НАСТОЯЩИЙ ПОЭТ ВСЕГДА БЕЗ КРЫШИ

 

Вася не знал, что женщина боится быть отвергнутой. Поэтому редко начинает первая. Но в случае с девственником – почти беспроигрышный вариант. Впрочем, впрочем… Не это сейчас было главным. Как и не о попытке первого сексуального опыта наша история. Она уже очень долго идет.

Как например, этот снег… Вы не забыли, что он падает? А голуби? Они сидят в тепле и курлыкают под крышами, в сырости чердаков, где белье сушится на веревках, и люди, у кого нет легальной крыши над головой, ютятся вот на таких чердаках или в подвалах, или, если от них не очень воняет – таскаются по общественным местам и отсиживаются там до победного часа. Пока заведение не закроют. Вокзалы, торговые центры, галереи искусств, где не надо платить за вход.

Но не об этом наша история. Петербург – колыбель поэзии. Именно в нашем городе родился рыжий еврей по имени Иосиф, до конца семидесятых писал очень талантливые стихи. Аронзон, пока ранним утром не выстрелил себе в живот – жил со своей любимой женой Ритой, и порой замысловатые, но наполненные магическим дыханием стихи выходили из-под его пера. Но пуля – дура, а поэт – чудотворец. Cаша Морев, летящий в шахту, писавший яркие, но часто не очень причесанные строчки - где он? Где они все? А кто впереди? Фиг их знает.

Но надо знать и отдавать себе отчет, когда говоришь: “Пушкин – это наше все.” Потому что Пушкин – это наше, но далеко не все, а все еще впереди, оно не единожды выпадет, как снег.

О, люди! О, человеки! Как попки, заучившие со школьной скамьи, что самый великий поэт – Пушкин, а писатели всех времен – Толстой и Достоевский. Объясните, в чем их сила? А она у них есть. Но знаете ли вы, в чем гениальность Пушкина? В строке “я помню чудное мгновенье”? Нет. Правильно.

Это неизбежно: население Петербурга, Москвы и всей России будет и дальше с пеной у рта доказывать, что “это - наше все”, а на классиках – великая литература закончилась.

Эх, братья и сестры. Ложно так думать. История продолжается. Ее будущее творилось на глазах у всех, здесь и сейчас, в обычных литобъединениях, таком, например, как “Последнее ЛИТО”, где кроме Васи и Пети в этот вечер присутствовали и другие молодые поэты.

Где эта улица, где этот дом – вправе спросить вы, раз данная история претендует на достоверность. Увы. Безусловно, все правда здесь, но адресок не имеет значения, потому что потерял актуальность, потому что не единожды выпал снег после описываемых здесь событий, и, как знать, сколько поколений сменилось за это время.

Важно то, что это Петербург. И, если бы кто-то недобрый, вредитель, поправший честь и достоинство Северной столицы, из года в год изводил на нет старую архитектуру города, стирал как пыль со стола – древние дома, в которых вся соль и весь дух, от Петра до наших дней, даже если бы так происходило, все равно, истинно говорю вам, – он бы не убил все, чем живо предание.

И тот дом, и двор – возможно, нет уже их. Поэты нашли себе пристанище в другом месте, в каком-нибудь сохранившемся до наших дней стареньком доме, где нет вай-фая, но высокие потолки и выход на крышу – чем не замена? Уж если нельзя выйти в сеть – то на крышу, пожалуйста! Вышел – и вся душа твоя качнулась от того, что ощутил величие города, его безграничные крыши! Если ты не пьян, cтой спокойно, ничего не будет с тобой, жесть не проломится, перекрытия не дрогнут, и если из слухового окна покажется голова питерской хозяюшки, от волос которой пахнет жареным луком, а на челке – следы муки, и создание это, от которого так и несет бытом, скажет тебе: “По што крышу портишь, изверг?” – скажи: “Женщина, созерцаю город, потому что люблю его!” А она, что живет в этом доме, качнет головой, и частички муки подхватит ветерок, шаловливый, как и она когда-то, в те яркие сладкие времена, когда не думала о детях, когда не была хозяйкой, царицей на своих квадратных метрах – а девушкой, в которую влюблялись, была.

Поэт не мыслим без крыши. Ему надо хоть раз в жизни постоять на краю и увидеть просторы вокруг себя – похожие на просторы его души, необъятность которых он чувствует в момент написания своих самых лучших стихов.

Настоящий поэт всегда без крыши. Он может на ней стоять и опасно качаться, и коварная жесть под ним предательски скользить, и та крыша, что над ним, в доме, где он живет, будет на месте, но другая – всегда сорвется. Требуется усилие, чтобы вернуть ее на место, чтобы на время как у всех было. Они ненормальные, эти ребята, называющие себя поэтами – везде и во все времена.

