Глава одиннадцатая. Март–декабрь 1952 года

 

Когда в начале 1952 года Мэрилин Монро познакомилась с Джо Ди Маджио, ей было двадцать пять лет, а ему – тридцать семь. Невзирая на внутренние конфликты и мучившие ее постоянные опасения, она становилась самой знаменитой кинозвездой в истории Голливуда. Джо недавно завершил блестящую спортивную карьеру.

Джозеф Пол Ди Маджио был восьмым по счету из девяти детей и четвертым из пяти сыновей и родился 25 ноября 1914 года в Мартинесе – небольшом городке на юге Калифорнии – в семье иммигрантов из Сицилии. Год спустя семья перебралась в Сан‑Франциско, где у Джузеппе Ди Маджио было побольше возможностей ловить раков, представлявших собой основу существования многочисленного потомства рыбака; его лодка «Розалия» (названная так в честь жены) бросила якорь на стоянке в портовом бассейне гавани Норт‑Бич.

Джо рос и воспитывался в суровом католическом доме, где дисциплина, скромность и самоотверженность рассматривались как вещи совершенно очевидные, а сфера деятельности детей папаши Ди Маджио определялась безоговорочным и преданным участием в семейных делах, посещением школы и регулярным хождением в собор, названный именами святых Петра и Павла. Родители Джо непрерывно вбивали ему в голову важность надлежащего поведения и честного труда; они также предостерегали его, чтобы не позволять другим использовать себя. Никто не смел пренебрегать семьей Ди Маджио за то, что она приняла для себя американский образ жизни.

Между шестым и восьмым годами жизни маленькому Джо пришлось носить на ноге тяжелую и неудобную шину, чтобы исправить врожденный дефект – слабость голеностопного сустава и лодыжки. Этот период усугубил в мальчике склонность замыкаться в себе и укрепил его в намерении овладеть в совершенстве какой‑нибудь спортивной дисциплиной, требующей физической ловкости и силы. Когда он избавился от ортопедического аппарата, то вскоре стал играть в бейсбол со своими братьями – младшим Винсентом и старшим Домиником, которые уже тогда всерьез подумывали о профессиональном бейсболе и в конечном итоге достигли поставленной перед собой цели.

Как и многие дети иммигрантов, Джо был воспитан в гордости своим сицилийским происхождением, но одновременно оно вводило его в некоторое смущение, поскольку юноша хотел ощущать себя чистокровным счастливчиком американцем. Мэрилин Монро также испытывала замешательство при воспоминании о своем детстве и всячески старалась забыть о нем, и именно это стало одной из нитей, которые их объединяли. Оба они были в свое время робкими, но привлекательными подростками, которые вели себя сдержанно по отношению к противоположному полу, но явно ценили взгляды исподтишка и комплименты, все‑таки достававшиеся на их долю. Джо предпочел бейсбол и уже четырнадцатилетним пареньком помог школьной команде «Бойз клаб» завоевать первенство.

Когда Джо исполнилось шестнадцать лет, он был повыше ста восьмидесяти сантиметров и, хотя выглядел худощавым (даже взрослым человеком он никогда не весил больше шестидесяти пяти килограммов), оказался физически сильным и был полон естественного обаяния. Точно так же как и Мэрилин, он бросил школу в десятом классе – однако не для того, чтобы жениться, а с целью начать работать на заводике, который занимался пастеризацией и разливом апельсинового сока, и тем самым помочь своей многочисленной семье зарабатывать деньги на жизнь. Во время уик‑эндов, а также в каждый перерыв на протяжении дня, когда он был свободен от работы, Джо отправлялся в ближайший парк поиграть в бейсбол. Еще до того, как парню исполнилось восемнадцать, ему платили неплохие деньги за то, что он выполнял функции игрока, который в команде «Тюлени из Сан‑Франциско» должен был ловить мячи между второй и третьей базами; в 1935 году в возрасте двадцати одного года он под бдительным надзором своего тренера и друга Лефти О'Доула посылал мяч на расстояние более ста двадцати метров.

