Рыбак Джек. Рассказ И. Л. Э.

Посвящение. Моей дорогой маме с любовью посвящается этот маленький том.

Предисловие. Я уверен, этот рассказ лишен всякого совершенства, зато одно мне, кажется, удалось неплохо: я очень ясно описал персонажей этой книги.

Глава 1. Джек и его жизнь. Не всю свою короткую жизнь Джек был рыбаком – во всяком случае он не был им, пока не умер его отец…

 

В марте «Израэлитише культусгемайнде» обращается к евреям Вены: «Сограждане‑евреи! Выполняя свой очевидный долг, наши отцы, братья и сыновья, став смелыми солдатами нашей славной армии, не щадят своей крови и жизни. С сознанием этого же долга те из нас, кто остался дома, с радостью пожертвовали свое имущество на алтарь своей любимой родины. Так пусть же снова зов государства отзовется во всех нас патриотическим эхом!» И венские евреи тратят еще пятьсот тысяч крон на облигации военного займа.

Слухи не утихают. Краус: «Что скажете о слухах? (Я встревожен.) В Вене ходят слухи, будто вся Австрия полна слухами. Они передаются из уст в уста, но никто не может сказать, в чем дело».

В апреле солдаты, уцелевшие в бою под Устечком и вернувшиеся в Вену на побывку, появляются на сцене Венского театра и разыгрывают там битву, в которой им довелось участвовать. Краус, раздраженный таким свед е нием реальных событий к спектаклю, обрушивается с гневными нападками на войну, приобретающую все более театральный характер. Беда вот в чем: die Sphären fliessen ineinander – различные сферы становятся слишком расплывчатыми, сливаются друг с другом. Границы в Вене во время войны теряют свою четкость.

Это означает, что у детей нет недостатка в зрелищах. Их балкон – выигрышная точка обзора.

11 мая Элизабет идет с кузиной в Оперу на «Мейстерзингеров» Вагнера. «Священное немецкое искусство» (Heilige Deutsche Kunst), – помечает она в зеленой книжечке, где ведет записи всех своих посещений концертов и театральных постановок. Слово Deutsche она патриотично подчеркивает.

В июле Виктор водит детей на военную выставку в Пратере. Ее организовали для того, чтобы привлечь внимание горожан к войне: поднять боевой дух и собрать средства. Лучшей оказывается собачья выставка, где армейские доберманы показывают свою выучку. В многочисленных выставочных залах дети видят захваченные у врага артиллерийские орудия. Есть там и реалистичная горная панорама с изображением места битвы, так что легко представить там ребят, сражающихся на рубежах Италии. Солдаты, лишившиеся ног или рук, трубачи на протезах дают концерты. Перед уходом можно зайти в курительную комнату и пожертвовать табак для солдат.

Устраивается и первая выставка точно воспроизведенных окопов. Посетителей, язвительно замечает Краус, завлекают «поразительным реализмом, с каким показана окопная жизнь».

8 августа в Кевечеше Элизабет получает темно‑зеленую книжечку – сборник стихов, написанных ее бабушкой по материнской линии, Эвелиной, впервые опубликованных в Вене в 1907 году. Там ее рукой сделана надпись: «Эти старые песни уже поблекли для меня. Если они зазвучат для тебя, значит, они вновь зазвучат и для меня».

Виктор исполняет свои обязанности в банке: неблагодарное занятие в военную пору, когда большинство молодых, способных сотрудников ушли на фронт. Он проявляет щедрость и патриотизм, покупая множество правительственных облигаций военного займа. А затем покупает еще. Хотя Гутманы и другие друзья по Винер‑клубу советуют ему, по их примеру, перевести капитал в Швейцарию, он не хочет так поступать. Это было бы непатриотично. За ужином он проводит ладонью по лицу, ото лба к подбородку, и говорит, что при каждом кризисе появляются возможности для тех, кто их ищет.

Дома Виктор все больше времени проводит у себя в кабинете. «Библиотека – это акт веры», – цитирует он Гюго[61]. По почте ему приходит все меньше книг: больше нет посылок из Петербурга, Парижа, Лондона, Флоренции. Он разочарован качеством книжки, присланной ему из Берлина новым поставщиком. Кто знает, чт о он читал там, куря сигары? Иногда он забирает в библиотеку обед на подносе. Похоже, у них с Эмми теперь не все гладко, и дети все чаще слышат, как она повышает голос.

До войны каждое лето крышу над внутренним двором мыли, поднимая туда лестницы, ведра с водой и швабры. Но поскольку в доме не осталось мужской прислуги, стеклянная крыша два года остается немытой. Свет, который проникает сквозь нее, делается еще серее прежнего.