Упасть вниз головой с крыши – может и не поэт. Лежать смятым, исковерканным куском мяса на снегу, где, словно следы от губ великанши, – алая помада, и пятна вокруг. От чего такое? От нищеты, от любовных разочарований… А люди, вырванные на миг из своих привычных дел – трупом на снегу, жалеют, вздыхают и недоумевают: зачем это он, жить ведь надо, а так – это ж проще всего…

Да, нет уж. Тяжело. И безобразно по отношению к тем, кто тебя знал, кому был нужен этот поэт или совсем не поэт, а системный администратор, c залысинами, плохо видящий, не брезгающий халтурами, не давший упасть многим серверам, в том числе и московским (заказы по интернету приходили), и девочка у него славная, молодая, тело тонкое, как мизинец, и ладонь самоубийцы-программиста так удачно вписывалась, ложилась в этот изгиб талии, и талия нежная дрожала во время ходьбы, еле слышно прыгала под пальцами программиста. А может – и не программиста. Менеджера какого-нибудь по продаже.

Вот чего он теперь лежит, мертвый, ставший сразу неинтересным, и дух из него навсегда улетел? А снег упрямо падает в эти кровавые поцелуи великанши, в это месиво, в этот испорченный конструктор из костей и сухожилий…

 

 

ПРИГОВ УЖЕ НА ТОМ СВЕТЕ

 

Вполне возможно, о чем-то подобном думал Юрий Астахов[1], поэт, рыбак и любитель женщин. Совсем не давно он бросил очередную молодую жену с ребенком и шел теперь, поскрипывая старыми зимними ботинками, и увидел этот труп, и Татьяна Семенова рядом с ним тоже увидела, и по-бабски пустила слезу, а пока полезла в карман шубы за платком, чтобы смахнуть невольную каплю жалости к постороннему человеку – слеза успела замерзнуть. Или нет: она смешалась с падающими снежинками, Татьяна прикладывала белый в крестик платок к румяному личику и не знала, что впитывает платок: слезы или снег. Всему виною зима. Если не хотите, чтобы вас увидели в слезах – плачьте зимой, ревите, когда идет снег.

Еще – Астахов думал о рыбе, об электроприборах, потому что в рабочее время ремонтировал бытовую технику, а в свободное время – рыбачил. Был у него друг, тоже рыбак, писал стихи исключительно на спичечных коробках. Стихи Астахова были длиннее, помогали ему переносить убожество и грязь армии, в которой он вынужден был служить. А если бы не одел военную форму – не стал поэтом. Поэтому Ахматовское “Когда б вы знали, из какого…” вполне применимо к Астахову: из армейского сора выросли его резвые стихи. Теперь – Юрий один из ведущих “Последнего ЛИТО”. Рядом с ним Татьяна Семенова. Вы опять не выдерживаете и говорите: “Ерунда! Они вечно лаялись, как собаки!” Что ж, значит собачья жизнь подошла к концу и поэты выкурили трубку мира, иначе бы они не шли в эту петербургскую зимнюю ночь, оставляя две цепочки следов.

В том-то и дело, что не две, а три. И это важно, потому что Астахов и Семенова, как вы уже догадались, двигались не куда-то там, не в “Пургу” или в другой какой-нибудь шалман подешевле, а к дому, где в квартире 261 заседало “Последнее ЛИТО”. И эта важная деталь летит, как большое полено – в печку нашей истории, чтобы разгорелось повествование в нужную сторону.

Третьим был не поэт, но фигура знаковая для петербургской поэзии (не будем уточнять год, и так с датами проблемы). Сам-то он стихов не писал, но обладал потрясающим вкусом и сразу чувствовал фальшь. Он доверял ушам, и если человек читал говно, Гриша так и говорил: “Говно!”

Он был точен в своих высказываниях. За это его и ценили.

- Гриша, почему ты ходишь без палки? А? Ладно с нами – а когда один?

Это Астахов нежно так, с вопросительной интонацией произнес, когда тот, кого звали Гришей, прошел мимо лежащего и сапогом наступил на указательный палец правой руки, которая, слава Богу, была не выставлена вверх, как вопрошающий перст Божий, а лежала на снегу. И Гришкина нога в сапоге 43-го размера просто наступила на него, а потом скользнула по тонкой, но скользкой корочке льда, а на корочке – еще не замершая кровь. И Гришка качнулся, и Астахов ахнул, и Семенова ахнула, и поэтому Юрий открыл рот и сказал все это, и Татьяна, добрая женщина, открытая для любви, добавила:

- Хочешь, я тебе собаку куплю?

- Не надо. Знаете ж, что не терплю.

“И почему этот черт ходит без палки?”, - подумал Астахов и представил, что если бы эта мертвая рука не лежала, а торчала, неимоверным образом вывернутая в виде буквы “Г” или как-нибудь еще – споткнулся бы Гриша и упал. А он гордый, что ли был? Да нет, вряд ли.

Может, это и отличало его от других слепых.

