Родовой дом на улице Садовая (Соборная)

 

Этот дом для меня был вторым по значению в моём детстве. В нём в мою бытность проживала самая старая представительница моей расширенной семьи – прабабушка Мария Николаевна Лаврентьева (1886‑1966+), с младшим сыном Алексеем Ивановичем Лаврентьевым и его семьёй, а в задней половине дома – средняя дочь Марии Николаевны, моя бабушка по материнской линии, Алевтина Ивановна Родионова (урождённая Лаврентьева), с мужем Николаем Степановичем Родионовым. Дом стоит до сих пор, правда перестроен и отделан новыми хозяевами до неузнаваемости.

Дом на Садовой во многом был схож с домом на улице Пушкина, но и заметно отличался от него. Прежде всего, он был больше, добротнее, представительнее. По прямой расстояние между домами составляло всего 160 м, но место расположения дома на улице Садовой было более удачным, во многих отношениях.

Если дом на улице Пушкина стоял в пределах широкой ашкадарской поймы и время от времени подтоплялся во время наводнений, то дом на улице Садовой – на коренном левом берегу реки, на возвышении, вода сюда доходила очень редко. Почва на приусадебном участке дома на Пушкина была аллювиального происхождения, песчаная, а на Садовой – глинистая.

Учитывая то, что именно в этой части города пересекались старинный Оренбургский тракт и восточный, «парадный» вход в город со стороны реки, место это на Садовой (Соборной) было обжито с момента основания города. В бабушкином огороде мы находили довольно много медных монет, датированных годом основания русского Стерлитамака и позже, большинство в идеальном состоянии (очевидно они не успели побывать в обращении), а также пушечные ядра, пули и другие артефакты, проливающие свет на древнюю историю города. Попадались и человеческие косточки, прабабушка Мария про них говорила: «Это угры».

Построен этот дом был также после Большого стерлитамакского пожара, в 1909 году, моим прапрадедом Николаем Михайловым, на месте старого дома, который сгорел. Низовые пожары в степном городе случались довольно часто. От пожаров все спасались у воды. В 1908‑м Михайловы не только спаслись сами, но и успели вытащить самые ценные вещи, в первую очередь самовар, иконы, книги. Даже огромный платяной шкаф дотащили до берега реки. В нём сложили пожитки, подальше от глаз воришек и некоторое время ночевали сами.

Николай Михайлов служил приказчиком. После пожара его работодатель помог деньгами на строительство нового дома. Это было характерно для старого, патриархального Стерлитамака: богатые люди не бесились с жиру, а делились богачеством с теми, кто на них работал, занимались благотворительностью, вкладывали деньги в развитие родного города.

В моём домашнем архиве хранится любопытный документ: «духовное завещание», которое оставила моя прапрабабушка Наталья Васильевна Михайлова. Духовными такие документы назывались потому, что текст их начинался со слов: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…». Для верующих людей эти слова были самой надёжной клятвой. Завещание было составлено стерлитамакским нотариусом Адамом Адамовичем Милюшем, 16 мая 1919 года. Адрес дома был указан на «улице Соборной». С 5 апреля по 25 мая 1919 года город занимали колчаковцы. В отличие от печально прославившегося Комуча, в компании с чехами, колчаковцы восстанавливали в занятых районах законность и порядок. Поэтому моя прапрабабушка, Наталья Михайлова, сочла этот момент наиболее благоприятным, чтобы распорядиться нашим родовым домом, отписав его дочери. Решение было правильным, завещание при советской власти никогда не было оспорено или поставлено под сомнение.

Дом на улице Соборной (Садовой) был построен более основательно, чем дом на улице Пушкина: под железной крышей, без завалинки, но с фронтальным цоколем, высокие и широкие ворота, заложенные изнутри во весь проём массивным брусом; просторные сени с окнами (летом это была скорее веранда, где можно было пить чай, там же был чулан); во дворе – питьевой колодец, амбар с глубоким погребом. Этот дом был повыше, чем дом на ул. Пушкина, грамотно сориентирован – фасад и парадный вход на юг, веранда на восток. Дореволюционные деревянные дома в русской части Стерлитамака были поставлены таким образом, что парадный вход всегда находился на правой стороне дома. Все, кто заходил чрез парадный вход, попадали в сени и затем поворачивали налево, что пройти чрез внутреннюю дверь в жилую часть дома, то есть двигались против часовой стрелки, как заходят в олтарь и двигаются в его пределах в православных храмах. Дом христианина в православии считается малой церковью.

