ПИТТ РАССТАЕТСЯ СО СВОИМ БРИЛЛИАНТОМ

 

Наконец-то губернатор Питт нашел покупателя на свой бриллиант. Сорок тысяч фунтов были переведены в Лондон как часть платежа, и Питт отправился в Кале. Он ехал со своим младшим сыном Джоном, который был капитаном гвардии и, по мнению отца, не годился ни на что другое, и с Чарльзом Чолмондсли, который женился на леди Эссекс, самой уродливой из дочерей Питта. Роберт остался дома.

Губернатор был одет в сюртук темно-синего бархата и в качестве подкрепления на время путешествия взял несколько ящиков своих лучших вин. Все вместе в его карете они тряслись по холодным старым большакам, закутавшись в меха, а бриллиант, завернутый в хлопчатую вату, был спрятан в каблуке сапога; четыре шпаги были наготове отразить разбойников с большой дороги, которых можно встретить в холмах. У них была корзина с холодным мясом и круги сыра — стильтон, колчестерский чеддер и портленд, — хлебы, которые они резали карманными ножами, и фляги с крепким сидром.

— Говорят, регент спит с родной дочерью, — сказал кто-то.

— Они отвратительны в своей аморальности, — отозвался губернатор. — Это подлое время и опасное для их маленького короля.

И они начали отпускать шутки по адресу французов.

В первую ночь остановились в трактире «Корона» в Кентербери, где со своими людьми был расквартирован второй сын Питта, Томас, теперь лорд Лондондерри и драгунский полковник. Толстяк Лейси, трактирщик, человек компанейский, бывший некогда консулом в Лиссабоне, выступал важно и размахивал руками, словно разгоняя воздух вокруг себя. Он подал джентльменам прекрасный обед — бочонок отборных устриц из Диля, поджаренное мясо, дичь, супы и острые закуски. Губернатор извинился за то, что не покупает вина в заведении, ибо его собственные вина гораздо лучше. Чтобы доказать это, он пригласил Лейси попробовать бургундское. Лейси колебался, Питт торжествовал.

— Хотелось бы мне предложить вам такое же хорошее, — сказал Лейси, вытирая руки и слегка кланяясь, потому что он прекрасно знал, кто перед ним.

Они пили, свечи догорали, огонь мерк и мерцал. И Питт сказал Лейси, какой он, Лейси, прекрасный человек и не может ли он, Питт, оказать Лейси небольшую услугу, чтобы отблагодарить его?

— Ах, сэр, у вас есть камушек, который очень сильно мне мог бы пригодиться, — сказал Лейси совершенно невинно.

— Засада! Меня подстерегли! — закричал губернатор.

— Отец, это всего лишь шутка, — возразили оба его сына, которые все же не смогли удержаться и посмотрели на сапог, в котором был спрятан бриллиант.

— Этот сукин сын убьет меня! Этого-то я и боялся все время!

Он вскочил, перевернув стол, и готов был вытащить шпагу. Вот наконец явился призрак, который следовал за ним от берега Коромандель по мрачным улицам Лондона и по пыльным дорогам, когда он выезжал из своих больших домов. Губернатор по-прежнему отворачивался от тех, кто не снимал перчаток, полагая, что у них на большом пальце правой руки выжжено клеймо Т — вор. Он придал своему страху образ — то был мусульманин, который выскакивал из толпы и бросался на дорогу, так что сопровождающие экипаж верховые, солдаты и барабанщики, горнисты — все вынуждены остановиться. Тем временем напарник с кривой саблей бросается вперед, и голова Питта катится по красной пыли. И вот — за камнем пришел английский трактирщик…

Лейси попятился и бросился в сторону кухни, а драгуны ринулись в атаку. По всему трактиру начался великий бедлам, и беготня, и собачий лай. Потом были красные от стыда лица и извинения. Сыновья заверили старика, что если он сам никому не скажет, то никто и не узнает, что он носит бриллиант при себе.

В ту ночь подагра Питта разыгралась так, что наутро он едва смог сесть в карету. После обильного завтрака, состоявшего из холодного турецкого пирога, красной селедки, вина и анчоусов, завтрака, на котором сам Лейси не присутствовал, Питт настоял на том, чтобы драгуны сопровождали его до конца поездки.

