КВАСЬ КАПУСТУ ВМЕСТЕ С ЖЕНОЙ

 

- Пишите каждый день.

Вася резко обернулся, потому что скользкая рыба шлепнулась на его руку.

Старичок с добрыми глазами, который сидел рядом, улыбался. И клок волос на голове – словно комок снега, который еще не успел растаять. Василию почему-то стало отвратительно и стыдно одновременно. Отвратительно – потому что не рыба это была, а холодная влажная рука, с длинными худыми пальцами, похожими на белых засохших, но твердых червяков. А стыдно – потому что испытывать отвращение к старикам Вася не хотел. А у этого – рот до конца не закрылся, и остатки зубов где-то белели в отдалении, как кости мамонтов среди пустоты над деснами – почти везде. Тут же Вася испытал жалость ко всем стареющим людям и к тем, кто уже доживал.

Он заставил себя мило улыбнуться, прошептал дежурное “хорошо”. Отвернулся и увидел сугробы белых, и вьющихся, и прямых волос, а под ними головы, а эти головы – сидят на шеях поэтов, и некоторые из них трясутся. Пожилых явно больше. Это Васю испугало. Ему хотелось, чтобы Петя рядом с ним тоже переживал по этому поводу, но глаза Щебетова были закрыты, и он чему-то улыбался. Что он там видел во мгле своих зашторенных глаз? Вася вдруг сразу стал одиноким и сильнее прижался к спинке кресла, и заметил, что его рука по-прежнему холодная… То, что Вася сначала принял за рыбину, продолжало лежать на том месте, куда она шлепнулась: мерзкая старческая рука.

- Зачем это вы…

Вася встал на секунду, как будто ему нужно было срочно поправить брюки, и рука нехотя вернулась в свое логово.

И голос ведущего:

- А сейчас читка стихов по кругу.

- А это тоска, - донесся голос Щебетова, и один его глаз приоткрылся.

Вася в очередной раз подумал: зачем Щебетов сюда приходит? Ладно, Вася, с его замкнутостью, старомодностью и никому не нужной девственностью, а Петя – это певец кабаков, любитель пойла и девочек, ему бы в барах читать, а потом пить и снова читать… И снова пить…

Васе, вырванному из чада и быта вполне себе благополучной семьи, чья квартира всегда чисто вылизана, где только глаженное, свежевыстиранное белье, и гости, которые приходили к его родителям, обычные семейные пары – было больно за этих стариков, у которых в жизни, кроме собственных стихов, ничего не было.

“Ценности у них разные, у родителей моих и стариков-поэтов”, - подумал Вася.

Мама Васи любила новую красивую одежду, любила каждые три-четыре года менять диван, на котором они с папой спали. Много денег уходило именно на это. И на Васю. Он же до сих пор не работал. Даже денги на метро – выдавала мама. И в кармане брюк лежало еще немного денег – мало ли что.

“Господи!”, - думал Вася. “Они относятся к этому, как к развлечению, как – сходить в кино или посетить зоопарк.”

Что поделать – его родители думали именно так. То, чем сейчас занимался их сын, казалось им чем-то безобидным, недолговечным.

Первой читать стихи вышла старушка, с длинными седыми волосами, приглаженными и своей ровностью похожими на стог сена, из которого торчит худое лицо, а на лице – глаза с теплящейся жизнью. Когда старушка открыла рот – Васю передернуло. Она стала похожа на кролика: два передних зуба выдавались вперед, а кругом почти ничего не было, или было – но это такие же раскопки костей, мамонтов и динозавров.

- Это моя кошка Масяня, - сказала старушка. – Сегодня я буду читать стихотворение, которое мы написали с ней вместе. Правда, милая?

В руке старушка держала клетку-переноску. А в ней – кошачее существо, которое молчало. Но едва хозяйка поскребла пальцами одну из стенок вольера, кошка пыхнула, выпустила из себя шипение, и Вася подумал, что она с той стороны приложила лапку в знак солидарности. И если б не клетка – то это бы выглядело, как когда встречаются двое, и один кричит другому “дай пять!”, и их ладони шлепаются друг о друга.

