VII. Декоративный экспрессионизм

 

"Кабинет восковых фигур" (1924). – Ощущение пространства, магия лестниц и коридоров

 

Экспрессионизм стилизует не из соображений украшательства, что было бы интеллектуальным надругательством над искусством и реальностью.

Пауль Фехтер. Экспрессионизм. Мюнхен, 1914

 

В "Кабинете восковых фигур" Пауля Лени можно обнаружить множество самых разных влияний. Это видно уже по самому названию, заключающему в себе аллюзию на "Кабинет доктора Калигари". Пауль Лени, со свойственной ему увлеченностью, в эпоху более широких технических возможностей пытается по‑новому воссоздать авантюрнотаинственную атмосферу ярмарочной суеты, которая так была удачно вплетена в фильм о докторе Калигари. Благодаря техническому прогрессу в области киносъемки стали возможны более утонченные световые эффекты: загораются лампионы, в кадре монтажной вставки мелькает светящаяся паутина каруселей и колеса обозрения. Зритель может в полной мере насладиться ночной атмосферой ярмарочного действа. Бледное фосфоресцирующее свечение над головами актеров в темном шатре, переливающиеся в свете факелов богатые одеяния восковых фигур, таинственные тени на их гладких восковых лицах – по сравнению с этим атмосфера "Калигари" кажется искусственной и застывшей.

В то же время Пауль Лени, работавший прежде художником‑декоратором и художником по костюмам в театре и кино, увидел, какие возможности для вариаций костюмов и декора открылись перед Фрицем Лангом в его картине "Усталая Смерть" благодаря трем эпизодам, действие которых разыгрывается в трех разных странах и эпохах. Поэтому и для своего фильма он тоже выбрал форму, состоящую из трех эпизодов, объединенных рамочным повествованием[20].

Кракауэр видит в такой форме с рамочной конструкцией, которая отчасти прослеживается уже в "Калигари", навязчивое стремление убежать от враждебного мира и укрыться от него в своей раковине (возможно, он имеет в виду аналогичное высказывание Гельдерлина об "устричной жизни" немцев в романе "Гиперион").

Но, возможно, в появлении этой рамочной формы в кино виновата типично немецкая склонность к обстоятельному, эпическому повествованию? Немец любит сложное, и это видно уже по запутанным синтаксическим конструкциям, когда придаточные предложения встраиваются в главное.

Многогранность Мурнау как режиссера оборачивается удивительной простотой в "Носферату": он довольствуется несколькими промежуточными титрами в духе хроники Теодора Шторма[21] в начале и в конце фильма. В "Тартюфе" он уже снова не в силах противостоять искушению и добавляет нравоучительный пролог и эпилог, тем самым утяжеляя ход действия.

Стиль Лени, который в американских фильмах станет декоративнозловещим, в "Кабинете восковых фигур" пока еще не устоялся. Еще в большей степени, чем Ланг, он варьирует стилистические элементы от эпизода к эпизоду и от сюжета к сюжету. В разбухших, словно тесто, декорациях к эпизодам, посвященным Гаруну‑аль‑Рашиду и пекарю, мы повсюду видим закругления. Кажется, стены тают на глазах. В этом есть некоторое сходство с пёльцигским оформлением "Голема", с той лишь разницей, что здесь лишенные всякой структуры колоннады, мягкие, почти студенистые лестницы, раздутые башенки несут на себе печать ирреальности, словно они сделаны из каучука и от каждого движения могут отпрянуть, чтобы затем снова вернуться на прежнее место. Декорации очень удачно подобраны с точки зрения соответствия персонажу Эмиля Яннингса – владельцу ярмарочного тира. Его одутловатое лицо с нарочито небрежно наложенным гримом напрочь лишено человеческих черт. В огромном тюрбане, широкой, бесформенной одежде, с невероятно круглым животом Яннингс, словно зловещий шарабан, катится по фантастическому лубочному Востоку. Курц в этой связи чрезвычайно остроумно подметил некоторые стилистические неточности: в отдельных сценах обезличенный Яннингс производит впечатление "механического элемента", вполне соответствующего духу экспрессионизма; в других же сценах преобладает "психологическая карикатура", близкая натурализму. "Режиссерские замыслы так и колеблются между этими двумя стилями I"

Эпизод, посвященный кровожадному царю Ивану Грозному, оформлен совершенно иначе: пространство наполнено струящимся полумраком, в котором мерцают пылинки. Пробуждающийся импрессионизм сглаживает контрасты. Мягкие, светящиеся контуры дверного проема возникают из темноты; подобно драгоценной иконе, в неясном полумраке вырисовывается портал, красивая отделка которого почти осязаема для зрителей. Подобно раковине какого‑то морского моллюска, стоит роскошная сияющая кровать.