Офицеры Томаса и их слуги трусили рядом с драгунами, великолепные в своих красных формах, отделанных тесьмой и галуном, так что в Кале двигалась небольшая армия. Губернатор, кроме того, настоял на том, чтобы Лейси ехал вместе с ними, дабы он не имел возможности проболтаться о бриллианте.

Они остановились в Дувре, и губернатор оплатил великолепный обед — здешний палтус и молодой картофель, с кремом и бутылками прекрасного белого бургундского, — после которого все так размякли, что согласились отправиться и в Кале.

 

* * *

 

Питт записал, что на борту корабля он почти решил оставить бриллиант у себя. Хотя камень причинял ему беспокойство в течение пятнадцати лет, он же и прославил Питта. Эта случайная вещь сделала его необычным человеком. Он превратил форт Святого Георгия в город и мог бы править Ямайкой, но ему понравилось быть «бриллиантовым Питтом». А как он мог бы оставаться таковым без бриллианта?

В те времена в замках и особняках по всей Шотландии и Англии в шкафах для диковинок хранились бесчисленные редкости и диковинки. Не было конца необыкновенным вещам, которые люди хранили за стеклом, чтобы они всегда были на глазах: птичьи гнезда, идолы, мхи, уродцы, клыки и сморщенные головы, старинные инструменты и монеты, восковые куклы в одеждах монахинь, мумии, чучела птиц и не имеющие названия грызуны. Там были восковые Клеопатры, земные и небесные глобусы, волосы, часы, решетчатые самшитовые шкатулки — все собиралось старательно и с одержимостью. Но ничто не могло сравниться с диковинкой Питта — с ее славой и специфическим бесславием. Он усыновил этого уродца, придал ему форму и жил с ним, страдая. Он полюбил эту баснословную ошибку земли. Питт знал, что бриллиант — источник денег и что он прекрасен. В то же время, если эта вещь проклята, избавление от нее и возвращение затрат, которые пошли на нее, могут принести исцеление его семье. Когда они пересекали Ла-Манш, страх покинул губернатора, потому что камень больше не принадлежал ему и больше не было нужды о нем заботиться. Тогда в мыслях своих Питт отрекся от камня. У него почти не было сомнений, что Лоран Ронде, ювелир французской короны, одобрит бриллиант, хотя ему было неприятно продавать эту драгоценность французу, столь давнему врагу его страны.

Губернатор держал «Великий Питт» в руке, стоя у поручней швыряемого волнами корабля, и солнце играло в бриллианте. Он уже видел меловые утесы и красные крыши порта Кале. Сколько он ни сжимал бриллиант в руке, тот так и не стал теплым.

 

* * *

 

Нередко существуют два описания одного и того же события; порой я находил три и даже более. Я стал относиться к ним как к разнородным вариантам единственной правды, один из которых наиболее вероятен. Кое-кто утверждает, что Лоран Ронде сам прибыл в Лондон и там встретился с бриллиантом. Нет, он ждал в Кале, ждал, когда Питт и сопровождающие губернатора люди переберутся через дюны.

Губернатор и Ронде встретились в каменном доме. Окна были открыты, слышались резкие крики чаек. Питт в последний раз посмотрел на свой бриллиант при бледном желтом свете, вдохнул витавшие в воздухе запахи яблок и порта.

Лоран Ронде являл собой все, что Питт ненавидел во французах, а Питт ненавидел все французское. Ронде был художник и придворный, сейчас он был свободен от своих обычных изощренных привычек льстить и кланяться, был волен при желании причинить немало неприятностей. Весь в оборках, завит и напудрен с едва заметной вульгарностью. Приятные манеры покрывали его, как корка. Он волновался, и ярусы его кружев трепетали.

— Он несколько более скромный, чем я ожидал, — сказал ювелир, склоняясь над камнем и пытаясь совладать с собой при виде этой красоты. — И я визю пятнышк. Une petite glace dans le filetis et une autre au coin dans le dessous .[42]

— Что говорит этот проклятый лягушатник? — спросил губернатор.

— Изъян!