Границы размыты. Патриотические чувства детей одновременно и недвусмысленны, и перепутаны. На улицах и в школе только и слышишь: «Британская зависть, французская жажда мести и русская алчность». Мест, куда можно поехать, с каждым месяцем становится все меньше, и семейные связи словно повисли в воздухе. От родственников приходят письма, но теперь уже нельзя повидаться с английской или французской родней, нельзя путешествовать, как раньше.

Летом семья не может поехать в Швейцарию, поэтому они проводят долгие каникулы в Кевечеше. Там они могут хотя бы поесть как следует. Они едят жареного зайца, пироги с дичью, сливовые кнедлики (их подают горячими mit Schlag – со взбитыми сливками). В сентябре устраивается охота: кузены, отдыхающие от стрельбы по людям на фронте, палят по куропаткам.

26 октября премьер‑министр Карл фон Штюргк застрелен в ресторане отеля Meissel & Schadn на Кернтнерштрассе. Всеобщий интерес вызывают два обстоятельства. Первое – убийцей был радикал‑социалист Фриц Адлер, сын лидера социал‑демократов Виктора Адлера. И второе – покойный ел на обед грибной суп, отварную говядину с пюре из репы и пудинг. Пил он вино с содовой. И есть еще одно дополнительное обстоятельство, которое будоражит детей: в том самом ресторане летом они ели с родителями Ischler Torte – шоколадные пирожные с миндально‑вишневой начинкой.

21 ноября 1916 года умирает Франц Иосиф.

Все газеты печатают сообщения в траурных рамках: «Кончина нашего императора», «Умер кайзер Франц Иосиф». Некоторые издания печатают его портреты с характерным недоверчивым выражением лица. «Нойе фрайе прессе» выходит без обычного фельетона. Наиболее лаконичен отклик «Винер цайтунг»: извещение о смерти на пустой белой странице. Этому подражают все еженедельные издания, кроме Die Bombe: там помещена картинка, изображающая девушку в постели, к которой неожиданно пришел некий господин.

Франц Иосиф прожил восемьдесят шесть лет. Он правил с 1848 года. В холодный по‑зимнему день по Вене проходит многочисленный похоронный кортеж. Вдоль улиц выстроились солдаты. Катафалк везут восемь лошадей в черных плюмажах. По обеим сторонам шествуют престарелые эрцгерцоги, неся коробки с медалями, и шагают представители всех полков императорской гвардии. За гробом идет молодежь: новый император Карл и его жена Зита в вуали до самой земли, между ними – их четырехлетний сын Отто в белом костюме с черным кушаком. Отпевание происходит в соборе в присутствии правителей Болгарии, Баварии, Саксонии и Вюртемберга, а также пятидесяти эрцгерцогов и герцогинь и сорока других принцев и принцесс. Кортеж направляется к церкви капуцинов на Нойе‑Маркт, недалеко от Хофбурга, к месту назначения – Kaisergruft, императорскому склепу. Там разыгрывается сцена: гвардейцы трижды стучат в ворота и дважды получают отказ, а затем кортеж впускают, и Франца Иосифа хоронят между его женой Елизаветой и их давно погибшим старшим сыном, самоубийцей Рудольфом.

Детей ведут в Meissel & Schadn на углу Кернтнерштрассе (где они когда‑то лакомились тортом), чтобы понаблюдать за кортежем из окон второго этажа. На улице очень холодно.

Виктор вспоминал карнавальное шествие, устроенное Макартом, все эти шляпы с перьями: с тех пор прошло тридцать семь лет. А его отец получил дворянское звание сорок шесть лет назад. Прошла жизнь целого поколения с тех пор, как Франц Иосиф велел построить Рингштрассе, Вотивкирхе, Парламент, Оперу, Ратушу и Бургтеатр.

А дети думали обо всех других шествиях с участием императора, о том, как много раз они видели его в карете в Вене или в Бад‑Ишле. Они вспоминали, как однажды он ехал вместе со своей любовницей, госпожой Шратт, и как она помахала им: это было чуть заметное движение правой руки, обтянутой перчаткой. Они вспоминали семейную шутку, которая обычно повторялась после визитов хмурой тетки Анны фон Хертенрайд, «ведьмы». Избавившись наконец от нее и ее расспросов, нужно было повторить, опередив всех остальных, старое присловие кайзера: «Это было очень мило, я получил большое удовольствие» (Es war sehr schön, es hat mich sehr gefreut).

В начале декабря в гардеробной происходит важное совещание. Элизабет впервые разрешают самой выбрать фасон будущего платья. Разумеется, ей уже шили раньше множество платьев, но сейчас ей впервые позволяется решать самой, чт о носить. Этого момента давно уже ждали Эмми, Гизела и Игги (они любят наряжаться), а также Анна, которая следит за одеждой. В гардеробной, на туалетном столике, лежит альбом с образцами тканей, и Элизабет, пролистав его, придумывает такое платье, у которого лиф будет сшит из ткани с узором в виде паутины.