Отдельные детали в этих двух эпизодах свидетельствуют о декораторском таланте Лени: круглые башни с куполами повторяются в бесчисленных округлостях тюрбанов; Багдад вспыхивает в просматриваемых насквозь поворотах улиц (по сути впечатление от города в той же мере схематично‑экспрессионистское, как и то, которое производит городок в "Калигари", часто сравниваемый с ожившими архитектурными образами Лионеля Файнингера). Луковичные купола русских церквей в эпизоде, посвященном Ивану Грозному, тоже лишены какой‑либо структуры и выполняют лишь декоративно‑орнаментальную функцию. Они встречаются повсюду, они украшают главные ворота, ведущие на царский двор, и скрывают входы в тайные коридоры.

Во всем художественном оформлении этого эпизода Лени обыгрывает ассоциацию с русскими крестьянскими избами с их низкими, давящими потолками. Так, посетителям царского дворца везде приходится нагибаться, дверные проемы кажутся низкими, а своды галерей будто наваливаются на зрителя. Зал воеводы своей приземистой массивностью буквально душит толпу гостей, пришедших на свадьбу.

Здесь имеет место и осознанный стилистический прием: эти давящие потолки и низкие своды галерей заставляют тело наклоняться, изгибаться, принуждают актеров к резким движениям, к надрывным жестам, к поворотам, крутым диагоналям, которых требуют экспрессионисты. В эпизоде о Гарун‑аль‑Рашиде экспрессионизм ограничивается главным образом архитектурными формами; в эпизоде, посвященном русскому царю, акцент делается прежде всего на экспрессионистских движениях тела. Так, например, когда царь и его советник крадутся вдоль стены, их тела странным образом наклонены вперед. Таким образом, зритель видит их в стилизованной, искаженной перспективе, при этом в четкой параллельности двух застывших тел есть что‑то необъяснимо выразительное.

Несколько лет спустя эту изогнутую позу уже в американском фильме Лени "Человек, который смеется" (1928) повторит английский король, крадущийся на пару со своим шутом. Дело в том, что Лени принадлежит к тем немногим экспрессионистам, которые так никогда и не смогли полностью освободиться от этого стиля, поскольку с самого начала видели в нем только декоративную составляющую.

На протяжении всего русского эпизода Лени использует такие архитектурные формы, которые мешают телу двигаться естественным образом и искажают жесты. Пресытившись приземистыми сводами и низкими воротами, он переносит место действия на узкую лестницу, где человек оказывается буквально зажатым между стен. Так, камера пыток в просторном дворце превращена в крутую лестницу, на ступенях которой лежат прикованные жертвы. Скользя взглядом по ступеням, царь наслаждается этим зрелищем, а его тело при этом извивается от удовольствия.

В эйзенштейновском "Иване Грозном" явно прослеживается влияние этой радикальной стилизации: в картине великого русского режиссера тела актеров схожим образом застывают на плоскости, а их жесты складываются в причудливый орнамент.

 

* * *

 

Можно было бы многое рассказать о роли лестниц в раскрытии сюжета и о любви к ним немцев. Возможно, проще объяснить неизменную притягательность темных безлюдных коридоров, которые мы видим во многих классических немых фильмах, снятых немецкими режиссерами. Артур фон Герлах в своем фильме "Ванина" превращает их в зловещий лабиринт, из которого тщетно пытаются вырваться бегущие от погони влюбленные. Пауль Лени использует коридоры в своих американских фильмах ужаса, чтобы еще больше усилить атмосферу страха. Кроме того, мрачные длинные коридоры – это всегда идеальная площадка для игры света и тени. Так, в своем фантастическом рассказе "Майорат" Гофман пишет: "Мы проходили по длинным сводчатым коридорам; зыбкий пламень свечи, которую нес Франц, отбрасывал причудливый свет в густую темноту. Колонны, капители и пестрые арки словно висели в воздухе; рядом с ними шагали наши исполинские тени, а диковинные изображения на стенах, по которым они скользили, казалось, вздрагивали и трепетали"[22].

