УСПЕХИ ТОРГОВЦА КИСЛЫМИ ГРУШАМИ

 

— Дяденька, почем кило?

Вопрос был обращен к тонконосому продавцу груш, только что устроившему свой лоток под деревом.

— Дороже, чем обошлось тебе родство со мной, — сердито пробормотал торговец, раскладывая груши, — коли я тебе дяденька, так мы в ссоре. Я родственникам если и делаю какую скидку, так только с лестницы. Понял?

— Ой, какие вы сердитые мужчины, — игриво пролепетала новая покупательница, подходя к лотку. — Может быть, вы мне уступите парочку за пять пфеннигов?

— Смотря, какая парочка! — продолжал торговец. — Ежели ты, красавица, захочешь у меня парочку вот этаких племянников, я их уступлю тебе даром, с документом от нотариуса.

Юный газетчик, которому остроты тонконосого человека начинали не нравиться, дал пинка круглому столику и стянул грушу.

Торговец рассвирепел. Он прыгнул, как стрекоза, на мальчишку, схватил его за шиворот и покатился с ним вместе, наподобие детского серсо, прямехонько к подъезду пансиона Рюклинг. Но тут неожиданное его родство с газетчиком увенчалось двумя синяками и глазным подтеком. Чья-то подошва пришлась по лицу дяди и по затылку племянника, и сочный мужской голос чертыхнулся прямо над их ушами.

Торговец разинул рот. Он не верил своим глазам: красивая молодая девица в чепце, наступившая ему на голову, чертыхалась баритоном. Она обладала знатными пятками, если верить собственному кровоподтеку. И она, как две капли воды, походила на убийцу министра Пфеффера.

Дурке, так как это был он, быстрее молнии очутился на ногах. Он увидел, как рослая девица подсаживает в автомобиль другую дамочку и садится рядом с ней… Он увидел также своего племянника, немедленно устроившегося с автомобильного тыла. Это подало ему счастливую идею, и, прежде чем автомобиль заворотил за угол, он уже висел рядом с газетчиком, уцепившись за него обеими руками.

— Молчи, или я отдам тебя под суд, — прошипел он на ухо мальчишке, собиравшемуся испустить рев. — Если ты хочешь растягивать рот до ушей, делай это, как в кинематографе. Тамошняя публика ловкачи насчет растяжения глоток, не производя при этом ни малейшего шума.

— Да вы меня дду-шите, — пролепетал мальчишка.

— По закону я имею право задушить тебя без всякой компенсации, так как ты несовершеннолетний. Гляди на меня. Узнаешь? Я полицейский агент. Ну, то-то.

Газетчик притих и забился под самый кузов автомобиля. Дурке нашел, впрочем, способ выкурить его и оттуда, шпаря ему затылок своим дыханием. Он немедленно пустил этот способ в действие и, когда мальчишка повис на одной руке, приказал ему именем закона слететь вниз и дать знать Леопольду Дубиндусу, что дела идут на бензиновых парах.

Повторив это таинственное поручение дважды, мальчишка покорно слетел вниз и бросился наутек. Дурке уселся покомфортабельней. Он достал из кармана кислую грушу, очень довольный наследством, перешедшим ему от племянника, и решил, что право наследования по справедливости должно было бы переходить от младших к старшим, а не наоборот.

Между тем автомобиль мчался к вокзалу. Грэс Вестингауз усадила свою горничную рядом. Она простерла свою болезненность до пределов, делавших положительно необходимым легкое прислонение к ее плечу. И так как, по-видимому, означенные меры не помогли, она побледнела и закрыла глаза.

Северный вокзал был полон народа, собравшегося к берлинскому поезду. Дурке получил палкой по ногам от жандарма, но был в ту же минуту узнан и привел блюстителя порядка в полнейшее оцепенение.

— Шепните Дубиндусу при встрече, что мы, кажись, едем в Берлин! — С этими словами Дурке подтолкнул жандарма и ринулся вслед за двумя женщинами.

Билеты куплены. Дама с горничной вошла в купе первого класса. Кондуктор захлопнул двери, но в ту же минуту тонконосый человек, вынырнувший у него из-за спины, сделал ему таинственный знак рукой.