Игги шокирован. Спустя семьдесят лет, в Токио, он рассказывал, что, когда сестра описала, чего ей хочется, в комнате воцарилась гробовая тишина: «Оказалось, у нее нет ни капельки вкуса».

17 января 1917 года выходит указ, гласящий, что отныне списки с именами осужденных спекулянтов будут печататься в газетах и развешиваться на досках объявлений в городских округах. Звучали настойчивые требования вернуть государственные бумаги. Для спекулянтов существует много названий, но все чаще звучат: барышник, ростовщик, Ostjude, галициец, еврей.

В марте император Карл учреждает новый школьный выходной – 21 ноября, день памяти Франца Иосифа и годовщина его собственного восшествия на престол.

В апреле Эмми посещает Шенбрунн: там устраивается прием для женского комитета, который занят организацией чего‑то, связанного с вдовами солдат, которые сложили головы за империю. Я не вполне понимаю, что именно там происходило. Но от этого события осталась великолепная фотография: в государственном бальном зале собралась сотня женщин в лучших своих нарядах – целое море шляпок среди зеркал и под лепниной в стиле рококо.

В мае в Вене проходит выставка: 180 тысяч игрушечных солдатиков. Все лето настрой у горожан heldenhaft – героический. Весь год в газетах остаются пробелы на месте сообщений или комментариев, вымаранных цензорами.

Коридор, разделяющий гардеробную Эмми – комнату с нэцке – и гардеробную Виктора, похоже, становится все длиннее. Иногда Эмми не появляется за столом в час дня, и горничная уносит ее прибор, а все делают вид, будто ничего не замечают. Иногда и в восемь часов вечера прибор снова приходится уносить.

Доставать еду становится все труднее. Уже два года приходится выстаивать в очередях за хлебом, молоком и картошкой, а теперь очереди стоят уже за капустой, сливами и пивом. Домохозяйкам рекомендуют проявлять фантазию. Краус рисует рачительную тевтонскую женушку: «Сегодня наш стол ломился от съестного… Чего тут только не было! Мы ели полезный бульон из суповых кубиков с какао‑маслом марки “Эксельсиор”, вкусного фальшивого зайца с фальшивой кольраби, картофельные оладьи из парафина».

Меняются деньги. До войны чеканили золотые или серебряные кроны. За три года войны монеты стали медными. А этим летом появились железные.

Император Карл получает пылкую поддержку в еврейской прессе. Евреи, говорится в «Еженедельнике» Блоха, – «не только наиболее преданные сторонники его империи, но и единственные безоговорочные австрийцы».

Летом 1917 года Элизабет гостит в Альт‑Аусзее, в загородном доме баронессы Оппенгеймер, со своей лучшей подругой. Детство Фанни Левенштейн прошло в разъездах по всей Европе. Говорит она на тех же языках, что и Элизабет. Им обеим по семнадцать лет, обе очень любят поэзию и сочиняют стихи. К их большому восторгу, на той же даче гостят поэт Гуго фон Гофмансталь и композитор Рихард Штраус, а также двое сыновей Гофмансталя. В числе других гостей – историк Йозеф Редлих. Шестьдесят лет спустя Элизабет написала: «[Он] произвел на нас очень благоприятное впечатление своими предсказаниями грядущего разгрома Австрии и Германии, так как мы с Фанни все еще верили официальным коммюнике о победах».

В октябре газета Reichspost сообщает, что против Австро‑Венгрии составился международный заговор и что Ленин, Керенский и лорд Нортклифф – евреи. Президент Вудро Вильсон тоже действует «под влиянием» евреев.

21 ноября отмечается годовщина смерти кайзера. У школьников – выходной.

Весной 1918 года все очень осложняется. Эмми, этот «ослепительный центр выдающегося светского кружка», выражаясь словами Крауса из «Факела», ослепительна как никогда. У нее новый любовник – молодой граф‑кавалерист. Этот молодой граф – сын друзей семьи – регулярно гостит в Кевечеше и привозит туда собственных лошадей. Кроме того, он чрезвычайно красив и по возрасту ближе к Эмми, чем к Виктору.

Весной выходит книжка для школьников под названием «Наша императорская чета» (Unser Kaiserpaar). В ней рассказывается о новом императоре, его жене и сыне на похоронах Франца Иосифа: «Прославленная родительская чета решила, что их первенец должен стоять за руку с матерью. При виде этого зрелища рождалась волшебная связь взаимопонимания между правящей четой и народом: нежный материнский жест пленил всю империю».