— Non , — сказал лорд Лондондерри, человек образованный и прилично говорящий по-французски, но с обычным ужасным и высокомерным английским акцентом и множеством ошибок. — De toutes les pierres princieres il a un blancheur eclat et une beaute de forme unique.. .[43]

— Здесь есть два мелких изъяна — один скрыт на павильоне, другой на filetis , — настаивал Ронде. Его губы, накрашенные темно-розовой помадой, скривились в неодобрении, а подбородок плясал от восторга.

— Filetis? Quoi ?[44] — спросил капитан Джон Питт, страшный мошенник и развратник, который не платил своих долгов и однажды украл всю ренту одного из губернаторских имений, смахнув ее шпагой в свою шляпу.

— La ligne exterieure de la table qui forme la centre de la partie superieure du diamante… [45]

— Чушь собачья! С меня хватит! — сказал губернатор.

Лорд Лондондерри описал круг за спиной Ронде и вложил ему в руку большую пачку банкнот. Питт провел годы в Индии, подавая людям руку отнюдь не пустую; теперь он видел, как его сын делает это. Пришлось вручить две взятки, чтобы избавиться от бриллианта.

Ронде подошел к окну, к естественному свету, как делают все торговцы драгоценными камнями, и камень тяжело сверкнул. Затем Ронде отдал четыре пакета с бриллиантами короны в обеспечение остальной суммы, и «Великий Питт» стал «Регентом».

Губернатор Питт получил одну треть, остальная сумма должна быть выплачена четырьмя платежами через каждые шесть месяцев, плюс пять процентов. В качестве гарантии у него остаются четыре пакета с драгоценностями короны — при каждом платеже один пакет подлежит возврату. Ронде подарил Питту браслет с бриллиантами стоимостью в восемь тысяч восемьсот девятнадцать ливров в качестве возмещения расходов на путешествие. А Питту некому было дарить браслеты.

 

* * *

 

Регент не мог позволить, чтобы царь Петр вернулся в Россию, не побывав на одном из его маленьких ужинов.

Царь-великан явился инкогнито, как бомбардир Питер Михайлов, имя, которое он взял несколько лет назад, когда странствовал по Европе. Тогда он собирал сведения об инженерном и морском деле и изучал западные обычаи. Вернувшись в Россию, он обрил бороды своим боярам и отрезал их длинные рукава, которые постоянно попадали в суп. Кроме того, он отрезал еще восемь сотен голов.

У регента и его распутников было нечто общее с царем и его свитой — все они знали, как напиться до полного бесчувствия, и грубые их лица подтверждали это. Царь, как и регент, не мог избавиться от людей, к которым привык: оба нуждались в своих людях, которые служили бы ночной свитой. Оба знали, сколь удивительно мал мир монарха и сколь мало число людей, которым можно доверять. Вот почему аббат Дюбуа, бывший в детские годы регента его наставником, стал первым министром и правил королевством.

На людях, во время аудиенции, царь и регент оба сидели в креслах. Регент низко поклонился, на что царь ответил кивком. Царь Петр взял на руки и обнял маленького короля, так крепко сжав его, что и на глазах вонючего царя, и на глазах мальчика выступили слезы. (Год спустя царь будет вынужден предать смерти своего сына Алексея.)

В эту ночь «бомбардир» надел новый французский парик, который оказался слишком завитым и длинным и был подрезан и заново причесан, как он любил, под горшок. Костюм на нем был из грубой шерстяной ткани, он носил широкий пояс со шпагой и никаких манжет на рубахе. Он вымылся ради такого случая, поскольку ему предстояло быть представленным куртизанке, известной под именем Ля Филлон, чья слава долетела даже до Санкт-Петербурга, города, который он построил.

Вереницей карет без опознавательных знаков они двинулись в Hôtel particulier .[46] Ля Филлон, который был выстроен в современном вкусе — рококо, зеркала, пастельные цвета, много белого и золотого, с круглыми комодами работы Чарльза Крессента, инкрустированными позолоченной бронзой. Все текло вспухшими гнутыми линиями, позаимствованными у природы. У входа их встретили любезные красавицы. Царь никогда не видел таких светловолосых женщин, как Ля Филлон. Она была почти такого же роста, как и он сам, — более шести футов — со странно несоответствующими этому росту пропорциями античной статуи и кожей, которая сияла подобно морской жемчужине. Светлые густые волосы ниспадали свободными локонами на ее великолепную грудь и ниже, до колен, укрывая ее, как плащом. У нее был маленький прямой нос и глаза как чистые изумруды, приподнятые кверху и широко расставленные. Царь мгновенно забыл, что в течение шести недель своего визита притворялся, будто едва знает французский, и посему всюду ходил с переводчиком. Внезапно он обрел беглость языка, пока Ля Филлон вместе с Маринацией, еще одной известной куртизанкой того времени, темноволосой, в противоположность хозяйке, вели правителей по заведению.