Григорием Ковалевым его звали, Гришкой-слепым в миру. И без него – не было бы этих Бродских, Соснор и прочих. Ну, был бы Иосиф, конечно, но не факт, что в Америку попал и получил такую бешеную известность. По крайней мере, такие мысли высказывал К.К. Кузьминский (вместе с Ковалевым они составили сборник “У Голубой Лагуны”).

Хорошее было время, талантливое. А потом все как-то ушло, стало мелко в поэтическом пруду.

Гришка еще тот был слухач. Его даже как-то в Москву хотели выписать, поговаривали, сам Евтушенко обещал ему квартиру снять на время, может быть, даже прописал Ковалева (такой самородок!). Но Гришка был увлечен Питером и не мог бросить град Петров, потому что здесь – все лучшие поэты. Боготворимый им Соснора, гениальный Горбовский, самоубийца Морев, Вольф, Иосиф, в конце концов, и Витька Кривулин, перед самой смертью ударившийся в политику. Зачем?

- Зачем вы это сделали?

Голос принадлежал тому, кого раньше называли милиционером, а теперь по-западному именовали полицейским. Коп – сокращенно. Но “коп”- это по старому “мент”. На голове представителя закона сидела меховая шапка, уши которой отпускать не разрешалось (а порой так хотелось), кокарда, как звезда Вифлеемская, горела во лбу. И Астахов, конечно, вслух не сказал, но подумал про себя, что вот этому экс-менту бороду бы на лицо, но им, видать, не положено. Как и актерам, кстати.

- Извините, мы поэты, - сказал Юрий.

- Ну и что, - буркнул коп. – Читал я одного, цикл у него про нас есть…

- А, Пригов…

Астахов решил, что имя Дмитрия Александровича как-то повлияет на полицейского, и он отпустит их, но тот смотрел на Гришку-слепого с ненавистью, также, как, наверное, смотрел бы на Пригова, подвернись он ему. Но где Пригов, и где этот коп. А полицейский все мечтал: “Вот перевели бы меня в Москву!” Вряд ли им руководила мысль найти автора стихов пор милиционера. К тому же Пригов уже на том свете.

Но Ковалев копа явно раздражал. Потому что стоял с безразличным видом, а глаза черти куда смотрят, и ничего в них нет, полное безразличие к происходящему. Копу невдомек, что слепец перед ним. А Гришке невдомек, что полицейский, который бы так красиво смотрелся с бородой, смотрит на него в эту минуту, а особенно на подозрительную пачку пластинок, прижатую к груди. Вот если бы коробка конфет или букет цветов были вместо плаcтинок – это бы вопросов не вызывало, но винил…

- Он же мертвый, а вы так себя ведете…

- Кто мертвый? – настороженно спросил Астахов.

- Ваш друг чуть не наступил на труп.

- Простите его, - подала голос Татьяна Семенова.

- Он это специально сделал. Я видел.

- Зато он не видел, - Астахов рубанул по живому, резко и точно, как обычно подсекал рыбу.

Глаза полицейского захлопали от удивления, а Ковалев, как будто пришелец из другого мира, ничего не понимающий, стоял и ему было холодно, потому что одежда с дырками (непонятно, что это – зипун или пиджак на меху), и ветер продувал Ковалева насквозь, а ведь родная тетка, с которой он жил, могла бы уж и заштопать ему, незрячему.

Но коп не знал ничего этого. Со слепого – взятки гладки. И тут он перешел в наступление на Астахова. И хотя Юра был трезв, борода на нем не слежалась и одежда приличная, но вот одна деталь стоила того, чтобы к ней придраться. Даже две.

Рюкзак за спиной и тележка на колесиках.

К таким вещам всегда можно придраться. И благословен тот блюститель закона, который не для выгоды своей собственной, а во имя искоренения зла, во имя предотвращения теракта остановит, осмотрит подозрительные сумки и дальше пойдет, о повышении в Москву думать или о чем-нибудь еще. Но с чувством выполненного долга. А этот – без бороды – натурально придирался, положением своим пользовался. И не зря, значит, поэт Пригов написал цикл. А вот русский поэт Юрий Астахов до такого цикла не додумался, но с ментами дело имел не раз…

В последнюю их встречу, бывшую уже довольно давно, он с дружками шел по Бухарестской улице, в сторону бывшего кинотеатра “Слава”. Все поэты к тому моменту были изрядно пьяные: дух портвейна плыл, незримый, огибая фонарные столбы в алкогольном тумане не самого лучшего разлива. Астахов с дружками шатались совсем рядом с проезжей частью. Почему и привлекли внимание, успев продвинуться довольно далеко от места, где расположена библиотека им. Чехова и где по средам Астахов вел свою литературную студию “Контакт”. Газик небрежно припарковался, люди в форме привычно подошли, окружили поэтов, стойкий запах не вызывал сомнений, и один из поэтов по имени Кэнди уже потрошил свою сумку, а из нее черти что падало: рукописи какие-то… И Астахова сумку наплечную потребовали открыть, он молнию расстегнул, а оттуда хлеб недоеденный вывалился. Вот тогда фраза “Извините, мы поэты” сработала, а сейчас нет. Дык, времена меняются. Теперь копы кругом. В голове Юрия Астахова как-то молниеносно пронеслись эти воспоминания и, как пиротехника под Новый год, разлетелись в разные стороны.