18 апреля Элизабет с Эмми смотрят в Бургтеатре «Гамлета» с невероятным красавцем Александром Моисси. «Самое сильное впечатление в моей жизни» (Der grösste Eindruck meines Lebens), – записывает Элизабет в своем зеленом блокноте. Эмми тридцать восемь лет, и она на втором месяце беременности.

Той же весной семья получает хорошие известия. Обе сестры Эмми обручаются. Двадцатисемилетняя Герти собирается замуж за Тибора, венгерского аристократа со сложной фамилией: Туроци де Алсо Керестей и Туроц Сент Михай. Двадцатипятилетняя Ева обручена с Енэ, молодым человеком с не столь фантастическим именем: барон Вайс фон Вайс унд Хорстенштейн.

В июне по империи прокатывается волна забастовок. Мучной рацион сведен уже к 35 граммам в день – этого хватает, чтобы наполнить кофейную чашку. На грузовики с хлебом устраивают засады толпы женщин и детей. В июле исчезает молоко. Его теперь могут получить только кормящие матери и тяжелобольные, но даже им достать его нелегко. Многие в е нцы выживают только тем, что добывают пропитание на картофельных полях за городом. В правительстве идут дебаты о рюкзаках. Можно ли разрешить горожанам носить рюкзаки? А если да, следует ли их обыскивать на вокзалах?

Во внутреннем дворе поселяются крысы. Они не из слоновой кости, и глаза у этих тварей не янтарные.

Учащаются выступления против евреев; 16 июня в Вене Ассамблея германского народа клянется в верности кайзеру и ставит себе цель: пангерманское единство. Один из ораторов предлагает решение всех проблем: погром.

18 июня префект полиции просит у Виктора разрешения разместить своих людей во внутреннем дворе, где стоит машина, не используемая из‑за отсутствия бензина. В случае беспорядков полицейские окажутся рядом, но снаружи заметны не будут. Виктор соглашается.

Учащаются случаи дезертирства. Врагу сдается гораздо больше солдат габсбургской армии, чем желает воевать: в плен попадает два миллиона двести тысяч. Это в семнадцать раз больше числа британских пленных.

28 июня Элизабет получает в Шоттенгимназиуме свою годовую ведомость. Семь отметок sehr gut, «отлично»: по религии, немецкому, латыни, греческому, географии и истории, философии и физике. Одна оценка gut – по математике. А 2 июля она получает свидетельство о зачислении в университет, где оттиснута печать с портретом прежнего императора. Напечатанное в ведомости слово «он» вычеркнуто, вместо него синими чернилами вписано «она».

Стоит жара. Эмми на пятом месяце беременности, а впереди лето. Ребенка, конечно, будут любить и баловать, но как все‑таки тяжело его носить!

Август семья проводит в Кевечеше. Из садовников осталось всего двое, они старики, и розы на длинной веранде в запустении. 22 сентября Гизела, Элизабет и тетя Герти слушают в Опере «Фиделио». 25 сентября они смотрят в Бургтеатре «Гильдебранда», и Элизабет отмечает в своем блокноте, что в зале присутствовал эрцгерцог. Бразилия объявляет войну Австрии. 18 октября чехи захватывают Прагу, отказываются признавать власть Габсбургов и провозглашают независимость. 29 октября Австрия просит у Италии перемирия. В десять часов вечера 2 ноября появляется сообщение о том, что из лагеря для интернированных под Веной сбежали итальянские военнопленные и что они вот‑вот ворвутся в город. В 22:15 уточняют: их десять или тринадцать тысяч и к ним присоединились русские пленные. В кафе на Рингштрассе появляются гонцы, которые приказывают офицерам докладывать обо всем в полицейские штабы. Многие так и делают. Двое офицеров кричат людям, выходящим из Оперы, чтобы те поскорее возвращались домой и запирали двери. В одиннадцать часов начальник полиции обсуждает с военными оборону Вены. К полуночи министр внутренних дел сообщает: донесения сильно преувеличены. К рассвету власти признают, что это очередной слух.

3 ноября Австро‑Венгерская империя перестает существовать. На следующий день Австрия заключает перемирие. Элизабет вместе с кузеном Фрицем фон Либеном смотрит в Бургтеатре «Антигону». 9 ноября кайзер Вильгельм отрекается от престола. 12 ноября император Карл бежит в Швейцарию, и Австрия становится республикой. Теперь мимо дворца Эфрусси целый день идут толпы людей, многие с красными флагами и транспарантами, и сходятся к Парламенту.

19 ноября у Эмми рождается сын.

У него светлые волосы и голубые глаза. Его назвали Рудольфом Иосифом. Трудно было придумать более грустное, ностальгическое имя для мальчика в те дни, когда рушилась империя.