На следующий год Джо подписал контракт с командой «Янки из Нью‑Йорка», в которой он вскоре стал самым знаменитым правым крайним, в обязанности которого входило ловить и бросать мячи, а также оказался самым популярным дебютантом на протяжении последних двадцати пяти лет. Его воистину королевское по тем временам вознаграждение составляло пятнадцать тысяч долларов, причем основную часть своего первого заработка Джо потратил на то, чтобы его семья смогла перебраться в большой и удобный дом на Бичстрит. Он вложил также деньги в ресторан («Грот Джо Ди Маджио»), расположенный на улице под названием Рыбацкая пристань и специализировавшийся на дарах моря, и начал одеваться в дорогие костюмы от лучших портных, разъезжать на «Кадиллаке», а также появляться в Нью‑Йорке и Сан‑Франциско с красивыми статистками. Прежде чем ему исполнилось двадцать два года, Джо стал национальным героем – в тот период, когда Америка, погрязшая в трясине жестокого экономического кризиса, отчаянно нуждалась в идолах и в безукоризненных образцах для подражания. Окруженный восхищением мужчин, обожанием мальчишек и вожделением женщин, Джо Ди Маджио был сильным и мягким по натуре человеком, чье непоколебимое спокойствие как на бейсбольном поле, так и за его пределами делало этого молодого мужчину еще более привлекательным и интригующим.

Точно так же как и Мэрилин, Джо был уважаемым и приличным человеком, который с уважением относился к другим людям. Подобно ей, он также добился отличных результатов, но, похоже, не любил ими хвастать. По мнению его друзей и коллег по клубу, Джо никогда не играл в бейсбол ради удовольствия: для него это был вопрос достижения рекордных результатов, гордости и (в отличие от мотивации Мэрилин) денег. Например, в 1938 году он в начале сезона отказался приступить к играм, поскольку требовал более высокого вознаграждения, чем предлагавшиеся ему двадцать пять тысяч долларов (на которые он в конце концов все‑таки согласился). 2 августа 1939 года в девятом [последнем] периоде игры команды «Янки» против Детройта Джо сумел поймать мяч, пробитый высоко вверх с расстояния почти сто пятьдесят метров от его собственной позиции, а это являлось настолько невероятным и великолепным достижением, что спортивные журналисты, расхваливая Ди Маджио и превознося его под небеса, по существу не обратили внимания на факт поражения его команды «Янки из Нью‑Йорка» в указанном матче. «Я стараюсь сохранять спокойствие», – так звучал типичный комментарий Джо. И действительно, складывалось впечатление, что этот игрок никогда не радовался своим успехам, даже тогда, когда получил в американской лиге звание «Самый ценный игрок года» – кстати, он завоевывал этот титул трижды. Отчужденный ото всех и (как говорили некоторые журналисты) аристократичный Джо Ди Маджио в возрасте двадцати пяти лет своим внешним обликом напоминал нового Папу Пия XII^[202].

Но с очевидными отличиями. Будучи признанным в 1937 году одним из наиболее элегантно одетых мужчин в стране, Джо получил малозначительную роль в кинофильме «Манхэттенская карусель». В нем играла также милая светловолосая статистка Дороти Эрнолдайн Ольсен. 19 ноября 1939 года Ди Маджио заключил с нею брачный союз.

Джо проинформировал прессу, что зимой они с супругой будут проживать в Сан‑Франциско, а в ходе бейсбольного сезона разъезжать вместе с командой «Янки из Нью‑Йорка»; Дороти, со своей стороны, заявила, что предпочитает Нью‑Йорк и Лос‑Анджелес. Джо хотелось иметь женщину, которая любила бы семью – как его полная преданности мать и буквально помешанные на доме сестры; Дороти жаждала делать карьеру. Посему они с самого начала оказались вынужденными пойти на компромисс. Во время бейсбольного сезона 1940 года Ди Маджио снял на Манхэттене роскошные апартаменты по Вест‑Энд‑авеню. Вскоре после этого Дороти начала жаловаться друзьям и знакомым, что ее муж проводит большинство вечеров вне дома, просиживая с приятелями допоздна в спортивных клубах и в ресторанах – он не видел повода отказаться от этой устоявшейся привычки и тогда, когда Дороти в начале 1941 года забеременела, и когда 23 октября у них родился сын, Джо‑младший. В 1942 году их брак оказался под большим вопросом, хотя в прессе об этом не писалось – газетам хватало чего сказать о гораздо более важных событиях, происходивших во всем мире.

Когда в 1942 году средние общематчевые показатели Джо по броскам и набираемым очкам стали снижаться, болельщики почувствовали себя обманутыми, жена выказывала еще большее неудовольствие, а он сам отказался от сорока трех с половиной тысяч долларов вознаграждения. В феврале 1943 года Ди Маджио записался добровольцем в авиацию. Назначенный командованием Военно‑Воздушных Сил осуществлять надзор за спортивными тренировками, Джо нес службу на бейсбольных полях сражений в Калифорнии, штате Нью‑Джерси и на Гавайских островах, а также провел много времени в госпиталях в попытках залечить язву желудка.

