Алексей Першин, Юрий Феофанов

ПОСТ У ВОКЗАЛА

 

Это был обычный милицейский пост у вокзала станции Егорьевск Московско‑Казанской железной дороги. Если понаблюдать со стороны, то милиционер, занимавший этот пост, делал очень будничное, очень неинтересное, очень простое дело.

Вот он прошелся вдоль фасада, оглядел зал ожидания, окинул взглядом кассу, буфет. Взглянул на часы: 21.45. Через двадцать минут подойдет скорый. В его составе вагон с ценностями. Надо держать его в поле зрения – мало ли что...

И снова привычный маршрут: касса, буфет, зал ожидания, привокзальная площадь.

Так выглядит служба патрульного со стороны.

А если посмотреть на все его глазами?

Участковый милиционер в городе или в селе знает на своей территории все и всех. Если и появится новый человек в его «владениях», он сразу будет замечен. Нет, не только участковым. «Новенький» окажется на виду у всех. И если предположить, что этот «новенький» – человек опасный, к нему неизбежно будет приковано внимание.

А на вокзале – все «новенькие», все незнакомые. Тут, среди сотен людей, легче всего укрыться. Ворота города – это не только арка с надписью «Добро пожаловать», это и лазейка для тех, кто предпочитает не афишировать свою персону.

Однако взглянем все же на этот кажущийся людской хаос, всегда, по мнению стороннего наблюдателя, царящий на вокзале, глазами старшины милиции Сергея Николаевича Акулова.

Впрочем, сначала представим его, тогда легче будет смотреть его глазами.

Биография Сергея Николаевича несложна, если судить по анкетным данным. В 1940 году Сергей Акулов окончил семь классов. Был он тогда зелен и юн. Но прошло два года, и недавний школьник страстно захотел стать воином, защитником Родины. Правда, эти два года не так уж изменили внешность Акулова. Он только чуточку раздался в плечах, но шея, как подшучивали друзья, осталась «цыплячьей». Тонкая‑тонкая будто детская, – жесткая солдатская шинель до красноты и острой боли натирала ее.

Парнишка, оказавшись в армейской обстановке, тренировал свои мускулы, учился выносливости. Ночами, стоя на посту, вглядывался во враждебную настороженную тьму. И сетовал на судьбу: не повезло! Ему пришлось служить в Забайкалье, на границе. Когда шло сражение под Москвой, а потом великая Сталинградская битва, воины‑дальневосточники в любую минуту ждали, что таежную тишину разорвет гром орудийных залпов. Но бои шли там, далеко на Западе. Там насмерть стояли советские воины, сдерживая натиск фашистов.

– А я?.. – сетовал молодой пограничник. – А мы тут?

И он подавал рапорты командованию с просьбой отправить его на фронт.

– Служи, солдат, там, где приказано, – строго сказал ему комиссар, прочитав очередной его рапорт. – Понимаю тебя, у самого душа не на месте. Семья под фашистом, понял? Но... надо быть здесь. Это приказ Родины.

Война, однако, не обошла Сергея Акулова.

На рассвете 9 августа 1945 года несколько лодок тихо отчалили от нашего берега. Так началось форсирование Аргуни, реки, отделяющей от нас захваченные японцами территории. Верный союзническим обязательствам, Советский Союз вступил в войну с Японией. И в головном отряде одной из передовых частей наступающей армии был младший сержант Сергей Акулов.

Японский берег, затаившись, молчал. Но когда лодки пересекли середину реки, вспыхнули прожекторы. Ухнуло орудие, за ним другое, третье... Огромные столбы‑фонтаны стали подниматься вокруг лодок. Одновременно с орудиями застрекотали пулеметы, автоматы.

Японцы отстреливались с отчаянной яростью. Однако ничто не могло ослабить напор наступающих войск, слишком велика была ненависть к врагам.

Прибрежные вражеские заставы были смяты и разгромлены. Страстная воля к победе сыграла свою роль. Путь войскам был проложен. Начался разгром Квантунской армии.

В 1949 году младший сержант Сергей Акулов вернулся из армии в родной Егорьевск. Было ему в то время двадцать пять лет. Его сверстники и товарищи уезжали из родных мест: кто в Москву учиться, кто на Восток строить. А Сергея почему‑то не тянуло в далекие края. Сердцем прикипел он к небольшому подмосковному городку, где прошло его детство, где начал он работать токарем,где вступил в комсомол.

Однокашники и друзья – их, к сожалению, осталось очень мало – не одобряли этих его настроений.

– Что ты будешь делать в этой провинции? Ты – солдат, где хочешь устроишься.

– А здесь кому оставаться? Нет, это мой город. Правда, пока беспорядков много. Нам порядок и наводить.

– Порядок милиция пусть наводит.

– Вот‑вот. Я и думаю в милицию.

– Ты?!

– Да, я. – Вышло это у Сергея твердо и гордо.