Жизнь очень, очень трудна. В городе свирепствует грипп и не достать молока. Эмми нездоровится, ведь Игги родился двенадцать, а первый ее ребенок – восемнадцать лет назад. Беременность во время войны проходила нелегко. Виктору пятьдесят восемь лет, а он неожиданно вновь сделался отцом. Помимо всех прочих сложностей, которые привнесло в жизнь семьи рождение нового малыша (а сложностей этих очень много), оскорбительное открытие поджидает Элизабет: многие думают, что это ее ребенок. Как‑никак ей уже восемнадцать, а ее мать и бабушка обзавелись детьми рано. Ходят сплетни: мол, Эфрусси просто тщатся соблюсти приличия.

В своих коротких воспоминаниях о том периоде она пишет о беспорядках: «Я мало что помню: мне запомнилось только, что нас мучили тревога и страх».

Но дальше она приписывает последнюю, полную торжества строчку: «Тем временем я поступила в университет». Ей удалось вырваться. Она все‑таки перешла на ту сторону Рингштрассе.

 

Буквально равен нулю

 

В 1918 году в Вене было особенно холодно, и белая фарфоровая печь в углу гостиной – единственная в доме, которую можно топить круглые сутки. Во всех остальных помещениях – в столовой, в библиотеке, в спальнях и в гардеробной с нэцке – царит стужа. От ацетиленовых ламп исходит вредный запах. В ту зиму в е нцам приходилось добывать дрова, рубя в лесу деревья. Рудольфу едва исполнилось две недели, когда в «Нойе фрайе прессе» написали: «В некоторых окнах видно лишь слабое мерцание света. Город погрузился во тьму». И – почти немыслимо – исчез кофе, вместо него осталась «безымянная смесь, отдающая… мясным экстрактом и лакрицей. Чай (разумеется, без молока и лимона) немногим лучше, если свыкнуться с привкусом олова». Виктор отказывается его пить.

Когда я пытаюсь представить себе, как жила семья в те первые недели после поражения, то вижу, как по улицам летят клочья бумаги. Вена всегда была очень опрятным городом. А теперь всюду висят афиши и плакаты, на демонстрациях раздают листовки. Игги вспоминал, как до войны он однажды бросил бумажную обертку от мороженого на посыпанную гравием дорожку в Пратере и как его отчитала за это няня, а потом еще выбранили какие‑то мужчины в эполетах. Теперь же по пути в школу он проходил по замусоренным, неубранным улицам шумного, задиристого города. Афишные тумбы – трехметровые цилиндры с башенкой наверху – в е нцы использовали теперь для развешивания бесчисленных обращений к «христианским жителям Вены», «согражданам», «братьям и сестрам по борьбе». Все эти многословные воззвания срывались и заменялись новыми. Вена стала беспокойным и крикливым местом.

Эмми и малышу Рудольфу приходилось очень трудно в те недели, оба слабели. Английский экономист Уильям Беверидж, побывавший в Вене через полтора месяца после разгрома Австрии, писал: «Матери совершают героические усилия, пытаясь выкормить детей, чтобы те не погибли на первом же году жизни, но делается это лишь ценой здоровья самих матерей, и в большинстве случаев напрасно». Семья подумывает о том, чтобы вывезти Эмми с Рудольфом из города, отправить их в Кевечеш и увезти даже Гизелу с Игги, но бензина для автомобиля все равно нет, а на железных дорогах творится хаос. Они так и остались во дворце, перебравшись в сравнительно более тихие комнаты, подальше от шумной Рингштрассе.

Когда началась война, появилось ощущение, что дом находится слишком на виду: частный островок вдруг очутился посреди бурлящего общественного моря. Теперь же оказалось, что мир пугает не меньше, чем война: непонятно, кто с кем воюет, и неясно, будет ли революция. Демобилизованные солдаты и военнопленные возвращались в Вену с известиями из первых рук о революции в России, о выступлениях берлинских рабочих. По ночам на улицах слышалась беспорядочная стрельба. Новый флаг Австрии был красно‑бело‑красным, а бунтарски настроенная молодежь обнаружила, что, вырвав середину и сшив крайние полосы, можно быстро смастерить отличный красный флаг.

Из всех уголков бывшей империи чиновники, лишившиеся родины, возвращались в Вену и обнаруживали, что целые ведомства, куда они раньше слали аккуратные отчеты, прекратили существовать. По улицам ходило множество Zitterer, «трясунов», – людей, получивших контузии или военные неврозы, беспрерывно дрожавших, – а еще инвалиды без рук или ног, зато с медалями на груди. На улицах торговали деревянными игрушками люди в капитанской или майорской форме. Тем временем огромные тюки с бельем, на котором были вышиты императорские монограммы, каким‑то образом перекочевали в дома бюргеров. Императорские седла и упряжь обнаруживались на рынках. Поговаривали, что охрана дворца проникла внутрь и опустошала винные погреба Габсбургов – вначале второпях, а потом все более неспешно.

