Об информационном подходе к языку.

Об информационном подходе к языку.

По нашему мнению, тем единым углом зрения, под которым следует взглянуть в информационный век на разнообразные лексические явления, должна стать информационная интерпретация языка. В этой связи представляются ценными следующие мысли В. В. Морковкина: «Если описание (языковых явлений – Р. Р.) должно быть таково, чтобы оно в максимальной степени способствовало последующей семантизации, а любая семантизация есть сообщение определённой информации, то свойства языковых единиц следует интерпретировать как разные информационные кванты, тем более что на уровне информации все самые разнородные параметры становятся изоморфными и, следовательно, совместимыми».

Обычно мы всё делаем с той или иной целью. Часто говорят, что основной целью языковой деятельности является общение, или, иными словами, основная функция языка – коммуникативная. Но языковое общение – это прежде всего обмен информацией. Да и разве мы только и делаем, что с кем-то разговариваем? Когда мы слушаем радио или читаем газету, книгу – мы получаем информацию. Когда профессор читает лекцию, его цель – сообщить некоторую информацию, донести её до студентов. Когда мы думаем, размышляем, решаем какие-то свои проблемы, мы ни с кем не общаемся, - мы продуцируем и формируем, в основном, с помощью языка какую-то важную для нас информацию. Из этого следует, что не коммуникативная, а информационная функция языка подчиняет себе все частные цели речевой деятельности: и коммуникативную – обмен информацией; и когнитивную – получение новой информации; и эмоциональную – выражение информации о чувствах; и воздействия – сообщение информации о том, что должен сделать или как должен вести себя реципиент; и хранения и передачи национального самосознания, традиций культуры и истории народа – т. е. информации об этих феноменах; и поэтическую - выражение и сообщение эстетически оформленной информации и т. д. В связи с таким положением вещей, мы полагаем, как это давно принято считать в когнитивной лингвистике, что основная функция языка – информационная. Она представляет собой не что иное, как подоплёку речевой коммуникации, то есть не противоречит последней, а наоборот, раскрывает её.

Лексическая система и её центральная единица – слово – не могут стоять в стороне от этой функции речевой деятельности. Изучение основных категориальных лексических корреляций  русского, английского, немецкого и французского языков (впрочем, они хорошо известны в теории лексикологии в целом, и, видимо, свойственны всем языкам, ведь законы семантики универсальны) привело нас к заключению, что основным их различительным признаком, определяющим их категориальные свойства, является степень их информативности, то есть информационный вес.

 

 

Об уровнях слова.

Слово – это средостение фонологии, морфологии, словообразования, синтаксиса и семантики. Однако уровни языка и уровни слова, как показывает рассмотрение разнообразных лексических корреляций – не одно и то же. Вопрос о том, какие уровни следует различать в структуре слова, решается по-разному, но все исследователи сходятся в том, что слово иерархично.

Вполне очевидно, что фонологические закономерности, структурирующие материальный носитель слова, его звуковую оболочку, реализуются на его первом, нижнем «этаже». Следует ли называть этот уровень слова фонологическим? Думается, этот термин был бы здесь не совсем адекватным. Во-первых, фонология – довольно автономная область языкознания, весьма далёкая от лексикологии. Во-вторых, основная единица фонологии – фонема, в лексикологии же немаловажно рассматривать и звуки как таковые, например, при выявлении омоформ (кос – коз), при оценке благозвучия слова, его фоносемантики, при характеристике звукоподражаний (ономатопей), а в художественных текстах – при аллитерациях, ассонансах, рифме и т. п. Поэтому нижний уровень слова, видимо, целесообразно называть звуко-фонемным.

За ним, казалось бы, должен следовать морфологический аспект, уровень, ведь в русском языке слова так или иначе грамматически оформлены. Но лексикология – не грамматика. Из грамматического знания она вбирает в себя прежде всего то, что важно для образования и языкового оформления слова, то есть для словообразования в широком понимании этого термина. Действительно, словообразовательная модель того или иного слова включает и все его грамматические признаки, его отнесённость к определённой части речи, словоизменительную парадигму, родовые признаки (для существительных), синтаксическую валентность и другие, как более формальные, так и несущие значительную смысловую нагрузку. Может быть, второй уровень слова следует называть морфемным в связи с тем, что как грамматическое значение в слове, так и словообразование (в узком понимании) в русском языке соотносятся с теми или иными морфемными носителями, включая нулевые. Однако что представляет собой полисемия как не способ образования новых слов (лексико-семантических вариантов), причём универсальный и предельно продуктивный, то есть как не способ словообразования путём метафоры, метонимии или синекдохи, которые иногда называют семантическими формантами? Учитывая все эти факторы, второй уровень слова будем называть словообразовательным при широком понимании словообразования, включающего грамматические модели слова, его морфемный состав и полисемию.

