Образ Петра в предреволюционной России

 

Официальный Пётр на рубеже столетий. В последние десятилетия XIX в. расцвела популяризация Петра I. Александр Брикнер опубликовал «Историю Петра Великого» (1882–1883) с уникальными иллюстрациями, подобранными автором. Историки писали о наружности, привычках и характере Петра, пересказывали исторические анекдоты о нём и его времени. Московский издатель Иван Сытин наладил производство печатных литографий. В числе первых был «Пётр Первый за учителей своих заздравный кубок поднимает». Другой москвич, Иосиф Кнобель, издал учебный атлас «Картины по русской истории» (1908–1913). Для иллюстрации атласа он привлёк лучших художников Москвы и Петербурга. Один из рисунков – «Пётр Великий» Валентина Серова (1907), признан шедевром. В 1914 г. в Архангельске был воздвигнут памятник Петру I работы Марка Антокольского. Это был последний мирный год великой Империи.

 

Сложение антипетровского мифа. К концу XIX в. интеллигенции отвернулась от Петра. Публикации записок иностранцев – современников Петра, поведали о гибели сотен тысяч на стройках Петербурга, Таганрога, Кроншлота, Ладожского канала. Записки содержали нелицеприятные сведения о личной жизни царя. Были опубликованы новые свидетельства о жесткости Петра. Николай Ге написал картину «Пётр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе» (1871). Художник не выносит приговора Петру, но не оправдывает его. Видно, что отец и сын непримиримы – впереди лежит кровь. Ещё до выставки картину купил Павел Третьяков. Выставленная картина привлекла общее внимание. Понравилась она и императорской семье, и Ге написал для Александра II копию. В 1881 г. Василий Суриков выставил картину «Утро стрелецкой казни». Пётр сидит на коне: лик его ужасен. Картина имела огромный успех и была сразу куплена в коллекцию Третьякова.

 

Лев Толстой о Петре. Вскрывшиеся факты о Петре произвели сильное впечатление на Льва Толстого. В 1870‑е годы он собирался писать роман из петровского времени. Тогда он видел в Петре великого человека, который «судьбою назначен был ввести Россию в сношения с европейским миром». Но чем больше он знакомился Петром, тем меньше тот ему нравился. Толстого возмущала жестокость Петра, его любовь к насилию. Он стал для Толстого «великим мерзавцем», «благочестивейшим разбойником, убийцей, который кощунствовал над Евангелием». П. А. Сергеенко как‑то рассказал Толстому, что «Пётр собственноручно казнил 70 стрельцов».[269] И в ответ услышал: «Был осатанелый зверь…». В 1886–1887 гг. Толстой работал над рассказом «Николай Палкин» (1891). В черновиках есть заметка о Петре I. Заметку любят цитировать в наши дни, забывая упомянуть, что у Толстого она так и осталась в черновиках:

 

«Беснующийся, пьяный, сгнивший от сифилиса зверь четверть столетия губит людей, казнит, жжёт, закапывает живьем в землю, заточает жену, распутничает, мужеложествует… Сам, забавляясь, рубит головы, кощунствует, ездит с подобием креста из чубуков в виде детородных органов и подобием Евангелий – ящиком с водкой… Коронует блядь свою и своего любовника, разоряет Россию и казнит сына… И не только не поминают его злодейств, но до сих пор не перестают восхваления доблестей этого чудовища, и нет конца всякого рода памятников ему».

 

Милюков о Петре. В конце XIX в. Российская империя вступила в предреволюционный период. В демократических кругах отрицалось настоящее России и шла дегероизация прошлого. Настало время кризисных мифов. Больное общество затребовало миф о садисте – основателе империи. Для полноты мифа нехватало доказательств негодности Петра как правителя. Доказательства предоставил историк Павел Милюков. В монографии «Государственное хозяйство в России» (1892) он приводит данные об административных реформах Петра. Милюков различает три периода. Сначала Пётр разрушил приказную и податную систему Московского государства. Расходы стали преобладать над доходами. Дальнейшие реформы проводились из‑за нехватки денег. Это были «реформы без реформатора», без логики и плана. Деньги добывались за счёт всевозможных налогов. В третий период Пётр ввёл тяжкий подушный налог. В ходе реформ население было разорено и сократилось: число дворов по переписи 1710 г. уменьшилось на 1/5 по сравнению с 1678 г. Милюков заключает:

 

«Утроение податных тягостей (с 25 до 75 миллионов на наши деньги) и одновременная убыль населения по крайней мере на 20 % – это такие факты, которые, сами по себе, доказывают выставленное положение красноречивее всяких деталей. Ценой разорения страны Россия была возведена в ранг европейской державы».

