Глава VII УПРАВЛЕНИЕ КОНЮШНЯМИ

Обычно кобыл с жеребятами выпускали свободно пастись на лугах. Однако безопасность и удобство требовали, чтобы как рабочая лошадь, так и боевой скакун находились в конюшне рядом с хозяйским домом. Ксенофонт полагал, что типичный афинский всадник IV в. до н. э., главный адресат его сочинений, живет в городе, но владеет небольшим поместьем в Аттике, с которого получает основную часть своих доходов и которое посещает — возможно, верхом — почти каждый день. Разумеется, лошадь, в мирное время ходящая в упряжке, а в военное служащая боевым скакуном, стоит рядом с домом хозяина, обычно в каком-нибудь внешнем строении, примыкающем к нему[241].

Ни одного плана греческих конюшен не сохранилось. Однако Ксенофонт, судя по всему, видит разницу между конюшнями в целом (stathmos), включающими в себя «внешние конюшни», или двор, и стойлами (hippon), где находились ясли[242]. Очень важно, чтобы конюшни были снабжены водостоками и замощены; двор также следовало замостить «четырьмя или пятью повозками округлых камней около фунта весом, разбросав их, как придется, и окруженных железным бордюром, чтобы камни оставались в пределах двора»[243]. Это делалось для того, чтобы копыта лошади были твердыми и имели хорошую форму. Стояние на влажной земле размягчало их; по той же самой причине не следовало мыть коню ноги во время чистки[244]. И когда его чистили, и когда он отгонял насекомых, конь, как и во время прогулки, ступал по круглым камням. Это укрепляло копыта (а заодно и их стрелки) и помогало им сохранять округлую форму[245], что было необходимо, поскольку греки не подковывали и не подрезали их.

С точки зрения анатомии нога у лошади соответствует человеческому пальцу, только ноготь превратился в роговое покрытие, или «валик», который обнимает переднюю и боковые части копыта. Подобно человеческому ногтю, «валик» нечувствителен и растет постоянно. В передней части копыта он выше и отрастает быстрее, чем сзади.

Если лошадь не подкована, то нижний слой «валика», который находится на земле, постоянно стирается. Однако при мягкой почве стирание незначительно, и тогда копыто растет быстрее, чем стирается, и становится таким длинным, что это не просто выглядит уродливо, но и мешает движениям лошади. В таком случае на копытах (особенно если они были размягчены чрезмерной влажностью) могли произойти крупные надломы, что повредило бы ногу. Более того, когда передняя часть копыта растет быстрее, чем пятка, то заднее сухожилие ноги испытывает чрезмерное напряжение. В настоящее время мы избегаем всех этих проблем, подстригая и подпиливая копыта[246].

Нижняя часть ноги лошади защищена толстой роговой нечувствительной подошвой, в середине которой находится стрелка копыта, роговая подушка в виде треугольника, не такая твердая, как «валик» или подошва, чья вершина обращена к передней части копыта, а основа находится между пятками. Она разделена сзади глубокой расщелиной, которая отчасти придает ей форму ласточкина хвоста (отсюда ее греческое название «ласточка»). Она нечувствительна и действует как амортизатор, а кроме того, обеспечивает лошади лучшее сцепление с поверхностью.

Ксенофонт справедливо замечает, что проверку тела следует начинать с ног. «Как нет никакой пользы от дома, в котором крыша хороша, а фундамент не такой, как следует, точно так же нет пользы от боевого коня, даже если все у него хорошо, а ноги плохи»[247].

Искусство прибивания подков было неизвестно древним грекам, хотя в чрезвычайных обстоятельствах они могли придумывать какой-нибудь способ защиты для ног. Так, Десять тысяч Ксенофонта при походе через Армению обвязывали мешковиной ноги своих лошадей и обозных животных, чтобы те не вязли в снегу[248]. Аристотель пишет об обуви, оберегающей ноги войсковых верблюдов. Она рекомендуется римскими писателями, специалистами по сельскому хозяйству, при лечении поврежденных ног тягловых лошадей[249].

Съемные металлические башмаки римского периода известны современным коллекционерам древностей как «гиппосандалии». Эксперименты, проведенные в 1901 г. Лефевром де Ноэттом, наводят на мысль, что эти башмаки годились только для прогулки и поэтому были придуманы, чтобы защищать поврежденную ногу[250].