По правой стороне от дома, на одной с ним линии, шёл забор, калитка, затем мощные, высокие ворота, рассчитанные на проезд гружёной подводы. Если парадный вход был закрыт, шли чрез калитку, по двору, поворачивали налево в боковую дверь с крыльцом.

Коротко о русской «оконной» традиции. В русских домах окно исполняло роль ока, отсюда и произошло его название. Окна – это глаза русского дома. Именно поэтому их всегда украшали резными наличниками, подобно тому, как глаза украшены ресницами. В окна смотрели из дома на мiр Божий. На ночь окна закрывали ставнями, подобно тому, как глаза закрываются веками. Пространство русского дома символизировало внутренний мiр человека. Непрошенное вторжение в жилище извне считалось великим кощунством, включая и подглядывания в окна.

При этом дверь русского жилища, как правило, всегда была открыта для гостей. Если погода позволяла, двери оставляли открытыми нараспашку, в соответствии с библейским преданием, повествующим как Аврааму явились три ангела в образе путников. Православные христиане всегда должны быть готовы к встрече Троицы. Поэтому в фасаде традиционного русского дома три окна.

(Эти традиции, как и многие другие, в начале 1960‑х, на моих глазах, начали исчезать. Парадные двери забивали наглухо, перестали закрывать окна ставнями, начали их зашторивать).

Дом на улице Садовой (Соборной) имел крепкие деревянные ставни с железными запорами, резные наличники и карнизы, подпол, просторный чердак. На входе в жилую часть дома – классическая русская печь сложной конструкции, с широкими полатями, целая фабрика по отоплению жилища, производству пищи, оздоровлению, созданию уюта и комфорта, особенно для детей и стариков. Правильно протопленная печь держала тепло в доме почти сутки, даже в трескучие морозы, с расходом максимум в две охапки дров.

Дом был полон старинными артефактами: инструментами и утварью: огромный старый сундук с традиционной русской одеждой, гири и гирьки с царскими орлами, профессиональный купеческий безмен, старинные посуда, книги.

Задворки дома и огород спускались в ложбину, некогда представлявшую собой старицу (меандру) Ашкадара и уходившую далее на север. Ранней весной она наполнялась водой и здесь иногда можно было плавать на лодке. С заднего двора дома на С‑В хорошо просматривался широкий «конный двор», одно из старейших мест Стерлитамака, именно здесь был древний «Ашкадарский ям».

До революции обитатели дома на улице Соборной жили предпринимательством, как и очень многие в старом Стерлитамаке. Люди они были хорошо воспитанные, высоконравственные, грамотные, работящие. Родом из Тамбовской губернии, все члены семьи отличались высоким ростом, спокойным характером, добродушием, были глубоко верующими людьми и вели себя по‑христиански и на людях, и дома, держались с достоинством, уважали себя и других. Как представители великорусской культуры, поддерживали образцовый порядок и чистоту в доме и на дворе. Цепных псов никогда не держали. Имели свой колодец и парадный вход, что было признаком определённого статуса домовладельцев.

На «Фонтан», близ Казанского собора, за водой ходили жители победнее или те, кто не мог, по разным причинам, пользоваться колодцем. У многих домов в Стерлитамаке после гражданской войны сменились хозяева, их парадные двери оказались заколоченными непривычными к ним бывшими сельскими жителями. В доме на Садовой продолжали пользоваться парадным входом, пока была жива прабабушка Мария, я это хорошо помню. На парадной двери, до капитальной реновации дома новыми хозяевами, в 2010‑м, сохранялись две большие, деревянные, резные прописные литеры: «Н» и «М» (Николай Михайлов, который поставил этот дом).

Мой прадед Иван Лаврентьев работал приказчиком (его рабочее место было в двухэтажном кирпичном доме Баязитова, на Базарной площади, дом этот и по сей день стоит, в хорошем состоянии, в городском сквере у кинотеатра «Салават»). Сразу после революции Иван Лаврентьев решил переждать смутные времена в более спокойных местах и убыл пароходом в город Рыбинск Ярославской губернии. Моя прабабушка, его супруга, Мария Лаврентьева, на этом очень настаивала. Но от судьбы не уйдёшь. На чужбине Иван Лаврентьев стал жертвой холеры, которая тогда бушевала по всей России и скончался. Где похоронен, неведомо, предположительно в городе Рыбинске Ярославской области. Его приятель позже передал вдове обручальное кольцо и серебряный портсигар покойного. На память о нём также остались старинные часы, которые мой двоюродный старший брат благополучно разобрал, теперь хранит, как реликвию, корпус часов.