Поэтесса начала читать. При этом гладила клетку и обращалась к той, кого толком невозможно было разглядеть.

Те, что помоложе, мило улыбались. Старики сидели с серьезными лицами, точно – так и надо, точно – солидарность существует какая-то между пожилыми – каждый из них поступил бы также, если бы у него была кошка, но только кошка должна быть такая, которая пишет стихи. А у нас все больше таких, которые гуляют сами по себе.

Одним словом, выглядело умильно. Петя Щебетов еле сдерживал смех и косился в сторону еврейки, колени которой он гладил в перерыве. Она тактично раздвигала губы в улыбке, и Васе показалось, что каким-то краешком своих необъятных глаз она касается его, Васю. А Щебетов полагал, что все внимание - ему. Девушка же, не подавая вида, изучала того, кто сидел рядом с Петей. Вася подумал: а вдруг у него на лице написано, что он еще ни разу был с женщиной? А эта охотница – считывает, изучает, готовиться к своему сексуальному прыжку?

- Масяня, ты у меня молодец! – лепетала старушка. – Давайте все похлопаем моей кошечке за ее изумительные стихи…

Дальнейшие слова поэтессы потонули в аплодисментах. Возможно, искренности в них ни на грош, но от этого – тише они не звучали.

“Лицемеры”, - подумал Вася.

Вася даже сел на свои ладони, как будто боялся, что они сами пустятся в неистовый пляс.

А Петя хлопал. И еврейка. Но делала она это плавно и так, как люди прикрывают рот, когда зевают. Ничего страшного в их зевоте нет, но ради приличия надо закрыть. И это очень, знаете ли, понравилось Васе, подняло еврейку в его глазах.

На месте предыдущего оратора уже стоял мужчина преклонных лет, в вязаной жилетке, надетой поверх обычной рубашки, брюки его, давно не глаженные, опадали книзу, и сам мужчина из-за этого выглядел, как покосившийся забор. Он заикался, когда читал.

Таких большинство. В их стихах было мало откровенного, чего-то такого, от чего твою душу будто сгребли в охапку, и ее колотит священный трепет. Такие строчки, они от Бога, что ли. Но точно не от балды. Даже – от старательности такого не напишешь, не создашь.

Многое из того, что читали – просто и правильно срифмовано, до убожества правильно, но – не брало. Оставляло равнодушным.

Даже стихи на смерть любимой кошки. Вот буквально, только что звучали стихи, написанные в соавторстве с живой кошкой, а тут старичок с трясущимися руками выскользнул на сцену и тоскливым голосом начал читать что-то на смерть кошки. Васю поражало, что есть на свете люди, искренне верящие в то, что если написать стих, оплакивающий любимого домашнего зверька – это всегда произведение искусства, обязанное захватить всех и каждого, ведь – было это на самом деле. Когда старичок отрывал взгляд от дрожащего листка (он читал по бумаге), в его глазах тут же рождался плач. От того, что автор оды на смерть плакал, концы фраз расплывались в потоке слез, (и) становилось как-то неудобно подглядывать за чужим горем, думалось: зачем он так, на обозрение? А когда стих хороший, о таком ведь думаешь, интимность того, что описываешь, растворяется в потоке таланта, он с головой накрывает: сначала творца, автора стихов, а во время чтения – того, кто слушает. Тогда мертвая кошка – это уже не Масяня или Барсик, а - отражение вселенской боли, отпечаток зла, след человеческой ненависти, это – все, что угодно! Авторы бездарных стихов на смерть любимых животных недоумевают, когда после прочитанных 20-30-40 строк, написанных с настоящей болью, они видят непонимающие глаза слушателей. В лучшем случае – дежурное сочувствие, никак не связанное с поэзией.

“Нельзя так в стихах”, - говорил сам себе Вася, пока звучал “плач графомана над трупом кошки”. Мысли Васи неслись, как поезда. Мысленно он строил рельсы, прокладывал путь к глазам поэта, но тот не видел громыхающих на стыках вагонов, и в его глазах, твердых, уверенных – читалось одно: плачьте, плачьте вместе со мной…

C каждым поэтом, выходящим в тот день на обозрение, Васе становилось гадко и обидно, жалко всех этих людей, жалко себя, если он, не дай Бог, станет таким же.