И пускай психоаналитики видят в этой страсти к лестницам и коридорам вытеснения сексуальных переживаний, но разве нет доли истины в том, что для немецкой ментальности, для которой "становящееся" выше "существующего", эти самые лестницы символизируют некий подъем, а ступени – фазы развития? Или, быть может, это всего‑навсего присущее немцам благоговение перед гармонией и равновесием, которое находит свое выражение в симметрии лестничных пролетов?

Впрочем, в отдельных случаях значение этих образов не выходит за рамки декоративного. Так, Роберт Вине помещает жуткую винтовую лестницу из "Калигари" в таинственный дом в своем фильме "Генуине": зритель теряет надежду подняться до конца по ступеням, уходящим в бесконечность.

С другой стороны, в некоторых немецких фильмах лестницам отводится такое же важное значение, что и лестнице в "Броненосце "Потемкин"", по которой тяжело ступают казаки. Достаточно вспомнить, например, картину "Смерть Зигфрида" ("Siegfrids Tod"), где ключевая сцена ссоры между королевами происходит на ступенях собора, или лестничный проем, сыгравший роковую роль в самоубийстве Мануэлы – героини фильма Леонтины Саган "Девушки в униформе", или же лестничный пролет96, над которым в картине Ланга "М" склоняется мать, тщетно зовущая своего ребенка.

И, наверное, можно обнаружить какую‑то сценическую необходимость в том, что довольно долгие сцены преследования в восточном эпизоде "Усталой Смерти" разворачиваются на ступенях лестниц (Лени один в один повторит эти сцены в своем эпизоде, посвященном Гарун‑аль‑Рашиду) и что Гюнтер и Хаген – единственные, кто остался в живых в фильме Ланга "Месть Кримхильды" ("Kriemchilds Roche") – спускаются, шатаясь, по ступеням лестницы, на которой громоздится гора трупов? И разве Мурнау стремился лишь к тому, чтобы подчеркнуть живописную красоту своего средневекового города, когда одну из главных сцен про больных чумой снимал на бесконечной спирали винтовой лестницы?

В своей работе "Современная драматургия" (1924) Герберт Иеринг попытался проанализировать значение знаменитых "йесснеровских лестниц" – тех стилизованных конструкций, которые Леопольд Йесснер возводил на сцене своего театра и которыми он буквально наводнил свою постановку "Фауста", что, по‑видимому, повлияло и на Мурнау. Иеринг97 объясняет, что рационалистические возражения против лестниц, помостов и аркад в качестве места действия не имеют смысла, так как речь здесь идет лишь о том, что разделение пространства сцены у Йесснера рассматривается как "драматургическая функция", а не как иллюстрация. Само собой разумеется, ущелье в "Вильгельме Телле" не было лестницей, и действие "Ричарда III" тоже не разворачивалось на ступенях. Но если Йесснер вводит в действие лестницу, то делает он это потому, что видит в этом новые возможности для движений и пантомимы, для деления пространства и группировки актеров, потому что он хочет, чтобы слова и жесты формировали пространство.

У немецких, равно как и у русских, режиссеров тело актера в некотором роде выстраивает пространство. Курц напоминает читателю, что еще русский театральный режиссер Таиров видел в ломаной поверхности с разновысокими уровнями, производившими впечатление некой "бесконечной лестницы", возможность "высвободить динамику" актера.

Как известно, немцы переняли у русского театра идею использования лестниц в качестве декораций, однако если для русских важнее механико‑конструктивистская сторона, то в немецком театре и кино преобладает некая метафизическая, символическая концепция. Как объясняет Рене Луре в своем чрезвычайно интересном исследовании "Немецкий театр сегодня" (1924), Йесснер использует декорации в виде лестниц не только для того, чтобы разнообразить мизансцены. Он пытается таким символическим способом охарактеризовать состояние души своих героев, передать в зрительном образе экзальтацию или депрессию. При помощи лестниц и создаваемых ими разных уровней он может дать понять зрителю, кто из участников диалога находится выше, а кто ниже в социальном или психическом плане или подчеркнуть их духовную удаленность друг от друга.

Кинематограф все время использует подобные психологические приемы: уже Пол Рота и Кракауэр указывают на то, что непомерно высокий табурет, на котором сидит секретарь городского совета в фильме "Кабинет доктора Калигари", является не просто характерным для экспрессионизма пространственным искажением, а должен символизировать недосягаемость этого персонажа. В "Человеке без имени"98 ("Mensch ohne Namen") имеет место схожая символическая сцена: с отвесных стен бесчисленных картотек, словно в пролет шахты, камера смотрит на кажущегося совсем крошечным человека (в исполнении Вернера Крауса), который тщетно пытается вернуть свою утраченную идентичность перед лицом бюрократа.