А и впрямь, будь кто-нибудь из вас на месте этого полицейского, тоже бы удивился объемному рюкзаку и туго набитой тележке, которая, того и гляди, лопнет.

- Открываем, показываем…

- Права такого не имеешь… - это Гриша, которого окружала сплошная тьма, даже не смотря на то, что падал снег, выдавил сквозь зубы, как своей родной тетке.

- Жаль, что уже на оба глаза ты слеп, а то, если бы на один, я бы тебе сейчас показал…

А Ковалев пластинки поглаживает, точнее, самую верхнюю, с концертом Майлза Дэвиса, и, кажется, будто играет она у него сейчас где-то внутри, потому что Гришка по-прежнему отрешенно стоял и терпел, что вот вынужден он тут находиться, копа какого-то слушать, а не поэтов молодых, что место его не здесь, а в квартире номер 261. И Астахов завидовал слепому завистью зрячего (хотя все должно было быть наоборот), что не может позволить себе такой отрешенности, а вот, помимо всего прочего, должен чинить бытовую технику, алименты женам платить и каждый раз старается что-нибудь такое эдакое написать, выпендриться, чтоб оправдать свое, какое-никакое звание поэта, а этот, хоть и слепой, но у баб спросом пользуется, нанайскими куклами их называет и в экспертах по поэзии ходит (хотя сам стихов писать не может). Да хрен с поэзией! Женщины его любят, а он, Юрий Астахов, рыбак, стихи пишет, а не все женщины готовы с ним чем-то таким заниматься.

- Я сейчас силу применю… - копу надоело ждать. – Мне еще с самоубийцей разбираться…

- А кто, этот несчастный? - вставила свое хрустальное словцо Татьяна Семенова, которая тут почему-то предпочитала отмалчиваться, а у себя в ЛИТО звенела и крыла всех конкретно.

- Отставить! Раскрываем рюкзак и тележку!

- А что вы хотите там увидеть?

- Ты, падла-поэт, делай, как я сказал!

- Да, рыба у меня там, вот…

И поэт с бородой, Юрий Астахов, высвободил руки – сперва одну, потом – вторую, лямки обвисли, похожие на сморщенные ноли, и рюкзак-пузан важно приземлился, осел в сугроб.

А тот, кто его тащил, прежде чем распаковать, зыркнул полицейскому в лицо, а потом еще долго не мог развязать шнуровку, пальцы скользили, потому что поверхность вязанных коричневых перчаток была гладкой, как крышка рояля. И Астахов демонстративно сорвал их и бросил на снег, а потом ловкими движениями развязал, при этом низко наклонивши голову, и большой замороженный хек появился в руках Астахова и, как показалось копу, нагло посмотрел в лицо блюстителю закона.

Ко всему еще сильный запах ударил, понято, что рыбий, но полицейский предположил, что у хека началось какое-то выделение, или у тех, других, что лежали в рюкзаке скользкой горкой, по которой только на саночках кататься, будь они все гномиками, лилипутами (поэты и коп этот). А потом коп себя на мысли поймал, что мертвая рыба не может уже ничего выделять.

- А тут у меня осетрина… Cейчас… - и Юрий уже собрался распаковывать содержимое тележки, но полицейский строго сказал:

- Хватит. У меня и так голова болит..

И подумал он, ну чего зацепился… Из-за стихов московского поэта-концептуалиста, из-за того, что взгляд слепого такой же равнодушный, как взгляд его собственной жены, c которой они вот уже год не живут, как муж и жена, по разным комнатам спят, но что-то их держит (ребенок? Да нет у них ребенка). Просто не понравилось копу, когда на лице чужого человека безразличие знакомое увидел, а он, слепой слухач, Гришка Ковалев, ни при чем, он пластинки очень любит и стихи гениальных поэтов.

“Дурак”, - подумал про себя коп, а вслух выдавил:

- Ладно, ребята. Идите, куда шли.

И тут Татьяна Семенова опять ляпнула:

- А вы?

И красное от мороза личико, с маленькими бусинками-глазками, зарделось еще больше, черные волосики сползли из-под шапочки женской на глаза, и Татьяна дунула вверх, чтобы смахнуть прядь, а потом ладонью руки поправила. В перчатке замшевой рука. Ну, жалко ей стало этого несчастного полицейского, про жизнь которого она ничего, конечно, не знала, но что проблемы определенные у копа имеются – это своим чутким женским сердцем уловила, и пожалеть захотелось. А ведь самой в ЛИТО надо. И Астахов ее незаметно так, в бок – дескать, ты чего, Татьяна?