Что лучше: жить в довольстве, не испытывая к жизни никаких духовных претензий, как его, Васины родители – или быть таким вот старым человеком, не понимающим своего убожества, своей поэтической лжи, которую почти насильно навязываешь людям?

Поэты шли и шли: в возрасте, средних лет, пожилые; глядя на них, Вася понимал, что это в большинстве своем люди социально не устроенные, которые заполняют графоманскими стихами трещины жизни; им сочинять – как повесить красивую занавеску на окно.

Вахтеры, инженеры средней руки, школьные учителя, обыкновенные трудяги-врачи: их профессии – способ заработать на жизнь, они вынуждены этим заниматься, давно выйдя из возраста беззаботности. Еще пребывая в нем, Вася не вполне осознавал, но уже смутно и постоянно ощущал весь ужас и представляющуюся неподъемной ответственность взрослого человека. Ты перестаешь быть просто сыном для кого-то, все чаще тебя называют “молодой человек” (а иногда уже и “мужчина”), ты выброшен в океан жизни (хватит плавать в родительском бассейне, ты – индивид, строй семью) – есть у тебя на то желание, или нет. Глубина и катастрофичность такой ситуации, встающей перед каждым человеком, если он не готов внутренне к ней и если не умер ребенком, Васю озадачивала. И путь он не понимал, почему, но чувствовал, что жизнь поэта всегда идет не так. Не так – как у обычных людей. Поэты стараются выбирать такие профессии, которые бы позволяли им заниматься любимым делом – а это та еще задача. И поэтому – не каждый поэт заводит семью: а если завел – подчиняйся правилам: либо квась капусту вместе с женой, либо – стихи. Чрезмерное писание последних – чревато ссорами, битой посудой, разводом. (Поэтому многие – просто квасят. Уже без жены и без капусты)

Некоторые поэты, правда, выглядели ухоженными, вполне себе ничего. Встретишь таких на эскалаторе метро, у кассы, да просто на Невском – мимо пройдешь и не подумаешь: “О, да, это поэт был, одежды моей коснулся, Господи, хорошо-то как!”

Обычные дяди и тети. Даже ощущалось, что жизнь у некоторых обеспеченная, и стихи у таких гладко отполированные, выверенные, пробу негде ставить, написанные от сытости и душевного комфорта.

“А себя надо ввергать в ад, в ад!” – услышал Вася даже не голос, а целый сонм голосов. Но откуда?

Старичок, сидящий рядом, чьи руки по-прежнему лежали в логове, которое обычно называют карманами брюк, с напускным равнодушием смотрел мимо Василия. Щебетов только зевал. Кто ж тогда?

Но тут Васю отвлек очередной поэт – он слишком быстро занял место только что выступавшего, как будто боялся не успеть. И не читать начал, а сказал:

- Родные мои, кто сколько может. Дайте, пожалуйста!

- Стихи, стихи давай, Миша, - полетели слова, больше пропитанные неприязнью, которую многие испытывают к попрошайкам, чем – возмущением и жаждой действительно стихов.

- Да не пишу я давно. Муза не посещает. Не могу же я вечно старые читать.

Человек этот, еще не пожилой, но явно сдавший по вине обстоятельств, извинялся, голос его дрожал с некоей стыдливостью, не свойственной тем, кто давно руку набил на этом деле и едет по наезженной колее, закостенев в (своем) унижении и попрошайничестве профессионально (которое стало профессиональным уже). Вася видел человека, которому действительно плохо.

- Так чего тогда вышел…

- Мишенька, пошли… Не надо народ смущать…

Ведущий вечера вежливо взял поэта под локоток, и тот, хромая, медленно пошел, его взгляд цеплялся и обрывался в пустоту.

Вася вспомнил этого горе-поэта. У него, действительно, были талантливые стихи, которые он писал в молодости, в то время, пока все хорошо шло в жизни.