 

Здесь интересно, что в ходе изложения материалов переписей Милюков приводит данные о причинах убыли дворов, часто не связанные с убылью населения, но в конечном выводе пренебрегает этими данными. Ничего не сказано о росте промышленности при Петре. На это обратил внимание рецензент монографии Милюкова Ключевский. По его мнению, «автор обращает гораздо меньше внимания на источники государственного дохода…, а такую… область, как хозяйство народное, оставляет в тени». Для либеральной публики подобные «мелочи» не имели значения, она с восторгом приняла выводы Милюкова. Пётр оказался не только чудовищем, но разорителем России и никуда не годным управленцем. На исследование М. В. Клочкова (1911), показавшего, что при Петре не было убыли населения на 20 % и, скорее всего, не было убыли вообще, не обратили внимания – оно не укладывалось в миф.

В этом много политики. Либеральная интеллигенция мечтала о свержении самодержавия и превращении империи в республику или конституционную монархию. Сведения, порочащие самодержавную Россию, воспринимались с полным доверием. Тем более на ура был принят труд кумира либералов, лидера партии конституционных демократов (кадетов), блестящего оратора, Павла Николаевича Милюкова. Надо сказать, что Милюков был способен поступиться правдой ради политических целей. В 1916 г. председатель кадетской фракции Государственной Думы Милюков с трибуны обвинил председателя Совета министров Б. В. Штюрмера и «придворную партию, которая группируется вокруг молодой Царицы», в измене в пользу Германии. Монархист Г. Г. Замысловский потребовал доказательств и назвал оратора клеветником. Милюков доказательств не привёл, но Штюрмер был снят, а царица прослыла изменницей.[270]

 

«Антихрист» Мережковского. В начале ХХ в. антипетровская мифология получила свой Роман. В 1904 г. был опубликован роман Дмитрия Мережковского «Антихрист (Пётр и Алексей)» – заключительная книга трилогии «Христос и Антихрист». По словам автора, трилогия «изображает борьбу двух начал{10} во всемирной истории… Это, разумеется только внешняя, мёртвая схема. Геометрический рисунок лабиринта: внутреннее строение тех тканей, которые образуют рост живого растения, я сам, по всей вероятности, меньше, чем кто‑либо, знаю». В цитате раскрыта сущность проблемы творчества Мережковского: его философские схемы подчиняют художественное начало, навязывают живым тканям геометрические формы. Чаще всего они искусственны.

В трилогии «Христос и Антихрист» явление Антихриста заявлено, но не показано. Император Юлиан в первой книге – справедливый правитель и гуманный человек; единственным его пятном является желание вернуть язычество. Ещё меньше Антихрист Леонардо да Винчи во второй книге. Он лишь сомневается в Христе. Наконец, кровавый герой – царь Пётр в третьей книге, всё же не Антихрист. Антихристом его называют в народе, в этом уверены старцы‑раскольники, но идущий на смерть за царевича подьячий Докукин утверждает, что Пётр – истинный царь. Другая надуманная концепция – это падение и воскрешение языческих богов. Падение богов уместно в книге о Юлиане, их воскрешение в книге о Леонардо да Винчи выглядит натянуто: итальянские художники оставались католиками. Воскрешение греко‑римских богов под небом северного Парадиза в третьей книге держится на статуе Венус‑Афродиты, привезенной в Петербург, и шутовских мистериях с Бахусом, вооружённым штофом и колбасой, и дворовыми девками, переодетыми в сирен.