– Делать тебе нечего больше, что ли?

Не станем скрывать: подобный недоуменный вопрос не редкость. Мы очень охотно превозносим людей в синих шинелях в дни юбилеев, мы торопливо набираем «02», когда что‑нибудь случилось, мы бросаемся к милиционеру, если нам угрожает опасность. Но, откровенно говоря, не всегда почтительны к охранителям наших жизней, нашего здоровья и покоя, когда все в порядке.

Не раз потом сталкивался за время своей семнадцатилетней службы в рядах милиции Сергей Николаевич с таким вот отношением. Обидно, конечно. Иная неразумная мама пугает расшалившегося мальчонку:

– Скажу дяде милиционеру, он тебя заберет...

А Сергей Николаевич вспоминает, как дядя милиционер выхватил вот такого пацана из‑под поезда и остался без обеих ног... Как другой милиционер, рискуя оставить сиротами своих детей, лез в горящий дом, чтобы вынести из пламени девчонку... Как третий... десятый... пятнадцатый ушли из жизни, защищая «чужое» имущество, «чужую» жизнь...

Чего только не случалось? Семнадцать лет – не семнадцать дней. Однако нелегко и непросто рассказывать о милицейских буднях. Они порой скучны и надоедливы; они заполнены однообразными обязанностями: надо делать то‑то и то‑то изо дня в день, как солдату заниматься строевым, колхознику выпалывать сорняки, студенту сидеть над учебниками... А попробуй‑ка не делать всего этого!

Да, будни. А солдатские будни во время войны и семнадцатилетняя служба в милиции сделали из Сергея Акулова человека волевого, цельного, хорошо разбирающегося в том, что такое жизнь и как нелегко и непросто налаживается в ней порядок.

Таков был человек, который нынче вышагивал близ вокзала, остро вглядываясь во все, что его окружало. Здесь, на станции, Сергей Николаевич Акулов, конечно, не чувствовал себя так напряженно, как на берегу далекой Аргуни. Но пост есть пост. Тот, кто на нем находится, всегда должен быть начеку...

Итак, касса... буфет... зал. Зал... буфет... касса...

Наметанным глазом старшина Акулов заметил, что в углу зала уютно разместилась компания. Они были явно пьяны, судя по тому, как шумели и размахивали руками. Старшина увидел в руках одного из выпивох новую бутылку.

– Может, хватит, друзья? – Акулов пока что вежливо суховат, но не строг, не категоричен: старшина хочет воздействовать на совесть.

– Да мы ж ничего, – пряча за спину бутылку, заискивающе промямлил один.

– Тр‑р‑резв, как пробка... – заверил другой.

Нет, совесть у всех дремлет.

– Ну вот что! – повысил голос Акулов. – Чтобы духу вашего здесь не было.

Самое рядовое будничное происшествие.

– Что делать, пьют. – Старшина немного философ. – Думаю иногда – почему? Ну, понимаю, алкоголик. А ведь ребята на вид интеллигентные. Вот пишут и о принудительном лечении, и об ограниченной продаже водки. Нужные, конечно, меры. Только не очень помогают. Вот эти идут к нам на вокзал. А знаете почему? На вокзале‑то и можно выпить. Тут тебе и место, и закуска, то‑се... А как бы в городе все это культурно организовать, чтобы не на троих под забором, а с закуской в каком‑нибудь заведении? Глядишь, сытнее, и ум не пропит, и обстановка обязывает... Нет, это серьезный вопрос.

Сергей Николаевич о многом думает, вышагивая привычным маршрутом.

В начале пятидесятых годов куда сложнее была служба на вокзале. В Егорьевск приезжало много бродяг, освободившихся преступников, не бросивших своего ремесла, поездных жуликов. По залу шныряли мелкие карманные воришки. Часто возникали драки.

– Народ тогда был отчаянный, – вспоминает старшина, – палец в рот не клади. Часу не пройдет, слышишь, какая‑нибудь тетка уже кричит: «Ой, батюшки‑святы, обокрали!» Теперь куда легче...

Впрочем, спокойствие обманчиво. С дальнего конца платформы послышался шум. Акулов сразу же туда. Трое здоровых мужиков «выясняли отношения». Это не подвыпившие юнцы. Когда старшина подбегал к месту происшествия, двое уже били одного – лежащего.

Вечер прорезала трель свистка. Двое бросились бежать. И старшине теперь уже пришлось оказывать помощь пострадавшему.

Из таких будничных происшествий соткана служба патрульного милиционера. Однако это всегда напряженные, опасные и чреватые разными неожиданностями будни. Как на фронте в затишье. Вроде бы ничего тебе не грозит, но расслабить нервы и волю ты не имеешь права.