 

* * *

 

Экспрессионизм в чистом виде, безусловно, представлен последним эпизодом "Кабинета восковых фигур", посвященном Джеку‑Потрошителю. Острые углы здесь разбиваются друга о друга, плоскости переходят одна в другую, тут и там неожиданно вырастают треугольники, ромбы пронизывают пространство, словно в гигантском калейдоскопе. Стены кривятся под воздействием невидимой силы, не желая открывать своей тайны. Это настоящий хаос форм. Каскады света разрывают зловещую темноту, предметы утрачивают всякое взаимодействие, всякую логическую связь друг с другом. Кажется, что уничтожена любая соотнесенность вещей. Взгляд не может ни на чем остановиться. И в этом водовороте событий фигуру Потрошителя – бледную и одутловатую в своей кажущейся бескостности – как бы выносит течением. Вселяющий ужас Джек‑Потрошитель в исполнении Вернера Крауса угрожает со всех сторон. Почва, как и пространство, кажется проницаемой, ее твердь ослабевает, она уходит из‑под неверных ног, становится ирреальной. Чертово колесо – карусель инфернального ярмарочного действа – на какое‑то время обретает форму и отбрасывает жуткие, тяжелые тени.

Однако, несмотря на все достижения технического прогресса, именно этот эпизод говорит нам о том, что в художественном плане, скажем, по сравнению с "Големом", данный фильм был шагом назад. Ему не хватает силы и глубины воздействия – не хватает даже в той сцене, где Джек‑Потрошитель делает рывок вперед, и декорации расступаются, словно раздвижные двери. В сущности, "Калигари" остался непревзойденным в этом отношении. Застывшее совершенство, слишком изысканная композиция, которая порой напоминает оформление витрины, мешает восприятию "Кабинета восковых фигур" сегодня. Фильм, воплощающий идеал декоративного экспрессионизма и не более того, оказывается в том же тупике, что и "Генуине".

 

VIII. Мир зеркал и теней

 

"Тени" ("Schatten", 1923) Робисона: актер в экспрессионистском кино

 

"Посмотрев в зеркало, я вскрикнул, и сердце мое содрогнулось: ибо не себя увидел я в нем, а рожу дьявола и язвительную усмешку его…"

"Моя тень зовет меня? Что мне до тени моей! Пусть бежит себе за мною! Я – убегу от нее…" Но тот, кто был позади него, следовал за ним…

Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра

 

Что есть тень? Странный двойник, подобно вампиру пожирающий силы и желания того, кому он принадлежит и чью личность он себе присваивает, если тот продает свою тонкую оболочку, как это сделал Петер Шлемиль? Это зловещее alter ego неизбежно становится беспощадным врагом всякого, кто пытается от него убежать. Когда Пражский студент стреляет в своего двойника – зеркальное отражение, он разрушает самого себя.

В представлениях романтиков портреты, отражения, тени постоянно переходят друг в друга. Для Жан Поля комната кривых зеркал – это одновременно и картинная галерея. Э.Т.А. Гофман в "Приключении в новогоднюю ночь" отправляет своего героя Эразмуса Шпикера – человека, не отражающегося в зеркале – в путешествие вместе с человеком без тени – Петером Шлемилем из романа Шамиссо99. Шлемиль характерным для него образом старается держаться поближе к стене и поспешно пробегает мимо свечей, чтобы другие не заметили отсутствие у него тени, а для Шпикера хозяин винного погребка завешивает все зеркала.

Извечное зловещее очарование света и отражений: тот, кто снимает покрывало с зеркала, завешенного Шпикером, сначала видит свое собственное бледное и искаженное отражение, с трудом узнавая в нем себя. Потом ему мерещится, что в самой глубине зеркала появляется темная фигура. В странном магическом мерцании она постепенно приобретает облик прекрасной женщины. Схожую картину мы видим в "Ундине" Фридриха де ла Мотт Фуке100: здесь в зеркале, где отражается колышущееся пламя свечи, неверный рыцарь видит, как открывается дверь и закутанная в белую накидку фигура приближается к нему, чтобы запечатлеть смертоносный поцелуй.

Если поставить несколько зеркал друг напротив друга, открывается чудесная возможность умножить количество двойников до бесконечности: в заброшенной комнате кривых зеркал титулярный библиотекарь Шоппе – самый патологический персонаж, придуманный Жан Полем – со всех сторон видит свою собственную ухмылку. Напуганный множеством "Я", обезумевший библиотекарь хочет разбить зеркала.

