От берега мы недалеки.

На палубах шныряют сотни,

Плывешь ты, по морю прохожий,

Окован суровою кожей,

Морские поют оборотни.

Окраскою серою скромен

И строгий в строеньи своем,

Как остров во мраке огромен,

Рассек голубой водоем.

В плаще, одряхлевшем от носки,

Блестя золотыми погонами,

Взошел его вождь^* на подмостки —

Он правит служебными звонами.

Теченье мысли не нарушу:

Кто-то сказал, смеясь во взоре,

Что будет год, оставив сушу,

Наполним воздух или море.

Но что же, если мы вспорхнем

Однажды дальше в синеву —

Со звезд полуночным огнем

Увижу землю наяву.

Ведь власти речь и материк

На жизнь и смерть хранят союз,

Как будто войн устал старик

Нести на плечах мелкий груз.

Возница мира раньше вез

Молниегривыми конями

Из мира рыданий и слез

Более скорбей, одетых тенями.

И к быту первых дикарей

Мечта потомков полетит,

И быт без слов — скорей, скорей! —

Она задумчиво почтит.

Если мир одной державой

Станет — сей образ люди ненавидят, —

В мече ужели посох ржавый

Потомки воинов увидят?

Когда от битв небес излучин

Вся содрогается земля,

Ученых разум станет скучен,

И я скучаю, им внемля.

Да, те племена, но моложе,

Не соблазнились общим братством —

Они мечом добудут ложе.

<……..>

Не в самых явных очертаниях

Рок предстоит для смертных глаз,

Но иногда в своих скитаниях

Он посещает тихий час,

«Мне отмщение, и Аз воздам»^* —

Все, может быть, и мы услышим.

Мы к гневным молни<й> бороздам

Лишь в бури час умы колышем.

Пожар я помню небоскреба

И глину ласточек гнезда,

Два-три серебряные зоба

Я не забуду никогда.

Огнем и золотом багровым

Пожар красивый рвет и мечет,

А на стене, в окне суровом,

Беспечно ласточка щебечет.

Летают молни<и> пламёна

На свод морей, как трость волнуем,

И ветров гневные племена

Рассвирепели поцелуем.

Еще ужасней наводненье:

Где раньше пела детвора,

Там волны с криками «ура»

Ломают бедное селенье.

Везде мычащие стада

Как будто ревом помогают,

И из купален без стыда

Нагие люди выбегают.

Судов на пристани крушенье,

Плачевный колокола звон,

И на равнине в отдалении

И крик, и вопль, и бледный стон.

И что ж, где волны диким гнездом змей

С лобзанием к небу устремлялись,

Там голубиный сон морей

И солнца блеск — его скиталец.

Да, от дворцов и темных хижин

Идет мятеж на власть рассудка. —

Добряк в очках сидит обижен:

Глупца услышать ведь не шутка. —

О судьбах речь. Кто жил глубоко,

Кто сумрак и огонь зараз,

Тот верит в видящее око,

Чету всевидящую глаз.

Бойтеся русских преследовать,

Мы снова подымем ножи

И с бурями будем беседовать

На рубежах судьбы межи.

И если седьмое колено

Мешает яд и точит нож,

Его права на то: измена

Подкралась с лицами вельмож.

На злодеяния бешеном вале

Должен носиться потомка челнок,

За то, что у предков когда-<то> отняли

Славу, лучи и венок.

— О, юноша, ваш лепет,

То дерзкий, то забавный,

Мне рассказал, что вами не пит

Кубок общий в мире главный.

— Ты прав: не костер, а вязанка готовая дров,

Из кубка живого я не пил.

Ты же, чей разум суров,

Ты старого разума пепел.

«Мы не рождаемся в жизнь дважды», —

Сказал задумчивый мудрец.

Так веселись, будь светел каждый,

И здравствуй, ты, о, звон колец!

Свершай же, свершай свой бег,

О, моря жестокого данник.

Идешь, так хотел человек,

Иди же, иди же, о, странник!

И храмы убийства быков

В широких и круглых стенах,

И буря внезапных хлопков,

И бык, упадающий в прах.

И жизни понятен мне снова учебник,

Мрет муравейника правда живая,

А ты, таинственный волшебник,

За дубом стоишь, убивая.

Приятно гибель и раскол

Принесть, как смерти чародейник,

Огромного дуба сокрытый за ствол,

В кипучий трудом муравейник.

Ведь листья зеленые жили особо,

Позднее сплетались в державы стволов.

Туда и мы, любимцы гроба,

Невода мертвых неясный улов.

Желудок князем возгласить —

Есть в этом, верю, темный смысл.