Самым обычным был и этот день. На дежурство Сергей Николаевич Акулов вышел в положенное время. Все было спокойно. В 11 часов вечера старшина медленно шел через спящий город. Заснеженные деревья выступали из темноты причудливыми великанами, на городской площади мерзли гипсовые физкультурницы, где‑то тоскливо тявкали собаки. Оживление угадывалось лишь на станции, к которой подходил Сергей Николаевич.

С улицы он свернул на пешеходную дорожку, которую протоптали, чтобы прямее пройти на вокзал.

Навстречу Акулову шли два человека. Он сразу же заметил, скорее почувствовал их напряженную походку. Один из встречных был очень высокого роста, другой поменьше.

Нет, в их поведении не было ничего необычного. Просто два прохожих. Но годы службы в милиции, всегда рядом с опасностью, выработали, по всей видимости, особый, свойственный только милицейскому работнику рефлекс. Старшина, подчиняясь невольно появившемуся ощущению опасности, весь собрался, готовый отразить удар или нападение.

Тот, что пониже – он шел чуть впереди, – почти поравнялся с Акуловым. В это время шедший сзади остановился. Еще два шага – и старшина очутился между ними.

Акулов чуть скосил глаза на низенького. Тот засунул руку в карман телогрейки, готовясь что‑то вынуть. Старшина обернулся к нему, и в это время сзади грохнул выстрел.

Ногу словно резануло ножом. Все же Акулов отскочил в сторону метров на десять. Раздался второй выстрел – мимо. Но старшина уже успел выхватить пистолет.

И вот они друг против друга. Два вооруженных бандита и раненый старшина. У каждого в руках оружие. Все трое застыли. Кажется, что проще нападающим начать атаку. На их стороне явный перевес. Сейчас двое нападут на одного и...

Нервы у бандитов все‑таки не выдержали. Выстрелив в старшину еще раз, они побежали. Обожгло вторую ногу. Сергей Николаевич осел на снег. Но тут же вспыхнула мысль: «Уйдут». Он крикнул:

– Стой!

Нет, бандиты не послушались. Они надеялись на ноги.

Говорят, есть состояние аффекта, когда человек переступает грань невозможного. Утверждают также, что индийские йоги способны творить чудеса со своим телом, повергая в недоумение зрителей. Кто его знает, в каком состоянии находился старшина милиции в те страшные для его жизни минуты, но грань невозможного он все же переступил. С трудом поднявшись на раненые ноги, он сделал шаг, другой, третий... И побежал. Чувство долга придало ему силы.

Метров триста гнался раненый милиционер за двумя бандитами. С ходу выстрелил четыре раза. Промахнулся. Но бандиты заметались. Высокий свернул на тропку и скрылся. Маленький пробежал еще немного. Мимо чиркнула пуля, выпущенная старшиной. Бандит струхнул. Он сел на снег и поднял руки.

Акулов держался из последних сил. Броситься бы рядом, забыть все. Сердце бешено колотилось, все плыло перед глазами. Ноги, словно ватные, подгибались и горели нестерпимым огнем. Сергей Николаевич все же сумел взять себя в руки.

– Встать! Руки назад. Вперед. Шаг в сторону – стреляю без предупреждения.

Бандит покорно пошел вперед. За ним с пистолетом в одной руке и отобранным обрезом в другой еле‑еле двигался старшина. Кровь уже хлюпала в валенках. Но он шел и шел. Только на станции, когда задержанный был сдан, старшина зашатался, схватился рукой за кресло и начал падать. Его подхватили.

 

* * *

 

Знакомый маршрут: касса... буфет... зал.

Все здесь знакомо, мирно, буднично. Но ведь и тогда, когда шел Акулов на дежурство, все было тихо, мирно и буднично. И шли навстречу двое...

Уже в больнице узнал старшина, что задержали и второго бандита. Оба работали в Электростали. По крайней мере, числилось, что работают. На самом же деле это были опасные преступники‑рецидивисты. В Егорьевск они приехали, чтобы вдали от места жительства, где их хорошо знают, совершить грабежи. У обоих были обрезы. А нужен был пистолет. Они и решили напасть на милиционера, чтобы отобрать оружие. Все заранее продумали, все учли, только о мужестве человека в синей шинели забыли...

И опять привычный маршрут...

Сергей Николаевич вспоминает последующие события. Однажды его вызвали к начальнику.

– Ты вот что, Акулов, завтра чтобы все блестело. Поедешь в Кремль.

Их было восемь человек. Тех, кого Президиум Верховного Совета СССР решил отметить правительственными наградами. Академик, два писателя, конструктор, еще кто‑то. И он, старшина милиции. Вошел Председатель Президиума Верховного Совета СССР.

– Поздравляю вас, товарищ Акулов.

– Служу Советскому Союзу! – по‑военному ответил Сергей Николаевич.

И вернулся к своей с виду простой и будничной, а на самом деле напряженной и опасной службе. Он снова занял свой пост у вокзала.

