КОРОТКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ О ВРАГАХ

 

— И где вы сейчас находитесь в вашей хронике? — спросил император, когда мы вернулись с прогулки.

Деревья казались кружевными на фоне неба, и мелкие крылатые порождения ночи налетали на нас, когда мы выходили на свет; о наши лица бились крылья мошек, мягкие и пугающие одновременно.

— Я снова вернулся ко времени вашего врага, господина Питта, когда он летом 1805 года выступил против вас в Булони, переплыв через Ла-Манш. Вы были совсем рядом, но так и не встретились.

— Какое он имеет отношение к бриллианту, кроме того, что его предок привез камень? Надеюсь, Лас-Каз, вы не слишком углубились в мою жизнь? Это ведь не ваш «Мемориал».

— Возможно, тот факт, что мы так и не выплатили ему всю сумму за бриллиант, и стал причиной чрезмерной ненависти Уильяма Питта к Франции?

— Как это странно! — сказал император, ударив шпагой по купе молодых миндальных деревьев. — Честно говоря, я не любил Питта. Что же до врагов, то мне противостояли не люди, а стихии. На юге море заставило меня отступить, а на севере я проиграл пожару Москвы и ледяной зиме. Вода, воздух, огонь — ничего, кроме природы. А теперь тем врагом, которому я должен нанести поражение, стало время, — сказал он.

Затем он вошел в дом и продолжил диктовать маршалу Бертрану, который в этот вечер оставался у него очень долго.

Я как-то видел картину Пуссена «Танец под музыку Времени» — на ней в кругу танцуют спиной к спине три девы и Вакх, а бог времени играет на лире. Я полагаю, что этот танец должен означать, что бедность понуждает к труду, а труд ведет к богатству и удовольствию и наконец губит, в то время как танец продолжается. Видел я также бронзовые часы Крессана «Любовь, побеждающая Время», на которых Купидон крадет у Времени песочные часы и косу. Время, которому принадлежат эти два атрибута, сталкивается с противодействием, и в этом выражены два взгляда на жизнь; я знаю, какой взгляд приветствовал бы император.

Именно тогда, задним умом, я нашел ответ на вопрос императора. Он и Питт были навсегда связаны бриллиантом и всей темной магией, которая от него исходила, хотя не думаю, что кто-то из них подозревал или беспокоился об этом. Питту «Регент», должно быть, представлялся чем-то, оставшимся далеко позади, частью прошлого с дурной славой, деталью портрета его предка, забавной историей. Он намного обошел своего прадеда, купца-губернатора с его драгоценным камнем. Значение его (Питта) было гораздо выше обладания какой-то безделушкой на шляпе. Но как знать? Быть может, недовольство прошлым не исчезает.

Если у императора и был далекий и могущественный враг, это был (что бы он ни говорил теперь) Уильям Питт; и если у Питта был таковой,[115] это был император. Каждый из них обладал достаточным политическим весом, чтобы другой с ним считался. В своих речах они отзывались друг о друге с особой ненавистью, которая есть почти любовь, ибо кто понимает тебя лучше, чем твой враг, всеми фибрами души улавливающий каждое твое движение? Кто лучше предугадывает твои желания, уделяет тебе столько внимания или лучше знает твои уловки? Он просматривает список твоих поступков прежде, чем свой собственный. Он всегда фыркает и небрежно задает вопросы, не опускаясь до того, чтобы выказать слишком большой интерес. Оба они были людьми, очаровавшими свои страны, а в результате умирали люди, сталкивались нации, ковались, менялись или рушились союзы.

Обладая вкусом столь же извращенным, какой был у старой Мадам, я всегда предпочитал, чтобы такой враг, а не равнодушный друг, шел со мной по жизни. Когда преданные враги соперничают, каждый из них оборачивается через плечо на другого, огорчаясь успехам или радуясь промахам, и оба достигают большего, чем достигли бы каждый сам по себе. Враг — великолепный погонщик. (И здесь у меня таких немало. Только сегодня один из генералов — Монтолон, как я подозреваю, — связал мои чулки узлом. Кроме того, мне кажется, что из моей работы пропадают страницы. Я не сообщал об этом императору, который всегда говорит: «Не мешайте вашим врагам, когда те совершают ошибки».)

Для англичан прежде Веллингтона Уильям Питт был единственным, кто обладал достаточным размахом, чтобы противостоять гению императора. Порой войны представляются не битвой между двумя нациями, но между двумя необыкновенными персонажами. Великий английский карикатурист угощал читателей худощавым Питтом и упитанным императором, которые перетягивают канат за столом, разделявшим мир во времена Георга Третьего.