Пора кончать тех поносить,

Кто нас к утесу дум возвысил.

Как, на глав змеиных смысел,

Песни чертога быть зодчим,

Как рассказать володение чисел,

Поведать их полдням и ночам?

О, сумасшествие п<р>орока,

Когда ты мир ночей потряс,

Ты лишь младенцем в объятиях рока

Несся сквозь звездных сияние ряс.

А изображени<я> главы

Вам дорогого существа:

Сестры, невесты, брата — вы

Лучи другого естества.

Кто изнемог под тяжестью возмездий

И жизнь печальную оглянет,

Тот пред лицом немых созвездий

Своего предка проклянет.

Опасно видеть в вере плату

За перевоз на берег цели,

Иначе вылезет к родному брату

Сам лысый черт^* из темной щели.

Мы жребия войн будем искать,

Жребия войн^*, земле неизвестного,

И кровью войны станем плескать

В лики свода небесного.

И мы живем, верны размерам,

И сами войны суть лады,

Идет число на смену верам^*

И держит кормчего труды. —

И грозная бьется гора

Сверкающей радугой пыли.

— Когда мы судили вчера,

О роке великом забыли.

Помнишь безумную ласточек дурь,

Лиц пролетающих около,

Или полет через области бурь

Бело-жестокого сокола?

О, бедствие вам — одиноким и зрячим

Столбам на полях слепоты.

Ответим мы стоном и плачем

На шествие судеб пяты.—

А волны черные и бурные

С журчанием бились о прибой,

Как будто дерзко-балагурные

Беседы с мрачною судьбой.

Наездник напрасно, плывя, помогал,

Конь вороной за отлива волной

Шел, храпя,

И после в испуге долой убегал,

Ремнями возницу идти торопя.

И снова к прибою бежал, оживая,

Как будто в глубинах друзей узнавая,

Как будто бы родина там вдалеке,

Кругом же прибоя черта снеговая.

<…..>

— Вы, книги, пишетесь затем ли,

Чтоб некогда ученый воссоздал,

Смесив в руке святые земли,

Что я когда-то описал?

И он идет: железный остов

Пронзает грудью грудь морскую,

И две трубы неравных ростов

Бросают дымы; я тоскую.

Морские движутся хоромы^*,

Но, предков мир, не рукоплещь:

До сей поры не знаем, кто мы —

Святое Я, рука иль вещь.

Мы знаем крепко, что однажды

Земных отторгнемся цепей.

Так кубок пей, пускай нет жажды,

Но все же кубок жизни пей.

Мы стали к будущему зорки,

Времен хотим увидеть даль,

Сменили радугой опорки,

Но жива спутника печаль.

Меж шестерней и кривошипов

Скользит задумчиво война,

И где-то гайка, с оси выпав,

Несет крушенье шатуна.

Вы — те же: 300, 6 и пять,^*

Зубами блещете опять.

Их, вместе с вами, 48,

Мы, будетляне, в сердце носим

И их косою травы косим.

Нас просят тщетно: мир верни,

Где нет винта и шестерни.

Но будетлянин, гайки трогая,

Плаща искавший долго впору,

Он знает: он построит многое,

В числе для рук найдя опору.

Ведь к сплаву молний и лавины

Кричали толпы: «Мы невинны!»

О, человек, забудь смирение!

Туда, где, старой осью хлябая,

Чуть поборая^* маслом трение

И мертвых точек перебой, —

Одно, одно! — созвездье слабое

В волненьи борется с судьбой, —

Туда иди, красавец длани^*,

Будь старшим братом этой лани.

Ведь меж вечерних и звездных колес

Ты один восстаешь на утес.

И войны <пред> тем умеряют свой гнев,

Кто скачет, рукою о рок зазвенев.

Земного пути колесо маховое,

И вечер, и речка, и черные хвои,

И оси земной в тучах спрятанный вал —

Кобзу кобзарю подавал.

А солнце-ремень по морям и широтам

Скользит голубым поворотом.

 

(Сын Выдры кричит «ау» Индии спящей.)

 

2

 

Дети Выдры играют на пароходе в шахматы. Площадь — поле шахматной доски; действующие лица: Пешки, Ферязь^*, Конь и другие. Видны руки Детей Выдры и огромные спички^*. Черные молчат. Белые говорливы.

Я пешка

 

Тра-ра-ра, тра-ра-ра, тра-ра-ра.

Тра, ра, ра, ра —

Мы люди войны и удара.

Ура, ура!

 

Я пешка

 

На зовы войны и пожарищ

Шагает за мною товарищ.

И с нами шагает беда!

(мрачно)

Да-да!