Прабабушка Мария Лаврентьева осталась одна, с тремя малолетними детьми на руках: старшая дочь Вера, средняя Алевтина и сын Алексей. Моя бабушка была средней (как и моя бабушка в семье Ивлевых), ей в 1918‑м было 6 лет, младший, Алексей, родился в марте 1918‑го. Как они выживали, одному Богу известно. Покойному мужу Мария осталась верна до конца своих дней. При советской власти семья потерпела от властей определённые притеснения, по причине «неправильного» классового происхождения. Так, мою бабушку Алевтину вытурили из Женской гимназии.

Прабабушка Мария всегда была при церкви, даже во времена самых лютых гонений. После разгрома Казанского собора, а затем и Свято‑Татианинского храма, она укрывала у себя дома священные книги, церковную утварь, иконы, а также приютила диакона Владимира Сергеевича Погорелова. Некоторое время у неё на дому служили Литургии и обедницы. Тогдашние власти рассматривали это как преступление, поэтому принимались меры предосторожности.

К Марии Николаевне собирались якобы гости: священник, диакон, монашествующие, мiряне, довольно часто дети. Дочки и сын Марии Николаевны также принимали участие в службах. На столе всегда стоял горячий самовар и что‑то к чаю. Внука, моего двоюродного брата, Сашу, сажали на крылечке, у парадного входа, с наказом: – если заметит что‑то подозрительное – то бегом домой, в этом случае все садились за стол и пили чай. Таким образом удавалось избежать больших неприятностей.

Для меня прабабушка Мария Николаевна, или, как мы её называли, «бабуля» стала единственной ниточкой, которая напрямую связала меня с неповреждённой великорусской культурой и никогда не прерывавшейся православной традицией. Благодаря ей и моей маме я принял таинство Святого Крещения и воцерковился на первом году жизни.

Хорошо помню, как бабуля опрыскивала меня святой водой, когда что‑то плохое со мной случалось (всегда немедленно помогало). В её комнате были настоящие старинные иконы (как память о прабабушке я храню принадлежавшую ей венчальную пару икон: Господь Вседержитель и Владимирская Богоматерь). У прабабушки Марии я впервые в жизни открыл старинные книги на церковно‑славянском языке. (Старославянский‑церковнославянский язык сразу после революции был запрещён, все типографские шрифты уничтожены. Этим языком я овладел уже в зрелом возрасте, полвека спустя).

Прабабушка Мария никогда и ни на что не жаловалась, одевалась строго, всегда с покрытой головой, никогда не повышала голоса, была немногословна, приветлива, лицо имела светлое, спокойное, осанку прямую, держалась с достоинством. До последнего дня работала по хозяйству, дом содержала в идеальном порядке. Отошла ко Господу в возрасте 80 лет, в собственном доме, в окружении семьи, непостыдно, безболезненно и мирно.

На момент моего рождения, дом был поделен на две половины: в передней, кроме Марии Николаевны, жил её сын Алексей Иванович с семьёй. Супруга Алексея Ивановича, Галина Юльевна, очень милая, добрая женщина, была моей крестной матерью. Происходила она из семьи репрессированных поволжских немцев, о чем есть документы. В 1947 году, в возрасте 28 лет, распоряжением МВД СССР от 10.04.46, Галина Юльевна Палкина была взята на учёт спецпоселения по месту жительства в городе Стерлитамаке, как «член семьи немецкой национальности». Освобождена распоряжением того же МВД СССР от 08.04.54.

Это распространялось и на детей. Сын Галины Юльевны, Александр, мой двоюродный брат, родившийся в 1949‑м, в городе Стерлитамаке, «на спецпоселении», был репрессирован с момента рождения «по национальному признаку» и реабилитирован одновременно с матерью, после смерти Сталина. Отец Александра, Алексей Иванович, был православным, природным русаком, с корнями в Тамбовской губернии и записать его сына в «немцы» было верхом кретинизма. Алексей Иванович и Галина Юрьевна официально зарегистрировали брак только в 1954 году, раньше было невозможно.

Вся эта свистопляска с репрессиями по национальному признаку была следствием безумного политиканства и откровенного вредительства. Поволжские немцы, точнее немецко‑говорящие выходцы из Европы, осели на территории Башкирии со времён Екатерины Второй, были широко представлены в Стерлитамаке, приняли православие, обрусели и ничем не отличались от остальных добропорядочных граждан, считавших Россию своей Родиной. В детстве у меня были друзья и школьные преподаватели с немецкими корнями, все они были достойными людьми. Когда в 1991 году Галина Юльевна и её сын Александр получили из посольства ФРГ готовые аусвайсы‑паспорта с их именами и предложение переехать на «историческую родину», они отказались, как и многие другие, оказавшиеся в подобной ситуации.