Но известно, что далеко не всегда можно предсказать значение слова исходя из его морфемного состава или зная лишь его семантический формант при полисемии, так как семантическая организация слова характеризуется идиоматичностью, то есть своей спецификой. Может быть, следующим, третьим уровнем слова следует считать семантическим. Думается, что это и так, и не так, слишком уж разнообразны и разноплановы те явления, которые относятся к ведению семантики: это и понятийная соотнесённость слова, и понятийно-логические отношения в лексической системе, и соотношение слова и действительности (реальной и мнимой), включая культурологический фон, и даже, может быть, стилистика (многие выделяют в слове особые стилистические семы, что не лишено смысла). Если всё это считать принадлежностью одного уровня слова, то в него попали бы слишком разноплановые, разнородные явления, такие как, например, антонимия (понятийные отношения), лингвокульторология (связь слова с концептуальной и реальной действительностью), критерии выделения в слове особых словоупотреблений, в частности, в словарях (членение словом действительности), лексический узус и стилистика. Сама практика лексикологических исследований привела к специализации в этих областях. Думается, что в семантике слова следует различать понятийный уровень, узуально-стилистический уровень, уровень лексемного членения действительности и уровень представлений о действительности на том или ином лексическом участке.

Организованы ли они иерархично, и если да, то в каком порядке их следует расположить? Согласно семантическому треугольнику Огдена-Ричардса, понятие в слове занимает промежуточное положение между его материальным носителем (звуковой оболочкой) и денотатом (отрезком действительности). Следовательно, понятийный уровень слова располагается ниже уровня лексемного членения действительности и уровня наших представлений о ней. Каково положение понятийного уровня относительно узуально-стилистического? В соответствии с современными представлениями, понятие и значение слова – не тождественные явления. Значение слова – не «голое» логическое понятие. Слова в языке соотнесены с тем или иным стилем, включая нейтральный, и подчиняются тем или иным правилам языкового узуса. Понятие представляет собой ядро значения слова, и, таким образом, значение слова включает понятие, но не наоборот: понятие – это ещё не всё значение. Поэтому узуально-стилистический уровень следует расположить выше понятийного.

Выясним теперь место уровня лексемного членения действительности и обоснуем саму необходимость его выделения. Известно, что слова не только обобщают элементы действительности, но и членят внеязыковой континуум. Известно также, что в разных языках слова делают это по-разному. В связи с этим часто приводится тот пример, что в эскимосском языке существует около десятка слов, обозначающих различные разновидности снега, чего нет даже в русском терминологическом аппарате спортсменов-лыжников. Подобные межъязыковые лексические расхождения весьма многочисленны и представляют огромный научный интерес, так как выявляют особенности языковых картин мира у разных народов. Если мы не хотим, чтобы такая важная отрасль языкознания, как контрастивная лингвистика оставалась за бортом общей теории лексикологии, мы должны рассматривать в слове и эти его особенности, видимо, отнеся их к отдельному уровню.

Слова членят действительность не «голым» понятием, а своим значением в целом. Так, когда говорят «лицо» или «морда», а тем более «харя», то в облике человека вычленяют нечто существенно различное, хотя понятие здесь одно и то же. Согласно модели трапеции, предложенной Л. А. Новиковым и уточняющей семантический треугольник, значение занимает промежуточное положение между понятием и предметом (элементом действительности): звуковая оболочка à понятие à значение à денотат. Слово по своей природе, так сказать, смыслу и цели своего существования всё направлено на действительность (реальную или мнимую). Поэтому уровень лексемного членения действительности венчает всю предшествующую деятельность (по Гумбольдту) слова на звуко-фонемном, словообразовательном, понятийном и узуально-стилистическом уровнях, располагаясь над ними.