Ля Филлон, которая лучилась необыкновенной юной чистотой, была надежным шпионом регента и имела ключ от его апартаментов в Пале-Рояле. Она могла войти и нашептать ему свои сведения, когда ей вздумается. Теми же сведениями она делилась с аббатом Дюбуа и полицейским Д’Аржансоном.

Регент, который коллекционировал живопись и сам был весьма талантливым художником, оставил в доме Ля Филлон одну из комнат за собой, превратив ее в грот. Грот освещался немногими солнечными лучами, падавшими на ложе из тростниковых циновок. Ля Филлон ложилась на эти тростниковые матрасы и лежала, вытянувшись, укрытая одними лишь своими великолепными волосами, а регент мог часами созерцать ее. Иногда, как было известно, волосы соскальзывали, приоткрывая тело. Ночью работу солнца выполняли канделябры. Теперь регент, лицо которого еще больше помрачнело, уговорил Ля Филлон отправиться с ним в эту потайную комнату. Царь запротестовал, но регент убедил его потерпеть. Русский царь Петр остался ждать у дверей. Регент сам зажег все свечи, а Ля Филлон разделась догола. Регент усадил ее в классической позе и поднял две волны ее волос, обнажив груди. Сердце у него мучительно билось, и он слегка задыхался.

— Еще одно, мадемуазель, — сказал регент, придвигаясь еще ближе.

В светлых завитках маленького розового сокровенного места Ля Филлон он поместил бриллиант «Регент», и там он покоился, в этой пышной теплой постели. Регент едва дышал. Ля Филлон, глянув вниз, удивилась и легко рассмеялась.

— Не шевелитесь, — сказал регент.

Он пошел за «бомбардиром», ожидавшим в коридоре в высшей степени нетерпеливо. Не известно наверняка, но можно себе представить, какова была реакция, когда царь всея Руси впервые увидел сей камень во влажной меховой постели.

Известно, что русский царь Петр Великий купил за десять тысяч фунтов стерлингов второстепенные камни, которые были отпилены от «Регента». Некоторые говорили, что бриллианты звездчатой огранки из обрезков продал ему еврей Абрам Натан. Устроить эту продажу не представляло особых трудностей.

 

* * *

 

У регента была привычка смеяться, когда случался скандал. В его время стали важны пустяки, а важные вещи, такие как война, или голод, или супружеская верность, стали пустяками. Поскольку сам он был нечестивцем и приурочивал свои оргии к самым священным дням года, он уважал нечестивость в других. Это не помешало ему посадить Вольтера в Бастилию за какие-то нечестивые стишки. Вольтер заявил, что не писал их; другие говорили, что, конечно же, это он автор.

Когда Вольтер вышел на свободу, его пьеса «Эдип», написанная им в девятнадцать лет, была поставлена с участием самого Вольтера в качестве одного из актеров. Чтобы показать, что он выше всего этого, регент, которого памфлеты того времени обвиняли в кровосмешении, побывал на представлении.

— Твоя душа познает ужас твоих грехов, — произнося эти слова, Вольтер, игравший корифея, глядел прямо на регента и сидевшую рядом с ним дочь.

Герцогиня де Берри была любимым ребенком регента с той поры, когда в семилетнем возрасте она заболела оспой, и он спас ее. Унаследовав от Мадам недоверие к врачам, он отослал их всех прочь и сам ухаживал за дочерью. Когда же она выздоровела, ему стало казаться, что это он создал ее. Он разрешал ей все, она могла явиться в театр и принять венецианского посланника, сидя на сцене, и постоянно бывала везде, где ей заблагорассудится. Как писал Дюкло, регентство было временем, когда можно было применить свои права к своим прихотям.