Но всегда ли зеркало остается просто зеркалом? В какой‑то момент магическое зеркало, при помощи которого гофманский Проспер Альпанус показывает колдовские видения, невозможно отличить от искрящегося кристалла, украшающего его трость. В сказке Гофмана "Золотой горшок" мерцающие лучи сплетаются в зеркало, а зеркало, в свою очередь, тут же превращается в изумруд на перстне архивариуса Линдхорста.

В немецких фильмах оконные стекла, витрины, стеклянные двери и лужи постоянно отражают предметы и фигуры людей. В "Кабинете восковых фигур" Пауля Лени бесчисленные грани драгоценного камня отражают лицо пекаря Ассада. В "Варьете" Эвальда Дюпона можно видеть, как в линзах театральных биноклей отражаются белые фигуры акробатической пары. И даже в картине Георга Пабста главная героиня Жанна Ней видит в возвращенном ей сверкающем алмазе образ отпущенного на свободу возлюбленного.

Немецкое кино с характерной для него склонностью к метафизике ищет в Зазеркалье совсем не то, что искала маленькая англичанка с материалистичным складом ума – кэрролловская Алиса. Немецкие режиссеры с большой охотой жонглируют случайной, но близкой им по своей двусмысленности рифмой "бытия" (Sein) и "видимости" (Schein). И так же как Тик в "Фантазусе", они охотно играют с реальностью, как с мечтами, пока, наконец, образы, порожденные тьмой, не начинают казаться им единственно реальными.

Для Жан Поля люди и вся жизнь с ее многообразными формами суть не что иное, как изменчивые фигуры на пластинах Laterna magica: они отчетливо видны, когда маленькие, и исчезают, когда увеличиваются. Где‑то в более светлых мирах существует большой волшебный фонарь, и на его пластинах нарисованы страны, весны, человеческие фигуры, которые мы считаем "самими собой" и которые на самом деле являются всего лишь расплывчатыми тенями.

В экспрессионистской драме "Человек из зеркала" Франца Вер‑феля101 герой в отчаянии борется с зеркальным миром, пытаясь убежать от его гримас и пробиться к "реальности ясного утра".

То ли из‑за своей склонности к украшательству, то ли из интереса ко всему таинственному Эйхендорф в романе "Предчувствие и реальность" тоже играет с тенью: "…наконец, он увидел, как, прижимаясь к стене, от него уходит тень. Тень увеличивалась в свете луны, с каждым шагом становилась выше и больше, пока не стала огромной и не растворилась во мраке леса".

Макс Рейнгардт увидел, какой выразительной силой обладает тень, сочетающая в себе декоративную, загадочную и символическую стороны. Как вспоминает Юлиус Баб102, в самой ранней его постановке в театре Каммершпиле в 1906 году, в той сцене ибсеновских "Привидений", где мать бежит за обезумевшим сыном, актеры пробегали перед зажженной лампой: на заднике сцены появлялись огромные тени, и создавалось впечатление, будто друг за другом бегут демоны[23].

Так же как в литературе, в немецком кино тень играет роль провозвестника судьбы, от которой никому не уйти. Когда жуткий убийца – человек‑сомнамбула Чезаре – протягивает свои руки к очередной жертве, он отбрасывает огромную тень на стену. Мы видим, как по лестнице поднимается тень вампира Носферату, или как она, подобно стервятнику, кружит над спящими.

В зале, где на смертном одре лежит Зигфрид, сначала появляется тень мрачного убийцы и лишь потом сам Хаген. В "Пражском студенте" на стене террасы, где обнимаются влюбленные, возникает устрашающая тень дьявола – Скапинелли. В "М" зритель видит тень неуловимого маньяка‑убийцы на плакате, предупреждающем об опасности. Эта тень нависает над следующей жертвой – ничего не подозревающей маленькой девочкой.

Иногда вместо тени режиссер использует темные очертания человека, снятого на фоне источника света. Этот прием используется, например, Пабстом в "Ящике Пандоры": темная фигура Джека‑Потрошителя видна на фоне плаката, извещающего о его преступлениях. В "Метрополисе" мы также видим гигантские темные фигуры: это носильщики уносят пострадавших – их силуэты выступают из клубов фабричного дыма. В картине Лупу Пика "Новогодняя ночь" молодая жена неотрывно смотрит на силуэт своей свекрови, который виднеется в обледенелом оконном стекле и словно предвещает надвигающееся несчастье. В "Табу" Мурнау роковые события приближаются схожим образом: тень строгого священника, пришедшего для того, чтобы разрушить счастье запретной любви, скользит по песку, заостряется до очертаний зловещего копья, крадется, подобно змее, по телам влюбленных, спящих в бамбуковой хижине. Мурнау вообще охотно прибегает к объяснению при помощи теней: в "Четырех дьяволах" ("4 Devils"), когда директор цирка и клоун спорят из‑за детей, зритель видит только огромные тени фигур, склонившихся над напуганными малышами[24].