У Мережковского хорошо получаются люди и события удалённые во времени и пространстве, плод знаний, а не наблюдений. Он – великий книжник и эрудит, больше европеец, чем русский, и язык его, богатый, но без национального привкуса, идеально подходит для перевода. Не случайно, Мережковского любили в Европе. В «Антихристе» органичны размышления Алексея, пересыпанная голландскими словами речь Петра, дневник фрейлины Арнгейм, но речь простых людей – книжная (часто церковно‑книжная), хотя автор очень старается сделать её народной…. И всё же «Антихрист» – роман большого писателя. Автор создал блестящую галерею литературных портретов: царевича Алексея, Петра, Толстого, Екатерины.

 

Пётр I в романе «Антихрист». Образ Петра раскрывается постепенно. Автор начинает исподволь, рисуя Петра как его видели окружающие и что о нём писала в дневнике фрейлина Арнгейм. Мережковский хочет показать, что Пётр – богочеловек и чудовище. Начиная с внешности: «… царевич увидел знакомое, страшное и милое лицо», «с прелестной улыбкой на извилистых, почти женственно‑нежных губах; увидел большие темные, ясные глаза, тоже такие страшные, такие милые». Увидел подбородок «с маленькой ямочкой посередине, такою странною, почти забавною на этом грозном лице». Царь прекрасен, когда устанавливает статую Афродиты: «Пётр был почти такого же нечеловеческого роста, как статуя. И человеческое лицо его оставалось благородным равно с божеским…». Но Пётр ужасен в гневе, когда лицо его искажает судорога. И всегда над людьми, особенно, когда правит лодкой в затопленном Петербурге.

 

«… исполинский Кормчий глядел на потопленный город – и ни смущения, ни страха, ни жалости не было в лице его, спокойном, твердом, точно из камня изваянном – как будто, в самом деле, в этом человеке было что‑то нечеловеческое, над людьми и стихиями властное, сильное, как рок».

 

В дневнике фрейлины Арнгейм описана полярность Петра. Его стихии – огонь и вода; он любит зажигать фейерверки и жить на корабле. Пётр стремителен, ведь впереди столько дел, и укорачивает себе жизнь водкой. Дико застенчив и дико бесстыден: по словам лейб‑медика «в теле его величества – целый легион демонов похоти». Сочетает силу и слабость: герой Полтавы и трус, бежавший из‑под Нарвы. Сентиментален и жесток. Жалеет ласточку, взятую для опыта, и издает указ о вырывании каторжникам ноздрей до кости. Сам себе штопает чулки, и сгноил горы строевого леса. Набожен: поёт на клиросе, сочиняет молитвы, обращается к Богу, и кощунствует на шутовском соборе. Большой актёр – не поймёшь, где царь, где шут: «Он окружил себя масками. И «царь‑плотник» не есть ли тоже маска…? И не дальше ли от простого народа этот новый царь в мнимой простоте своей, в плотничьем наряде, чем старые московские цари в своих златотканых одеждах?».

К раскрытию Петра «изнутри» Мережковский приступает ближе к концу книги. Сначала идёт описание дня Петра, заполненного трудами, без радости семейного очага, где он чувствует измену жены. Завершив день, Пётр едет отдохнуть на яхту. Но сон не шёл. Вспомнил, как сын перед цесарем называл его безбожником, как друзья Алексея ругали Петра «антихристом»: «Глупцы! – подумал с презрением, – Да разве мог бы он сделать то, что сделал, без помощи Божьей?». Припомнил как Бог вложил ему в сердце желание учиться, как понял, что спасение России – в науке. Вспомнил, что Бог вёл его от поражений к победе. «И вот теперь…. Бог отступил, покинул его. Дав победы над врагами внешними, поразил внутри сердца, в собственной крови и плоти его – в сыне».

Получив известие, что сын возвращается, Пётр обрадовался – Бог не оставил его. Но сразу придавила тяжесть – вспомнил слова свои в письме сыну: «обещаюсь Богом и судом Его, что никакого наказания не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели возвратишься». Как исполнить клятву? Ведь после его смерти сын всё разорит, погубит Россию! «Нет, хотя б и клятву нарушить, а нельзя простить». Стал на колени и начал молиться. Как всегда обращался к Отцу, а не к Сыну – не к Богу умирающему, а к Богу грозному. Но теперь будто в первый раз увидел скорбный Лик в терновом венце. Мысль изнемогала, как в безумии: «Простится или взыщется на нём эта кровь? И что, если не только – на нём, но и на детях его и внуках, и правнуках – на всей России?… Наконец, опять поднял взор на икону, но уже с отчаянной, неистовой молитвой мимо Сына к Отцу: – Да падет сия кровь на меня, на меня одного! Казни меня. Боже, – помилуй Россию!».