Вена, с ее почти двумя миллионами жителей, перестала быть столицей империи с населением в пятьдесят два миллиона подданных, превратившись в столицу крошечной страны всего с шестью миллионами граждан. С этой катастрофой она просто не могла смириться. Шли споры, окажется ли Австрия lebensfähig – жизнеспособной как государство. Имелась в виду не только экономическая жизнеспособность: похоже, Австрия была не в состоянии осознать свое измельчание. «Карфагенский мир», закрепленный Сен‑Жерменским договором 1919 года, означал расчленение империи. Договор подтвердил независимость Венгрии, Чехословакии, Королевства сербов, хорватов и словенцев. Истрия отпала. Триест отпал. Австро‑Венгрия превратилась в Австрию – страну, вытянутую на восемьсот километров в длину. На нее были наложены репарации. Новая армия насчитывала тридцать тысяч добровольцев. Австрийцы горько шутили, что Вена превратилась в Wasserkopf – водяночную голову на усохшем тельце.

Переменилось очень многое, в том числе названия и адреса. В соответствии с духом времени были отменены дворянские титулы: не было больше никаких «фон», никаких рыцарей, баронов, графов, князей, герцогов. Раньше любой сотрудник почты или железнодорожный рабочий мог присоединить к названию своей должности аббревиатуру k&k – «кайзеровско‑королевский», но и этому теперь пришел конец. Все же Австрия сохранила любовь к титулам, и потому быстро прижились новые. У тебя за душой могло быть ни гроша, зато к тебе непременно обращались: доцент, профессор, гофрат (надворный советник), шульрат (школьный советник), дипломкауфман (дипломированный коммерсант), директор. Или фрау доцент, фрау профессор.

Улицы тоже переименовывали. Семья фон Эфрусси уже не жила на улице, названной в честь императора из династии Габсбургов, по адресу Вена 1, Франценринг, 24. Семья Эфрусси жила отныне по адресу: Вена 1, Der Ring des Zwölften Novembers (Ринг Двенадцатого Ноября), 24: их улицу переименовали в честь дня освобождения от династии Габсбургов. Эмми сетовала, что все эти переименования отдают французскими порядками, что скоро они будут жить уже на какой‑нибудь «рю де ла Репюблик».

Ждали уже чего угодно. Крона настолько обесценилась, что начали поговаривать, не следует ли новому правительству распродать императорские художественные коллекции, чтобы закупить продукты для голодающих венцев. Шенбрунн – «продать какому‑нибудь иностранному консорциуму и устроить в нем игорный дом». А Ботанический сад – «сровнять с землей для постройки нового жилого квартала».

Экономика рушилась, и «со всех концов света съезжались крикуны, спешившие скупить банки, фабрики, драгоценности, ковры, произведения искусства или земельные угодья, и не последними среди этих людей были евреи. Иностранные хищники, мошенники и жулики валом валили в Вену и приносили с собой чумную заразу». Таковы исторические декорации немого фильма 1925 года «Безрадостный переулок» (Die Freudlose Gasse). Фары машин освещают ночную очередь, выстроившуюся у мясной лавки. «Прождав всю ночь, многие возвращаются с пустыми руками». Некий горбоносый «международный спекулянт» замышляет обесценить акции добывающей компании, а государственный служащий, вдовец (можно ли придумать венский стереотип, больше бьющий на жалость?), тратит пенсию на покупку ценных бумаг – и теряет все. Его дочь (Грета Гарбо) – девушка с запавшими глазами, ослабевшая от голода – вынуждена работать в кабаре. Помощь приходит от симпатичного сотрудника Красного Креста – благородного человека, который снабжает несчастных консервами.

В те годы антисемитизм в Вене только окреп. Конечно, можно было слышать отголоски всех этих демонстраций, шумные тирады против «засилья проклятых восточных евреев», но Игги вспоминал, что они всегда смеялись над этим – как смеялись и над массовыми шествиями молодежи, гордо вырядившейся в военную форму, или австрийцев в национальных крестьянских костюмах – альпийских платьях и кожаных штанах. Такие парады устраивались очень часто.

Особенно страшны были Krawalle [62] – шумные, свирепые ссоры и драки, происходившие на ступенях университета между заново возродившимися пангерманскими студенческими братствами, Burschenschaften, и студентами из числа евреев или социалистов. Игги вспоминал, как отец однажды весь побелел от гнева, когда увидел, что Игги с Гизелой наблюдают из окна гостиной за одним из таких кровавых побоищ. «Не смейте показываться им на глаза!» – закричал Виктор. А ведь раньше он никогда не повышал голоса.