Лаврентьевы были чрезвычайно добрыми, гостеприимными, радушными, жизнерадостными людьми и с удовольствием принимали меня в гости. Младший их сын, Александр Лаврентьев, был старше меня, и я у него впервые увидел такие привлекательные и ценные для каждого мальчишки того времени вещи как аквариум, гитару, магнитофон, переносной радиоприёмник «Альпинист», впервые услышал песни бардов и «Битлз». Для меня он был старшим братом, охотно возился со мной, показывал, что к чему.

Задняя половина дома, по старорусским традициям, отошла младшей дочери Марии Николаевны – Алевтине Ивановне, моей бабушке. Жила она с мужем, Николаем Степановичем Родионовым. Первый муж бабушки, мой родной дед, Иван Петрович Гнедков, одним из первых ушёл на фронт и пропал без вести. Об интереснейшей судьбе моего названного деда, Николая Степановича, можно прочитать в приложении к данной книге «Подарок маршала».

Моя бабушка, Алевтина Ивановна Родионова, урождённая Лаврентьева (1912‑2003+), или, как мы её ласково называли, «бабуся», родилась в Стерлитамаке, в сословии мещан. После революции пережила гонения, обрушившиеся на её семью, но выучилась и рано начала работать. Отличалась тихим, ровным характером, выдержкой, хорошими манерами, всегда говорила ровным, мягким голосом, ни разу не слышал от неё грубого слова.

Помогала нищим и убогим, подкармливала голодных, была светлой, доброй душой. Любила принимать гостей, накрывала стол по всем правилам русского гостеприимства, с белоснежной скатертью, салфетками, фарфоровыми супницами и серебряными приборами (дедушкин трофей из Германии). Готовила и пекла очень хорошо, вкусно, а пироги, печенье, торты вполне профессионально, ибо в молодые годы работала на хлебокомбинате.

Отличалась аккуратностью и честностью, долгие годы, до самой пенсии, проработала главным бухгалтером культпросветучилища.

С моим названным дедушкой Николаем Степановичем (мы его называли «дедя», и был он ничем не хуже родного), они достойно прожили долгую и честную супружескую жизнь и скончались в родных стенах мирно и безболезненно, исполненные дней. Формально они не были православными прихожанами (ходить было некуда, все храмы в Стерлитамаке тогда были закрыты), но в них было больше христианства и настоящей любви, чем во многих ревностных православных нашего времени. Никогда я не слышал от них грубого или неприличного слова, осуждения кого бы то ни было. Никогда и ни с кем они не ссорились, не ругались, тем более друг с другом. Говорили мало, следили за словами. Каждое воскресенье принимали гостей, в первую очередь старшую сестру Алевтины Ивановны, Веру Ивановну, муж которой, Пётр Григорьевич Куракин, был самым именитым инженером Стерлитамака, ещё царской выучки, автором проекта знаменитой подвесной грузовой канатной дороги для содового комбината.

При этом мои бабушка и дедушка прожили жизнь невероятно тяжёлую и трудились буквально до последнего часа (жили в своём доме, без удобств). Никому и ни на что не жаловались и не роптали. Сложа руки никогда не сидели. Если были дома, что‑то обязательно делали по хозяйству.

Оба отошли ко Господу сразу после Пасхи Христовой, когда цвели яблони, скончались мирно, безболезненно, в родных стенах. Дедушка переселился в небесные селения первым. Война и полвека тяжёлой работы, ранения и травмы забрали силы. Стариков в преклонном возрасте тогда лечили скорее символически. Бабушка прожила подольше, самостоятельно справлялась с хозяйством. Тёплым, солнечным майским утром вышла во двор, прибралась, сгребла граблями прошлогоднюю траву (в возрасте 91 года), вернулась домой, поговорила по телефону с дочкой (моей мамой) и прилегла отдохнуть. Мама пришла в обед её проведать, а она лежит со сложенными на груди ручками, улыбается, как будто спит…

Стерлитамакское поколение моих бабушек и дедушек было молчаливым. Они не вели дневников, не хранили писем, не писали мемуаров, не пускались в воспоминания, даже в узком кругу. Можно только догадываться, какие трагедии и потрясения они пережили во время революции, двух войн, репрессий, голода, суровых законов и ломки привычных устоев и образа жизни. При этом они сохранили своё человеческое достоинство, способность сострадать, видеть в людях только хорошее, не озлобились и не «отолстели сердцем». Царствие им Небесное!