 

Предводитель

 

Возьми скорей на мушку

Задумчивую пушку.

Зовет рожок военный,

За мной идет отряд.

Молвою вдохновенной

Те пушки говорят.

У каждой свой заряд.

 

Я пешка

 

Там-там,

К высотам!

Знамя там.

 

Конь

 

Скачу я вбок и через,

Туда, где вражья Ферязь.

Я ноги возвысил,

А уши развесил.

Меж вражеских чисел

Кидаюсь я, весел.

 

Ферязь

 

В латах я. Пусть

Нами башня занята

Не та.

«Ура» так просится к устам!

Победа все еще не там!

На помощь иду я

К усталым отвагам

Ускоренным шагом,

Воюя и дуя!

В кровавых латах прочь мы вы<й>дем

И сколько люда не увидим.

 

Черные молчаливые

Зирин! Зирин!^*

Черные

Мат!

Шахматы складывают в коробку.

Сын Выдры

Вот и все.

 

3

 

Игра на пароходе

<Сын Выдры>

 

Мне скучно, и нужно нам игру придумать.

Сколько скуки в скоке скалки^*!

О, день и динь, и дзень!^*

О, ночь, нуочь и ничь!

Морской прибой всеобщего единства.

 

Морское путешествие

Сын Выдры перочинным ножиком вырезывает на утесе свое имя: «Велимир Хлебников». Утес вздрагивает и приходит в движение: с него сыпется глина, и дрожат ветки.

Утес

Мне больно. Знаешь кто я? Я сын Пороса^*.

Сын Выдры

Здравствуй, поросенок!

Утес

 

Зачем глумиться?

Но игрушками из глины,

Я, растроганный, сошел

И зажег огнем долины,

Зашатав небес престол.

Пусть знает старый властелин^*,

Что с ними я — детьми долин,

Что угрожать великолепью

Я буду вечно этой цепью.

Что ни во что его не чту,

Лелею прежнюю мечту.

И вновь с суровою божбой

Я славлю схватку и разбой,

Утоляя глад и гнев

Им ниспосланных орлов,

Точно снег, окоченев

Над ущельем соколов.

За серной бродит здесь охотник,

Где горы к облаку приближены,

Давно воздвиг их древний плотник,

Дворцы и каменные хижины.

Вишу, как каменный покойник,

У темной пропасти прикованный

За то, что, замыслом разбойник,

Похитил разум обетованный.

Я помню день борьбы и схватки

С толпой подземных великанов:

Мелькали руки и лопатки,

И ребра согнутые станов.

Узнает полночь этот мир,

Сегодня что, как утро, свеж,

И за пустой весельем пир

Костяк взойдет, в одежде мреж^*.

Смотри, уж Грузия несет корзины,

И луч блеснул уж на низины.

 

Люди

 

Бог великий что держал^*,

Скрытый сумрака плащом,

Когда ты во тьме бежал,

Обвит молнии плющом?

Он не дал разум нашим дедам

В эти ветхие года

И в плену горы соседом

Обречет быть навсегда.

Но что с ним сделали враги?^*

Где радость, жизнь и где веселие?

<За веком век печально нижет>,

Прикован к темному ущелью,

И лишь олень печально лижет,

Как смолы, кровь с его ноги.

И на кудрей его вершины

Льют века свои кувшины.

 

Сын Выдры

 

Но чью-то слышу я дуду.

Сейчас иду.

 

<Люди>

 

Клянемся, сон бесчеловечен.

Как кровь и сало, блещет печень!

 

Сын Выдры

 

Прошай, собрат. Прости невольную ошибку.

Страдалец! Целую твой свяшенный палец!

 

Орлы

 

Пролетаем с пожеланьем

Сердцу вырванному вырасти,

Над изящным стадом ланей

В склонах мглы и утра, и сырости.

 

Дочь Выдры

 

Походить бы я хотела

Очертаниями тела,

Что с великим и убогим

Быть чаруюшей не ленится

И с искусством хромоногим —

Вечно юная изменница.

 

(Освобождает его, перерезая, как черкешенка^*, цепь)

Пушкин

Дети Выдры идут к водопаду

Занавес

 

— Но что за шум? Там кто-то стонет!<</v>

— Льды! Пароход тонет^*.

 

Сын Выдры

 

Жалко. Очень жалко.

Где мои перчатки? И где моя палка?

Духи пролил.

Чуть-чуть белил.

 

Вбегающий

 

Уж пароход стоит кормой

И каждой гайкою дрожит.

Как муравьи, весь люд немой

Снует, рыдает и бежит.

Нырять собрался, как нырок,

Какой удар! Какой урок!