Прежде чем Джо в сентябре 1945 года демобилизовался из армии, его супруга смогла без всяких затруднений получить развод; в следующем году она благополучно вышла замуж за одного нью‑йоркского биржевого маклера. Ди Маджио, к слову, неоднократно пытался помириться с Дороти после ее второго развода и в перерывах между этапами розыгрыша чемпионата в бейсбольной лиге жил вместе со всей своей семьей в Сан‑Франциско, где его незамужняя сестра Мария готовила, убирала, шила и заботилась о том, чтобы все потребности знаменитого брата были удовлетворены. Если же он находился вне дома, то останавливался в отелях, главным образом нью‑йоркских. «Невозмутимый Джо» Ди Маджио после возвращения в команду «Янки» превратился в одинокого, меланхоличного человека, самочувствие которого не весьма улучшило даже сказочное годичное вознаграждение в размере ста тысяч долларов. Однако его присутствие на поле действовало на команду успокаивающим и мобилизующим образом, и он часто выходил на матчи, игнорируя рекомендации врача.

После развода его контакты с женщинами носили в целом эпизодический и мимолетный характер и были холодными и неприятными. Испытывая едва ли не болезненные опасения, что те хотят просто использовать его славу, Джо часто пенял, что «каждый звонящий по телефону в чем‑то нуждается». Как вспоминал позднее Аллан Снайдер, Джо умел бывать в компании довольно трудным человеком – особенно когда вместе с ним находилась Мэрилин – он становился невежливым и подозрительно относился к каждому слову и жесту.

Любимым местом Джо в Нью‑Йорке был охотно посещаемый определенной публикой ресторан Тутса Шора – своеобразное пристанище для мужчин, названное какой‑то женщиной гимнастическим залом с обслуживанием. Тут господствовала шутливая холостяцкая атмосфера, велись толки о спорте и девушках, рассказывались всякие случаи из жизни и анекдоты. Многие годы сюда регулярно приходили Бейб Рут^[203]и Джек Демпси^[204], Деймон Руньон^[205]и Эрнест Хемингуэй, журналист Боб Консидайн и Джордж Солотэр, пухлый и болтливый тип, который держал агентство по продаже билетов при театре «Эдельфи». Джордж мог достать для Ди Маджио билет на любое представление, а также организовать ему свидание с какой‑нибудь заманчиво выглядящей статисткой. Джорджу приписывается изобретение слова «сраконудие» в качестве определения нудной пьесы и «рассрачивание» – для обозначения развода. Хочется верить, что этот талант придумщика родился в нем как реакция на жизненный успех, когда он переселился из Браунсвилла (бедной части Бруклина) в Броксвилл (богатый район Вестчестера). И Лефти ОДоул, и Джордж Солотэр оставались друзьями Джо до самого конца жизни.

В 1949 году после операции на пятке Джо Ди Маджио впал в депрессивное состояние, которое, как он утверждал, едва не довело его до «душевной болезни», в результате чего спортсмен стал еще более молчаливым и сторонился всяких компаний еще в большей степени, нежели когда‑либо прежде. Джо изо всех сил старался доказать всем и самому себе, что по‑прежнему является полезным игроком. Выступая против команды «Бостон ред сокс» (в серии, закончившейся выигрышем десяти из одиннадцати матчей), Ди Маджио влет попал по мячу четыре раза и в трех сменах смог обежать все базы. «Один из самых блистательных поворотов во всей истории этого вида спорта», как написали по этому поводу в журнале «Лайф», сделал из него «внезапно национального героя... даже для тех людей, которые ни разу в жизни не видели ни единого матча». В 1950 году он выступил в ста тридцати девяти играх, на протяжении последних шести недель имел триста семьдесят попаданий, набрал сто четырнадцать очков и в ходе одной смены трижды нанес по мячу такие мощные удары, что смог обежать все базы.