С I в. до н. э.[251] римские авторы пишут о металлической обуви для тягловых животных как о чем-то общеизвестном. Она, по-видимому, не прибивалась к копыту, а представляла собой нечто вроде сапожка, который мог надеваться на трудных участках дороги, а потом снова сниматься. Так, Светоний рассказывает, как во время путешествия императора Веспасиана (69—79 гг. н. э.) его погонщик мулов спешился, чтобы «обуть» животных, и тем самым дал просителю время приблизиться к властителю. Император, подозревая, что погонщик заранее подстроил эту сцену за плату, потребовал свою долю[252].

Однако железные подковы, которые прибивались к ногам, не сильно отличавшиеся от тех, которые используются в настоящее время, давно известны из римских поселений в южной Германии и других мест. Их римское происхождение вызывает сомнения, поскольку в Средние века римские развалины часто использовались как каменоломни для строительного материала. Техника же раскопок в XIX в. была недостаточно совершенна, а потому нет уверенности, что эти подковы не относятся к средневековой эпохе[253].

Однако уже в наше время в ходе раскопок, проводимых в соответствии со строгими требованиями археологии, были обнаружены подковы в точно датируемых пластах. Некоторые, как, например, подковы из Мейден Касл в Дорсете, были потеряны на дороге, которая, по всей вероятности, перестала использоваться после завершения римской оккупации Британии, и связываются с монетами конца IV в. н. э. Другие из Камулодуна (Колчестер) были обнаружены в кладе, спрятанном вскоре после римского завоевания[254].

Поэтому представляется, что подковы, прибивавшиеся к ногам лошадей, были известны с начала новой эры. Однако их отсутствие в таких местах, как кавалерийские казармы в Ньюстеде (Шотландия), наводит на мысль, что подковы использовались далеко не везде и лишь в отношении тягловых или обозных животных. Сохранившиеся образцы подков невелики по размерам и, должно быть, предназначались для пони.

Примечательно, что находки римских (или предположительно римских) подков были сделаны в северо-западных провинциях империи, где влажный климат, вероятно, приводил к быстрому росту и размягчению копыт. Греки классического периода и их предшественники изначально жили в таком климате и на таких почвах, которые способствовали образованию у лошадей твердых и круглых копыт[255]. Последние, если не оказывались испорчены из-за дурных условий в неподходящих конюшнях, в целом не нуждались в каком-то особом уходе. Вард Перкинс полагает, что именно распространение римских дорог к северу привело к изобретению подков[256]. Поэтому отсутствие подков в Италии и Греции более заметно.

Ежедневная забота о лошади, по крайней мере в Афинах в IV в. до н. э., была обязанностью конюха, обычно раба, а роль хозяина ограничивалась наблюдением. Ксенофонт — первый, кто сказал, что лошадь лучше всего тучнеет благодаря «хозяйскому глазу»[257]. Конюх задавал лошади зерно, очевидно, два раза в день. Ксенофонт говорит о «завтраке» лошади (или, скорее, «ланче») и «ужине», или вечернем приеме пищи, используя наименования, которые давали обычным афинским дневным блюдам[258]. В промежутке между ними лошадь должны были выводить из своего стойла и чистить. До «ланча» ее хозяин, возможно, совершал на ней прогулку к своему поместью, а послеполуденное и вечернее время он посвящал политическим, деловым и общественным заботам, требовавшим его присутствия в городе, где лошадь обычно была не нужна.

В обязанности конюха входило правильное прилаживание недоуздка (повода), уздечки или намордника. Ксенофонт дает наставления о том, как надеть уздечку на лошадь, и объясняет конюху, что так следует делать не только в тех случаях, когда лошадь идет работать, но и когда ее ведут домой или к яслям, чтобы она не просто могла принять удила, но с готовностью хватала их, когда ей их протягивают. (Разумеется, лошадь нужно было выводить с помощью не уздечки, а лишь недоуздка (повода), который она также должна была носить. Уздечка снималась бы прежде, чем лошадь начинала есть.)