И слышны стоны:

«Небеса, мы невинны».

Несется море, как лавины.

Где судьи? Где законы?

 

 

Й парус

 

 

ДУША СЫНА ВЫДРЫ

 

Ганнибал

 

Здравствуй, Сципион.

И ты здесь? Как сюда попал?

Не знаю, прихоть иль закон:

Сюда идет и стар и мал,

Да, все бегут на тень утеса^*.

Ты знаешь, мрачный слух пронесся,

Что будто Карл и Чарльз^*, — они

Всему виною: их вини.

Два старика бородатых —

Все слушают бород лохматых, —

Поймав, как жизнь морской волны,

Клешнею нежные умы

И тело веры, точно рыбки,

Клешней своей сдавив ошибки,

Добыче право дав висеть

(Пусть поет та в тисках железных,

В застенке более полезных),

Поймали нас клешнями в сеть.

Весы над книгой — весы счетов,

Числа страниц и переплетов.

Ей можно череп проломить,

Другим не надо изумить.

Хотя порой в ее концах

Ничто сокрылось, как в ларцах,

Ума не будет и помину —

И я пред книгой шляпу скину.

Давай возьмем же по булыжнику

Грозить услугой темной книжнику?

Да, эту старую войну

С большой охотой я начну.

Карл мрачно учит нас:

Я шел войной на римский дол,

Вперед, упрям и бледен, шел,

Стада слонов сквозь снег провел,

Оставив цепи дымных сел,

Летел, как призрак, на престол,

Свободу юга долго пас,

Позднее бед числа не счел —

Не для отчизны властных глаз.

И много знал в душе я ран,

И брата лик^* упал в мой стан;

Он был с копья сурово сброшен,

Суровым долгом рано скошен,

А волосы запутались о тын,

Был длиннокудр пустыни сын —

Нет! Но потому, что римские купцы,

Сходя толпой накрашенной в Аид,

Погибнув от обжорства, лени и чумы

<(Смерть розную рождение сулит.

Пустыни смолами надушен,

К словам, умри, равнопослушен)^* >,

Зовут избытки и заразы,^*

Телом лоснящимся и масляным

Помощники неслыханным напраслинам.

А путь сюда велик и прям,

И мира нашего властям

Становятся ненужными подполчные^* заказы,

Посредством юрких ходоков,

На масло и на жир у римских мясников,

На снедь горячую и гадкую,

В ней мы, по ученью мудрецов, —

Поверю я в ученье шаткое, —

Печемся здесь в смоле купцов,

По грудь сидя в высоких бочках,

В своих неслыханных сорочках,

Забыв о битвенных утехах

И о латах и доспехах,

Не видя в том ни капли толку,

И тянем водку втихомолку.

Ее приносят сторожа

Тайком, украдкой и дрожа —

Смущать подземное начальство

Они научены сызмальства.

Итак, причина у войны:

Одни весьма-весьма жирны.

Товарищ в славе повествует^*

Толпе соседей и соседок

Про утро наших грез и сует,

Что первый мой неясный предок,

Сокрытый в сумраке времен,

Был мил и дик, но не умен.

Рукой качаясь на сучках,

С неясной думою в зрачках,

В перчатках белых на меху,

Как векша^*, жил в листве вверху,

Ел пестрых бабочек и зерна,

Улиток, слизней и грибы,

Он наблюдал глазами черными

Звезд ток, взобравшись на дубы,

Ладонью пользуясь проворной

Для ловли, бега и ходьбы.

И вовсе был простаковат

Наш предок, шубою космат,

С своей рукою волосатой,

А все же им служи и ратуй.

Таких людей я с ног сшибал

Одной угрозой темных взоров.

 

Сципион

 

Ты прав, мой храбрый Ганнибал,

Они не стоят разговоров.

Наш мир, поверь, не так уж плох,

Создав тебя, создав меня!

Созда<ть> двух-трех веселых блох —

Совсем не тяжкая вина.

 

Ганнибал

 

Итак, пути какой-то стоимости.

О, слава! Стой и мости.

Причина: кость или изъян

Есть у людей и у обезьян.

Ты веришь этой чепухе?

 

<Сципион>

 

Ей-богу, нет. Хе-хе!

Мы пляску их, смеясь, увидим,

А там, зевая, к предкам вы<й>дем.

Извергло их живое,

И вот, сюда явившись, двое

Приносят копоти огни,

Из новой истины клешни.

О тенях тени говори<м>!

Как много звезд там вдалеке.