И все‑таки летом 1951 года многократно повторяющиеся травмы и недомогания в конечном итоге отразились на его здоровье. Один из журналистов публично высказал ставшее всеобщим мнение, что Джо стал на поле «весьма медлительным. Он совершенно не в силах ударить слева по быстро летящему мячу, не в состоянии обежать все позиции и добраться до последней базы, и он наверняка не сумеет ловить трудные мячи». В том году, через несколько недель после того, как он в тридцать седьмой раз отметил свой день рождения, Джо Ди Маджио – страдая от воспаления суставов, язвы желудка, шпор на пятках и отложения солей в локте бросковой руки – завершил свою спортивную карьеру. Два дня спустя, 13 декабря 1951 года, он подписал контракт, в соответствии с которым должен был выступать ведущим одной из программ нью‑йоркского телевидения перед и после каждого из матчей, проводимых командой «Янки» на своем поле, – увы, такому роду занятий не совсем способствовали робость и застенчивость, всегда испытываемые им перед объективом камеры. Тем не менее бывшему спортсмену платили за это пятьдесят тысяч долларов в год, а благодаря тому, что он еще и рекламировал различные товары, Джо мог питать уверенность, что до конца дней своих будет оставаться богатым человеком. Осторожно расходуя деньги, он постепенно нажил изрядный капитал. Имея в качестве старого спортивного зубра верных поклонников и болельщиков, у Тутса Шора Джон Ди Маджио продолжал считаться (в том числе и в кругу близких ему людей) «одиночкой... который держался подальше от больших возлияний, происходивших в раздевалках спортсменов, неизменно сохранял ледяное спокойствие, никогда не высказывался дурно о других игроках, был скован и переменчив в своих настроениях».

Зимой, на переломе 1951 и 1952 годов, Джо – после того как увидел в газете фотографию Мэрилин Монро, где она, одетая в коротенькую юбочку и облаченная во всяческие бейсбольные аксессуары, пытается, приняв сексуальную позу, попасть по мячу, – захотел познакомиться с артисткой. Сочтя указанный снимок проявлением ее подлинной заинтересованности предметом, он узнал от одного знакомого, что эта по‑скульптурному рельефная блондинка является восходящей кинозвездой. Ничего страшного, – заметил он по этому поводу, – я все равно с ней увижусь. Встретившись с Мэрилин в итальянском ресторане на бульваре Сансет (она заставила ждать себя всего лишь два часа), спортсмен быстро сориентировался, что красотка никогда не бывала на бейсбольном матче и не имеет об указанной игре и о спорте вообще ни малейшего понятия. Джо, в свою очередь, не интересовался кинопроизводством и испытывал недоверие к Голливуду и окружавшему сие место восторженному почитанию – все это было, по его мнению, фальшивым блеском.

Уже одно взаимное безразличие к интересам противоположной стороны вполне могло бы перечеркнуть шансы на возникновение романа, однако природа совершила то, чего не удалось достигнуть с помощью беседы. Мэрилин пришелся по вкусу спокойный, высокий и красивый мужчина, европейские манеры которого она приняла за элегантный способ продемонстрировать оказываемое ей уважение.

 

Меня саму удивило, что я так потеряла голову из‑за Джо. Я ожидала встретить блестящего мужчину, каким вроде бы должен быть прославленный нью‑йоркский спортсмен, а познакомилась со сдержанным джентльменом, который к тому же не начал с ходу добиваться меня. На протяжении двух недель мы почти ежедневно ужинали вдвоем. Джо относился ко мне словно к существу исключительному. Он очень приличный человек и как‑то умеет повести дело так, что и другие рядом с ним чувствуют себя такими же.

Ди Маджио не жалел ей советов, а Мэрилин добросовестно внимала каждому обращенному к ней слову. Он настаивал, чтобы актриса избегала голливудского мошенничества и всей тамошней иллюзорной видимости. Ей следует остерегаться журналистов. Она должна как можно больше зарабатывать и основную часть денег откладывать. Все это артистка уже не раз слышала, но едва ли не важнее всех правильных слов ей представлялись спокойная, отцовская забота Джо о ней и его привлекательная внешность.

В феврале между ними вспыхнула страсть, и пресса быстро проинформировала о романе между двумя наиболее разрекламированными знаменитостями Америки. Джо выразил согласие поприсутствовать на последнем съемочном дне «Обезьяньих проделок» и наверняка сделал это с большей нерасположенностью, нежели Мэрилин, кота отправлялась на первую в своей жизни встречу по бейсболу. «Джо смотрит на соблазнительные формы Мэрилин Монро, – фривольно и игриво извещал публику Сидней Сколски, – и ему хочется пробить чем покрепче»^[206].

Нетрудно понять их взаимную очарованность друг другом, которая была вызвана не только обаянием, исходящим от каждого из них.