Миша Денисов. Первый раз Вася увидел его, когда пришел с ребятами читать стихи у памятника Маяковскому. Миша там тоже вышел, и сперва прочел нечто гениальное, а потом – попросил денег. И это – прокатило, вполне в стиле уличных чтений. Ничуть не компрометировало поэзию, (ибо) испокон веков народ хочет хлеба и зрелищ, а поэт – жрать, потому что частенько ходит голодный. Банальная, истертая псевдо-истина сидит в умах нашего народа и никуда не уходит. А нельзя понимать это выражение буквально. Духовным голодом томим, живет поэт, остальное – гиль.

Позже Вася увидел его в метро. Миша влез в вагон, под мышкой у него, букетом черно-белых цветов, торчала пачка газеты “На дне”. Миша привычно пошел между рядов сидящих и равнодушных, одним из которых был Василий, возвращавшийся вместе с милой девочкой, будущей художницей, с ней Васю познакомил Щебетов. Вася опять ни на что не решился, он и студентка тупо просидели в кафе. Теперь она, снедаемая сексуальным голодом, злая на Васю, за то, что он так робок (самой начать первой – не позволяла какая-то глупая женская этика), обрадовалась подвернувшейся возможности заполнить пустоты внутри себя поступком героическим. Не заменяющим секса, но от которого ей на сердце станет тепло, и там, на небе Бог или какой-нибудь из его ангелов обязательно поставит галочку на ее анкете и положит обратно в папку ее судьбы. Художница весьма решительно купила газету “На дне”. Миша, обрадованный, начал говорить, что он – поэт. Но это было уже не нужно. Даже Вася понимал. Девочка всем своим видом показывала: хватит. Я доброе дело сделала. Что еще? А Миша – со стихами лезет. Вот бы Вася к ней также с приставаниями лез – как этот немытый, с не стрижеными волосами и небритый, хромающий человек. Хуже всего было то, что Денисов Васю не узнал, а Васе было стыдно сказать ему: “Привет!”

Почему то не хотелось. Тогда Вася посчитал, что лучше в такой ситуации остаться незамеченным, неузнанным, просто быть соседом красивой девушки, которая купила газету “На дне”.

- Петя!

- А? – Щебетов открыл только один глаз.

- А что с ним?

- С Мишей? Хрен его знает. Говорят,ехал в поезде, упал с верхней полки и очень сильно ударился. Потерял память. Короче, у него теперь проблемы с головой.

И Петя опять равнодушно погрузился в свою мглу.

Васе нестерпимо захотелось плакать – жалость проникла в то самое сокровенное место  души, куда порой не так легко добраться страданию, особенно, если оно не касается тебя напрямую. Какая-то чужая боль! Тут бы на свою хватило слез. Но Вася спросил Бога, точнее душа Васи открыла рот и спросила: “Господи! Почему все так несправедливо в жизни? Я живу хорошо, у меня есть квартира и родители. Они заботятся обо мне. А у этого человека нет ничего. Может, ему жить негде. И я не решаюсь дать ему денег. А знаешь, почему, Господи? Потому-что это – мамины деньги. И – папины. Не я их заработал. Я бы мог сказать этому человеку: “Миша! Иди к моей маме – расскажи ей о своих проблемах.” И что ты смеешься, Господи? Она бы дала этому человек денег безвозмездно. Она у меня очень сердобольная и часто плачет, видя чужую боль на экране. А вот Миша – талантливый человек, который почему-то не нашел себя в жизни. А вот – богачи. Среди них – много хороших людей, честных, любящих свою семью и хоть каким-то краем своей доброты любящих человечество вокруг себя.”

И Вася рассказал Богу про того господина, выходящего из “Пурги” – наверное, богатого и сорящего деньгами без толку, без жажды помочь ближним.

“А на баб, на баб, на блуд, на бухло!” – душа Васи захлебывалась слезами. И Васе очень захотелось, чтобы рука старичка, именно сейчас, легла ему на лоб и охладила этот пыл, эту восставшую ненависть и непонимание.

“А сам-то, сам-то живешь, как сыр в масле!” Вася решил, что это Бог говорит, но когда Вася закричал внутри себя: “Господи! Ты меня услышал?” – ему показалось, что все тот же голос ответил:

- Бог тут ни при чем, забудь, забудь, скоро ты станешь частью нас.