- А у меня, женщина, труп.

А его уже изрядно снегом закрыло. И горка снежинок, похожая на белую кувшинку, цвела в скрюченных пальцах трупа. Стало быть, буквально перед поэтами человек этот сиганул из окна какого-то там этажа, за несколько дней до Нового года, и пижама на нем была (видно, спал уже, а потом нахлынуло чувство это, как штырь раскаленный в душу вогнали, и подтолкнуло его ощущение ужаса, что счастье в его жизни могло быть, а не случилось), и тело молодое стройное, а вот прыгнул и быстрее снега полетел. А теперь – и не видно уже ни черта.

Снег покрывал самоубийцу, толпа людей в отдалении уже собиралась, кто – с елкой маленькой под мышкой, кто – еще с чем, влюбленные парочки (что им здесь надо было) застыли в нерешительности (он смотрит туда, где по его мнению должен был мозг расплескаться, а она – у него на плече ахает и любимого обнимает). Все они, любопытные, собрались там, в отдалении и ждали, видно, сигнала какого-то, чтобы сомкнуть ряды вокруг трупа. От копа ждали, а он не давал, он проблемами семейными мучился, угрызениями совести, вообще не понимал, на каком он свете. И лежащий на снегу – не понимал. И матери, проходя мимо, закрывали своим чадам глаза или крепко прижимали к себе и благодарили снег за то, что он заносит следы крови, за то, что зима сейчас и теплые квартиры есть у них, и деньги, чтобы оплачивать свет и другие коммунальные услуги, и мужья надежные, и встретят они этот Новый год в кругу семьи, и детский смех, и хлопушки, и оливье (ложка в нем стоит и не падает), и жизнь у них у всех хорошая, все как у людей! Они не давали детям возможности увидеть ужас и печальные издержки этой жизни, которая почему-то для некоторых людей оборачивается черти чем, метаниями духа, бессмысленным копанием внутри себя. Вот и не устроенные они поэтому, вот и летят некоторые из них (а ведь крыльев нет), расшибаются. И удовольствие другим от жизни портят.

Толпа зевак хлынула к полицейскому, конечно, никто из них, глядя на него в этот момент, не подумал – а вот бы этому малому бороду на лицо.

Вопросы посыпались:

- Кто? Кто это лежит? Господи, он, наверное, такой молодой!

Праздное любопытство гуляющих. А что им коп мог ответить? Он про себя толком не знал, не ведал. И пожал плечами, а потом строительную ленту начал разматывать вокруг того места, где уже снег горкой, и скорая – на подходе.

Даже бы самый гениальный поэт, cлавящийся визионерским чутьем, и тот бы не смог сказать, кто этот несчастный.

А труп раньше был одаренным человеком, сильно чувствующим, и то, над чем остальные не задумываются, над тем он часто ломал голову, из мелочей раздувал пожар мирового масштаба, был натурой творческой, ранимой, и полюбил крепко, и она его тоже, но не так безумно, и скрутила их любовь, и все бы ничего, но у нее муж, которого бросить она не может, а он, будущий труп, шептал ей в наивности своей: “Ведь я же люблю тебя!” – и еще много чего другого, что терять ей нечего, что детей у них с мужем нет, да ведь и муж-то ее, на самом деле, не ахти, ведь она уже не один раз собирала чемоданы, и замочки щелкали, но пыл уходил, и все возвращалось на круги своя – и все это до новой нежданной любви, и все друзья ее уже давно привыкли к этому и серьезно не относились к ее слезам, и она – к мужниному психологическому шантажу, неуважению, давлению привыкла давно и металась, но в пределах уже заранее выбранной жизни, оплаченной ее страданиями. “Я так живу!” – говорила она своему любовнику. И был новый порыв, когда ее качнуло, и она сказала: “Все! Хватит! Уйду!” И замочки чемоданов опять щелкнули. Он, наивный, поверил, а все ее друзья только состроили мины и не поверили, и правильно сделали, потому что потом был разговор, объяснение и все на такой грани откровенности, что дальше некуда. И она по-прежнему живет с мужем. А он лежит на снегу – за несколько минут до прыжка он мусолил одну и ту же мысль: “Почему?” Почему она может жить дальше, а он – нет, и то, что между ними никогда не случится – для него крах счастья и погружение в бездну, а для нее просто печаль. Почему так – если чувство любви приковало их друг к другу? И перед тем, как открыть окно, он не один раз повторял: “Как же мне больно, Господи, почему мне так больно?” и сделал потом то, что она тоже в свое время собиралась сделать, но еще до встречи с ним, потому что ей было невыносимо иногда осознавать, что она ведет такую странную жизнь с мужем, и, падая, бедненький влюбленный успокаивал себя, что, наверное, муж – это ее крест, который она на себя взвалила, и ей стыдно бросить его, теперь уже надо до конца, и страдать надо. А он не мог больше.