Послушай, осаждая Рим,

Себя ударив по щеке,

Давил ты меньше комаров,

Чем сколько смотрит на нас ныне

<В> ночной доверчивой пустыне

Созвездий пятен и миров.

На римском щеголе прыщей

Садится меньше и бедней,

Чем блещет звезд во тьме ночей.

И то, чему свистят,

И то, чему все рукоплещут,

Не стоит много (образ взят^*),

Когда кругом так звезды блещут.

Как два певца, что за проезд

До ближнего села

Расскажут вам теченье звезд

И как устроена пчела.

И к ним не будь ты так суров.

Смотри: давил не столько комаров

Ты на пунической щеке^*,

Как звезд сверкает вдалеке.

Но слышишь — ходит кто-то,

В руке же древко дрота^*.

 

Святослав

 

И снова, меж вас пролетая,

Вскрикну: «Иду я на вы!»

Горе: кайма золотая

Обвила пространство главы.

Чело, презиравшее неги,

И лоб, не знавший слов «страшно»,

Налили вином печенеги

И пили так, славя мной брашно^*.

 

Пугачев

 

Я войско удальцов

Собрал со всех сторон

И нес в страну отцов

Плач смерти, похорон.

 

Самко

 

Я жертвой был течений розных,

Мои часы шли раньше звездных.

Заведен люд на часы.

Чашкой гибели весы

Наклонилися ко мне,

Я упал по звезд вине.

 

Ян Гус

 

Да, давно и я горе<л>.

И, старее, чем вселенная,

Мутный взор (добыча хворости),

Подошла ко мне согбенная

Старушка милая, вся в хворосте^*.

Я думал, у бабушки этой внучат

Много есть славных и милых,

Подумал, что мир для сохи непочат

И много есть в старого силах.

«Простота, — произнес я, — святая», —

То я подумал, сюда улетая.

 

Ломоносов

 

Я с простертою рукой

Пролетел в умов покой.

 

Разин

 

Я полчищем вытравил память о смехе,

И черное море я сделал червонным,

Ибо мир сделан был не для потехи,

А смех неразлучен со стоном^*.

Топчите и снова топчите, мои скакуны,

Враждебных голов кавуны^*.

 

Волынский

 

Знайте, что новые будут Бироны

И новых «меня» похороны.

 

Ганнибал

 

Да, да: ты прав, пожалуй.

Коперник, добрый малый.

 

Коперник

 

Битвы доля бойцу кажется

Лучезарной, вместе лучшей.

Я не спорю. Спорить сердце не отважится,

Враждовал я только с тучею.

Быть^*, рукой судьбы ведом,

Ходит строгим чередом.

 

Ганнибал

 

Раз и два, один, другой,

Тот и тот идут толпой.

Нагибая звездный шлем,

Всяк приходит сюда нем.

Облеченный в звезд шишак,

Он, усталый, теневой,

Невесомый, не живой,

Опустил на остров шаг.

Ужель от Карлов наводнение

Ведет сюда все привидения?

 

Вопль духов

 

На острове вы. Зовется он Хлебников.

Среди разъяренных учебников

Стоит, как остров, храбрый Хлебников —

Остров высокого звездного духа.

Только на поприще острова сухо —

Он омывается морем ничтожества.

 

Множества

 

Наши клятвы и обеты

Клеветой замыла злоба,

В белый холст мы все одеты

Для победы или гроба,

Иль невиданных венков,

Иль неслыханных оков.

 

Голос из нутра души

 

Как на остров, как на сушу,

Погибая, моряки,

Так толпой взошли вы в душу

Высшим манием руки^*.

Беседой взаимной

Умы умы покоят,

Брега гостеприимно

Вам остров мой откроет.

О, духи великие, я вас приветствую.

Мне помогите вы: видите, бедствую?

А вам я, кажется, сродни,

И мы на свете ведь одни.

 

Совет

1911–1913

 

 

Война в мышеловке

 

 

1

 

Вы помните? Я щеткам сапожным

Малую Медведицу^* повелел отставить от ног подошвы,

Гривенник бросил вселенной и после тревожно

Из старых слов сделал крошево^*.

Где конницей столетий ораны^*

Лохматые пашни белой зари,

Я повелел быть крылом ворону

И небу сухо заметил: «Будь добро, умри!»

И когда мне позже приспичилось,

Я, чтобы больше и дальше хохотать,

Весь род людей сломал^*, как коробку спичек,

И начал стихи читать.

Был шар земной

Прекрасно схвачен лапой сумасшедшего^*.

— За мной!

Бояться нечего!

 

 

2

 

И когда земной шар, выгорев,

Станет строже и спросит: «Кто же я?» —

Мы создадим «Слово Полку Игореви»

Или же что-нибудь на него похожее.