Он очень немногословен, этот старшина. Свою службу он считает самой обычной, а свой подвиг стесняется назвать подвигом. А между тем он каждый день или каждую ночь занимает пост на переднем крае борьбы с преступностью, борьбы за спокойствие каждого из нас.

 

Федор Агапов

МЕДАЛЬ ЗА БОЙ, МЕДАЛЬ ЗА ТРУД...

 

За окном, не переставая, хлещет дождь, а Бориса все нет. Опустив на колени руки, Вера думает: «Ну, куда он мог запропаститься? В отделе сказали, что давно ушел домой». Ждать становится все мучительней и невыносимей. Она, в который уже раз за эту долгую бессонную ночь, склоняется над спящей дочуркой. Девочка тихо и безмятежно посапывает. «А что, если?..» Женщина торопливо отгоняет мрачные мысли. Однако они возвращаются вновь и вновь. И чем больше она старается не думать о том, что может случиться с мужем, тем навязчивее становится тревожное предчувствие. Вот, кажется, пора бы и привыкнуть, не первый год Борис в милиции служит, а она не может привыкнуть...

Ее мысли прерывает негромкий звонок. Вера бежит к двери, сердце ее болезненно сжимается. Это не Борис, у него свой ключ. Неужели...

– Наконец‑то! – обнимает она мужа, не замечая ни порванного мундира на нем, ни большого синяка под правым глазом. Могут ли идти в счет мелкие царапины, когда перед ней стоит он, целехонький и даже пытающийся улыбаться!

– Понимаешь, ключ куда‑то запропастился, – оправдывается он. – Ты уж извини, что разбудил тебя.

– Почему так поздно, Боря?

– А‑а, ерунда! – отмахивается муж. – Около ресторана ребята с тракторного сцепились, пришлось вмешаться.

– А я так волнуюсь, так волнуюсь. Неужели без тебя не могли обойтись?

– Как назло, ни одного милиционера.

– Не бережешь ты себя, всегда в самые опасные места лезешь. Ой, боюсь я, Боря! О себе не думаешь, хоть бы нас пожалел.

– Ну хорошо, хорошо, Верочка, в следующий раз буду осторожнее, – усмехается Борис. – Дай мне чего‑нибудь перекусить, голодный, как волк!

– Люди третий сон смотрят, скоро завтракать будут, а он только еще ужинать собирается! – беззлобно ворчит Вера, собирая на стол. – Ну и служба у тебя!

Если бы Вера Ивановна знала, что в действительности произошло с мужем в эту ночь, у нее наверняка прибавилось бы тревожных опасений за Бориса.

А произошло вот что.

Сменившись с дежурства, Малахов шел домой. Почти у самого подъезда к нему подбежал паренек, невесть откуда взявшийся. Борис без труда узнал в нем Витьку рыжего из соседнего переулка. Мальчишка, с которым старшему лейтенанту пришлось когда‑то немало повозиться, теперь не чаял души в своем старшем друге и считал его самым справедливым на земле человеком.

– Дядя Боря, у меня к вам важное дело, – горячо зашептал Витька. – Трое каких‑то типов у Разореновых остановились. И все с оружием.

– А ты откуда знаешь про оружие? И почему «типы»?

– В окошко подсмотрел: видел, как они чистили. Подозрительные, потому и типы, на военных не похожи.

– Ай‑я‑яй! – шутливо протянул Малахов. – В чужие окна подглядывать нехорошо. Ну, а дальше?

– Надо спешить, дядя Боря, пока не ушли! Честное слово, это бандиты, рожи такие нахальные!

«Что делать? – думал Малахов. – Их трое, а я один, да еще безоружный. И, как на грех, поблизости ни одного телефона».

Но раздумывать было некогда. И он смело шагнул навстречу опасности.

В доме, где остановились эти люди, Малахов появился внезапно, как некогда на фронте появлялся в логове врага, и своими решительными действиями и находчивостью заставил всех троих сложить оружие.

Как же бесились бандюги, узнав потом, что их задержал совершенно безоружный человек! «Нам и в голову не пришло, что в такую ночь и с голыми руками...» – сетовал их главарь.

А синяк Борису Федоровичу действительно подсадили драчуны, которых он пытался разнять, когда возвращался домой после задержания вооруженной банды...

А утром Вера Ивановна заметила, что на высоком лбу мужа появилась еще одна тоненькая морщинка, а на висках прибавилось седины.

 

* * *

 

Он идет по своему участку не спеша, как хозяин, и гордо посматривает вокруг. На многие километры раскинулись новенькие кварталы домов, корпуса Челябинского тракторного, школы, институты, больницы. И в глазах у него загораются веселые искорки. Он радуется и шумному рабочему утру, и всему, что видит вокруг. А почему бы, собственно, и не радоваться? С тех пор, как Борис Федорович стал участковым, здесь многое изменилось к лучшему. И преступлений стало меньше, и порядка больше, и авторитет милиции вырос. Во всем этом частичка и его труда. Недаром почти каждый встречный так уважительно здоровается с ним, называет по имени и отчеству.