И вот знаете, дорогие мои, такое чувство обостренного восприятия должно быть у всех поэтов – или хотя бы у настоящих. Они потому и настоящие, что у них такие чувства есть. Этим и ценны.

И вот Васенька был из таких, кому дано. И что поделать – именно этим вечером, когда доведший себя до грани влюбленный, выбросился из окна, Васенька потерял девственность.

А она, та, которую так безумно любил труп, была очень красива, примерно такой же красотой, как еврейка из ЛИТО, и сидело в ней это женское чутье, этот бьющий в нужную минуту темперамент, когда мужчина понимает, что обладает женщиной, а не бревном. И у Татьяны Семеновой это было, и у многих других страстных натур, которые еще ждали своего часа, чтобы лишить девственности множество мальчиков или, сами того не желая, свести с ума – чутких влюбленных.

Ах, у этой женщины были длинные нежные пальцы! Когда он летел, когда уже был на расстоянии волоска от смерти, он увидел их, большие, кровавые в своей красоте, глаза женщины, открывшие ему путь и к наслаждению, и к могиле.

Есть вещи, друзья, без которых нельзя жить, и коп, ставший задумчивым, когда-нибудь подойдет к этой грани осознания. А, может, все гораздо проще, и он, cлава Богу, не из той породы безумцев. А иначе – бы был поэтом, а не блюстителем порядка, которому нельзя отпускать бороду и уши на шапке тоже нельзя…

Ведь жизнь к несчастью, или, наоборот, к счастью – состоит из большего, чем такой вот вечер в квартире 261, которую мы на время покинули, но зато успели узнать кое-что о тех, кто занимает в нашем рассказе далеко не последнее место, хотя они не так талантливы, не так чутки, как Васенька, как этот самоубийца, но играют они – ах! – какую значимую роль в том, что будет происходить дальше.

Жаль, что молодость их поэзии прошла.

Но почему, почему, вправе спросить вы, они поднимаются по лестнице и смеются? Чему они радовались? Новым поэтам, конечно, которые в эту ночь посетили их студию, находящуюся на девятом этаже. А молодые тела, если они также красивы, как талантливые стихи – разве это плохо? И оба они – Астахов и Семенова – предвкушали, что в их сегодняшних гостях-поэтах будет все, как писал Чехов, прекрасно. Ведь Астахов еще был полон сил, и Семенова не растеряла своего темперамента и пыла. И что греха таить – они пользовались своим положением и частенько соблазняли молоденьких поэтов и поэток.

Плотская радость не так уж вредна, а для поэта необходима, потому что одним пиром духа сыт не будешь, поэтому берегись, Васенька и другие, ждущие своего часа, чтобы наконец прочесть стихи тем, кто жаждал свежей крови.

 

 

КЛЮЧ-КЛЮВ

 

Когда троица вошла в квартиру 261 – это был сигнал, что можно начинать. Потому что перерыв и так затянулся, а молодым поэтам было невтерпеж, они слонялись туда-сюда с распечатками своих стихов, им хотелось доказать, что они ”о-го-го”, и, встречаясь со старперами, вежливо отводили глаза, осознавая свое действующее величие, когда не все потеряно – а все впереди, лишь бы мастерство ухватить и после этого нескромничать перед бывалыми.

Упаси Бог вас подумать, что “Последнее ЛИТО” стало прибежищем графоманов! Это – ложь, ложь, ложь! Просто время не резиновое, и многие, до сих пор талантливые старики именно в этот зимний вечер почему-то отсиживались на своих стульчиках, а могли бы разбавить неприглядную картину из посредственных стихов.

Вот промелькнул кто-то похожий на Лейкина. У Васи екнуло сердечко. А Лейкин сегодня не читал. Почему же так, Вячеслав Абрамович? У вас же есть хорошие стихи.

Вася крутил головой. На миг показалось, что он увидел Григорьева. Поэты с такой фамилией давно умерли. И было что-то общее в их облике: все Григорьевы в определенные годы своей жизни были волосаты, усаты и даже бородаты, и черны, и охочи до выпивки. Вот только разве что Дмитрий… А он жив? Вася попытался протиснуться в толпу, в ту самую, в которую нырнул кто-то похожий на Григорьева, но Щебетов грубо удержал его за рукав:

- Шабаш!- сказал он. – Главные пришли.