— Э? — спросил кондуктор.

— Э! — ответил тонконосый, сунув ему свой полицейский билет.

— Эге! — промычал кондуктор, до которого еще не дошла весть об отставке Дубиндуса и Дурке, и распахнул двери соседнего купе.

— Эге! — подтвердил тонконосый и прыгнул.

Поезд тронулся. Он сидел на бархатном диване, по соседству от купе двух дам. Он был положительно доволен собой. Первым долгом надлежало вынуть тяжелый кошелек Дубиндуса и пересчитать деньги. Вторым долгом записать расходы.

Дурке вынул карандаш и бумагу, послюнявил палец и написал:

Счет.

День первый.

Билет от Мюльрока до Берлина в экспрессе I класса — 22 золотых марки.

 

Поставив точку, он вынул означенную сумму из кошелька, сосчитал ее снова, тряхнул раза два на ладони и отправил в карман.

Грэс Вестингауз явно чувствовала себя нехорошо. Она забилась в угол дивана, прислонилась головой к его обшивке и из-под длинных ресниц глядела на свою горничную.

Та не обращала на это никакого внимания. Она подняла было юбку, чтобы поискать в кармане штанов табачку, но там ничего не оказалось: Дубиндус опорожнил его при обыске. Тогда она вытащила все тот же номер «Золотой Истины» и принялась его изучать.

— Мелина! — слабым голосом произнесла Грэс.

Горничная не шевельнулась.

— Мелина.

При вторичном оклике горничная быстрым взглядом окинула купе и, сообразив, что Мелина — это она сама, нетерпеливо взглянула на свою хозяйку.

— Дайте мне газету.

Не без досады горничная протянула газету.

Грэс лихорадочно просмотрела столбцы. Еще одно убийство! Новый бродяга, выставленный в морге. Письмо…

— Вы американец, — произнесла она с усилием, — я вижу это по вашему акценту. Скажите мне ради… ради… ну, хоть ради нашей близкой разлуки, это не вы убили министра?

— Я не убиваю на проезжей дороге, — ответила горничная, — но должен сказать вам, что министры и люди вашего класса стоят того, чтоб их истребили до последнего. Каждое их дело — новая подлость. Весь номер этой газеты наполнен подлостью. И если вы вздумали сейчас спасать рабочего, так это потому, что оно вам выгодно, барынька, — вот и все.

Грэс закрыла глаза. Голос ее стал матовым.

— Я не спасала вас. Я сделала то, что мне приказано. Я не знаю, что вокруг затевается.

— Тем хуже.

Разговор был исчерпан. Горничная взяла назад газету. Она считала каждую минуту, приближавшую ее к свободе, и положительно не хотела замечать нервического поведения своей хозяйки. А та отвернула голову к стене, спрятала лицо в платок, и, если б не тряска вагона, можно было бы подумать, что шея и плечи ее вздрагивают по какой-нибудь другой причине.

Когда в окне мелькнули первые предместья Берлина, она открыла глаза, порылась в сумочке и достала бумажку.

— Мне велено дать вам денег…

— Чорт! — воскликнула горничная, становясь перед ней во весь свой рост и меряя ее засверкавшими глазами: — неужели в вашей птичьей голове не хватает мозгу, чтоб не лезть ко мне с деньгами? Неужели вы не понимаете, как омерзительно получать свободу через махинации негодяев вашего класса! И если б не приступ лихорадки, разве я не предпочел бы любое дерево, любой камень, любую лужу вашей проклятой спальне! Да будьте вы трижды… а!

С этими громовыми словами горничная Мелина внезапно подобрала юбки и с быстротой молнии, на ходу отворив двери и защемив тонконосого человека, висевшего по ту сторону окна, спрыгнула вниз, на насыпь.

Секунда — и она исчезла. Поезд полным ходом подходил к Берлину. Дурке глядел в окно на Грэс Вестингауз, тщетно стараясь высвободиться от прищемившей его двери. Грэс Вестингауз глядела мимо Дурке на летевшую внизу насыпь, на серые домики предместья, на телеграфную проволоку, на птиц, на пыль, на ветер.

 

Глава пятнадцатая