 

* * *

 

Позже той же ночью, после того как маршал Бертран вернулся к своей семье, я снова заговорил с императором о том времени, когда они стояли со своими армиями по обе стороны разделяющего их Ла-Манша.

Питт, в то время на малый срок оставшийся вне власти, как правитель пяти портовых городов Англии, пользовавшихся особыми привилегиями, тренировал своих волонтеров, чтобы противостоять императору, если его флот высадится в Англии. Питт вернулся во власть в 1804 году, но с ним случилось то же, что и с его отцом, — дух и здоровье его были подорваны. Наполеон же отправился в Булонь инспектировать флот и сто двадцать тысяч человек, которых он собрал для вторжения в Англию.

Император спросил меня, что думали в Лондоне в то время, когда он готовился к вторжению. Я ответил, что не могу сказать, поскольку тогда уже вернулся во Францию и был пленен, если не им самим, то Жозефиной. (Императрица написала мне, и я отправился к ней. Она была, как всегда, закутана в шаль. Я сел в кресло, устроив руки очень неудобно на золотых лебедях подлокотников, потому что она по своему упрямству выбрала этот символ чистоты в качестве своей эмблемы.)

— В парижских салонах, сир, должен с сожалением сказать, смеялись над вашим вторжением, даже англичане, бывавшие в них. Ваш флот называли ореховыми скорлупками, плавающими в миске.

— Вы могли смеяться в Париже, но Питт в Лондоне не смеялся, — ответил император, потемнев лицом. — Он оценил опасность и собрал коалицию в тот момент, когда я уже занес руку, чтобы нанести удар. Никогда еще ни один английский олигарх не стоял перед такой опасностью. У меня была лучшая из лучших моих армий… армия Аустерлица. Я мог бы добраться до Лондона за четыре дня, чтобы дать им свободу. — Он замолчал. — Я передумал.

— В том самом году их художник Уильям Блейк нарисовал «Дух Питта, ведущего бегемота». Много лет спустя в Лондоне я видел эту картину.

— Бегемота? Я не понимаю этого английского, — сильно раздраженный, сказал он и начал расхаживать взад и вперед.

— Это означает чудовище. Блейк изобразил Питта ангелом с золотым нимбом и в развевающихся одеждах, оседлавшим водоворот и управляющим бурей войны, — сказал я, уже сожалея, что заговори об этом. Все считали, что Питт удерживает императора прежде всего силой воли.

— Это я оседлал водоворот, а он не был ангелом, скорее самим дьяволом.

Император и Питт невзлюбили друг друга — немало доказательств тому я нашел в рассказах императора, записанных мною для «Мемориала» и вычитал в речах Питта. В то время император в моем присутствии называл Питта «бичом» и «гением зла».

Когда в 1803 году император начал готовить свой флот, Питт увеличил военный бюджет. Жизнь его подходила к концу; единственной любовью его оставалась нация; его род (по крайней мере, в смысле славы) кончался вместе с ним.[116] Наполеон же готовился стать императором Франции, носил железную корону короля Италии и основал свою династию. То был год, когда он сделал своего брата королем Голландии и покончил со Священной Римской империей. Весной, когда Питт был занят формированием своего кабинета, Наполеон стал императором и носил бриллиант прадеда Питта.

Они были схожи и необычайной остротой ума, и способностью управлять своей потребностью в сне. Оба приобрели власть над старшими братьями и достигли власти в молодости (император в тридцать пять; премьер-министр в двадцать четыре года), хотя Питт начал раньше, будучи на десять лет старше. Его таланты, слава его семьи способствовала его раннему возвышению: его отец растил его для такой участи, в то время как император возвысился вопреки всему.

Оба были талантливые администраторы и реформаторы, умели видеть всю страну разом и понять, что необходимо делать ради ее будущего. Оба стали родоначальниками пэров, таким образом возвысив средний класс; оба вели политику подавления и имели сложности с желудком. Их имена вызывали страх, и обоих обвиняли во всем дурном, что происходит во враждебной стране.

И все же в определенном смысле они были совершенно несхожи. Император был гений войны; у Питта была плохая армия, и после 1793 года он по большей части проигрывал в войнах. Питт был величайшим парламентским лидером своего времени; император, несмотря на Талейрана, Камбасере и генералов, действовал в одиночку. Один из них (Питт) был тощ — кожа да кости — и мог бы опереться локтем на голову другого, в то время как Наполеон за годы, проведенные в тревогах и заботах, располнел. Питт, которому в детстве давали белый портвейн для укрепления здоровья, не знал меры в потреблении спиртного, император же пил мало. Питт, каким я его видел, был неловок; император — сплошное изящество в каждом жесте.