Алексей вернулся. Вскоре его обвинили в заговоре, судили и приговорили к смерти. Потом его пытали – подняли на дыбу и били без счёта. Петру всё казалось, что палач бьёт слабо. Он вырвал плеть и стал бить царевича сам: неумело, но со страшной силой. Отца остановил взгляд сына, он напомнил Петру взор тёмного Лика в терновом венце. Почувствовав на пальцах липкость крови, царь с омерзением отбросил плеть. Царевича сняли с дыбы, положили на пол; лицо его было светлое. Царь встал на колени, обнял голову сына. «Ничего, ничего, родимый! – прошептал царевич. Мне хорошо, всё хорошо. Буди воля Господня во всём». Отец припал устами к устам его. Но взор сына потух. Пётр встал, шатаясь. «Умрёт? – спросил лейб‑медика, – Может быть, до ночи выживет, – ответил тот». Врач оказался прав, царевич отошёл вечером.

 

Об историзме «Антихриста». Мережковский создал трагичный образ Петра, вызывающий смешанные чувства: отвращение и возмущение наряду с восхищением и даже жалостью. Проистекает это от двойственности Петра, его полярности. Подобных чувств и добивался автор. Но тёмная часть Петра у него перевешивает светлое начало. Историк Александр Каменский в статье «Реформы и их жертвы» (2007), пишет, что роман исторически точен. Мережковский хорошо изучил источники, и слова его героев – часто цитаты из документов XVIII в. В романе почти нет ошибок, а те что есть, не могут повлиять на интерпретацию Петра и его эпохи, которую предлагает автор.

С историком можно согласиться, сделав оговорки. Первая: при внешней объективности, Мережковский больше опирается на документы, соответствующие его взглядам (что допустимо для романиста). Это относится к предпочтению источников с бóльшим числом погибших строителей Петербурга и стрельцов, лично казнённых Петром. Вторая: обаятельный образ Алексея создан писателем. Об Алексее известно меньше, чем о Петре, и автор домыслил его, вложив часть своего Я. Ведь между ними есть общее. Оба астеничны, однолюбы, глубоко религиозны и поглощены поиском Правды. Третья: в нескольких важных случаях писатель домыслил реальность в антипетровском ключе. Так маленький Алексей не мог подсмотреть, как Пётр пытает стрельцов. Придумана сцена избиения Петром Алексея до суда, речь царевича на суде и сцена, где отец забил сына до смерти.

В романе приведено донесение ганноверского резидента в Петербурге Вебера о смерти царевича: «В России когда‑нибудь кончится все ужасным бунтом, и самодержавие падёт, ибо миллионы вопиют к Богу против царя». Здесь лежит главная причина неприятия писателем Петра. Мережковский ненавидел самодержавие. В статье «Грядущий хам» (1905) он писал о трёх лицах духовного хамства в России: самодержавии, православной казёнщине и хамстве, идущем снизу. Пётр в глазах Мережковского не только архетип самодержца, но губитель Церкви, заменивший её православной казёнщиной.

 

Больная Россия. В книге Мережковского «Больная Россия» (1910) собраны его историко‑религиозные статьи. В первой статье – «Зимние радуги», писатель пишет о конце «всего петербургского периода русской истории». Во второй статье – «Конь бледный», восхищается одноименным романом о террористе, написанным неким В. Ропшиным, на самом деле, эсером‑террористом Борисом Савинковым. Россия действительно болела – болела ненавистью к самодержавию и жаждой разрушения. Болезнь гнездилась в среде интеллигентов – «совести России», но они вовлекали в свою ненависть рабочих и даже крестьян. Среди передовой интеллигенции – от почтенных либералов – кадетов, до практикующих терроризм эсеров, ненависть к царизму была персонифицирована. Ненавидели четырёх царей – Петра I, Николая I, Александра III и царствующего Николая II. Пётр открывает список ненависти, ведь в глазах общественности именно он заложил основы российского самодержавия.