Не щадя себя, не считаясь с временем и здоровьем, трудится участковый уполномоченный Малахов, чтобы еще лучше жилось здесь людям.

Вот и сегодня он не просто идет и любуется красотой улицы Горького, обрамленной молодыми деревьями. В кармане у него лежит письмо. Старый знакомый просит зайти и поговорить насчет сынишки. «Совсем от рук отбился», – с горечью пишет он.

По пути Малахов заходит в домоуправления, заглядывает в дома. Короткий разговор с дворниками, сторожами, членами домовых комитетов – не было ли каких «ЧП». Нет, на участке все спокойно, если не считать ночного эпизода с приезжим артистом, ломившимся в дом к девушке, которую провожал. Выскочившая на шум собака изрядно покусала его...

На квартире, куда привела Бориса Федоровича записка, его встретил сам хозяин, Сергей Петрович Мартемьянов. Они давно знают друг друга. Мартемьянов – серьезный человек, умный, отзывчивый. А вот с сыном Анатолием ему не повезло. Подросток связался с какой‑то сомнительной компанией, бросил школу, играет в карты. Одним словом, парень стремительно катится вниз...

– Мне тяжело признаться в этом, но ничего не поделаешь: Толя совершенно перестал меня слушаться. Вот и написал вам...

– И правильно сделали, – улыбнулся своей широкой улыбкой Малахов. – Будем лечить.

Так участковый уполномоченный говорит всегда, когда кому‑либо из подростков угрожает опасность. За каждого из них он борется, как за родного сына.

Началась долгая и упорная борьба и за Анатолия Мартемьянова. Болезнь оказалась очень запущенной. Мальчишка поначалу враждебно встретил вторжение участкового в его «самостоятельную» жизнь. Но Малахову все же удалось завоевать расположение подростка и помочь ему выбрать правильную дорогу. Правда, этому в значительной мере способствовало и еще одно очень важное обстоятельство.

Как раз в тот момент, когда Малахов очень много времени отдавал работе с подростком, его неожиданно вызвали в Москву, в Министерство обороны. Гвардеец заволновался: «Зачем бы это?» Но там его радушно встретили и вручили орден Славы III степени.

– А теперь, пожалуйста, расскажите о своем фронтовом пути, – попросил Малахова один из генералов.

– Извините, товарищ генерал, может, вы сомневаетесь в чем? – смутился бывший воин.

– Нет, нет, Борис Федорович! Вы заслужили награду, и в вашей солдатской доблести мы нисколько не сомневаемся. Просто хотим уточнить некоторые детали.

Преодолев застенчивость, Малахов начал свой рассказ.

На фронт он ушел восемнадцатилетним юношей из Юрюзани и после короткой подготовки под Москвой был назначен командиром минометного расчета. Боевое крещение получил при обороне Кавказа, воевал под Воронежем, освобождал Харьков, участвовал в боях за Днепр...

В этом месте его рассказ прервал генерал. Он попросил гвардейца рассказать о боях за Днепр в деталях.

– Вот вам карта.

Борис Малахов взял в руки карандаш и начал осторожно водить им по карте, воскрешая события более чем двадцатилетней давности.

...Это было южнее Кременчуга. Холодной осенней ночью вместе со своей частью подошел он к скалистому, почти отвесному берегу Днепра, только что оставленному гитлеровцами. Спешно окапываясь на другом берегу, фашисты вели яростный заградительный огонь, пытаясь помешать нашей переправе. Днепр был похож на кипящий котел: снаряды поднимали высокие столбы воды, а черное небо разрывали вспышки ракет... В таких условиях переправляться почти невозможно. Но врагу нельзя давать передышку. Иначе он может закрепиться, тогда его будет выбить куда труднее. И командир 307‑го стрелкового полка послал вперед восемнадцать смельчаков во главе с гвардии старшиной Борисом Малаховым.

Спущены на воду понтоны. И на первом из них – старшина. Снаряды ложатся рядом. Но гвардейцы бесстрашно прокладывают путь к противоположному берегу. Двести... Сто пятьдесят... Сто метров остается до песчаной отмели. Один из снарядов попадает прямо в понтон. Но теперь уже не страшно: до берега рукой подать... Остаток ночи воины усиленно зарывались в землю.

Фашисты заметили их рано утром и открыли ураганный огонь. А потом пустили танки. Гвардейцы мужественно отбивались. Шестнадцать танковых атак выдержали они в этом героическом, неравном поединке. На поле боя фашисты оставили подбитыми шесть танков, один бронетранспортер и десятки солдат и офицеров. Понесли потери и малаховцы: из восемнадцати осталось в живых только шесть. Сам командир чудом уцелел в этой смертельной схватке с врагом...

Малахов рассказывал так, словно события той грозной ночи происходили только вчера. Он волновался, заново переживая прошлое, а слушавшие его одобрительно кивали головами, что‑то записывали.