Это не люди, не боги, не жизни,

Ведь в треугольниках — сумрак души!^*

Это над людом в сумрачной тризне

Теней и углов Пифагора^* ковши.

Чугунная дева^* вязала чулок

Устало, упорно. Широкий чугун

Сейчас полетит, и мертвый стрелок

Завянет, хотя был красивый и юн.

Какие люди, какие масти

В колоде слухов, дань молве!

Врачей зубных у моря снасти

И зубы коренные, но с башнями «Бувэ»^*!

И старец пены, мутный взором,

Из кружки пива выползая,

Грозит судьбою и позором,

Из белой пены вылезая.

 

 

<3>

 

Малявина красивицы, в венке цветов Коровина^*,

Поймали небоптицу. Хлопочут так и сяк.

Небесная телега набила им оскомину.

Им неприятен немец, упитанный толстяк.

И как земно и как знакомо

И то, что некоторые живы,

И то, что мышь на грани тома,

Что к ворону По^* — ворон Калки ленивый!

 

 

<4>

 

Как! И я, верх неги,

Я, оскорбленный за людей, что они такие,

Я, вскормленный лучшими зорями России,

Я, повитой лучшими свистами птиц, —

Свидетели: вы, лебеди, дрозды и журавли! —

Во сне провлекший свои дни,

Я тоже возьму ружье (оно большое и глупое,

Тяжелее почерка)

И буду шагать по дороге,

Отбивая в сутки 365x317 ударов^* — ровно.

И устрою из черепа брызги,

И забуду о милом государстве 22-летних^*,

Свободном от глупости возрастов старших,

Отцов семейства (обшественные пороки возрастов старших).

Я, написавший столько песен,

Что их хватит на мост до серебряного месяца.

Нет! Нет! Волшебницы дар есть у меня^*, сестры небоглазой^*.

С ним я распутаю нить человечества,

Не проигравшего глупо

Вещих эллинов грез,

Хотя мы летаем.

Я ж негодую на то, что слова нет у меня,

Чтобы воспеть мне изменившую

Избранницу сердца.

Ныне в плену я у старцев злобных^*,

Хотя я лишь кролик пугливый и дикий,

А не король государства времен^*,

Как зовут меня люди:

Шаг небольшой, только «ик»,

И упавшее «о», кольцо золотое,

Что катится по полу.

 

 

<5>

 

Вы были строгой, вы были вдохновенной,

Я был Дунаем, вы были Веной.

Вы что-то не знали, о чем-то молчали,

Вы ждали каких-то неясных примет.

И тополи дальние тени качали,

И поле лишь было молчанья совет.

 

 

<6>

 

Панна пены, Пана пены,

Что вы — тополь или сон?

Или только бьется в стены

Роковое слово «он»?

Иль за белою сорочкой

Голубь бьется с той поры,

Как исчезнул в море точкой

Хмурый призрак серой при^*?

Это чаек серых лет!

Это вскрикнувшие гаги!

Полон силы и отваги,

Через черес он войдет!

 

 

<7>

 

Где волк воскликнул кровью:

«Эй! Я юноши тело ем», —

Там скажет мать: «Дала сынов я».—

Мы, старцы, рассудим, что делаем.

Правда, что юноши стали дешевле?

Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?

Ты, женщина в белом, косящая стебли,

Мышцами смуглая, в работе наглей!

«Мертвые юноши! Мертвые юноши!» —

По площадям плещется стон городов.

Не так ли разносчик сорок и дроздов? —

Их перья на шляпу свою нашей.

Кто книжечку издал «Песни последних оленей»^*

Висит, продетый кольцом за колени,

Рядом с серебряной шкуркою зайца,

Там, где сметана, мясо и яйца!

Падают Брянские, растут у Манташева^*,

Нет уже юноши, нет уже нашего

Черноглазого короля беседы за ужином.

Поймите, он дорог, поймите, он нужен нам!

 

 

<8>

 

Не выли трубы набат о гибели:

«Товарищи милые, милые выбыли».

Ах, вашей власти вне не я —

Поет жестокий узор уравнения.

Народы бросились покорно,

Как Польша, вплавь, в мои обители,

Ведь я люблю на крыльях ворона

Глаза красивого Спасителя!

За ним, за ним! Туда, где нем он!^*

На тот зеленый луг, за Неман^*!

За Неман^* свинцовый и серый!

За Неман, за Неман, кто верует!

 

 

<9>

 

Я задел нечаянно локтем

Ко сы, сестры вечернему ворону,

А мост царапал ногтем

Пехотинца, бежавшего в сторону.