Оба они хорошо осознавали, что своими карьерами обязаны исключительным физическим данным, и оба гордились своей сексапильностью. Достаточно длительные связи Мэрилин с Карджером, Хайдом и Казаном (а также заинтересованность Артуром Миллером) служили бесспорным свидетельством того, что она отдавала предпочтение таким мужчинам, которые были для нее символом отца, а отнюдь не волокитам и ловеласам. Джо она считала сильным и немногословным защитником, человеком, который хочет охранять и любить ее, считаясь при этом с ее волей и точкой зрения. Кроме того, пребывая в обществе Джо, Мэрилин приобретала популярность в еще более широких зрительских кругах – не только как обаятельная артистка, но и как подруга национального героя.

Джо проявлял неожиданную нежность по отношению к этой красивой светловолосой девушке, которую он уже мысленно видел в роли преданной матери и хозяйки дома; именно так воображал он себе идеал женщины, когда выбирал Дороти. Однако и нынешней наследнице его первой жены не было суждено соблюсти подобные требования (и в этом нет ничего удивительного). Мэрилин была для Джо в первую очередь воплощением секса, молодой женщиной, которая недавно обрела славу и стояла на пороге большой карьеры. Хотя Мэрилин нравилось очаровывать толпы и публично обнажать свои прелести, Джо верил, что она остепенится, образумится и пожелает устроить семейную жизнь. Тогда у него будет самая очаровательная жена в мире. «Это станет так, словно мы оба бросили играть», – сказал по этому поводу Джо.

Оба партнера страшно боялись этой любви. Джо постоянно подчеркивал и предостерегал Мэрилин от того, чтобы она не позволяла себя использовать, и это встречало с ее стороны полное понимание. Ведь и Ди Маджио, и Монро верили, что единственным мерилом их личной человеческой ценности является достигнутый ими успех. Но существовала одна причина, по которой подобное сходство не сулило им ничего хорошего. Для Джо время успехов уже миновало, и сейчас он использовал только сохранившуюся в людях заинтересованность его прежними достижениями, тогда как Мэрилин еще далеко не дошла до вершины своей карьеры.

Уже в самом начале между бывшим спортсменом и его избранницей имело место расхождение во мнениях, но (как казалось) не настолько принципиальное, чтобы они не могли договориться. У Джо были консервативные взгляды, он считал, что женщинам полагается быть скромными и – что в его случае представляется вполне понятным – послушными своим мужчинам. Гордясь красотой Мэрилин, он хотел, чтобы ею восхищались и другие, но только с разумного расстояния, и самое мельчайшее проявление заинтересованных отношений между Мэрилин и другим мужчиной (даже чисто дружеских) немедленно порождало в нем ничем не аргументированную ревность. Вдобавок ко всему он сказал Мэрилин, что самая лучшая карьера, какую та может сделать, – это стать хорошей женой и матерью. И вообще, не поразмыслит ли она над полным уходом из кинематографа, чтобы они могли иметь полноценную семью и нормальную личную жизнь? Она не обещала ему в этом деле ничего конкретного, ограничившись словами, что, по правде говоря, создание семьи – действительно самая сокровенная ее мечта.

Привыкнув к аккуратному и ухоженному итальянскому дому, Джо был почти болезненно педантичен; Мэрилин же, подобно множеству других забеганных и рассеянных актрис, была мастерицей устраивать в любом месте беспорядок. Джо был честным и лояльным человеком, тщательно избегающим внешних проявлений своих чувств, а Мэрилин являла собой тип женщины сверхвозбудимой и прямо‑таки брызжущей всяческими инициативами. Ей необходимо было жить в Лос‑Анджелесе, он предпочитал Сан‑Франциско. Он уделял много времени и внимания финансовым вопросам, ей же они были абсолютно безразличны. Пока казалось, что эти различия несущественны. Их смягчению дополнительно способствовало то, что Мэрилин без всяких затруднений установила дружеский контакт с двенадцатилетним сыном Джо от первого брака, с которым она была настолько же мила, насколько щедра и великодушна; кроме того, она также склоняла его к встречам с отцом, отнюдь не пытаясь при этом занять место Дороти. Как можно было ожидать, у Наташи Лайтесс было ко всему этому совершенно иное отношение. В феврале не составляло труда заметить, что преподавательница Мэрилин и ее любовник испытывают друг к другу взаимную антипатию, словно они выступали в качестве соперников. «Наташа действительно ревновала к мужчинам, с которыми я встречалась, – констатировала через несколько лет Мэрилин. – Ей казалось, что именно она является моим мужем».