Вскоре Борис Федорович снова был вызван в Москву. Только теперь уже в Кремль, где ему вручили орден Ленина и Золотую Звезду Героя. Оказывается, еще в феврале 1944 года Малахову было присвоено звание Героя Советского Союза, однако из‑за ошибки писаря, перепутавшего имя и отчество героя, Золотая Звезда более двадцати лет ждала своего законного владельца.

«Так вот, оказывается, зачем ездил в Москву дядя Боря!» – думал ошеломленный Толя Мартемьянов, когда впервые увидел на милицейском мундире Бориса Федоровича Звезду. И ему даже как‑то неудобно стало, что он доставил много беспокойства такому человеку. И конечно, он не преминул спросить у старшего лейтенанта, за что он получил Звезду Героя. И, когда Малахов рассказал, Толик поинтересовался:

– А вы были ранены?

– Был, Толя, и очень тяжело. Но это произошло намного позже, когда мы били фашистов на территории Венгрии. Во мне до сих пор сидит пять осколков. Один даже недалеко от сердца.

– Дядя Боря, а вам когда‑нибудь было страшно?

– Бывало, конечно, но пойми, дружок, мы же бились за правду, за свою страну, за то, чтобы вам жилось хорошо, – потому и не боялись... И сейчас за это продолжаем воевать, понимаешь?..

Каждое слово, как доброе семя, западало в душу подростка. Он не только отошел от компании своих бывших дружков, но и стал хорошим помощником участкового уполномоченного. Теперь Толю Мартемьянова знают в Челябинске как одного из лучших шоферов...

Да, коммунист Малахов и сегодня ведет бой за счастье советских людей, за то, чтобы их жизнь не омрачали ни тучи, ни облачка. И недаром рядом с наградами, полученными за мужество в боях против гитлеровских захватчиков, рядом с Золотой Звездой по праву занимает свое место и медаль «За боевые заслуги», которой отмечен его самоотверженный труд в милиции. Как сказал поэт, «из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд».

А труд Бориса Малахова – это и есть постоянный бой.

 

Сергей Смородкин

ДЕВЯТЫЙ ВЫСТРЕЛ

 

Я стреляю – и нет справедливости

Справедливее пули моей.

М. Светлов

 

«Неплохо. Совсем неплохо». Он внимательно осмотрел себя в ресторанном зеркале. На него в упор глядел двойник: парень в солдатской форме. Худой. Плечистый. Коротко остриженный.

«Итак, «Маскарад». Действие первое. Драма Михаила Юрьевича Лермонтова. На дуэли, гады, убили. А ведь хороший был человек. Ты тоже, Костя, неплохой человек. Светлая у тебя голова, Костя. В колонии тебе так и говорил Митя‑бухгалтер: «С вашей головой, Константин Ефимович, в Москве, в Министерстве финансов сидеть». Сиди, Митя, да меня вспоминай. Небось таскают тебя сейчас к оперу. Вызнают, не говорил ли о побеге. Ведь рядом на нарах спали. И сказал бы, может, чего, а не знаешь...

Да, быстро я обернулся в Ташкенте. И билет успел купить до Москвы. И на толкучку сходить за солдатской формой. Гимнастерка, правда, немного коротковата. Ладно, сойдет. Кирзачи начищены. В бляхе перекатывается солнце. Подворотничок свежий. Едет солдат домой. Отслужил, оттрубил свое. Врагу такой службы не пожелаешь. Нет, врешь, врагу пожелаешь...»

Выбритый, аккуратный солдат сел за стол. Свернутую шинель положил налево от себя, на стул у вагонного окна.

– Товарищ официант. Шесть пива, сыр и гуляш. Нет, водки не надо.

«Главное, на станции не соваться. Военные патрули – народ серьезный. От них не открутишься. Так что сиди, Костя, тихо, как мышь. Пей пиво. Сколько же вы, Константин Ефимович, светлая ваша голова, пива не пили? Давайте посчитаем. Три года восемь месяцев и одиннадцать дней. Задержались вы в колонии, задержались», – подумал он и опять ухмыльнулся.

Парень в солдатской форме пил пиво. Неторопливо, с удовольствием жевал сыр. Дымил «Памиром». Ладный такой парень с серыми глазами. Свернутая шинель лежала рядом. Из правого кармана шинели выглядывал краешек газеты. Непорядок, солдат. Он заметил белый клочок. Засунул его дальше в карман. Через бумагу ладонь почувствовала твердую рубчатую рукоять.

«Лежи, «Макаров», до поры. Отдыхай. Жди настоящего дела.