Благодаря бриллианту и бракам, которым он способствовал, Питт стал просто образцом аристократа; император всякий раз напоминает мне, что он возвысился из народа. Питт всегда испытывал финансовые затруднения, его домашнее хозяйство велось с такой расточительностью, что ему приходилось продавать свои бриллианты. Император же сэкономил на цивильном листе[117] и жил среди великолепия, впрочем, не пренебрегая управлением своих дворцов. И конечно же, один служил трону, а другой сам был на троне. И все же между ними всегда существовала связь.

После победы императора при Аустерлице в декабре 1805 года Питт быстро сошел на нет. Он почувствовал, что проиграл, и имел «аустерлицкий вид». В возрасте сорока шести лет Уильям Питт умер, это было в начале 1806 года, в двадцать пятую годовщину его вступления в палату общин. Так случилось, что человек, носивший этот бриллиант, мистическим образом убил человека, семья которого возвысилась благодаря этому камню.

Именно Аустерлиц обратил мою душу и сердце к императору и его империи. Именно тогда я полюбил Наполеона за его победы, как всегда любил Францию, и начал жить ради него. Это значило, что мне навсегда пришлось порвать со своими друзьями-роялистами, для которых он по-прежнему оставался корсиканским людоедом. Питт некогда был единственной моей надеждой, и вот его враг стал определять мою жизнь. Я перешел, как бриллиант, от одного к другому.

Однажды на этом острове мы говорили о том, о чем любят говорить узники — о возвращении в родную страну.

— Вы вернетесь, — сказал тогда император.

— Без вас — нет, — ответили мы все хором, хотя каждый по-своему понимал, что это не совсем так. Император же понимал, что его возращение зависит от решения Англии. Питт давно уже покоился в могиле, но только Питта император обвинял в том, какое представление о нем до сих пор бытует в Англии.

— Питт говорил им, что у меня в голове только завоевания, — сказал он с видом едва ли не гордым. — Но бояться нечего, — продолжал он, оглядываясь, словно его могли услышать сами англичане. — Нечего.

Хотя в гавани Джеймстауна капитан любого корабля стоит на его стороне, мы понимаем, что побег со второго острова — невообразимая иллюзия. Представляю себе, какая это бессмыслица: он, во что-то переодетый, куда-то карабкается по камням. Сам он сказал, что чувствует себя слишком старым для войны и что все амбиции перегорели. При этих словах мы переглянулись.

Мы остались и тратим время впустую на этом отравленном острове. Можно ли сказать, что Питту и его наследникам было суждено убить императора? Или это все — бриллиант? Не возвысь камень семью Питта, его во власти никогда бы не было. «Регент» мог не попасть к императору. Питт не создал бы эту последнюю коалицию в 1805 году, которая, будучи восстановлена, стала гибелью для императора.

Итак, со временем им суждено будет убить друг друга.

 

23

ЧЕТЫРЕ МАЛЕНЬКИХ ТУФЕЛЬКИ

 

Наполеон, став монархом, задумался о собственной династии, ибо империя имела своей целью обеспечить продолжение политической жизни. То, что он короновал Жозефину, обернулось для него бедой, потому что императрица не могла подарить ему ребенка. Было ли тому причиной ее падение с балкона, что случилось после отплытия Наполеона в Египет, или возраст? Никто ничего в точности не знал, и никто не осмеливался спросить.

Брат императора Луи, король Голландии, женился на дочери Жозефины, Гортензии, и их старший сын был Наполеоном.[118] Император считал его своим наследником, пока тот не умер внезапно в возрасте пяти лет. Жозефина испробовала все средства, лекарства и обманы, чтобы зачать ребенка. Тогда император начал думать о разводе.

Конечно, у него были любовницы, но он все еще любил императрицу. Секретарь императора барон Меневаль сказал мне, как однажды ночью в Мальмезоне они затеяли игру в «пленников», император упал, пытаясь поймать Жозефину и взять ее в плен. Они бегали по саду, а пыхтящие лакеи в зеленых ливреях следовали за ними с факелами. Император, как обычно, играл на свой лад и вернувшись к «дому», не крикнул «домики!», разорвал свои узы и наконец освободился. Он подбежал к Жозефине, которая играла так увлеченно, что серебряные колосья, украшавшие ее волосы, рассыпались по лужайке, поднял ее на руки и унес. Этим веселая игра завершилась.