Убийцы, под волнами всхлипывая,

Лежали, как помосты липовые.

Чесала гребнем смерть себя,

Свои могучие власы,

И мошки ненужных жизней

Напрасно хотели ее укусить.

 

 

<10>

 

Девы и юноши, вспомните,

Кого мы и что мы сегодня увидели,

Чьи взоры и губы истом не те, —

А ты вчера и позавчера «увы»^* дели .

Горе вам, горе вам, жители пазух,

Мира и мора глубоких морщин,

Точно на блюде, на хворях чумазых

Поданы вами горы мужчин.

Если встал он,

Принесет ему череп Эс ,

Вечный и мирный, жизни первей!

Это смерть идет на перепись

Пищевого довольства червей.

Поймите, люди, да есть же стыд же,

Вам не хватит в Сибири лесной костылей,

Иль позовите с острова Фиджи

Черных и мрачных учителей

И проходите годами науку,

Как должно есть человечью руку.

Нет, о друзья!

Величаво идемте к Войне Великаньше,

Что волосы чешет свои от трупья.

Воскликнемте смело, смело, как раньше:

«Мамонт наглый, жди копья!

Вкушаешь мужчин а la Строганов^*».

Вы не взошли на мой материк!

Будь же неслыхан и строго нов,

Похорон мира глухой пятерик^*.

Гулко шагай и глубокую тайну

Храни вороными ушами в чехлах.

Я верю, я верю, что некогда «Майна!»^*

Воскликнет Будда или Аллах.

 

 

<11>

 

Белые дроги, белые дроги.

Черное платье и узкие ноги.

Был бы лишь верен, вернее пищали с кремнями, мой ум бы.

Выбрал я целью оленя лохматого.

За мною Америго, Кортец^*, Колумбы!

Шашки шевелятся, вижу я мат его.

 

 

<12>

 

Капает с весел сияющий дождь,

Синим пловцов величая.

Бесплотным венком ты увенчан, о, вождь!

То видим и верим, чуя и чая.

Где он? Наши думы о нем!

Как струи, огни без числа,

Бесплотным и синим огнем

Пылая, стекают с весла.

Но стоит, держа правило,

Не гордится кистенем^*.

И что ему на море мило?

И что тосковало о нем?

Какой он? Он русый, точно зори,

Как колос спелой ржи,

А взоры — это море, где плавают моржи.

И жемчугом синим пламёна

Зажгутся опять как венок.

А он, потерявший имёна,

Стоит молчалив, одинок.

А ветер забился все крепче и крепче,

Суровый и бешеный моря глагол!

Но имя какое же шепчет

Он, тот, кому буря престол?

Когда голубая громада

Закрыла созвездий звено,

Он бросил клич: «Надо,

Веди, голубое руно!»

 

 

<13>

 

И люди спешно моют души в прачешной

И спешно перекрашивают совестей морды,

Чтоб некто, лицом сумасшествия гордый,

Над самым ухом завыл: «Ты ничего не значишь, эй!»

И многие, надев воротнички,

Не знали, что делать дальше с ними:

Встав на цыпочки, повесить на сучки

Иль написать обещанное имя.

 

 

<14>

 

Котенку шепчешь^*: «Не кусай».

Когда умру, тебе дам крылья.

Уста напишет Хокусай^*,

А брови — девушки Мурильо.

 

 

<15>

 

Табун шагов, чугун слонов!

Венки на бабра повесим сонно,

Скачемте вместе. Самы^* и Самы, нас

Много — хоботных тел.

10 — ничто. Нас много — друзей единицы.

Заставим горлинок пушек снаряды носить.

Движением гражданина мира первого — волка

Похитим коней с Чартомлыцкого блюда^*,

Ученее волка^*, первого писаря русской земли,

Прославим мертвые резцы и мертвенную драку.

Шею сломим наречьям, точно гусятам.

Нам наскучило их «Га-Га-Га!»

Наденем намордник вселенной,

Чтоб не кусала нас, юношей,

И пойдем около белых и узких борзых

С хлыстами и тонкие,

Лютики выкрасим кровью руки,

Разбитой о бивни вселенной^*,

О морду вселенной.

И из Пушкина трупов кумирных

Пушек наделаем сна.

От старцев глупых вещие юноши уйдут

И оснуют мировое государство

Граждан одного возраста.

 

 

<16>

 

Одетый в сеть летучих рыб,

Нахмурил лоб суровый бог рыб.

Какой-то общий шум и шип,

И точно красный выстрел — погреб.

За алым парусом огня

Чернеют люди и хлопочут.

Могил видением казня,

Разбой валов про смерть пророчит.