Кинематографисты немецкого происхождения так никогда и не избавились от этого пристрастия к теням и силуэтам. Не случайно Штрогейм в своем потрясающем фильме "Алчность" показывает на стеклянной двери лишь силуэт мужчины, входящего в дом, чтобы совершить убийство[25].

Этот прием многократно встречается в киноленте "Тени – одна ночная галлюцинация" режиссера Артура Робисона – американца, выросшего в Германии. Он обращается с тенями так же умело, как и герой фильма – маленький иллюзионист. Его ловкие руки разыгрывают театр теней на стене, перед которой стоит зажженная свеча; гримасы и образы перетекают друг в друга; в освещенных окнах скользят силуэты, как в "Последнем человеке" Мурнау. Основную угрозу представляет тень, предвещающая скорое несчастье – приближение пока еще невидимого врага. Тень настигает жертву раньше, чем сам враг. Умирая от страха, молодая жена прячется в стенной нише, когда тень приближающегося слуги внезапно падает на ее белое от испуга лицо.

Тени способны обмануть героев и зрителя. Так, сквозь прозрачные занавески на стеклянной двери ревнивый муж следит за руками, жадно хватающими его жену. В следующей сцене мы видим ту же ситуацию, только с другой стороны двери: молодая женщина вертится перед зеркалом, в то время как ее поклонники, стоя позади нее, рисуют в воздухе изгибы ее тела. В другой раз ревнивцу кажется, что он застиг любовников врасплох в тот момент, когда они взялись за руки; однако и на этот раз это лишь переплетение теней, а не рук.

Двусмысленность теней в этой картине имеет фрейдистское звучание. Маленький фокусник заставляет тени героев исчезнуть и тем самым высвобождает их самые потаенные желания. Эта фантасмагория приобретает особое значение: тени действуют вместо живых людей, которые на время представления превращаются в неподвижных зрителей, наблюдающих за своей собственной судьбой. Этапы их существования, в начале фильма сменявшие друг друга в темпе ритардандо, теперь, кажется, несутся с бешеной скоростью, приближая роковую развязку.

К фантастическим картинам, разворачивающимся в воображении, добавляется игра зеркальных отражений. Робисон мастерски выстраивает эту игру с помощью зеркал, помещенных друг напротив друга в темном коридоре. Камера Фрица Арно Вагнера улавливает на их поверхности образ молодой женщины, направляющейся в свою комнату. В одном из зеркал мы видим, как открывается и затворяется дверь, через которую крадется любовник. Затем в том же зеркале обманутый муж видит, как изменница и ее избранник целуются. Особое значение здесь имеет также то, что сначала – сквозь занавешенную стеклянную дверь – он видит отражения их теней. После этого любовник замечает в том же зеркале отражение подкарауливающего супруга. Наконец, после убийства муж снова возвращается к зеркалу: безобразные сцены не оставили ни малейшего следа на его обманчиво гладкой поверхности. В мерцающем пламени свечи – дрожащая рука с трудом удерживает канделябр – он видит свое отражение, которое странным образом искажено. Он начинает дико кружиться, и со всех сторон на него с насмешкой глядит его собственное перекошенное лицо. Куда ему бежать? Как уйти от самого себя? Чтобы уничтожить себя, он, как и титулярный библиотекарь Шоппе, хочет разбить зеркальные отражения, которые, как ему кажется, насмехаются над ним. Однако даже в наполовину разбитом стекле видно то, что отражает стоящее напротив уцелевшее зеркало.

 

* * *

 

Фильм "Тени" исполнен эротики, но при этом используемое Робисоном пламя свечей, в свете которого тело молодой женщины мерцает сквозь легкое платье эпохи Директории, никогда не выглядит вульгарным, даже в той сцене, где канделябр держит ни о чем не подозревающий муж.

Робисон, несомненно, выбрал для своего фильма облегающую одежду "мервейез" и "инкруаябль" для того, чтобы еще больше усилить эротическую атмосферу.