Водки не надо. Охота выпить, но держись, Костя. Свое возьмешь потом. Помнишь, как говорил тебе Седой: «Губит нас, Костя, на свободе глупость. Как вырвемся из колонии, как уйдем от проволоки – так и начинаем гулять. Нипочем нам все, коли уйти сумели. Один раз живем. Деньги просадим, а душа, конечно, горит. Вот и идешь на дело, самое мертвое. Прешь сломя голову, как бычок. И снова КПЗ и суд, снова сосны пиляешь. Запомни, Костя, не так надо. Рискуй. Но с умом. Нет дела без риска. Но чтобы на всю жизнь. Чтобы потом как сыр в масле...»

Знал Седой, что почем и что по скольку. Всю жизнь по колониям да тюрьмам. Эх, Седой, Седой. Загибаешься ты сейчас на больничной койке под серым зэковским одеялом. Инфаркт у тебя. И вряд ли встанешь. Так и сдохнешь за решеткой. А я ушел. По твоему плану ушел. Тебе он все равно ни к чему. А мне жить. Пожить мне еще охота. Ведь и не жил толком. Детдом, колония, тюрьма...»

– Здесь свободно?

– Садитесь.

Солдат курил сигарету, смотрел в окно, рассматривая отражение лысой головы соседа в вагонном стекле. Дрожали в тонком стакане кровавые степные тюльпаны.

Лысый отложил меню, поднял голову. Солдат взял еще один стакан, налил доверху пива, поставил перед соседом.

– Пейте, – сказал парень. – Пока еще официант раскачается...

– Спасибо, – сказал лысый. – Издалека едешь?

– Чего?

– Едешь издалека? – переспросил лысый.

– Издалека.

– Отслужил?

– Ага.

– Рано что‑то. Приказа о демобилизации еще не было.

Солдат курил, молчал. Потом тихо сказал.

– Мать очень больна. Комполка – человек. Досрочно отпустил.

Сосед сочувственно покачал лысой головой.

«Вопросы. Все им надо знать. Кто, откуда, зачем. В душу хотят заглянуть».

Солдат неловко повернулся, опрокинул стакан. Желтое пятно поплыло по скатерти.

«Спокойно, Костя, – сказал он себе. – Не психуй. Ничего у них не выйдет. Мотал ты их всех, пока живешь один... Доедешь до Москвы. Первое, конечно, прибарахлиться. Потом в Химки к Вале. Хата чистая. Для нее я так и остался строителем из почтового ящика. В столице, само собой, никаких дел, никаких старых корешей. Дело надо сделать где‑нибудь подальше. В Туле или Брянске. И сделать без свидетелей. Если будут, кончить. Ты теперь ученый. Хорошо бы взять сберкассу. И вся любовь. А там пусть ищут...»

– Ченгельды скоро, – неожиданно сказал лысый.

– Ага, Ченгельды, – сказал солдат.

Больше они не разговаривали.

 

* * *

 

Рыскулбек сидел на жестком эмпеэсовском диване и перематывал портянку. Перемотал, сунул ногу в сапог, встал, прошелся. Правый сапог все равно жал. Он опять пожалел, что не успел утром забежать к сапожнику и взять ботинки из починки. Сальменов посмотрел на часы: без четверти десять. Еще восемь часов дежурить. Много в таких сапогах не натопаешь. Сержант поправил фуражку, вышел из зала ожидания на перрон. Пассажиров было немного. Незнакомая женщина с узлами и двумя детьми, механик, который едет за запчастями в Чимкент, да однорукий старик Терентьев. Старик, нахохлившись, сидел на деревянном расписном чемодане с висячим замком.

– Здравствуйте, деда, – сказал Рыскулбек.

– Здорово, сержант. Куревом не богат?

– Богат.

– Ну, давай твоих покурим. Они закурили.

– Далеко собрались? – спросил Сальменов.

– К брату, – сказал Терентьев. – В Астрахань.

– Хороший город Астрахань, – сказал Рыскулбек.

– Хороший, – сказал старик. – Все равно, где умирать.

Сальменов переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать. Да и что тут скажешь! Совсем, видно, невмоготу стало старику у дочери – вот и уезжает. Пьет у него зять. Крепко пьет. А ведь всю жизнь прожил здесь старик. Сначала в Арыси, потом в Ченгельды.

...Он вспомнил, как вернулся капитан Терентьев в сорок третьем из‑под Курска с пустым рукавом и двумя рядами орденских планок. Так и сидел он потом в офицерском кителе без погон на площади под серой от пыли облезлой акацией. Сидел, чинил обувь. Сапоги солдат, ботинки ремесленников, сандалии пацанов, женские босоножки, которые назывались танкетками.

Зимой сорок четвертого украли у Рыскулбека в очереди хлебные карточки. Он не пошел домой. Не мог он идти домой, где ждали его, пятнадцатилетнего мужчину, главу семьи, мать и еще пятеро братьев и сестер. Он сидел тогда около Терентьева, прижавшись спиной к гладкому стволу акации, и не мог заставить себя пойти домой. Они пошли домой вместе. Терентьев отдал матери свои хлебные карточки. Когда Терентьев уходил, мать упала на колени и хотела поцеловать ему руку. Сильно тогда рассердился Терентьев и ушел, хлопнув дверью.