Затем было лето, когда в замке Шенбрунн (это замок второй жены Наполеона) появилась белокурая полька, графиня Мария Валевска. Она отказывала ему некоторое время, прежде чем уступить ради блага своей страны. У графини от него родился сын, что доказало ему, что он в состоянии зачать ребенка и что дело в Жозефине. (Теперь-то он твердит, что легко относится к таким любовям, и насмехается надо мной за мои романические сантименты, но друзья обнаружили ее миниатюру в его карете при Ватерлоо.) Еще не вернувшись из Австрии, он прислал приказ заделать дверь между его апартаментами и апартаментами Жозефины.

Констан как-то рассказал мне, как груб император был с Жозефиной в октябре 1809 года, когда он приехала в Фонтенбло. В первый вечер она пошла одеваться и появилась в польском платье из белого атласа, отороченном лебяжьим пухом, с серебряными пшеничными колосьями и васильками в волосах. Напряженное молчание наполняло комнаты, когда они бывали вместе. Как-то вечером, месяц спустя, она бросилась на пол.

— Вы этого не сделаете! Вы не убьете меня! — кричала императрица.

Потом она упала в обморок, и император нес ее за ноги, а господин де Б. поддерживал под руки, и они спустились вниз по задней лестнице и вызвали Гортензию.

В следующем месяце во время празднования победы над Германией и в годовщину коронации Жозефина появилась в салоне Тюильри. На ней было простое белое платье и никаких украшений, и все это ужасающе напоминало то, как она была одета во время своего первого приема. Все коронованные Бонапарты в церемониальных костюмах сидели перед ней. Она стояла рядом с Гортензией, которая рыдала, и слезы текли по неизбежным румянам на ее щеках. Ее сын, принц Евгений, который отказался от поста вице-короля Италии из-за того, что сейчас должно было произойти, стоял рядом с императором, дрожа так сильно, что ему приходилось держаться за стол, а господин Рено де Сен-Жан д’Анжели в мертвой тишине зачитывал акт о разводе. Поскольку оба они солгали о своем возрасте и поскольку один из свидетелей при бракосочетании, как оказалось, был слишком молод, брак расторгнут. Жозефина плакала так сильно, что не могла прочесть своего согласия на развод. Позже она пришла к императору, и они плакали вместе, и Констан говорит, что император прижимал ее к сердцу.

Когда Жозефина уезжала из Тюильри в Мальмезон, на ней была густая вуаль. Она не обернулась, и занавески на окнах ее кареты были задернуты.

 

* * *

 

Год 1810-й. Император держит в руке маленькую розовую атласную туфельку, которую стачали для эрцгерцогини Австрии. Он шлепает Констана этой туфелькой по лицу.

— Смотрите, Констан, эта туфелька — хорошая примета, — говорит он. — Вы когда-нибудь видели такую ножку? (Имеется в виду, что размер ноги соответствует другой части женского организма.)

Император вступал в брак с дочерью Цезарей. Мария-Луиза была дочерью последнего императора Священной Римской империи — империи, с которой Наполеон покончил, когда заставил ее отца, кайзера Франца, отказаться от своего тысячелетнего титула и стать Францем Первым Австрийским. Мария-Луиза была внучатой племянницей Марии-Антуанетты и потомком Мадам, которая проделала такое же путешествие, чтобы выйти замуж за иностранца в том же возрасте. Это была крупная белокурая девственница восемнадцати лет и — невеста-пленница.

Одежда, которую император приказал сшить для Марии-Луизы, покрывала всю мебель в его комнатах в Тюильри, и он осматривал каждый предмет из приданого. Ежедневно портные и драпировщики приносили коробки с белым шелком (император предпочитал видеть своих женщин в белом). Он заказал для нее дюжины платьев, сотни предметов белья и туфель, придворные платья и бальные платья, украшенные наполеоновскими фиалками и ягодами малины, вечерние платья из тюля, костюмы для охоты из белого атласа, бархата и золота, ночные чепчики и вуали из блондов и сотни перчаток и украшенных драгоценностями вееров. Он витал в мечтах, создавая новую белую Жозефину, нетронутую и без изъянов, словно такое возможно.

Тогда я вел публичный образ жизни на службе у императора в качестве камергера двора и государственного советника. В 1808 году меня сделали бароном империи. Следующий год до начала 1810 года я служил в армии в Антверпене. В декабре 1809 года меня произвели в камергеры. Хотя я и выпустил новое издание своего «Атласа», все же мне не хватало денег, которые необходимы для того, чтобы жить среди министров, королей и толпы германских принцев, которые наполняли Тюильри после Тильзита. Форма, необходимая для того, чтобы присоединиться к этому важному шествию, мне обошлась в целое состояние, которого у меня не было.