Наташа же вспоминает Джо в следующих выражениях: «Впервые я встретилась с ним, когда однажды вечером отправилась в квартиру Мэрилин на Доухени‑стрит. Он мне сразу же не понравился. Этот человек выглядел скупым и нудным. Мэрилин представила нас друг другу, назвав меня своей учительницей, что не произвело на того ровным счетом никакого впечатления. Примерно через неделю я по телефону обратилась к Мэрилин, и трубку поднял Джо: "Если вы хотите поговорить с мисс Монро – мисс Монро! – то советую позвонить ее агенту"».

Мэрилин немедленно выступила в роли ловкого миротворца. На следующий день она пошла к руководству студии «Фокс» и попросила предоставить Наташе должность главного преподавателя драматического искусства во всей этой киностудии. Эта просьба была немедленно выполнена, и Наташа тут же подписала соответствующий двухгодичный контракт; тем самым студия хотела пойти навстречу Мэрилин и одновременно воспользоваться случаем, чтобы поручить мисс Лайтесс другие обязанности, благодаря чему она не присутствовала бы непрерывно на той съемочной площадке, где работала Монро. Неудачная попытка помирить Наташу и Джо стала источником страданий для Мэрилин, которая не могла понять, что они оба хотят иметь ее в качестве своей исключительной собственности. Уильям Травилла, модельер, который занимался ее нарядами в «Фоксе», вспоминал, как Мэрилин во время работы над фильмом «Обезьяньи проделки» однажды плакала после ухода со съемочной площадки. На его невысказанный вопрос актриса ответила, что, похоже, не в состоянии ни для кого оказаться подходящим человеком: как бы она ни старалась, все равно оставляет разочарованными тех, кого любит. Но не своих зрителей, – заметил на это Травилла, и Мэрилин сразу же повеселела и приободрилась.

Последующие дни подтвердили его слова. Поскольку сообщалось, что Мэрилин серьезно относится к урокам вокала, которые начала брать у музыканта со студии «Фокс» по имени Хол Шеффер, то ее попросили исполнить что‑нибудь в эстрадном концерте, который пройдет в военном городке Пендлтон, в южной части Лос‑Анджелеса. Там она в буквальном смысле слова поставила на колени тысячи солдат своей мастерской интерпретацией песенки «Сделай это еще разочек». Мэрилин не оставила ни малейших сомнений в том, к чему относится местоимение в названии песни. Когда она приглашала: «Приди же и возьми же, ведь ты не пожалеешь», – то передавала любовное томление целой гаммой тихих постанываний, которые выражали вожделение и последующее свершение. Ее голос был чист и страстен, а дыхание находилось под полным контролем; складывалось впечатление, что мысленно она переносилась со сцены в спальню. Ни одно выступление не породило такой заинтересованной тишины, как этот концертный номер, организованный на импровизированной временной сцене под открытым небом на базе в Пендлтоне. Мгновение спустя зал разразился шквалом аплодисментов и толпа слушателей бросилась к сцене.

Эту песенку, сочиненную Джорджем Гершвином на слова Б.Г. Де Сильви, в первый раз исполнила в 1922 году на Бродвее Ирэн Бордони в представлении «Французская куколка». Мэрилин записала ее 7 января 1953 года, и диск немедленно стал песенкой для нес и выдуманного ею гипотетического любовника. Запрет на продажу указанной грампластинки только увеличил ее ценность, поскольку зачастую она тиражировалась нелегально и продавалась по высокой цене, которую почитатели Мэрилин все равно были готовы платить. Через многие годы, когда этот концертный номер был наконец официально допущен к продаже, «Сделай это еще разочек» навсегда осталась превосходной и забавной эротической песенкой.

Мэрилин, одетая в кашемировый свитер и облегающую юбку, чувствовала себя совершенно свободно вдали от режиссеров, наставников, операторов и журналистов. Она была в превосходном настроении, а с молодыми мужчинами вела себя именно так, как было нужно. Ее поклонники восторженно свистели, топали, выкрикивали всякие одобрительные слова и изо всех сил били в ладоши. На сцену вышел организатор концерта, чтобы поблагодарить Мэрилин, и добавил, что она выглядит просто фантастически и, вообще, у нее самый красивый бюст, какой только доводилось когда‑либо видеть в Пендлтоне. Ни секунды не раздумывая, Мэрилин тут же обратилась к публике: «А что, ребята, вы всегда свистите вслед девушкам в обтягивающих кофточках? – произнесла она в микрофон. – Да о чем вообще весь этот гвалт? Заберите у нас кофточки, и что тогда останется?» При этих словах, как нетрудно было ожидать, поднялась настоящая буря. Чувство юмора не оставило ее и за кулисами. Когда журналист задал артистке беспардонный и откровенно хамский вопрос, не подкладной ли у нее бюст, как, мол, бывает в кино, она ответила: «Тем, кто меня хорошо знает, это известно лучше».