Благодаря почти животной витальности персонажи его фильма абсолютно далеки от абстрактных условностей, навязанных экспрессионизмом. Молодая женщина с ее плавными изгибами бедер и мягкими движениями рук – это вечная Ева, воплощенное искушение и готовность отдаться.

Тем не менее, игра актеров нуждается в некотором объяснении – возможно, как раз потому, что при создании характеров персонажей режиссер в большей мере ориентировался на некий абсолют, чем это имело место в других фильмах той эпохи.

На ретроспективных показах некоторых немых картин мы могли заметить, что слишком резкие жесты и чрезмерно эмоциональная игра актеров вызывали безудержный хохот в зрительном зале. И дело здесь не в том, что предназначенная для звукового кино аппаратура искажала скорость демонстрации немого фильма. Даже тогда, когда немые фильмы были показаны со скоростью 16 кадров в секунду вместо 24, как в звуковом кино, обычный зритель приходил в замешательство. Даже в тех фильмах, в которых нет и намека на экспрессионизм, например, в "Женщине ниоткуда" ("La femme de nulle part", 1922) Луи Дел‑люка103 или итальянском фильме "Обнаженная женщина"104 ("La Donna nuda"), выражаемые актерами чувства кажутся нам утрированными. Театральный экстаз, показной пафос, торжественно‑эмоциональные, витиеватые титры – все это вызывает чувство неловкости и кажется нам смешным. Это относится к уже прошедшей эпохе, когда кинематографисты стремились противопоставить буржуазному конформизму благородные порывы души.

В Германии этот характерный для той эпохи душевный эксгибиционизм дополнялся экзальтированностью экспрессионизма, еще больше усугублявшей врожденное беспокойство немцев.

Нужно лишь представить себе состояние умов в период Великой немецкой инфляции, когда все хотели жить и наслаждаться любой ценой и испить чашу удовольствий до самого дна, но при этом не могли избавиться от страха перед завтрашним днем. Мир рушился, и в нем невозможно было построить нормальную жизнь; расходы на существование росли каждую минуту, а миллионы марок превращались в ничего не стоящие клочки бумаги.

На закрытых костюмированных балах в Берлине в укромных уголках, под красными бумажными фонарями располагались матрасы, которые приглашали публику к эфемерным любовным приключениям, позволявшим на время забыться. Роман Генриха Манна "Венера"105 из его трилогии "Три богини" является живым свидетельством той эпохи, по сравнению с которым роман Виктора Маргерита "Холостячка"106кажется совершенно невинным. В гостиничном притоне из "Безрадостного переулка" ("Freudlose Gasse") и уже в настоящем борделе из "Дневнике падшей" Пабста мы видим, как уходит в прошлое былое величие верхов немецкого общества.

Немецкий кинематограф еще долго нес на себе печать этой "инфляционной ментальности". Так, в "Ящике Пандоры" графиня‑лесбиянка Гешвиц заманивает толстого артиста к себе в каюту, чтобы спасти Лулу. При этом ее резкие, бессвязные жесты напоминают движения робота, а верхнюю часть туловища она судорожно откидывает назад. В "Возвращении домой" ("Heimkehr", 1928, режиссер – Джоэ Май) Дита Парло107 застывает в неестественной позе и с искаженным лицом в тот момент, когда ее обнимает Ларс Хансон108 – ее законный супруг. Даже Мурнау в своем уже американском фильме "Восход солнца" заставляет роковую женщину в любовной сцене извиваться в экспрессионистских конвульсиях.

Как объясняет Эдшмид, экспрессионистский человек настолько абсолютен, настолько проникнут непосредственными чувствами и ощущениями, что "создается впечатление, будто его сердце нарисовано на груди". Эта формула верна для целого поколения актеров, стремившихся сделать свои эмоции видимыми для всех и чрезмерно утрировавших психические реакции.

Гамлет, наставляя актеров, просит их не переусердствовать в декламации, не пилить воздуха руками, не разрывать предложения и страсти в клочки, но соизмерять слова и действия, быть естественными, потому что театр – это лишь зеркало природы. Требования экспрессионистского драматурга Пауля Корнфельда109 прямо противоположны. У зрителя ни в коем случае не должно складываться впечатления, что идеи и слова актера возникли у него в тот самый миг, когда он их произнес. Актер может широко раскинуть руки и произнести пафосную, прочувствованную фразу, другими словами, он может декламировать – говорить так, как он никогда бы не стал говорить в обычной жизни. Актер не должен быть подражателем – нет абсолютно никакой надобности наблюдать умирающих в больнице или пьяных в кабаке, чтобы затем изобразить их на сцене. Ритм широкого жеста, согласно Корнфельду, имеет гораздо больше смысла и производит гораздо большее воздействие, нежели естественные позы и жесты.