 

Пётр I в Гражданской войне

 

После крушения империи. 2 (15) марта 1917 г. Николай II подписал отречение от престола за себя и сына в пользу младшего брата Михаила. 4 марта от престола отрёкся Михаил – 300‑летнее царствование Романовых кончилось. Через полгода либеральная интеллигенция и буржуазия лишились власти в результате переворота, устроенного большевиками – ещё недавно небольшой группы партийных фанатиков, стремительно выросших в крупную партию, сумевшую повести за собой матросов Кронштадта, солдат и рабочих Петрограда и Москвы. Дважды за полгода Россию перетряхнули: распались власть и порядок, стало трудно с едой и страшно жить.

 

«День Петра» Алексея Толстого. Среди творческой интеллигенции очень многим происходившие в стране перемены не нравились, вплоть до полного неприятия. К их числу принадлежал Алексей Толстой. Желая найти ответ на настоящее, он обратился к истории и весной 1917 г. написал рассказ «День Петра», опубликованный в 1918 г. в альманахе «Скрижаль». Позже Толстой говорил, что написал рассказ под влиянием Мережковского. Слова эти – отговорка человека, отказавшегося от прежних взглядов, ведь к середине 20‑х годов Толстой признал большевиков и пересмотрел отношение к Петру. Двойственность Петра, столь важная для Мережковского, в рассказе едва заметна. У Петра Толстого преобладает зверское начало; лишь при последнем допросе раскольника в нём проглянуло что‑то человеческое. На самом деле, рассказ не о Петре, а о бессмысленности попыток петровскими методами цивилизовать Россию. Бесполезности, при всей страшной воле Петра:

«И пусть топор царя прорубал окно в самых костях и мясе народном, пусть гибли в великом сквозняке смирные мужики, не знавшие даже – зачем и кому нужна их жизнь; пусть треснула сверху донизу вся непробудность, – окно все же было прорублено… Но всё же случилось не то, чего хотел гордый Пётр; Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде – рабою».

 

Пильняк о Петре. О Петре писал принявший революцию Борис Пильняк. В 1919 г. он закончил рассказ «Его величество Kneeb Piter Komandor», впервые опубликованный в сборнике «Быльё» (1920). В рассказе Пильняк дал уничтожающий портрет Петра, равного которому не было в русской литературе:

 

«Человек со способностями гениальными. Человек ненормальный, всегда пьяный, сифилит, неврастеник, страдавший психастеническими припадками тоски и буйства, своими руками задушивший сына. Монарх, никогда, ни в чем не умевший сокращать себя – не понимавший, что должно владеть собой, деспот. Человек, абсолютно не имевший чувства ответственности, презиравший всё, до конца жизни не понявший ни исторической логики, ни физиологии народной жизни. Маньяк. Трус. Испуганный детством, возненавидел старину, принял слепо новое, жил с иностранцами, съехавшимися на легкую поживу…. обычаи голландского матроса почитал идеалом. Человек, до конца дней оставшийся ребенком… и игравший всю жизнь: в войну, в корабли, в парады, в соборы, иллюминации, в Европу».

 

Пильняк ненавидит Петра за растоптанную Русь, за навязывание чуждого народу западного стиля жизни. Эти же настроения заметны в повести «Санкт‑Питер‑Бурх» (1922) и в романе «Голый год» (1922). В «Голом годе» – одном из лучших романов о революционной России, тема Петра затронута в рассуждениях князя Глеба Ордынина. По мнению князя Глеба (и автора) революция порывает с Западом и возвращает страну на прерванный Петром путь русской цивилизации:

«Европейская культура – путь в тупик. Русская государственность два последних века, от Петра, хотела принять эту культуру… И революция противопоставила Россию Европе… Сейчас же после первых дней революции Россия бытом, нравом, городами – пошла в семнадцатый век. На рубеже семнадцатого века… была русская народная живопись, архитектура, музыка… Пришёл Петр… и исчезло подлинное народное творчество – в России не было радости, а теперь она есть… Интеллигенция русская не пошла за Октябрем. И не могла пойти. С Петра повисла над Россией Европа, а внизу, под конем на дыбах,[271] жил наш народ как тысячу лет… а интеллигенция – верные дети Петра».