В то время я порой ловил на себе взгляд императора, словно он ожидал, что я заговорю об этом, и был в замешательстве, что я не заговариваю. Или, вполне возможно, то было мое воображение. Я не умел выставить себя перед ним. С обычного расстояния, которое отделяло меня от императора, я с удивлением наблюдал безумие, овладевшее им перед прибытием его невесты во Францию.

Нито, остававшийся его ювелиром, появлялся в апартаментах почти ежедневно, принося подносы с драгоценностями, которые он готовил для Марии-Луизы. За ним шествовали лакеи с плоскими кожаными чемоданами, на которых были вытиснены орлы.

— Еще! — говорил Нито, проходя мимо меня, щелкая каблуками, и с каждым днем его улыбка становилась все шире. — Encore plus ![119]

Кроме всего прочего, он взялся переделать для Марии-Луизы пояс из бриллиантов, который Жозефина надевала на коронацию.

И в это мгновение я услышал крик императора:

— Слишком узко — я не могу сесть. Merde ![120]

И портной-итальянец, присланный его зятем, королем Неаполя, вышел в слезах, унося новую одежду, которую он сшил для императора.

Работали даже по ночам, чтобы подготовить в апартаментах Марии-Луизы белые комнаты. Император заказал мебель для спальни в стиле ампир с лучшими алансонскими кружевами, усеянными его пчелами. Стулья Жозефины с лебедями были убраны.

Однажды император взглянул на стены. И в тот же день дворцовые лакеи сняли все картины, на которых изображались победы над Австрией. Так он был устроен, так был внимателен к мелочам.

Никто не смел посмотреть косо на то, что он собрался окружить Марию-Луизу слугами Жозефины, а дочь Жозефины, королеву Гортензию, сделать придворной дамой при ее дворе. Туда же причислили несколько человек, принадлежащих к прежней знати, чьи имена Мария-Луиза могла знать.

Я услышал музыку и, заглянув в один из салонов, увидел, как император репетирует с Гортензией вальс — чтобы вальсировать с заместительницей ее матери. Они кружились и кружились, наклоняясь и скользя, и у императора закружилась голова. Он держал ее близко к себе и что-то бормотал, и я увидел в Гортензии воплощение ее матери в молодости. Вдруг она вздрогнула, потому что он наступил ей на туфельку. Почти в то же мгновение император заметил меня, и я, прикрыв дверь, спасся бегством.

Я был среди тех, кто считал, что жена-австриячка принесет нам несчастье. Мария-Луиза, кажется, невзлюбила меня с первого взгляда — она покосилась на меня, и мне представилась кошка, которая вылизывается и поглядывает одновременно с вызовом и равнодушием. Я стоял справа, ниже ее толстой габсбургской губы, и ни император, ни новая прекрасная императрица, розовая и пухлая до того, что, казалось, вот-вот лопнет, ни разу не взглянули вниз. Волосы у нее, как и у него, были светло-каштановые, нос представлял собой уменьшенный вариант бурбонского клюва.

Она в совершенстве сочетала необыкновенную невинность с той особой надменностью, какая присуща германским принцессам. Она росла вдали от двора, книги для чтения прибывали к ней с замаранными словами и целыми страницами, вырезанными ножницами. Домашние животные у нее были только женского рода. (Под всем этим скрывался чувственный голод, не меньший, чем у Жозефины.)

 

* * *

 

В Вене Мария-Луиза по доверенности обручилась с Наполеоном — императора представлял ее брат, эрцгерцог Карл. Пока медлительный кортеж из восьмидесяти трех экипажей двигался из Страсбурга в Браунау, разные призраки и воспоминания следовали за Марией-Луизой. Она могла думать об игрушечных солдатиках своих братьев и о том, как они кололи самого уродливого солдатика булавками. То было чудовище — Наполеон, который заставил ее семью бежать в Венгрию, а отца отказаться от титула. Молодая эрцгерцогиня сожгла свою куклу, приговаривая, что она поджаривает Наполеона.

Теперь этот человек, ее муж, ежедневно слал курьеров с письмами. По мере того как ее ответы становились дружелюбнее, он делался все более нетерпеливым. Предполагалось, что они встретятся в шатрах между Суассоном и Компьеном, но он со своим зятем, Мюратом, выехал ей навстречу в карете без опознавательных знаков. Он ждал в дверях церкви под дождем и остановил ее карету. Конюший Марии-Луизы сообщил ей, что там, под дождем, стоит император.

— Разве вы не видели? Я делал знаки, чтобы вы молчали, — побранил он конюшего.

И он ворвался в карету, задыхаясь, в сером сюртуке, закапанном дождем. Она держала в руках его миниатюру.

— Художник не польстил вам, — сказала она.