Некоторые экспрессионисты советуют произносить слова со сцены с небольшой задержкой, тем самым дистанцируясь от натуралистичного произношения. Другие подчеркивают, что значение имеет только "музыка слов", что необходимо искать абсолютную, непосредственную силу отдельных слогов и освободить слово от всякого логического и грамматического контекста.

Соответственно, если в немом кино мы заменяем слово жестом, мимикой актера, то в результате получаются как раз те бессвязные, резкие жесты, движения и выражения лиц, которые кажутся словно расколотыми на куски и являются основным реквизитом экспрессионистского актерского искусства. Немцы, которые, как известно, питают настоящую страсть к восклицательным знакам (о чем свидетельствуют, в частности, произведения эпохи "бури и натиска"), любят такие незавершенные жесты. Пантомима в кино утратила изящество commedia dell'arte и сохранила лишь способность к калейдоскопическому экспромту. Поэтому экспрессионистское немое кино идет даже дальше экстатического театра: жесты, зафиксированные на кинопленке, обретают некую завершенность, становятся абсолютными.

Актеру высочайшего класса, каким был Файдт, исполнивший роль Чезаре и прошедший многолетнюю школу экспрессионистского театра, все же удавалось придать завершенность этим отрывочным жестам. В фильме "Руки Орлака" ("Orlacs Hände"), снятом через пять лет после "Калигари" тем же режиссером Робертом Вине, он достигает максимальной выразительности в передаче ужаса: постепенно погружающийся в пучину безумия Орлак боится своих собственных, странным образом отчужденных рук, так как полагает, что ему пришили руки душителя, и совершает судорожные движения с ножом, от которого эти руки не могут оторваться. Причудливые движения извивающегося тела достигают невероятной интенсивности, экспрессионистская хореография затмевает все остальное. Таким образом, между фильмами "Калигари" и "Руки Орлака" прослеживается преемственность, однако, как ни странно, приходится констатировать, что даже у такого тонко чувствующего актера, как Файдт, позы и жесты в более поздних картинах стали еще более утрированными. Что уж тут говорить о менее дисциплинированных исполнителях – их манера выражения эмоций через тело становилась все более отчужденной.

Поэтому неудивительно, что даже в 1926 году, когда эпоха киноэкспрессионизма клонилась к закату, Рудольф Кляйн‑Рогге110 наделяет своего персонажа – мага‑изобретателя в "Метрополисе" Ланга – отрывистыми движениями марионетки. Это делается вовсе не для того, чтобы наглядно передать безумие экзальтированного персонажа. Ведь и Бригитта Хельм111 в роли настоящей Марии так же порывисто оборачивается, резко меняет выражение лица на прямо противоположное, действует и двигается точно так же, как она делает это в роли ненастоящей Марии – человека‑робота. Схожим образом гримасничают и рабочие, которых подстрекают к бунту против угнетателей. Их лица вытянуты в дикие гримасы, на застывших, лишенных всякой естественности масках зияют раскрытые рты. (Еще в 1916 году созданный в лаборатории Гомункулус в одноименном фильме демонстрировал такую же судорожную мимику, а его руки при этом совершали точно такие же нервно‑суетливые жесты.)

Ту же вечную нервическую возбужденность мы видим уже у чудаковатых персонажей романтиков: лицо лысого злодея в "Титане" постоянно вытягивается; Шпикер – человек без отражения – двигается так, словно внутри него сидит пружина – и точно такие же движения совершает странный вертлявый человечек, которого выводит на экран Пауль Лени в своем американском фильме "Последнее предупреждение" ("The Last Warning", 1928).

Как объясняет Курц, у режиссеров‑экспрессионистов, например, у Карла Хайнца Мартина, структурирование пространства осуществляется в том числе и при помощи человеческого тела. Экспрессионисты не устают повторять, что накал страстей выражается в повышенной подвижности. Поэтому нужно придумывать движения, выходящие за рамки реальности. Ведь внутренний ритм человека выражается в жесте и должен интерпретироваться через жест. В этих случаях, пишет Курц, игра актеров строится исходя из динамики действия.

"Актер, выражающий себя через движение, уплотняет роль", – пишет Г<