Под лозунгом «Очистим австрийские Альпы от евреев!» Немецко‑австрийское альпийское общество исключило из своих рядов всех евреев. (Члены общества могли пользоваться сотнями горных хижин, где можно было переночевать и приготовить кофе на плите.)

Игги и Гизела, как многие их ровесники, ходили в горы в начале лета. Они приезжали на поезде в Гмунден, а дальше шли пешком – с рюкзаком за плечами, с альпенштоком и спальным мешком, с плиткой шоколада, горсточкой молотого кофе и сахара в бумажном коричневом кульке. Молоко, булочки и полукружье желтого сыра можно было купить у крестьян. Они наслаждались тем, что выбрались из города на природу. И вот однажды, рассказывал мне Игги, мы отправились в такой поход вместе с другом Гизелы, и сумерки застигли нас высоко в Альпах. Уже похолодало, но мы набрели на горную хижину. Внутри было полно студентов, которые сидели вокруг печки и шумно веселились. Они попросили нас показать членские карточки, а затем велели убираться. Они заявили, что евреи портят горный воздух.

Все обошлось, сказал Игги, мы нашли в темноте какой‑то сарай ниже, в долине, а у нашего приятеля, Франци, была карточка, и он переночевал в хижине. Мы никогда не упоминали об этом случае.

Не говорить об антисемитизме еще можно было, но не слышать о нем было нельзя. В Вене не было политического консенсуса относительно того, что позволено говорить политикам. Доказательством тому послужила вышедшая в 1922 году книга писателя‑провокатора Гуго Беттауэра «Город без евреев: роман о послезавтрашнем дне». В этом обескураживающем романе он рассказывает о Вене, измученной послевоенной нищетой, и об обретающем влияние демагоге, докторе Карле Швертфегере (под его личиной угадывается доктор Карл Люгер). Швертфегер пытается сплотить население, прибегнув к одному простому приему: «Давайте же поглядим на нашу сегодняшнюю маленькую Австрию. В чьих руках находится пресса, а значит, и общественное мнение? В руках еврея! Кто скопил миллиарды и миллиарды с проклятого 1914 года? Еврей! Кто ворочает громадными суммами наших денег, кто сидит в директорских креслах в крупных банках, кто возглавляет практически все отрасли промышленности? Еврей! Кто владеет театрами? Еврей!» У мэра есть решение – простое решение: Австрия должна изгнать евреев. Все они, включая детей от смешанных браков, должны быть депортированы. Тех евреев, кто попытается тайно остаться в Вене, в случае поимки ждет смерть. «В час дня свистки подали знак о том, что последний поезд с евреями покинул Вену, а в шесть часов вечера… зазвонили все церковные колокола, оповещая граждан о том, что в Австрии не осталось ни одного еврея».

И дальше, после щемящих описаний разлук родственников, отчаянных сцен на вокзалах, откуда евреев увозят в запертых вагонах, рисуется печальная картина постепенного превращения Вены в убогое захолустье, ведь евреев, которые когда‑то оживляли этот город, больше нет. Вена остается без театра, без газет, без сплетен, без моды и без денег – до тех пор, пока не зовет евреев обратно.

В 1925 году Беттауэра убил молодой нацист. На суде его защищал лидер австрийских национал‑социалистов, который придал этой партии некоторый вес на фоне остальной сумбурной венской политики. Летом того же года восемьдесят молодых нацистов ворвались в людный ресторан с криками: Juden, hinaus! («Евреи, вон отсюда!»)

Многие беды тех лет объяснялись инфляцией. Говорили, что если пройти рано утром по Банкгассе мимо здания Австро‑Венгерского банка, то можно услышать грохот печатных станков. Люди получали новехонькие купюры с едва просохшей краской. Может быть, рассуждали некоторые банкиры, нам надо сменить валюту и начать все сначала. Заходит речь о шиллингах.

«Как из снеговой тучи сыплются единицы с нулями, сотни тысяч, миллионы, но каждая снежинка, каждая тысяча тает на горячей ладони, – писал венский романист Стефан Цвейг о 1919 годе в романе “Кристина Хофленер”. – Пока ты спишь, деньги тают; пока переобуваешь порванные туфли на деревянных каблуках, чтобы сбегать в магазин, деньги уже обесценились; все время куда‑нибудь бежишь, и всегда оказывается, что уже поздно. Жизнь превратилась в математику, сложение, умножение, какой‑то бешеный круговорот цифр и чисел, и этот смерч засасывает последние вещицы в свою ненасытную пасть»[63].