И кто-то, чернильницей взгляда недобрый,

Упал, плетнем смерти подняв свои ребра.

Упав, точно башен и пушек устав.

Вот палуба поднялась на дыбы,

Уже не сдержана никем.

Русалки! Готовьте гробы!

Оденьте из водорослей шлем!

От земли печальной вымыв.

И покройте поцелуями этот бледный желтый воск кости.

А на небе, там, где тучи,

Человеческие плоскости

Ломоть режут белых дымов.

Люди, где вы? Вы не вышли

Из белой праотцев могилы,

И только смерть, хрипя на дышле,

Дрожит и выбилась из силы.

Она устала. Пожалейте

Ее за голос куд-кудах!».

Как тяжело и трудно ей идти,

Ногами вязнет в черепах.

Кто волит, чтоб чугунный обод

Не переехал взоров ласточки,

Над тем качнулся зверский хобот

И вдруг ударил; с силой вас тоски.

И бьет тяжелою колодой

Он оглупевшего зверка,

И масти красною свободой

Наполнят чашу, пусть горька.

 

 

<17>

 

Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы,

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом на «ты».

Мы, воины, строго ударим

Рукой по суровым щитам:

Да будет народ государем,

Всегда, навсегда, здесь и там!

Пусть девы споют у оконца,

Меж песен о древнем походе,

О верноподданном Солнца —

Самодержавном народе.

 

 

<18>

 

Эта осень такая заячья,

И глазу границы не вывести

Осени робкой и зайца пугливости.

Окраскою желтой хитер

Осени желтой житер^*.

От гривы^* до гребли^*

Всюду мертвые листья и стебли.

И глаз остановится слепо, не зная, чья —

Осени шкурка или же заячья.

 

 

<19>

 

Вчера я молвил: «Гулля, гулля!»^* —

И войны прилетели и клевали

Из рук моих зерно.

И надо мной склонился дёдер^*,

Обвитый перьями гробов

И с мышеловкою у бедер,

И мышью судеб меж зубов.

Крива извилистая трость,

И злы синеющие зины^*.

Но белая, как лебедь, кость

Глазами зетит^* из корзины.

Я молвил: «Горе! Мышелов!

Зачем судьбу устами держишь?»

Но он ответил: «Судьболов

Я и волей чисел — ломодержец».

И мавы^* в битвенных одеждах,

Чьи кости мяса лишены,

И с пляской конницы на веждах

Проходят с именем жены.

Крутясь волшебною жемжуркой^*,

Они кричали: «Веле! Веле!»^* —

И, к солнцу прилепив окурок,

К закату призраком летели.

А я червонною сорочкой

Гордился, стиснув удила, —

Война в сорочке родила.

Мой мертвый взор чернеет точкой.

 

 

<20>

 

Узнать голубую вражду

И синий знакомый дымок

Я сколько столетий прожду?

Теперь же я запер себя на замок.

О, боги! Вы оставили меня^*

И уж не трепещ<е>те крылами за плечами,

И не заглядываете через плечо в мой почерк.

В грязи утопая, мы тянем сетьми

Слепое человечество.

Мы были, мы были детьми,

Теперь мы — крылатое жречество.

 

 

<21>

 

Уж сиротеют серебряные почки

В руке растерянной девицы,

Ей некого, ей незачем хлестать!

Пером войны поставленные точки

И кладбища большие, как столица,

Иных людей иная стать.

Где в простыню из мертвых юношей

Обулась общая земля,

В ракушке сердца жемчуга выношу,

Вас злобным свистом жалейки зля.

Ворота старые за цепью

И нищий, и кривая палка.

И государства плеч (отрепье)

Блестят, о, умная гадалка!

 

 

<22>

 

Воин! Ты вырвал у небес кий

И бросил шар земли.

И новый Ян Собеский^*

Выбросил: «Пли!» —

Тому, кто

Уравнение Минковского^*

На шлеме сером начертал

И песнезовом Маяковского

На небе черном проблистал.

 

 

<23>

 

Ты же, чей разум стекал^*,

Как седой водопад,

На пастушеский быт первой древности,

Кого числам внимал

И послушно скакал

Очарованный гад

В кольцах ревности;

И змея плененного пляска и корчи,

И кольца, и свист, и шипение

Кого заставляли все зорче и зорче

Шиповники солнц понимать, точно пение;

Кто череп, рожденный отцом,

Буравчиком спокойно пробуравил

И в скважину надменно вставил

Росистую ветку Млечного Пути,

Чтоб щеголем в гости идти;

В чьем черепе, точно стакане,

Была росистая ветка черных небе<