Для лошади, чей желудок слишком мал по сравнению с ее телом и вмещает за раз относительно мало корма, двухразового питания явно недостаточно. (Римский авторитет в ветеринарии Вегеций рекомендует задавать лошади овес гораздо чаще. «Ведь кони нормально переваривают то, что им дают понемногу. Однако все то, что они сразу же съели, отвратительно давясь, они извергнут вместе с навозом в непереваренном виде».) Возможно, во время «ланча» и «обеда» лошади Ксенофонта получали свой зерновой рацион (обычно состоявший из овса), а на остальную часть дня конюх выводил их на пастбище. Так, Плутарх, описывая развалины, в которые был превращен своими тиранами и их войнами великий город Сиракузы, говорит, что армия освободителя Тимолеонта пасла своих коней на том месте, где прежде был рынок, а пока животные кормились, конюхи лежали на траве[259]. Да и предвестием завоевания Лидийского царства Киром Персидским стал следующий случай: конюхи вывели на пастбище лидийских лошадей, и они напали и пожрали огромное количество змей, которое оказалось в окрестностях столицы, Сард, тем самым предрекая гибель детей земли от иноземца и захватчика[260].

Не исключено, что лошадь получала также порцию сена ночью. Люцерна, или «мидийское сено», была известна в Афинах по крайней мере уже в 424 г. до н. э., когда она упоминается Аристофаном в его «Всадниках». Писатели более позднего времени говорили, что люцерна появилась в Греции при царе Дарии в начале V в. до н. э.[261]

Корм лошади зависит от многих факторов, таких, например, как благосостояние государства и объем работы, которую она выполняет. Поэтому Ксенофонт не устанавливает четких правил. (Во II в. до н. э. лошади в римской кавалерии получали каждая рацион равный 3,5 аттическим медимнам ячменя в месяц, т. е. более 5 бушелей[262].)

Поллукс дает следующий перечень кормов для лошадей: «Ячмень, полба, овес, трава (chortos), сено (chilos), а у Гомера еще и пшеница. И, если верить ему, также вино для питья, лотос (клевер) и болотная петрушка»[263]. Последние пункты, которые, похоже, вызывают у Поллукса удивление, являются доказательством наличия у поэта превосходных знаний в соответствующей области. Эти корма давались лошадям Ахилла и его людей вместо обычного рациона — грубого зерна, когда Ахилл отказался воевать, а животные отдыхали.

Ксенофонт не дает указаний, как тренировать лошадей, кроме тех, что «необходимо следить за питанием и упражнениями животных для поддержания их здоровья». Однако Кир, герой его романа, «и сам никогда не принимался за обед, не потрудившись до пота, и лошадям не задавал корма, не утомив их упражнениями»[264]. Можно привести для сравнения то, как поступил Эвмен из Кардии, секретарь Александра Великого, который после смерти своего повелителя попытался удержаться с армией в Малой Азии. Его осадили в небольшой крепости; в ней не было подходящего места для тренировки лошадей, и поэтому он приказал поднимать при помощи блоков передние ноги лошадей, а затем хлестать их до тех пор, пока, брыкаясь и выделывая курбеты, они не покрывались потом. После этих упражнений животных кормили зерном. Благодаря подобным мерам они сохранили хорошую форму до конца осады[265].

Семь веков спустя Вегеций дал превосходный совет, как тренировать лошадей в конюшнях. «Возле конюшен должно быть место, покрытое сухим навозом из конюшни или мягкой соломой, где животные могли бы кататься до того, как их помоют. Это упражнение не только поможет держать их в форме, но и позволит (при необходимости) выявить болезнь на ранней стадии. Поскольку всякий раз, когда животное не перекатывается так, как оно обычно желает, или же вообще отказывается лечь, вы поймете, что оно страдает от переутомления и что его следует отделить (от других лошадей) для лечения. Для этой цели весьма полезно, если на животных ездят часто и со всей необходимой осторожностью. Поступь и характер лошадей портятся как из-за недостаточного умения ездока, так и особенно из-за неразумия слуг, которые в отсутствие хозяев заставляют лошадей бешено скакать галопом, усердно потчуя их хлыстом и шпорами, либо во время состязаний на скорость с их приятелями-конюхами, либо в жарких соревнованиях с посторонними людьми. Они совсем не думают об убытках хозяина, им даже нравится, что он их понесет. Осторожный хозяин строго запретит поступать так и поручит уход за животными людям мудрым и разумным»[266].