 

Пётр у Цветаевой. Крайности смыкаются. Ненависть к Петру певицы белого лебединого стана Марины Цветаевой не уступала по силе ненависти певца революции Пильняка. В 1920 г. Цветаева пишет стихотворение «Петру». Там есть такие строфы:

 

Не на своих сынов работал –

Бесам на торжество! –

Царь‑Плотник, не стирая пота

С обличья своего.

 

Не ты б – всё по сугробам санки

Тащил бы мужичок.

Не гнил бы там на полустанке

Последний твой внучок…[272]

 

Ты под котел кипящий этот

Сам подложил углей!

Родоначальник – ты – Советов,

Ревнитель Ассамблей!

 

Родоначальник – ты – развалин,

Тобой – скиты горят,

Твоею же рукой провален

Твой баснословный град…

 

Соль высолил, измылил мыльце –

Ты, Государь‑кустарь!

Державного однофамильца

Кровь на тебе, бунтарь!..

 

Волошин о Петре. Казалось, все русские писатели и поэты отринули и прокляли Петра. Не мягче Цветаевой писал о Петре Максимилиан Волошин в поэме «Россия» (1924):

 

Стрелец в Москве у плахи говорит:

«Посторонись‑ка, царь, мое здесь место».

Народ уж знает свычаи царей

И свой удел в строительстве империй.

Кровавый пар столбом стоит над Русью,

Топор Петра российский ломит бор

И вдаль ведёт проспекты страшных просек…

 

Пётр у Есенина. В поэме Сергея Есенина «Песнь о великом походе» (1924) важное место занимает Пётр. Поэма написана в частушечном стиле и предназначена для широких масс трудящихся, поэму не оценивших. В серии лубочных зарисовок поэт воспевает победу народа в гражданской войне. В первых картинках лубка рассказывается о царствовании Петра. В отличие от многих интеллигентов тех лет, Есенин Петра уважал, а если осуждал, то с классовых позиций. Симпатий к защитникам старой Руси поэт не испытывал. Поэму он начинает с крамольных речей «непутёвого» дьяка:

 

Уж и как у нас, ребята,

Стал быть, царь дурак.

Царь дурак‑батрак

Сопли жмет в кулак,

Строит Питер‑град

На немецкий лад.

…

Бреет он князьям

Брады, усие, –

Как не плакаться

Тут над Русию?…

 

Дьяка хватает молодой стрелец и доставляет в Петербург пред государевы очи. Узнав, что дьяк позорил его в кабаке, Пётр разгневался:

 

«Ну, – сказал тут Петр, –

Вылезай кось, вошь!»

Космы дьяковы

Поднялись, как рожь.

У Петра с плеча

Сорвался кулак…

И навек задрал

Лапти кверху дьяк.

 

В следующей зарисовке поэт рассказывает о кручине Петра – боязни за будущее страны и его города. Он посылает Лефорта в Амстердам передать всем от Петра поклон и сказать, что «в страшной доле он за родную Русь»:

 

«Помирать боюсь,

Да и жить не рад:

Кто ж теперь блюсти

Будет Питер‑град?».

 

Царю снится встающий средь местных болот и туманов погибший трудовой народ. Мертвецы грозят сквитаться с ним после смерти:

 

«Потому что ты

Был собачий сын.

Поблажал ты знать

Со министрами.

На крови для них

Город выстроил».

 

Пётр умирает. Умер последний умный царь; теперь гибель царизма неотвратима:

 

Но с того вот дня

Да на двести лет

Дуракам‑царям

Прямо счёту нет.

 

Последующие зарисовки поэмы посвящены гражданской войне. Война заканчивается победой трудового народа; победители празднуют победу в граде Петра; ночами здесь бродит его тень – «грозно хмурится» (по другой версии – «и дивуется»):

 

Бродит тень Петра,

Грозно хмурится

На кумачный цвет

В наших улицах.

 

Если умерить классовый задор поэта ещё полного эмоций гражданской войны, то поэма, слабая для Есенина, выглядит как пролог сталинской мифологии о Петре.