 

Родители

 

 

 

Виктор Иванович Ивлев (1930‑1970+).

Родился в Стерлитамаке, в нашем родовом доме на улице Пушкина. После смерти матери остался круглым сиротой в 11 лет, воспитывался бабушкой, Любовью Александровной Ивлевой, в суровых старорусских традициях.

Папа мой был представителем теперь уже почти исчезнувшей северной ветви великороссов, которые прошли от Северного моря до Аляски, сумели приспособиться и выжить в немыслимых условиях первопроходчества и никому никогда не покорялись. Обид папа не спускал, хамства не переносил, быстро вспыхивал. Про таких в народе говорили: «На Руси не все караси, есть и ерши». Светловолосый, голубоглазый, всегда энергичный и жизнерадостный, он был абсолютно свободной и цельной личностью. Принадлежал он к поколению людей, родившихся в СССР, переживших два голода, Великую Отечественную войну, участвовавших в восстановлении и стремительном возрастании мощи страны, достигшей пика своего могущества в 1975 году.

Прежде всего, он был свободен от любых идеологических догм и предрассудков. Не состоял в партии, политикой не интересовался. Начисто был лишён каких‑либо предубеждений по отношению к представителям других этносов и религий. Никогда не брал денег взаймы. В те времена займов, кредитов для населения не было, напротив, государство занимало у людей деньги и никогда не возвращало. У нас дома хранилась толстая пачка облигаций государственного займа, которые были годны только для детских игр. Ни в каких очередях (на улучшение жилищных условий, машину) мои родители не стояли, соответственно ни от кого не зависели, ничего не ждали, никого ни о чём не просили. Ничего не скрывали, от налогов не прятали, не было в том необходимости, нечего было скрывать. Наше домовладение папа устраивал так, как считал нужным, разрешений ни у кого не спрашивал. Власти ни во что не вмешивались.

За пределами домовладения всё вокруг было народным: горы, леса, реки, озёра и все дары природы были общим достоянием. Денег всегда хватало на всё. Жили мы весьма скромно, но достойно, никому не завидовали и ничего не жаждали. В принципе, всё было доступно, кроме автомобиля и нового дома, строительство индивидуальных домов было крайне затруднено. Никто не боялся потерять работу, или остаться без медицинской помощи, без лекарств, без пенсии. Найти работу не составляло никакого труда, выбор был самым широким, Стерлитамак бурно развивался и застраивался, вакансий было много.

Поскольку папа не интересовался политикой, западной культурой, публично не критиковал советскую власть и коммунистическую партию, у него не было проблем, которые создавала себе интеллигенция в столичных городах. В Стерлитамаке всё было по‑другому. Мирное сосуществование власти и народа. Народ думал и жил по‑своему, но не провоцировал начальство, по принципу: «Крепка советская власть, а мы ещё крепче». Власти же народ почём зря не тревожили, гребли под себя и подстраивались под центр. Никакого «национального вопроса» не было и в помине. О каких‑то религиозных трениях не могло быть и речи, это никому не было интересно. Жители Стерлитамака хранили добрые традиции сотрудничества и взаимопомощи, заложенные со дня основания города. Русские, башкиры, татары, украинцы, чуваши, мордва, немцы, поляки, евреи жили вперемешку, делить им было нечего.

Поколение моих родителей пережило голодное детство (карточную систему отменили только в 1935 году). Папа мой как круглый сирота хлебнул всевозможных горестей и невзгод, но при этом сохранил лучшие черты русского характера: верность в дружбе и любви, выносливость, жизнестойкость и жизнерадостность, находчивость, открытость, доверие к людям, граничащее с наивностью, чувство юмора, незлобивость и нестяжательство. Никогда никому не завидовал и ни на кого зла не держал. Имел достаточно сильную волю. На службе в военно‑морском флоте пристрастился к крепкому куреву: сигареты без фильтра «Охотничьи», папиросы «Север», махорка. Когда уже начал кашлять по ночам, резко, в один день, бросил.

Был он лёгким на подъём, деятельным, целеустремлённым, отважным и предприимчивым, можно сказать лихим, хорошим товарищем и верным другом. Я никогда не видел его лежащим на диване с газетой в руках или сидящим без дела. Даже когда появился телевизор, он его практически не смотрел, постоянно был занят по хозяйству. Если не хватало наличности, мог в ту же минуту собраться, слетать на рыбалку, собрать в саду мешок яблок, продать и решить вопрос. Очень многое делал своими руками, например: хорошую мебель, садовые дома, вязал сети, отливал блесны, строил клетки для кроликов, закладывал сады. Кое‑чему успел научить и меня.