- Что? – уже по-настоящему вскрикнул Вася, чем испугал соседа-старичка: он подумал, что этот вопрос обращен к нему и вытаращил глаза на Васю, в них читалось одно: в логове моя рука, в логове, не нужен ты мне.

Щебетов встрепенулся – и два глаза уставились на Васю.

Кажется, все вокруг смотрели на него в этот момент: и член союза, и Женя, похожий на дядю Степу, и эта старушка с кошкой Масяней – и все-все, старички и юнцы.

И только знакомый голос того, кто вел этот вечер, добрый и спокойный (такой же голос мог быть и у Господа) вывел Васю из затруднительной ситуации:

- Перерыв.

Все застукало, задышало вокруг. Кашляющие звуки, стук опускающихся спинок кресел, и шаги по паркету, праздные интонации – заполнили комнату, Вася с облегчением выдохнул, вытолкнул груз стыда и неудобства из сердца, и вновь стал заурядным с виду человеком, и (ведь) не подумаешь, что он поэт, что в душе его порой происходят жуткие вещи, которые, слава Богу, даже не всех поэтов посещают, что уж тут говорить про обычных людей.

 

 

ВАСЯ НЕ ЗНАЛ, С ЧЕГО НАЧАТЬ

 

- Иди сюда!

Вася еще не отошел от читки, а тут новое потрясение: рука с длинными пальцами, перстни на которых блестели, как короны фей, поманили его, и Вася послушно пошел за женщиной- кошкой, поплелся, не зная, зачем – как за чарующим запахом только что испеченного хлеба.

Они остановились в комнате, где раньше жила прислуга, а теперь висела только верхняя одежда поэтов. Пикантность ситуации была явной. Васе стало неловко, что ему надо что-то делать, а он боится, а красивая женская фигура перед ним требует действий. Или – не требует, как быть?

- Я с Петей Щебетовым пришел.

- Да уж знаю. Он мне все уши пропел.

- Да?

В этом вопросе Вася выразил все свое восхищение – и тем, что Петя такой молодец, заботливый друг, и что он, Вася, скромный и честно не ожидал, и что она, та, что стоит перед ним – такая, что закачаешься.

Не зря мы здесь, думал Вася. А то, что у девушки очень стройное тело и взгляд ее горит особенным огнем, который все бывалые мужчины, испытанные в боях любовники, распознают сразу – это прямой призыв к действию.

Вася не знал, с чего начать. Казалось, что до того момента, как между мужчиной и женщиной произойдет это, чего у него еще ни разу не было – надо износить не одну пару душевных башмаков, купить цветы, сводить девушку в театр, проводить до дома. Без этого нельзя, это – как отче наш. Но когда в руках еврейки Вася увидел ключ, похожий на клюв птенца, и клюв этот уверенно вошел в гнездо замка, и дверь теперь охраняла их от вторжения – Вася мог только беззвучно что-то лепетать, а губы стали сухими – как трава.

- Молчи. Я все сделаю сама.

А Вася и не хотел говорить. Видно, какой-то печатью девственника он был отмечен. Только мысль: “У меня нет резинового изделия!” сверлила перфоратором в его кудрявой голове. А еврейка надвигалась, как туман. Вася почувствовал, как ее умные бывалые пальцы теребят траву у него под носом. Он застыл, как столб. Потом их глаза встретились. Вася навсегда запомнил взгляд женщины, помешанной на сексе.

Правда, сначала он подумал, что она больна чем-то. Ее трясло, глаза закатились, перевернулись там, внутри впадин, и белки скакнули, как два неба, и закинутое лицо, и порывистые движения оголенных до плеч узких белых рук. Вот – Васины руки, насильно взятые, поднятые к большим грудям, неумело ползают по красному топику, пробуют мягкость тела, а женщина целует беспорядочно Васино лицо.