Он бросил на нее только один взгляд, и они проехали Суассон, пренебрегли изысканным обедом, и он провел ночь в ее комнате во дворце в Компьене.

— Проделайте это еще раз, — сказала она, и вскоре при дворе об этом знали все.

— Женитесь на немке, — сказал он Меневалю. — Она соответствовала тому, что обещала ее туфелька, и была свежа, как роза. Она всю ночь не гасила свечей и говорила, что со времен своего детства боится привидений и меня. Бедное дитя получило указания слушаться меня и славно заучило речь.

Император позволил себе романтическую увлеченность, поскольку Мария-Луиза была противоположностью Жозефине, пришедшей к нему из тюрьмы, от мужчин, с острова, где листья величиной с подносы и где дуют сладостные иноземные ветры. Жозефина знала жизнь; а теперь он был тем, кто знает жизнь, да еще и правит ею.

Гражданский брак был заключен в Сен-Клу. Кортеж двинулся через Булонский лес, въехал в Париж у площади Л’Этуаль, под недостроенной Триумфальной аркой, покрытой раскрашенным картонным макетом.

Церковная брачная церемония состоялась в галерее Аполлона, великолепной луврской галерее, где ожидало восемь тысяч человек. Все обнаженные статуи в салоне Карре были прикрыты, и устроена часовня. В тот день моей обязанностью было после церемонии отвезти императорскую корону и плащ обратно в Нотр-Дам. Богатый тяжелый плащ накинули мне на руки, а сверху поставили корону в красном кожаном футляре, сделанном в точности по очертаниям того, что находилось внутри. Признаюсь, в карете я открыл футляр и посмотрел на свою великолепную ношу. Я не примерял ее, только прикоснулся к плащу, который надевал император.

Для свадьбы «Регент» был вынут из консульской шпаги и вставлен в покрытый белой эмалью эфес новой шпаги, в то место, к которому прикоснется императорская рука, когда он извлечет клинок.

Когда я подал ему корону и плащ, он поблагодарил, но на меня не посмотрел.

Мадам Дюран, которая прислуживала Марии-Луизе, писала, что Наполеон надел «Регент» на черную бархатную шляпу без полей с восемью рядами бриллиантов и тремя белыми перьями. Шляпа была так тяжела, что он несколько раз то снимал, то опять надевал ее.

Что, если ради этого рокового союза он вынул бриллиант из рукояти шпаги, где тот помещался, и, как король, поместил его на шляпе? Разве тем самым он не свел на нет свою сущность воина, словно сказав: «Я всего лишь мужчина», и в результате, чтобы основать династию, забыл о том, что помогло ему сделать первый шаг в этом направлении? Переместив бриллиант, не утратил ли он свое величие?

— Ах, какая глупость! — сказал император на это. — Он был в моей шпаге и больше нигде. На шляпе у меня был другой крупный бриллиант. Не бойтесь спрашивать меня, если вы чего-то не знаете, и чтоб больше не было никаких этих глупых предположений.

— Довольно скоро мои опасения сбылись на балу у австрийского посла, — сказал я не без трепета.

Он ничего не ответил, но, казалось, вспоминал ту ужасную ночь и бал у князя Шварценберга.

Посол превратил свой дом в волшебный лес, с шатром, подбитым газом, и тысячью свечей, горящих в канделябрах. Некоторое время мы танцевали, а потом поднялся ветер и направил волны газа в пламя.

Придворные загорелись и бросились бежать, крича, а огонь полз по их серебряным рукавам. Мужчины расталкивали дам, наступали на них, рассекали своими бриллиантовыми шпагами горящие занавеси, когда те падали стенами огня. Запах горящей плоти смешивался с запахом черных цветов и атласа. Император, всегда спокойный во время катастроф, вывел молодую императрицу из огня, а княгиня Шварценберг вернулась за своими детьми и погибла. Я тоже был охвачен пламенем, когда выводил Анриетту, и еще долго при каждом вдохе у меня болели легкие. Салоны Парижа быстро вспомнили австрийскую принцессу, Людовика Шестнадцатого и несчастья, которые она принесла, и, конечно, князь Шварценберг всю жизнь винил во всем императора.

— Сир, разве вы не сказали мне для «Мемориала», что любовь — занятие для праздных людей, отдых для воина, а для суверена катастрофа? — спросил я его как-то раз, когда мы играли в шашки.

— Может быть, и сказал, — ответил он. — Это на меня похоже.