Мальчишки старого Стерлитамака, вплоть до 1950‑х годов, жили совершенно в другом мiре, чем сегодняшние. Частично то время и я захватил. Всё было доступно: шиханы, реки, степь, лес, озёра и, к сожалению, стройплощадки в любое время, в любом месте. В распоряжении пацанов имелись всевозможные инструменты, материалы, оружие, порох. Ходили с бреднем, с острогой, охотились, ночевали в степи.

Широкая вольница при весьма суровых нравах и законах. Всё было по‑настоящему. В те времена за Ашкадаром начиналось «полюшко‑поле» – привольная степь, простиравшаяся на восток до Уральских гор и на юг до Каспийского моря. В этой степи можно было делать всё что угодно. Вплоть до середины 1960‑х, за Ашкадаром, например, останавливался большой табор классических кочевых цыган.

В половодье на Ашкадаре папа с приятелями баграми вылавливали застрявшие у берега брёвна делового леса, которые сплавлялись с лесоразработок выше по течению, растаскивали их по домам, на дрова, сами пилили и кололи. Власти этому не препятствовали.

В условиях тех лет опасные приключения были неизбежны. В возрасте 6 лет папа, в детском саду, на новогодней ёлке, попал в пожар, который начался именно с ёлки, (на них тогда ставили горящие парафиновые свечи, ёлки обкладывали хлопковой ватой). Отделался испугом.

В 10 лет с товарищем играл на берегу Ашкадара в глиняных пещерах‑закопушках, их завалило, через какое‑то время откопали. Папа очухался, приятель – нет.

Папин друг, нашёл в степи за Ашкадаром, на стрельбище, боевую гранату, дома начал её пилить, остался без пальцев. Историй таких было множество.

После смерти дочери, Любовь Ивлева с внуком Виктором, моим будущим папой, переехали в Кушнаренково, что в 50 км на северо‑запад от Уфы, к младшей дочери, Клавдии Ивлевой, которая жила там с мужем, не последним человеком на службе в местной управе. Небольшой посёлок к тому времени уже имел славную историю.

***

Осенью 1941 года в Уфу были эвакуированы многие наркоматы и центральные учреждения страны. Сюда же переехал исполнительный комитет Коммунистического интернационала (Коминтерн). Его члены ежедневно на 18 иностранных языках выходили в радиоэфир с антифашистскими передачами, которые слушали в Америке и оккупированной нацистами Европе. По причине нехватки жилья в городе, часть коминтерновцев, с семьями, направили в село Кушнаренково. Здесь же разместился и учебный центр‑школа Коминтерна, в котором выдающиеся деятели международного коммунистического движения – Георгий Димитров, Клемент Готвальд, Отто Куусинен, Вильгельм Пик, Пальмиро Тольятти, Морис Торез, Долорес Ибаррури – проходили подготовку для дальнейшей освободительной борьбы в своих странах. Среди эвакуированных коммунистов были отличные токари, слесари, механики. Весной 1942 года, по указанию Георгия Димитрова, при Кушнаренковской МТС была создана бригада по ремонту зерноуборочных комбайнов, тракторов и другой сельскохозяйственной техники. Летом коминтерновцы работали в опытном саду, осенью помогали колхозам убирать урожай.

***

Папа поступил в Кушнаренковский сельскохозяйственный техникум, который размещался в бывшем каменном помещичьем доме. Техникум за свою историю носил много различных названий: садо‑огородный, плодоягодный, плодоовощной, а с 1952 года – сельскохозяйственный и имел самую высокую репутацию.

Из Кушнаренково папа привёз домой невероятно хорошие, просто сказочные сорта яблонь (например, «Золотой налив», «Медовые»), которые он сажал в нашем саду и по всему Стерлитамаку. Никогда больше, ни в одной стране мiра, мне не встречались яблоки вкуснее и слаще.

Безусловно, обучение в Кушнаренковском сельскохозяйственном техникуме оказало на моего папу очень сильное влияние и во многом определило его дальнейшую судьбу.

В 1950‑м папа был призван на Тихоокеанский флот, где прослужил 4 года. Был приписан к эсминцу «Быстрый». Некоторое время нёс службу в береговой охране. Базировались на острове Русский (Владивосток), в городе Корсаков, на Южном Сахалине, в бухте Золотой Рог, в Советской Гавани. Службу закончил в звании мичмана.