Людовик Четырнадцатый заставил молодую герцогиню, когда она была в положении, пуститься в путешествие. Она отправилась в лодке, чтобы избежать плохих дорог, но лодка перевернулась, и она потеряла ребенка через несколько дней после его рождения. Потом она потеряла еще одного, после чего, подобно регенту, стала жить, стараясь восполнить потери.

Шесть ночей в неделю герцогиня ела с восьми вечера до трех утра, играла в карты и кутила на маленьких ужинах. Она была его Венерой в ту ночь, когда они представляли «Суд Париса», Юноной была одна его любовница, а Минервой — другая, и все были раздеты, и герцогиня украсила «Регентом» свои волосы. У нее было восемьсот человек прислуги, и, как известно, именно она задала такой обед — тридцать одно первое блюдо, сто тридцать десертных, двести лакеев, подававших еду, и сто тридцать два, наливавших вина. Регент видел ее почти каждый день и никогда не порицал, ибо она была частью безудержной роскоши, культивируемой в то время.

Когда представление «Эдипа» завершилось, регент велел позвать Вольтера в свою ложу. Регент поздравил драматурга и, будучи, как всегда, либерален с писателями и художниками, назначил ему пенсион. Ему нравилось, как выглядит молодой человек. У того был один из мощных, специфически французских носов, украшенных не одной горбинкой, и большой, выдающийся вперед лоб гения (я знаю — такой же у императора), благородный и обширный, словно мозг всей своей мощью пытался пробить лобную кость. Все это завершалось долиной подбородка с глубокой расщелиной.

Граф де Носе, главарь распутников, сначала привез Вольтера, только что выпущенного из Бастилии, в Пале-Рояль, чтобы представить его регенту. Пока гость ожидал в прихожей, разразилась сильнейшая гроза.

— Вряд ли там, наверху, дела шли бы хуже, будь у них правящий регент, — сказал Вольтер.

Носе передал эти слова регенту, который за остроумие готов был простить все и, вероятно, поступал бы так же, живи он и не в век остроумия. Регент хорошо посмеялся и выплатил Вольтеру некую сумму.

— Я приношу вашему королевскому величеству теплую благодарность за ваш стол, — сказал Вольтер, — но позвольте мне больше не быть благодарным за вашу квартиру!

Регент видел «Генриаду» Вольтера, в которой говорилось о влюбленностях и победах протестанта Генриха Четвертого, единственного героя регента, сказавшего «Париж стоит обедни», издавшего Нантский эдикт и любившего многих женщин. Регента восхитила дерзость и этой пьесы тоже.

 

* * *

 

Маленький король упал с кровати в августе 1717 года. Камердинер увидел, как он падает, и бросился на пол, чтобы король упал на него. Но семилетний Людовик вместо этого залез под кровать и отказался разговаривать. Он проделал это, чтобы напугать своих слуг. Он чувствовал, что за ним слишком внимательно надзирают, его гувернер, герцог де Виллеруа, всегда запирал его еду и одежду и никогда не позволял быть одному, даже с регентом, приходившимся ему двоюродным дядей.

Вскоре после этого случая регент решил показать бриллиант мальчику-королю. Регент шел через длинный зал, который слуги прибирали после кровавой бойни. Прославленные зеркала, в которых некогда любовался на себя двор, были замараны кровью и перьями с прилипшими к ним в виде отвратительной кашицы разбитыми клювами и коготками. Маленькие птички, мертвые или смертельно раненные, валялись под ногами, так что регенту приходилось ступать осторожно, чтобы не раздавить тельца на коврах, изготовленных на мануфактуре Савонри. Соколов и ястребов, снова надев на них колпачки, уже унесли. Пажи выносили подносы и мешки с воробьями, сломанные шейки свисали с подносов, разорванные тельца застыли, коготки замерли в смертельном приветствии. Некоторые птахи еще едва заметно дышали.

Мягкие туфли регента наступили на птицу. Он отпрянул и вытер подошву тонким батистовым платком, обшитым испанским кружевом, после чего бросил платок на пол.