Виктор тоже наблюдал за опустошительным действием этого смерча: в конторе на Шоттенгассе в сейфе лежали груды папок с документами, облигациями и сертификатами акций. Теперь все это обесценилось. Поскольку он являлся гражданином побежденной державы, все его активы в Лондоне и Париже, все счета, пополнявшиеся им на протяжении сорока лет, конторское здание в одном городе, акции «Эфрусси и компании» в другом – все это подверглось конфискации по выдвинутым союзниками условиям контрибуции. А из‑за большевистского переворота русские активы Эфрусси – золото в Санкт‑Петербурге, акции нефтяных месторождений в Баку и железных дорог, банки и недвижимость, которые оставались у Виктора в Одессе, – все это испарилось. Он лишился не просто очень крупной суммы. Он лишился сразу нескольких состояний.

Была и более личная потеря: в разгар войны, в 1915 году, умер Жюль Эфрусси, старший брат Шарля и владелец шале Эфрусси. Из‑за военных действий его большое состояние, давно уже обещанное Виктору, было оставлено французской родне. Так что прощайте, комнаты с ампирной мебелью! И Моне с ивами, склонившими ветви над берегом реки. «Бедная мама, – написала Элизабет, – столько долгих швейцарских вечеров – и все впустую».

В 1914 году, до войны, Виктор располагал двадцатью пятью миллионами крон, несколькими зданиями в разных районах Вены, дворцом Эфрусси, коллекцией из «ста старинных картин» и годовым доходом в несколько сотен тысяч крон (сегодня все это можно было бы оценить в четыреста миллионов долларов). Теперь же даже два этажа дворца, которые он сдавал в аренду за пятьдесят тысяч крон, больше не приносили дохода. А его решение оставить капитал в Австрии обернулось катастрофой. Этот новоиспеченный гражданин и патриот Австрии вкладывал крупные суммы в военные облигации вплоть до 1917 года. Разумеется, все они тоже обесценились.

Виктор признал серьезность создавшегося положения 6 и 8 марта 1921 года, во время встреч со старым другом, финансистом Рудольфом Гутманом. «На бирже Эфрусси пользуются лучшей репутацией в Вене», – писал 4 апреля Гутман другому немецкому банкиру, некоему герру Зипелю. Банк Эфрусси по‑прежнему сохранял жизнеспособность, а благодаря своим связям по ту сторону Балкан являлся выгодным деловым партнером. Гутманы сделались совладельцами банка, внеся двадцать пять миллионов крон, а Берлинский банк (предшественник Немецкого) вложил еще семьдесят пять миллионов. Теперь Виктору принадлежала только половина семейного банка.

В архивах Немецкого банка лежат штабелями папки со всеми этими документами, тщательными подсчетами процентов, конспектами бесед с Виктором, договорами. Но сквозь картон все равно как будто пробивается слабый отзвук усталого, спотыкающегося на согласных голоса Виктора. Теперь его бизнес buchstäblich gleich Null – буквально равен нулю.

Виктора очень глубоко затронуло чувство утраты, боль оттого, что ему не удалось уберечь унаследованное богатство. Ведь он был главным наследником – и теперь разом он потерял все. Его прежний мир как будто захлопывал перед ним двери, одну створку за другой: его прежняя жизнь в Одессе, Санкт‑Петербурге, Париже и Лондоне оборвалась – и теперь осталась только Вена, только этот водяночный дворец на Рингштрассе.

Нельзя сказать, что Эмми, старшие дети и маленький Рудольф в прямом смысле слова нуждались. Семье даже не пришлось ничего продавать, чтобы покупать еду или дрова. Но теперь все, чем они владели, ограничивалось содержимым их просторного дома. Нэцке по‑прежнему стояли в своей лакированной витрине в гардеробной, и Анна, приходя в эту комнату, чтобы поставить на туалетный столик цветы, по‑прежнему смахивала с фигурок пыль. На стенах, как и раньше, висели гобелены и картины старых голландских мастеров. По‑прежнему натиралась французская мебель, заводились часы, подрезались фитили свечей. Севрский фарфор оставался на прежнем месте – на выстланных льном полках в посудном шкафу, сервиз к сервизу. В сейфе продолжал храниться золотой обеденный сервиз с буквами «E» и горделивым кораблем под парусами. Во дворе по‑прежнему стоял автомобиль. Но жизнь предметов внутри дворца стала менее подвижной. Мир претерпел Umsturz – переворот, и это придало какую‑то тяжесть вещам, составлявшим их жизнь. Теперь вещи нужно было беречь, даже лелеять, а ведь раньше они служили просто задником – золоченым, лаковым фоном для бурной светской жизни. То, что раньше не знало ни счета, ни меры, наконец‑то узнало слишком точный счет.

Произошли гигантские сдвиги: раньше все было лучше, полнее. Пожалуй, именно тогда появились самые ранние признаки ностальгии. Мне начи