Вот она ползет губами по его телу, длинные пальцы торопливо щупают рубашку, и голова еврейки стала быстрой, как футбольный мяч в ногах нападающего, (и) разметанные черные волосы были похожи на крылья вороны. В Васеньке росло что-то ему неведомое, сравнимое с детским тайным лазанием в буфет за малиной, когда вдруг ловишь себя на мысли, что мир вокруг каким-то странным образом остановился, и существуют только раскрытые настежь дверцы буфета, куда ты запустил свою руку с чайной ложкой. Хотя – ложь, не было в его жизни такого. Это из книг, из песен. А было у него сладостное чувство преступника, когда он поднимался в лифте на свой этаж, в квартиру, где жил с родителями, а в кармане лежал украденная в гостях батарейка, севшая, квадратная, а на ней нарисован красивый слоник. И он, Вася, стащил ее. Точнее – взял без спроса, после того, как папа мальчика, у которого он был в гостях, снял заднюю крышку лунохода и со словами: “Надо новую!» - положил эту чудную вещицу c изображением слоника на ковер. Что-то продолжалось дальше. Поставили новую батарейку, гусеницы игрушки пришли в движение, был чай на кухне - все это не важно - Вася думал, как бы украсть, взять то, что ему не принадлежит. А всего-то надо было попросить ее. Это же барахло. Вася не стал так делать. Наверно, в силу того же барьера, который мешал ему встречаться с девушками – страх услышать отказ. В невыносимых душевных муках, оставшись один в комнате, он cхватил желтый квадратик, и, уходя, ему казалось, что о воровстве знает вся квартира. Батарейка жгла ему пальцы, сжимающие ее в душном кармане – весь путь до дома, всю дорогу до лифта.

Где теперь эта батарейка? Вася не знал. Так же, как и то, что он будет делать, когда все закончится. Все стихи мира в эту минуту были ничтожно малы, а его собственные – ничего не значили. Даже если в двери сейчас заскрипит такой же, как у еврейки клюв, и замок предательски щелкнет, (и) какой-нибудь поэт Цветаев увидит его, мальчика, который пришел читать стихи, поэта, подающего надежды, занимающегося черти чем среди верхней одежды, и сбежится куча любопытных (и какое уж тут чтение стихов, когда “ха-ха” да “хи-хи” из каждого угла) – пусть! Пусть так, думал Вася, ведь то, что делала эта девушка-кошка с его телом, было здорово.

“Какие у нее чуткие пальцы! Мама, если бы ты знала, как мне хорошо сейчас, я – счастливейший человек!” Он стоял, а девушка, жадно припав в нему, делала все, чтобы мальчику было хорошо, а потом:

- Ложись на меня.

И он лег. Сначала – она, а он – на нее. И чей-то полушубок был под ними. Вася обрадовался, что девушке мягко в этот момент.

- Не волнуйся, все будет хорошо.

А он успел увидеть ее натянутую шею, и как девушка руками зажимает себе рот и давит крик, хлопающий крыльями у нее во рту, и только шепот: “Черт! Черт!”, а Вася думал: “Бог! Бог!” И мужской общий поток, к которому подключаются все любовники в такие моменты, захватил Васю и понес. Он был где-то груб, где-то напорист, местами очень точен – именно потому, что в первый раз. Вася уже не понимал, кто он – поэт, подонок или еще кто – но все его тело жило в этот момент интересной жизнью.

Васенька не мог объяснить словами – но похожее чувство у него уже было. Оно накрывало Васю в момент написания удачных стихов, когда все казалось мелким и дружелюбным вокруг, а ты сам – вне этого, и нисколько не паришься по поводу своего отсутствия, точнее – присутствия в мире, который для тебя в этот момент не существует.

Только эти чувства, даже призраки чувств жили с Василием до тех пока он не засыпал, он долго лежал в кровати, глядя на бумагу со свежими стихами – и ему было даже страшно, что сон не идет к нему, но все равно блаженное состояние не исчезало внезапно. Просто утром Вася просыпался, и первая мысль: “Господи, я такую талантливую вещь написал.” И никакого стыда. И вот идешь к письменному столу, а там стихи. А тут, когда все закончилось, Вася вдруг понял, что ни дверь, ни поэты за этой дверью, ни сама квартира никуда не делись – и это cон.

Все внезапно оборвалось, на самой сладкой ноте – и сна не было, перехода не случилось…

- Тебе понравилось?

- Очень! Кто ты?

- Ха-ха! – засмеялась девушка, груди которой были обнажены. – Я стала частью твоей жизни. Только не придавай мне большое значение!