Вася особо и не рыпался. Просто сейчас к нему пришло осознание этой похожести – не внешний вид поэтов Григорьевых сближал их, а след некой обреченности в каждом…

Но Петя выбил его из размышлений, Вася успел только увидеть, как три заснеженные фигуры прошли по коридору, остановились у гардеробной. Вася подумал, куда же они повесят свою одежду, ведь там нет мест. Неужели скинут чью-то на пол? Или поверх? А потом еще Вася вспомнил, что еврейка или Петя Щебетов (не важно) заперли дверь на ключ, и как же они тогда… Но в руках бородатого мужчины появился точно такой же ключ-клюв, и он все с тем же знакомым скрежещущим переливом вошел в замок, там что-то крякнуло, как-будто хрустнуло зерно, и трое пришельцев исчезло в гардеробной. И с той стороны ключ-клюв повернулся на два оборота. Вася запомнил, что их столько. Увлекаемый толпой, он каким-то чутьем, словно кто-то невидимый внутри него вытянул нос и вдыхал этот воздух подозренья, почувствовал: что-то неладно здесь. Не у каждого ли третьего имеется ключ от гардеробной? Значит, когда еврейка лишала его девственности, любой из поэтов мог просто повернуть ключ и зайти. Но ни разу попытки такой не было. Словно бы все знали, что с Васенькой в этот момент происходило, что он там сейчас, и лучше не заходить в эту комнату (даже если сигареты в куртке остались или еще хуже – сотовый), не заходить, не мешать. Точно они все знали… Боже! Какой кошмар! И он сейчас будет читать им – поэтам и графоманам, а они в курсе, в курсе, как Васеньке было хорошо там за дверью. Господи! Какое безумие!

Но надо было идти. Потому что поэтов много, а сидячих мест может не оказаться. Сядут – твое, не твое, “вас тут не сидело”. Да, нет. Глупость все это.

Васе не хотел встречаться с ними глазами – с теми, кто сейчас раздевался. Он прямо чувствовал, как они стряхивают снег, а тот, с фамилией Астахов взял за локоть Семенову, и она блаженно осклабила зубы. Вася успел заметить, что волосы у нее черные, как у еврейки.

Она, кстати, была рядом. Когда Вася вслед за Петей юркнул в освещенную комнату – как мышка в нору – чтобы побыстрее занять место, девушка, похожая на кошку, крепко сжала Васину руку и тут же отпустила. Пожатие-прощание, но так быстро… Вася не успел запомнить тепло женской руки, а оно было..

Он обернулся и поймал уходящий взгляд больших глаз, которые сейчас не соблазняли и даже не могли предупредить о чем-то, о чем хотели там, в гардеробной. И руку девушка пожала так быстро, чтобы Вася не успел привыкнуть к теплу ладони той, что была красива и желанна, и таила загадку, и доставляла радость мужчинам…

А она уже была на своем месте. Снова нога на ногу, ее тело стало чуточку сутулым, а рука широким жестом пошла в сторону и замерла над подбородком, и пальцы с накрашенными ногтями, как кисть рябины.

Щебетову Вася не сказал, но его, талантливого петербургского поэта, вновь охватила неуверенность. Вот сейчас, в нескольких минутах ожидания перед тем, как удивить всех и показать, что источник русской поэзии не иссякает, что не Пушкиным единым жив человек, Вася испугался. Судорожно стиснул приготовленные листы со стихами. Так ли уж они хороши? Не засмеют ли его?

Понимал, незачем так думать. Не пигмей он. А вот – природная скромность, дура, как пистолет к виску приставила. Васе опять захотелось ощутить пожатие доброй руки, ласковый щепок пальцев, чтобы сразу стало ясно: тебя любят, в тебя верят.

Наверное, он был самым скромным молодым поэтом.

И вот в распахнутые двери вошли они: Астахов, Семенова и Ковалев. Поэты вокруг замерли в предвкушении.

Но не это важно. Важно то, что произошло с входными дверями. Их, как вы помните, было две. Так вот – одну из них защелкнули на шпингалет. А вторую просто прикрыли. И легкий сквозняк слабо так ее пошатывал, она выглядела как-бы прикрытой и в то же время не таящей угрозы, такой, что в любую минуту можно распахнуть и убежать. А это важно. Запомните.

Место, где сидел Вася, было недалеко от выхода. 

 

 

НЕ В КНИГАХ СЕЙЧАС УЖЕ ДЕЛО

 

Ох, уж эти читки поэтов! Один актер жаловался, что стихи в авторском исполнении невозможно слушать, сказал, что он больше не ходок на поэтические вечера, даже на презентации, где автор представляет свой новый сборник, а после все пьют – и это называется фуршет. Так, например, любят делать в Доме писателей на Звенигородской. Но жалобы актера не поводу фуршета были. Пить он мастак.

А вот еще был (или есть до сих пор) деятель, который заявил, что поэтам нельзя читать стихи. Пусть это за них делают актеры. И показал, как надо: прочитал что-то из Державина. Но актерам, в таком случае, надо платить. А поэту это надо? За свои же стихи? Выгода одна: какой-никакой актеришка, но c делом справится. Их там учат, как работать над текстом. Донесет стих, прочитает так, что уши развесят. Да, актер вам из дерьма-с конфетку сделает, он любую бездарность в таком исполнении забабахает, что сам автор не узнает.

Но при любом раскладе – как-бы плохо не читал автор, хорошие стихи дойдут. До сердец. До уставших душ.