Я никогда не был никем из вышеперечисленных, а потому чувствовал себя вправе любить двух женщин. Именно в это время, в июне 1810 года, лорд Томас и леди Клэверинг получили разрешение вернуться домой в Англию. Она запретила мне следовать за ней в Дюнкерк, но я не подчинился и вскочил в их карету, где лорд Томас, пока гремели копыта, сидел, глядя в пол. Тогда, в июне, я стоял на пристани и плакал, а их корабль отплывал вдаль. Я видел, как Клэр машет своей лиловой перчаткой, и перо на ее шляпе развевается, словно дым на ветру. Опять моя жизнь сломалась.

И только что я вспомнил: под неким предлогом я ненадолго удалился, не закончив игры. Когда же вернулся, то обнаружил, что император вернул на доску одну из своих проигранных фигур. Я ничего не сказал. Никто из нас не обличал его в жульничестве, играя с ним во что-либо, и каждый приходил к такому решению самостоятельно.

После отъезда Клэр я проигрался в карты и сильно нуждался в месте с хорошим жалованьем, поэтому в июне 1810 года попросил назначить меня докладчиком прошений при Государственном совете. Моя просьба была удовлетворена. Именно тогда брат императора Луи внезапно отрекся от голландского трона. Император послал меня обследовать состояние голландского флота, его вооружений и зданий, и я выехал в июле. Он указал мне цель, и я был готов служить ему. Через два месяца он сделал меня имперским графом.

 

* * *

 

Позже, в 1810 году, когда император в своем свадебном путешествии посетил Амстердам, те же люди, что дивились на «Регент» в витрине у Ванленбергема, могли видеть этот камень на его шпаге. Поначалу население было сильно настроено против императора, но он покорил их сердца, расхаживая по городу с одним-единственным почетным телохранителем и вторгаясь прямо в гущу толпы. Ему понравилась Голландия — понравилась своей упорядоченностью.

— Франция не завоевала вас, она вас усыновила, — сказал он голландцам. — Теперь вы пользуетесь поддержкой семьи.

Он имел в виду Англию, давнего врага, морского тирана, вампира голландской торговли.

В Амстердаме он взял и вынес бюст Петра Великого из апартаментов Марии-Луизы. Никто не понял почему. Он отправился в Заандам посмотреть на коттедж под соломенной крышей, где царь останавливался, когда прибыл сюда инкогнито под именем Петра Михайлова изучать корабельное дело. Император пробыл там полчаса и назвал коттедж лучшим памятником в Голландии.

Такова привычка императора — изучать своих братьев-правителей, которые в свое время также слыли великими. В его время не было никого, равного ему, за исключением, возможно, Питта, поэтому он предпочитал тех, кто возвысился в прошлые века. Я видел, как он перечитывал потрепанную книгу Плутарха «Жизнеописания великих людей», которой пользовался почти как учебником. После победы над Пруссией он поехал в замок Сан-Суси посмотреть, как жил Фридрих Великий. После битвы при Йене, когда двор бежал в спешке, он нашел шпагу Фридриха и часы-будильник. Эти последние теперь с нами здесь, на острове. У него на каминной полке стоят бюсты Сципиона и Ганнибала, однако для него они были не тем, что для иных, кто восхищается ими вчуже, — он чувствует себя им ровней.

История и сестра ее, судьба, всегда присутствовали в его мыслях; никто еще не сознавал их до такой степени и не служил им так, как он. Планируя свое вторжение в Англию, он выбрал именно то место, где, как считается, высадился Цезарь. Многие замечали этот его интерес. Он сказал мне, что испанцы привезли ему шпагу Франциска Первого. Турки и персы отдали ему оружие, которое, по их предположению, принадлежало Чингисхану, Тамерлану и шаху Надиру. Я заметил, что меня удивляет, почему он не попытался сохранить шпагу Франциска.

— Но у меня есть моя, — сказал он своим приятным голосом. Он прекрасно знает, кто он, и всегда это знал.

В Утрехте император отправился под дождем на войсковой смотр. Все его генералы кутались в плащи, а император нарочно стоял рядом с водосточной трубой, чтобы показать, что может выдержать солдат. В Медемблике он увидел паруса поверх дамбы, защищающей город от Зюйдерзее.

Я помню императора в Амстердаме — тогда я руководил снабжением и экипировкой флота. Брат императора, в то время еще бывший королем Голландии, присоединился к нему, и именно тогда у его сына-младенца, Римского короля, прорезался первый зуб, — но черт бы меня побрал, я опять слишком далеко ушел от камня.

Император сказал мне, что наряду с победами при Ваграме и в Тильзите брак был одним из лучших периодов его жизни. Потом он добавил, что этот брак погубил его, потому что он верил в кайзерскую честь и был обманут, когда кайзер присоединился к его врагам. Он понял, что заслужил недолгие часы счастья с этой девушкой, но привнес в этот союз слишком плебейское сердце — сердце государственного деятеля должно находиться только в голове.