Мэрилин Монро представляла собой ту женщину, которой в 1952 году сделали самую большую рекламу, а то, как умело она справилась с последствиями так называемого «скандала с календарями», свидетельствует о внутренней силе, проявлявшейся у нее при необходимости преодолевать превратности судьбы, и о блистательном овладении навыками саморекламы. Где‑то в районе 1 марта отдел «Фокса» по связям с прессой получил известие о том, что циркулирующие по стране календари с фотографией обнаженной женщины, изданные на 1951 год фирмой Джона Баумгарта, были перепечатаны (таков был спрос) и на 1952 год. В этот период чаще, чем когда‑либо прежде, Мэрилин в неглиже можно было лицезреть на экранах кинотеатров, а также в журналах и газетах – особенно после того, Как артистка начала встречаться с великим Ди Маджио, – так что не понадобилось особо много времени, дабы отождествить именно ее с нагой девушкой на фотоснимке под названием «Золотые мечты». Таким вот образом и вышло, что у самых ворот киностудии «Фокс» и Гарри Брэнда, и Роя Крафта, и всю бригаду тамошних журналистов поджидал скандал общенационального масштаба.

Ни одна американская кинозвезда никогда не совершила ничего сопоставимого с тем, что натворила Мэрилин, хотя всевозможные сплетни об актрисах и актерах были делом привычным. В Голливуде всегда случались злобные инсинуации и рядовые провокации, но с момента введения в 1934 году нравственной цензуры все кинокомпании под давлением охранителей морали, действующих с одобрения правительства, оказались вынужденными избавляться от тех своих звезд, которые угрожали общественной нравственности, учиняя столь грешные деяния, как позирование перед фотографами в обнаженном виде. В конце концов, 1952 год – это разгар эры «холодной войны» и упорных предостережений сенатора Джозефа Маккарти перед нашествием русских, которые украдкой пролезут в американские дома через окна, причем это нашествие, как предостерегал сенатор и его сторонники, станет возможным именно вследствие того, что в обществе рухнут моральные принципы. В своей непрекращающейся эйфории по случаю победы союзников над нацизмом Соединенные Штаты напоминали малость свихнувшегося шизоидного подростка, который был в тот момент полон безудержной спеси из‑за того, что ему досталось играть роль «лидера свободного мира», – а это означало собой не только огромную честь, но и признание Америки самой богатой и лучше всего вооруженной державой на земле.

В ту пору голливудские кинокомпании под давлением нескольких волонтеров‑доброхотов из Общества гражданской самозащиты – вроде пресловутого Джозефа Брина и его близких соратников – были вынуждены подчиниться Кодексу кинопроизводства. Скажем, сегодня члены Общества гражданской самозащиты с успехом занимались организованной преступностью, а назавтра они же рассматривали под микроскопом сценарии и уже готовые, смонтированные киноленты, устраняя оттуда любые словесные или визуальные намеки на то, чем люди занимаются в спальне или в ванной комнате. Даже длительность экранного поцелуя была строго лимитирована, а супружеские пары никогда не делили ложе (что касается несупружеских пар, то таковые, разумеется, просто не существовали). Другими словами, это был период лицемерия и опасных репрессий, проводившихся в основном такими общественными группами, как Легион благонравия, уже само название которого явно указывало на то, что он привержен фарисейским принципам общественной морали, свойственным викторианской эпохе. Все эти группы охранителей общества, действующие с благословения епископата американской католической церкви, палец о палец не ударили для того, чтобы способствовать развитию духа толерантности (и еще меньше – чтобы понять учение или сущность христианства); что же касается их противников, то в соответствии с клеветническими измышлениями Легиона, все они сплошь были лишенными всяких принципов либертинами^[207]. Пока эта формация не была сметена более толерантными веяниями, явственные дуновения которых почувствовались в католической церкви десятилетие спустя^[208], живущие в целибате^[209]церковники имели возможность осуждать кинокартину даже за то, что в ней прозвучало слово «девственница» («Луна голубая»^[210]); тем самым они очутились в довольно‑таки странной ситуации, запретив другим использовать слово, которое сами почитали в своих ежедневных молитвах. Однако по причине столь суровой критики указанная лента – острая сатирическая комедия для взрослых – подверглась едва ли не бойкоту: ведь когда Легион чихал, в Голливуде наблюдалась сильная простуда. В американской действительности пятидесятых годов было полным‑полно такого рода поразительной культурной шизофрении (чтобы не сказать ханжества в сфере морали).