Служба была нелёгкой. Начало её совпало с началом Корейской войны, во время которой американцы, в частности, планировали нанести ядерные удары по ближайшим к Корее советским военным базам. Соответственно, готовность наша была повышенной. Во время стоянок на берегу спали в палатках, зимой по ночам волосы примерзали к подушке. Когда папа стоял на посту в лесу, на него с дерева спрыгнула рысь, но он умудрился отбиться.

На флоте, по тогдашним обычаям, его растатуировали до пояса (избежать этого было невозможно). Это были классические моряцкие татуировки: якорь, маяк, чайки, волны, на спине сюжет «За тех, кто в море». На гражданке он этих татуировок стеснялся, да и с милицией были проблемы, подозревали, что он «с зоны». Большая, во всю грудь татуировка изображала мавзолей В. И. Ленина на Красной площади в Москве, часть кремлёвской стены и Спасскую башню, причём звезда на башне приходилась точно на ямочку под кадыком. С одной стороны от мавзолея были помещены барельефы Маркса и Энгельса, а с другой – Ленина и Сталина. Знающие люди поясняли, что таковая татуировка может спасти жизнь: типа поставят к стенке, а увидят татуировку и стрелять не осмелятся. Для этого нужно было рвануть тельняшку на груди. Кстати, тельняшку папа очень любил и не снимал её, пока она не развалилась по ветхости. Святые отцы разъясняют, что по всеобщем воскресении люди восстанут не голенькие, а в одеждах. Уверен, что папа мой воскреснет в тельняшке.

Служба на флоте во многом сформировала жизненную позицию моего папы. Суровые флотские нравы и порядки, оригинальный военно‑морской юмор того времени косвенно отразились и на моём воспитании.

Дом, семья для папы были священными. Никогда, ни при каких обстоятельствах я не слышал от него грубого, неприличного слова, не помню ни одного случая, чтобы папа и мама ссорились, ругались. Наш дом был храмом семейного согласия и мира.

К сожалению, наша семья подвергалась атаке со стороны невидимых сил. Началось это в 1969 году. В возрасте 39 лет папа вёз маму на мотороллере, ехали на рыбалку, на Нугушское водохранилище. Поднимаясь в гору, мотороллер перевернулся. Спасая маму, папа принял удар коленом и сильно его рассёк. Медпункт не нашли и вернулись домой (путь не близкий). В больнице сделали укол пенициллина, а у папы, как оказалось, была аллергия на антибиотики. Еле откачали.

Через год, возвращаясь с работы, поскользнулся на арбузной корке. Перелом основания черепа. После этой травмы он уже не восстановился.

Вечером, 8 августа 1970‑го, папа скоропостижно скончался дома, у нас с мамой на руках. Мне тогда было 14, брату – 8 лет.

Диагноз – остановка сердца. День был очень жаркий, душный, а пришли они со свадьбы родственников. Ослабленное сердце, как я понимаю, было результатом недоедания в детстве и довольно эмоционального характера, то же самое, что у бабушки Антонины. Плюс полное пренебрежение к своему здоровью. Тогда не было принято после каждого чиха бежать к врачу. Насколько мне известно, папа вообще никогда по собственной инициативе на приёме у врача не был, только по скорой. Все настоящие мужики так поступали, их жизненная философия заключалась в присказке: «Живы будем – не помрём!» Ребячество, конечно.

Хоронили папу всей улицей, гроб несли из дома на руках до перекрёстка с Садовой улицей. Священников в городе не было, все церковные службы были строго запрещены. На старое кладбище ехали в открытой бортовой машине, с оркестром. На могиле поставили, по тогдашнему обычаю, железную пирамиду со звездой.

Наследство от отца осталось невеликое: мотороллер «Вятка», набор инструментов, несколько носильных вещей. Мотороллер и недостроенный домик в коллективных садах за Ашкадаром мама сразу продала.

Незадолго до кончины папа впервые встретился со своим родителем, Иваном Ивановичем В., который бросил их с братом ради новой семьи, когда учился в Ленинграде. Простоватый стерлитамакский Ваня тогда попал в когтистые лапы некоей Ядвиги. Всю жизнь Иван Иванович мучился совестью, на склоне лет приехал в Стерлитамак из Новосибирска. Папа его простил, мама нет. Больше мы Ивана Ивановича не видели. Знаю, что он работал учителем, имел двух сыновей.

Трудиться папа начал сразу после школы, в РАЙЗО (районный земельный отдел), где хорошо помнили его маму, мою бабушку Антонину Ивлеву, в здании, где сейчас работает администрация Стерлитамакского района. После службы на флоте, он работал сначала агрономом в Стерлитамакском обществе глухонемых, потом главным агрономом в подсобном хозяйстве Гормоткомбината (пивзавод), который тогда располагался в центре города, на улице Карла Маркса, чрез дорогу от здания РАЙЗО.