Герцогиня де ла Ферте, крестная мальчика, затеяла эту забаву, чтобы укрепить ребенка и научить его королевской жестокости. Короля привели и поставили в самом конце залы с зеркалами, наполненной тысячью охваченных страхом воробьев, на которых напустили соколов.

Маленький король, который вообще редко говорил, в первый раз увидев это зрелище, сказал:

— Им негде спастись.

По обеим сторонам короля, положив руки ему на плечи, стояли престарелый герцог де Виллеруа и герцогиня де ла Ферте, а соколы рвали на части воробьев. Мягкосердечная сестра герцогини, мадам де Вентадур, ушла, извинившись. Мальчик порывался уйти из залы вслед за ней, но герцог крепко сжимал его плечо.

Во второй раз мальчик ничего не сказал.

Мальчик-король любил доить карликовую корову, готовить суп, шоколад и марципан в Ля Мюэтт. Через несколько лет он ненадолго увлекся картами, а потом стрельбой. У него была белая лань, которую он кормил с руки. Однажды он без какой-либо причины выстрелил в нее и ранил. Однако она подползла к нему и попыталась лизнуть руку. Тогда маленький король — вскоре его будут называть Людовик Любимый — велел отвести от него лань и снова выстрелил.

Регент мог бы узнать себя в этом мальчике. Скучать или притворяться, что скучаешь, — это способ защититься от разочарования. Король молчал потому, что предпочитал не разговаривать. Он был зачат в год голода, 1709-й. Его матерью была эксцентричная Мария-Аделаида, ходившая на руках, пока грумы держали ее за лодыжки, а она хохотала при лунном свете. Его отец тоже любил игры, он играл в волан, даже когда пал Лилль. Король был больше чем сирота: его отец, мать, старший брат — все умерли от кори, когда ему было два года. Двор в Версале и придворные исчезли, Марли был закрыт, карточные столы заброшены, знать рассеялась или ускользнула в Париж. Маленький король совсем недавно переехал обратно в Версаль.

Месяцем раньше мальчик отменил эдикт своего прапрадеда, по которому побочные дети Людовика Четырнадцатого стали принцами крови и получили власть наряду с регентом. Он велел арестовать герцога и герцогиню дю Мэн, которые строили заговор против регента. Он учился.

В день мертвых птиц регент положил бриллиант в карман. Теперь он достал его.

— Для вашей короны, мой господин, Ludovicus Quintus Decimus, rex Franciae at Navarrae ,[47] — сказал регент в своей насмешливой манере.

Мальчик взял бриллиант с его ладони и повертел в руке.

— Oncle,[48] вы откроете мне тайну человека в маске? — Он говорил это всякий раз, когда видел регента.[49]

— Не расскажу, пока вы не достигнете совершеннолетия.

То была игра, в которую они играли. Казалось, только она оживляла ребенка, который в других случаях был так молчалив, что казался постоянно отсутствующим.

— Мы отдадим бриллиант господину Ронде для короны, когда настанет время.

Мальчик зевнул. Его глаза опять наполнились скукой. Его необычно длинные ресницы придавали глазам сходство с рисунком звезд. Птицы утомили его. Маленькое коричневое перышко застряло в прекрасных светлых локонах. Регент сделал вид, что не заметил этого.

— Это не игрушка, — сказал регент и положил камень в карман.

Гувернер маленького короля, герцог де Виллеруа, ворвался в комнату, очень огорченный тем, что мальчик провел тридцать секунд наедине с регентом, за которым так и осталась дурная слава отравителя. Герцога сопровождала группа мальчиков, среди которых были и его собственные внуки, и у всех на шее были сине-белые ленты. Эмалевый овал висел на лентах, а на нем были изображены звезда и палатка, представляющая павильон на террасе, где мальчики играли в свои игры. Когда король играл в солдатиков, он играл с этими юными костюмированными и украшенными лентами аристократами.

Малолетний король умел отрубать верхушку яйца всмятку ножом. Он был замечательно быстр и ловок.

— Да здравствует король! — кричали его маленькие друзья всякий раз, когда он проделывал этот фокус. Это заставило Людовика Пятнадцатого продолжать это представление и тогда, когда он стал взрослым.

Император сказал о Бурбонах:

— Талейран был прав, сказав, что они ничему не научились и ничего не забыли.

 

11