Удивительно, что Ксенофонт ничего не говорит о водопое. Аристотель справедливо отмечал, что хотя лошади, мулы и ослы питаются зерном и травой, именно питье главным образом позволяет им набрать вес. Еда приносит им удовольствие, поскольку им приятно питье, а качество питания в любом случае зависит от качества воды. Несмотря на то что скот любит чистую воду, добавляет он, лошадь и верблюд предпочитают ее мутить и никогда не начинают пить из источника, пока не поднимут ногами муть[267]. Это наблюдение, я полагаю, ошибочно, по крайней мере, в отношении лошади. Возможно, оно обусловлено привычкой коней осторожно трогать копытом воду в незнакомом месте. Впрочем, насколько мне известно, порой считалось необходимым добавлять горсть земли в питьевую воду для скаковых лошадей, чья диета и подаваемая по трубам вода лишали их некоторых неизвестных, но важных элементов.

Разумеется, конюх обязан был чистить стойла и лошадей[268], о чем Ксенофонт дает наставления в пятой главе трактата о верховой езде. Он полагал, что конюху лучше работать голыми руками, а не так, как это обычно делают, особенно при чистке хребта и ног[269]. Поллукс дает следующий перечень инструментов конюха[270]. «Spathe, деревянный предмет, как перо (по форме?), для чистки шкуры». (Ассирийский рельеф IX в. до н. э. из Британского музея. Возможно, что изображенный на нем конюх использует щетку, как можно было бы ожидать от него в наше время, а не деревянную ракетку.) «Зубчатая, похожая на пилу и сделанная из железа psektra для расчесывания»[271]. (В I в. до н. э. удачливые владельцы скаковых лошадей посвящали Посейдону «сделанную в виде пилы скоблящую, окованную железом psektra» и «лошадиную psektra, которая боронит волосы»[272].) «Sorakis, инструмент, сплетаемый из волокон финиковой пальмы, полый, чтобы облегать руку, которая приглаживает шкуру и наводит на нее лоск».

Современный читатель будет удивлен, не найдя никаких упоминаний о щетках, но он должен заметить, что настойчивые напоминания Ксенофонта о том, что нельзя касаться головы лошади деревом или железом[273], предполагают использование какого-то вида скребка, а не щетки.

Древние, по-видимому, всегда уделяли особое внимание гривам своих лошадей. В искусстве Бронзового века гривы заплетены в уложенные через правильные промежутки пучки волос, а в идеограммах линейного письма Б жеребцы отличаются от кобыл отсутствием грив[274]. Гомер описывает, как Патрокл промывал гривы лошадей Ахилла чистой водой и умащал их «светлым елеем»[275]. Поэт Симонид в VI в. до н. э. в нелестной поэме, в которой он возводит разные типы женских характеров к свиньям, собакам и другим животным, рассказывает о молодой даме, происшедшей от избалованной длинногривой кобылы, которая презирает работу и не ударит пальцем о палец, чтобы перемолоть в ручной мельнице зерно или просеять его, или опорожнить ночной горшок, или испечь что-нибудь, а доводит своего мужа до нищеты. Она моется по два, а иногда и по три раза в день, умащает себя миром, а ее длинные волосы всегда расчесаны и украшены цветами. На такую женщину приятно смотреть, но лишь другим людям, для мужа же она просто напасть — если, конечно, он не могущественный магнат[276]. Именно этот отрывок имеет в виду Элиан в одном из своих пассажей: люди, имеющие дело с конями, говорят, что лошади получают удовольствие, когда их моют и умащивают маслом, и что, согласно ямбам Симонида, лошадей даже умащали миррой[277].

Считалось, что кобылы кичились своей внешностью. По словам Ксенофонта, они «слишком привередливы, чтобы случаться с ослами, пока у них длинные гривы. Поэтому все те, кто занимаются разведением мулов, гривы лошадей коротко подстригают»[278]. И Колумелла замечает, что кобылы иногда влюбляются в себя и томятся по собственному отражению в воде. Чтобы прекратить это, кобыле неровно подрезают гриву и подводят к воде, где вид уродливого отражения уничтожает воспоминания о ее прежней красоте[279].

Как греки, так и варвары подрезали гривы своих лошадей в знак траура. Так поступили персы при Платеях, когда погиб их начальник конницы Масистий, а фиванцы — после гибели полководца Пелопида. Александр Великий, стремясь показать, как он убивается по своему другу Гефестиону, «повелел не только обрезать гривы лошадям и мулам, но и снести зубцы с крепостных стен, дабы казалось, что города скорбят, являя вместо прежнего своего вида облик остриженный и жалкий»[280].

Греки, похоже, не стригли своих лошадей. Но, как мы узнаем из Проперция, утонченные дамы эпохи Августа порою запрягали в колесницы стриженных пони[281].