Главному агроному полагалась конная повозка, на которой они «рассекали» с мамой, а с какого‑то момента уже и со мною внутри мамы. Как‑то лошадь понесла, и мама вывалилась из повозки в кусты. Это было моим первым опасным приключением, ещё до рождения.

Когда я подрос, папа стал брать меня с собой в поездки. Это было замечательное время: первозданная, ослепительно прекрасная природа Башкирии, горы, целинная типчаково‑ковыльная степь, жидкий как вода, только что откачанный мёд диких пчёл, сливки, густые как сметана, кумыс, парное молоко, удивительно вкусный белый хлеб, запах живой рыбы и полевых цветов…

В этот период папа заложил несколько крупных плодовых садов и активно распространял саженцы и приёмы садоводства в Стерлитамаке. Какие это были сорта! Например: ранний русский сорт народной селекции «Золотой налив» – обильно производил исключительно сладкие, сочные, достаточно крупные яблоки, которые сначала желтели, а потом «наливались», становились прозрачными, как янтарь, можно было видеть косточки внутри!

Увлечение садоводством от папы перешло и ко мне. Очень рано я научился сажать, обрезать деревья, делать прививки, опрыскивать. Всё это мне потом в жизни очень пригодилось. В 14 лет я начал переписку с известным садоводом‑любителем, автором журнальных статей и по его совету перевёл наш сад на новую щадящую систему, прекратил ежегодно перекапывать землю под яблонями и позволил ей задерноваться. Тогда это была настоящая революция в садоводстве, а результаты вышли замечательные!

Папа мой был по‑настоящему счастливым, вольным человеком. Он не состоял в партии и не интересовался политикой, не был связан никакими обязательствами, кроме семьи, никогда не имел долгов и ничем запретным или предосудительным не занимался. Со всеми поддерживал добрые или дружеские отношения, был доволен тем, что имел, а имел он многое, о чём большинство людей сейчас не может и мечтать. Полагаю, тот уровень его личной свободы был максимально возможным во всей современной истории России, для нас уже недостижимым. Он был полноправным гражданином величайшей, непобедимой страны, на которую никто не осмеливался напасть, своевременно и сполна отдал все долги Родине, родил детей в законном браке, честно работал, жил в мире и в согласии с самим собой и всеми родными, никого и ничего не боялся, занимался тем, что ему нравилось. Папа и мама имели возможность свободно передвигаться по огромной стране, раскинувшейся на одной шестой части суши. В любой точке этой страны, в любом городе: в Калининграде или Львове, Таллине или Ташкенте, Кишинёве или Владивостоке, Вильнюсе или Алма‑Ате они могли поселиться и гарантированно получить работу по специальности. Папу и маму Стерлитамак вполне устраивал, они видели перспективы и не помышляли о переселении. По большому счёту, на тот момент, они были правы.

Помимо идеологии, давление правящей верхушки было минимальным. Например, налоги и плата за жильё были символическими, равно как и плата за электричество, сущие копейки. Деньги в основном тратились на питание и одежду. Лекарства нам не требовались, но в случае необходимости они были поразительно дёшевы, эффективны и доступны всем. Большие покупки, например мотороллер, бытовую технику, брали в «рассрочку» – фиксированные безпроцентные ежемесячные выплаты на год‑два. В нашей семье речь о деньгах или их нехватке никогда не заходила. Ни одного дня в своей жизни я не испытывал нехватки чего бы то ни было, голода или холода, чувства какой‑либо опасности или страха.

Когда в Стерлитамак в 1960 году пришла Большая химия, а вместе с ней большие ожидания, папа, вместе со своим лучшим другом Валентином Харькиным, решили податься на химпроизводство, чтобы заработать современные благоустроенные квартиры. Папа выучился на аппаратчика (два года учился) и работал на заводе синтетического каучука. Недолго. Производство было настолько грязным, что выдержать это было невозможно, ни за какие деньги. Кроме того, он категорически отказался участвовать в существовавшей тогда практике ночных выбросов опасных веществ в атмосферу Стерлитамака. Вместе со своим другом, Валентином Харькиным, они заявили начальству, что отказываются травить своих детей. Начальство было в бешенстве.

Папа выбрал более достойную стезю: работал учителем, сначала в школе № 19, последние два года жизни – в школе № 28. Параллельно заочно учился в Уфимском государственном университе<