Император часто говорил о том, какими разными были его жены. Жозефина была воплощенной искусственностью и обманом; она выучилась лгать, чтобы выжить. Мария-Луиза, чувственная по природе, обладала несомненной королевской невинностью. Страдающая Жозефина знала, как сотворить изящный мир вокруг себя, и была жадна до вещей, людей и жизни. Одна была исполнена искусства и тайны; другая — горделивая и одновременно простая натура, но обе были прекрасны. Жозефина шла по касательной к правде, тогда как Мария-Луиза не ведала лицемерия и окольных путей. И все же обе предали его. Жозефина делала займы и кругом задолжала; Мария-Луиза платила сразу. Жозефина восхищалась «Регентом» и очень хотела заполучить его. Мария-Луиза почти не замечала камень.

Увы, обе супруги императора были ущербны. Жозефина, ребенком на Мартинике прятавшаяся в домах, где гуляли сквозняки, была предана и покинут с самого начала, со своего первого замужества. Марии-Луизе снова и снова приходилось бежать вместе с семьей, она видела смерть матери, и детство ее пришлось на время войны.

Император дарил им драгоценности. Если был гарнитур из рубинов, значит, должен быть и из изумрудов, и из сапфиров, и из аметистов, и из бирюзы, и все они были перегружены бриллиантами. Он обычно размещал драгоценности сам, примеривая различные парюры. Когда родился Римский король, он подарил Марии-Луизе великолепное ожерелье из огромных грушевидных бриллиантов. И я помню жемчужину размером с голубиное яйцо.

В своем Шато де Наварр в Нормандии Жозефина вынимала драгоценности и раскладывала их на столах, удивляя молодых дам пришедшего в упадок двора. Хотя она находилась в Наварре, далеко от Парижа, всяк из ее придворных по-прежнему носил вышитую одежду, шпагу, шляпу с перьями, слуги были в полных ливреях, а не в сюртуках, чего требовал Наполеон, чего он требует и от нас, сидящих ныне здесь. «Формы, церемонии, маленький этикет и почести — это все, что нам осталось», — не раз повторял он.

 

* * *

 

На следующий год (1811) император снова сломал консульскую шпагу и поместил «Регент» на рукоять обоюдоострого клинка — палаша. Бриллиант перешел с эфеса старой шпаги прямо ему в руку, потому что образовал небольшую выпуклость на самом конце рукояти. Эфес, как и ножны, весь был утыкан бриллиантами. Baudrier [121] богато украшена камнями и покрыта бриллиантами с огранкой розой, прежде украшавшими пояс Жозефины, который она надевала на коронацию. Он прошел через свое второе супружество с этим палашом.

Этьен Нито снабжал императора новыми бриллиантами, пока в драгоценностях короны их не набралось до шестидесяти пяти тысяч, и три ювелира заведовали ими. Один доставал новые камни, другой делал для них оправы, а третий присматривал за драгоценностями короны. Все трое являлись, неся зеленые бархатные шкатулки и футляры из редких пород тропических деревьев, усыпанные пчелами, и порой спотыкались под их тяжестью.

Когда мы при иностранных дворах носили цвета императора, нас принимали за принцев. Драгоценности были молчаливыми посланниками императора и гарантией нашей экономики. Они увеличивали пышность его двора, где, бывало, семь королей одновременно ожидали в салонах. Он отдавал бриллианты своим корсиканским братьям и сестрам, которые, надев короны и диадемы, кивали с тронов свежеиспеченным придворным.

Существовала еще одна шпага, совсем маленькая, предназначалась она сыну императора, младенцу Римскому королю. Уже перед свадьбой, уверенный, что у него будет сын, он приказал сделать крошечных солдатиков, миниатюрные пушки и оружие. Когда родился Римский король, его сочли мертвым, потому что после трудных родов он лежал не дыша, с холодными конечностями, неподвижно, как камень. Ему дали коньяку, он кашлянул и ожил.

В возрасте двух лет это был красивый и очень сообразительный маленький белокурый принц, который расхаживал в своих собственных бриллиантах, на шляпе у него был камень в четырнадцать каратов, драгоценности были на эполетах и на лучах звезды Почетного легиона. Он жил в детской с мебелью из позолоченного серебра, с тысячью книг и своим собственным севрским фарфором. Когда он начал учиться ходить, император велел обить все стены в его комнате мягким материалом.

Я видел, как он скакал по залам на своей маленькой игрушечной лошадке. Однажды, упражняясь, он приказал мне встать на колени, и я встал. Это заставило его расс<