- Почему?

- Воспринимай меня, как стихотворение, которое у тебя очень удачно получилось…

- Но… - в Васе проснулся поэт. – Мне бы хотелось еще раз написать это стихотворение…

- Конечно, конечно…

И вот вы можете не верить, говорить: чушь собачья, как это у них все слаженно, под боком у поэтов, и ничего, ни разу не постучали! Почему, может, и дергали за дверную ручку. Но раз закрыто – дальше пошли. И кто вам сказал, что все было именно так?

Васю просто лишили девственности. Не в каком-нибудь Союзе писателей, а в ЛИТО. Наш герой, напомним, был романтик, многого не знал: например, что в стене был глазок - в него смотрел некто… Сидел на стуле, который не скрипел (новенький почти стул) и испытывал чувство почти такого же характера, что и у этих двоих. Грязненько, конечно, это выглядело, но это – жизнь. Только Васенька не знал, что за ним подсматривают. А узнал – ему бы не с руки стало. Он бы весь мир возненавидел. Ведь как это, если в момент, когда ты творишь – за тобой следят. Поэт Языков, живший во времена Пушкина, вообще не мог сочинять стихи, если в соседней комнате кто-то был. Также и Васенька – не смог бы ничего. Слава Богу, он не знал, что они – не одни сейчас… А кто это был… Какая вам разница. Все равно же вас там не было. По крайней мере, на стульчике сидел и слегка покачивался тот, от кого зависело, когда заканчивается перерыв.

Но хуже другое – еврейке так хотелось в этот момент сказать Васе нечто очень важное. И желание это родилось у нее от той нежности, от того безумия, которое проснулось в Васеньке и которым он не управлял.

И хотя после того, как все случилось, он опять стал прежним, стеснительным мальчиком, она не могла забыть это. Лежала и думала: “Он – не Петя Щебетов. Он – нежный. И у него такие искренние стихи.” И то, что мальчик, смущенно застегивающий брюки, влюбленный в нее сейчас, что естественно, ни о чем не догадывается – мысль эта не давала ей покоя. А сказать, предупредить не могла, потому что тому, кто следил, это бы не понравилось. .

Вдруг ворвалась классическая музыка. Женский вокал под аккорды пианино набирал силу. “Берлиоз”, - подумала женщина-кошка. А Вася вспомнил человека, сидящего у входной двери: наверное, он опять плюнул и ругается сейчас. Вася улыбнулся, обратил эту улыбку к женщине. А женщина с благодарностью к певице, по ходу одевая топик, подскочила к Васе и неожиданно прикоснулась к нему, носом уткнулась в шею, а нос у нее – холодный, кошачий. И тот за стенкой даже подскочил: как, опять? Может, хватит уже на сегодня?

Женщина ласкалась к Васе, а он, глупенький, обнимал ее ответно за плечи, и соглядатай-извращенец успокоился вроде и уже собирался покидать свой пост.

И женщина, которая так легко спала со всеми, открыла губы и громко прошептала:

(Ария из Берлиоза заглушала, мешала.)

- Васенька, одевайся и уходи!

- Как же… Не могу… Зачем? Я сейчас читать буду.

(Слава Богу, ария из Берлиоза отвлекала все внимание: голоси, женщина, голоси!)

- Ты очень хороший человек. Ты не такой.

(И уже сама себя не слыша.)

- Я хочу, чтобы у тебя было все хорошо. Ты – талантливый поэт.

И что-то еще.

- А что это вы тут делаете?

Нахальная физиономия Пети Щебетова, надутая, как мыльный пузырь. И дверь – на распашку, а в руке у Пети – ключ-клюв, дубликат или как, не важно, открыл ведь.

- Я гляжу, ты, Васька, зря времени не терял.

Раньше, чем Васька успел повернуть голову, Петя Щебетов прочитал в глазах еврейки, что хотела она сказать о том, о чем ее никто не просил. Ну, как он догадался, черт его знает, может, за дверью стоял и слушал. Только в глазах его читалось: “Что ты, трахалка, удумала?!”

И какое-то понимание пробежало между ними – девушкой и Петей.

Потому что еврейка обреченно закрыла глаза.

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