А через неделю Терентьев узнал, что Саидку Габитова обвесили в хлебном магазине. Схватился он с продавцом Вольским.

– Шкура тыловая! – кричал Терентьев. – Детей наших обвешиваешь. Кровь нашу пьешь!

Дело было в станционном буфете, и Терентьев хотел ударить Вольского пивной кружкой. Вольский ловко увертывался, мягко успокаивал:

– У меня же бронь. И что вы, папаша, расходились? Мы оба на фронте. На трудовом...

Забрали тогда Терентьева в милицию, и он, Рыскулбек, бежал по пыли за милиционером Сыздыковым и просил:

– Отпусти его, пожалуйста. Отпусти. Он же не виноватый.

Но Сыздыков вел Терентьева в отделение, заломив ему за спину единственную руку, и бормотал:

– Уйди, босяк. Не крутись под ногами. А то хуже будет.

Может, тогда и решил Рыскулбек пойти на работу в милицию, чтобы в ней не было таких, как Сыздыков. Может, и тогда. Нет, наверное, все‑таки позже. Гораздо позже. Году в пятьдесят шестом, когда он заступился за девушку, на которую напали двое парней...

А вот теперь старик Терентьев одиноко сидит на расписном чемодане с висячим замком и ждет поезда, который увезет его к брату. Даже дочь не пришла проводить старика.

– Ничего, деда, – сказал Рыскулбек Терентьеву. – Переживем. Ничего с нами не будет до самой смерти.

– Не будет, – улыбнулся Терентьев. – Это верно. До самой смерти ничего не будет.

Подошел восемьдесят пятый, скорый, Ташкент – Москва. Пассажиры, как горох, посыпались на перрон. Сальменов взял терентьевский чемодан, дошел до восьмого вагона, остановился, поджидая старика. Он помог Терентьеву погрузиться и устроил его на нижней полке с помощью знакомого проводника Турсункула. Сальменов посидел, покурил с Терентьевым.

– Я, деда, пройдусь по вагонам, – сказал он Терентьеву. – Посмотрю и приду. Вместе до Арыси доедем. Я этот поезд до самой Арыси буду сопровождать.

– Приходи, – сказал Терентьев. – Хоть покурю с земляком.

Рыскулбек шел по вагону и думал, что же сделать для старика, чтобы ему было веселее ехать. Он вернулся назад, зашел в купе к Турсункулу и договорился, что тот будет весь путь поить Терентьева крепким чаем.

– Специально для деда заварку делай, – наказал Сальменов.

– А кто тебе этот дед? – спросил Турсункул.

– Просто человек хороший, – сказал Рыскулбек.

– Для хорошего человека чая не жалко, – сказал Турсункул. – Все сделаю. Не беспокойся.

Восемьдесят пятый набирал скорость. Сальменов поговорил с проводниками, прошел по вагонам из конца в конец поезда, внимательно присматриваясь к сидящим, спящим, пьющим чай. Заглянул в вагон‑ресторан. Он был закрыт. Официанты меняли скатерти, залитые пивом. Кажется, все нормально.

Сальменов стоял в тамбуре, собираясь идти к Терентьеву, когда к нему подошел проводник пятого вагона.

– Вас ищу, сержант. Солдат на крыше едет. Я ему говорю: «Слезай. Упадешь, кто отвечать будет?» А он смеется.

– Хорошо, – сказал Рыскулбек. – Я поговорю с ним.

Он докурил сигарету и пошел к хвосту поезда.

– Солдат какой‑то на крышу забрался, – сказал он проводнику последнего вагона. – Пойду поговорю с ним. А ты посмотри, если что...

– У нас в поезде народ спокойный едет, – сказал проводник. – Очень спокойный. Но я посмотрю...

Рыскулбек подтянулся на руках и вылез на крышу. Хвостовой вагон здорово мотало.

«Под семьдесят жмет, – определил он. – Никак не меньше».

Весеннее солнце светило ему прямо в глаза, и он не сразу увидел распластанную фигуру солдата далеко впереди.

«Заснет парень и свалится. Надо заставить спуститься», – подумал Рыскулбек.

Он не спеша пошел к солдату, перепрыгивая через промежутки между вагонами.

Парень лежал босой, на расстеленной шинели. Сапоги стояли рядом. Он первым увидел Сальменова, вернее, его голову в милицейской фуражке, которая показалась неожиданно над последним вагоном.

«Так, – сказал он себе. – Надо ждать второго. По‑моему, ты влип, Костя, – и ему сразу стало жарко. – Быстро же они след взяли. Кто же продал меня?..»

Он, не вставая, достал из правого кармана шинели тяжелый газетный сверток. Из левого – обоймы. Посмотрел назад. Сзади никого не было.

«Смотри, смелый с