Актеру все равно, что читать. То есть откровенную гадость он озвучивать не будет, особенно, если за это не платят. А вкус, какой-никакой, у него есть. И порой этому безумию, присутствующему у поэтов, он завидует и берет себе в копилку, но подражание безумию, даже его детальное воспроизведение, даже если все по Станиславскому сделано и не придерешься, все равно, это не свое, это – умело присвоенное состояние.

А многие поэты, они, и вправду так живут, каждый день по лезвию ножа – туда-сюда, и пятки кровавые.… А эти, с актерским образованием – все копируют, воспроизводят и сами себя хвалят, на первом российском канале показывают, на что они способны: шастают из одного шоу в другое, и каждый раз – новая маска и как можно точнее, убедительнее! Это их жизнь, их занятие, это они свои знания применяют. А чтобы результат был – работать надо, и они вкалывают, и кто их осудит? А поэта – кто? И за что?

Поэт – это не профессия, в отличие от актера. Да никому никогда в голову не придет устроить шоу поэтов на первом российском канале. Хотя бы потому, что не умеют они, как актеры, не учили их, а вот заронил Боженька в них зерна поэзии. Маленькие они были, а уже с зернышками этими в душе ходили, самосвалы за веревочку возили, а внутри уже начинало зреть. И актеры будущие тоже возили, и в них таланта до черта было.

Но только дело тут не в таланте, братцы. Талант, как снег, не в таянии тут дело, не по этому признаку сравнение, а по тому – кто как с ним обращается.

Вот мальчик на лыжах оставляет полосы после себя, вот другой – на саночках скользит. И то, и это хорошо. А вот юнец руками разгребает снег и лепит шарики, и это снаряды метательные, и тоже достойное применение тому белому падающему веществу, и забава хорошая. Ну, а эти ребята снеговика ваяют. Каждый поступает со своим талантом, как может, или как хочет. Вот поэт, он хочет снег падающий ловить руками, ждать, пока на ладошке скопится достаточное количество; а потом тот же снежок вылепит. А потом зачем-то все то, на что тратил время, подбросит в воздух. И нет ничего, пустые руки опять. А снег падает, падает по-прежнему.

Талант – это снег. Поэзия в глазах большинства – это, конечно, хорошо, но не ценнее жизни, ведь не хлеб же. А чудачества некоторых стихотворцев порой так бестолковы, что нормальному человеку даже говорить о таком стыдно. Ведь обывателю главное слова, стихи, и если он не совсем сухарь, он читать будет, к сердцу близко принимать будет, и страдать – но не вечно, и отделяет человек нормальный, трудяга и семьянин, зерна от плевел. Cтихи пишутся – здорово, а мне надо на хлеб зарабатывать. Я стихи делать не умею – и не стремлюсь.

Поэты – стремились, жизнь их перетекала не из пустого в порожнее, а болталась жизнь: у некоторых в бутылке, не успокоиться никак содержимому, а содержимое – это душа, она мечется. У обывателей – не мечется, спасибо им, что читают стихи, но труба жизни зовет, и – до свидания, любимый поэт! Жена, дети, работа. Аааа! Жди меня и я вернусь! И любимые стихотворные строчки ждут, когда их прочтут.

Хотя поэты не птицы какие-нибудь, не инопланетяне – живут, едят и дышат, женщин любят, и детей. Но им больше надо ненормальности, душевности, влюбленности – без этого писать невозможно. Поэты страдают, стремятся на край, и тех, кто живет с ними, за собой тащат. А разве надо? Тут бабушка на двое сказала – раз живут с безумцем, терпят его, значит надо. И вот когда читатель, человек уравновешенный, в социальном плане правильный, узнает вдруг, что автор его любимый метался по жизни, как клочок бумаги, и ничего-то у него не было – ни семьи, ни дома - а было если, все выронил из рук, как тот снег, что с неба валится (подержал в ладонях – и на ветер), и пил поэт много, копейку зарабатывать не научился – вот как узнает все это человек читающий, крепко задумается на миг и осознает: да, жизнь-то у поэта моего любимого страшная, неустроенная, не хочу такой, ни в коем случае! Еще и осерчает на автора, дескать, что ж ты, брат, так жил, нельзя же так, ей Богу! Получается антисоциальный элемент какой-то, хотя стихи талантливые, крыть нечем. Что б я так жил? - подумает человек этот, - да никогда, и детям своим не пожелаю! Книжицу захлопнет, на хлеб зарабатывать дальше пойдет, и еще плюнет перед этим. Лет так через дцать сдохнет, истощится у него организм, детишки похоронят, и нет человека, любителя поэзии. А книжка поэта останется. Пусть не эта именно, но другая, тираж же большой был. Да, что тут говорить: стихи – напечатаны, набраны в типографии и живут сами по себе. Эээээ! Поэта уже давно на свете нет, а строчки как н