В марте сотрудники кинокомпании «Фокс» впали в настоящую панику: чуть ли не ежеминутно там раздавались телефонные звонки от полномочных представителей продюсеров в Нью‑Йорке и Калифорнии. Мэрилин вызвали в дирекцию, ей показали «Золотые мечты» и спросили, верны ли слухи. Без колебания или смущения она тут же ответила утвердительно, «хотя на самом деле я считала, что Том [Келли] уловил и запечатлел меня отнюдь не самым лучшим образом», – вот так звучал ее дополнительный комментарий к событию.

После смерти Мэрилин самые разные люди приписывали себе решение этого неожиданно возникшего вопроса, но на самом деле Мэрилин лично продумала победоносную стратегию, благодаря которой актрисе удалось избежать грозной опасности, а ее имидж остался незапятнанным – более того, после всего случившегося она стала котироваться еще выше прежнего.

На следующую неделю у артистки было запланировано интервью, которое должна была брать Алин Мосби, корреспондентка агентства Юнайтед Пресс. Мэрилин добросовестно отвечала на все вопросы и позировала для фотографий. Потом она попросила Мосби остаться с нею наедине и, понизив голос до конспиративного шепота, сказала: «Алин, дорогая моя, я столкнулась с одной проблемой и не знаю, что делать. – При этих словах Мэрилин вытащила гигиеническую салфетку и приложила ее к глазам, которые уже поблескивали от набегавших слез. –

 

Пару лет назад, когда у меня совершенно не было денег ни на еду, ни на жилье, один знакомый фотограф предложил мне попозировать раздетой для снимков, которые должны были появиться в художественном календаре. В ателье сидела его жена, они оба вели себя самым милым образом, и я заработала пятьдесят долларов, в которых отчаянно нуждалась. Неужто я и вправду сделала нечто страшное? Мне и в голову не приходило, что меня могут распознать, а сейчас идут разговоры, что из‑за этого, мол, рухнет моя карьера. Я нуждаюсь в твоем совете. Тут добиваются от меня опровержения того, что на снимке представлена я, но я не умею врать. Что же мне делать?»

13 марта 1952 года весь этот рассказ появился в газете «Лос‑Анджелес геральд экземайнер» со следующей шапкой, принадлежащей перу Алин Мосби: «Мэрилин Монро признается, что раздетая блондинка из календаря – это она». Тем самым Мэрилин упредила голоса осуждения, доверившись, как и ее героиня, малышка Нелл, милосердию прессы и общественного мнения. В течение нескольких дней указанную историю размножили и прокомментировали все информационные агентства, журналы и газеты в стране, а затем и в Европе.

Так вот Мэрилин трансформировала свою личную и профессиональную катастрофу в победу, добившись одним этим мудрым ходом беспрецедентного доступа к прессе и надолго обеспечив себе и киностудии «Фокс» великолепную рекламу, которую ни студия, ни тем более она сама никогда не смогли бы купить. Сперва сотворив из своего тяжкого детства трогательную и вполне правдоподобную маленькую драму (перед которой никто был не в силах устоять), она и сейчас отыскала превосходный и свидетельствующий о ее искренности и очевидной чистоте намерений способ публично признаться в том, что она действительно позировала в обнаженном виде. Рекламируя свое тело и сексапильность, она одновременно выставила себя девушкой столь же невинной, как какой‑нибудь ангелочек с картины времен Ренессанса. На протяжении многих недель Мэрилин покорно встречалась с прессой – эдакая оборванка, живьем вынутая из романа Диккенса, и притом само воплощение невинности, чье тело мог бы осмелиться приоткрыть только гнусный извращенец. Она молила о том, чтобы к грехам ее прошлого отнеслись с пониманием, – а вовсе не просила (и это следует подчеркнуть) о прощении. Актриса представляла себя в качестве честной и работящей девушки, которая выросла в трудных условиях и познала в жизни много горечи – люди наверняка не могли не отнестись к этому с сочувствием. Если бы Армия Спасения имела своих представителей в прессе, то все равно им бы наверняка не удалось придумать лучшую рекламную кампанию с целью добиться поддержки для уличных бродяг и падших женщин. Она не стыдится – с нажимом повторяла Мэрилин. Актриса признавалась:

Это действительно я в том календаре. Я не хочу оставаться известной только узкому кругу, мне хочется существовать для многих людей, подобных мне самой. Хочется, чтобы мужчина пришел домой после тяжело отработанного долгого дня, посм<