До недавнего времени фоновые представления о внеязыковой действительности, сопряжённой со словом, то есть концептуализация действительности, относились (по Соссюру) к внешней лингвистике. В современном языкознании положение радикально изменилось. Тематика «язык и культура», «язык и национальный менталитет» стала сегодня едва ли не самой актуальной, даже центральной. Вполне очевидно, что, отражая социально значимые национальные представления о действительности, культура включает и всю языковую и речевую деятельность общества, и таким образом, соответствующий аспект лексики должен занимать самое высокое место в иерархии лексических ценностей.

Следовательно, иерархия уровней слова выглядит следующим образом:

1) звуко-фонемный;

2) словообразовательный;

3) понятийный;

4) узуально-стилистический;

5) лексемного членения действительности (в языковой картине мира);

6) представлений о действительности, сопряжённой с данным словом (в концептуальной картине мира).

 

  Так как каждый последующий уровень включает в себя все предыдущие (как это было частично показано на примере лексемы «косой»), информативность образующихся на каждом из них лексических корреляций последовательно возрастает от первого к шестому уровню.

Соответственно этим уровням слова классический семантический треугольник мог бы получить следующую интерпретацию:

 

             ФОРМА à ЗНАЧЕНИЕ à ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

В свою очередь ФОРМА разворачивается во 1) внешнюю (звуко-фонемный уровень) и 2) внутреннюю (в лексике это словообразовательный уровень); ЗНАЧЕНИЕ – в 1) понятийное (понятийный уровень) и 2) прагматическое (узуально-стилистический уровень); ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ – в 1) языковое членение действительности и 2) концептуальное членение действительности.

 

 

ПРО КОТА

 

А в подъезде орёт

                            кот.

Потому что в подъезде –

                             код.

Кот не знает,

                   какой там код, -

    Вот и орёт.

                        Вот.

 

                                  (Андрей Яковлев)

 

 

…А зачем Париж,

если рядом ты паришь?

 

                    (из эстрадной песни)

 

 

Их в институты не пустит гордость.

Там сатана балл правит.                                                 (Андрей Вознесенский)

 

Более сложная корреляция:

 

Седеет к октябрю Сова.

Седеют когти Брюсова.

 

                     (Владимир Маяковский)

                                                      

 

 Своего же предела звуко-фонемное отождествление лексем достигает в омоформах. Это такие лексические корреляции, как: «стекла» - глагол прошедшего времени женского рода – и «стекла» родительный падеж существительного; «слив» - именительный падеж существительного – и «слив» как деепричастие; «прут» как существительное и «прут» как третье лицо множественного числа глагола (просторечное). Эти корреляции представляют собой предел отождествления коррелятов на звуко-фонемном уровне. В математике есть понятие «предел функции», или «экстремум функции». Понятие «предел» играет ключевую роль в работе О. С. Ахмановой «Очерки по общей и русской лексикологии», где оно применяется к феномену варьирования (в широком понимании) лексических корреляций. Омоформы, видимо, следует считать пределом отождествления лексических коррелятов на звуко-фонемном уровне слова, так как это полное их отождествление по звуко-фонемному составу в отличие от частичного в омофонах, для которых достаточно лишь звуковое тождество, а фонемное нерелевантно (прут – пруд, коз – кос) и тем более в отличие от таких слабых форм отождествления (которое переходит уже в своего рода близость, сходство), как ассонанс, аллитерация и др. Уже на этом небольшом участке лексической системности мы видим, что отождествление лексических коррелятов варьирует по степени. Функция отождествления на звуко-фонемном уровне, стремясь от слабых форм своей реализации к своему пределу в омоформах, таким образом, характеризуется определённой направленностью, то есть векторообразна и поддаётся шкалированию в соответствии со степенью близости и информационным весом соответствующих корреляций.

Но, может быть, пределом звуко-фонемного отождествления лексических коррелятов следует считать омонимы? Думается, это было бы неправомерным. Как известно, омонимы бывают частичными: морской «бой» (множественное число возможно: морские «бои») и «бой» часов (множественное число отсутствует). Они могут быть и более, как говорится, полными, вплоть до абсолютных, совпадающих во всех своих грамматических формах, а если продолжить этот вектор, и по валентности (топить печь – топить судно – топить жир). Но в любом случае для омонимов релевантны общие грамматические признаки, совпадения (в идеале) всех однородных словоформ, и в этом заключается их принципиальное отличие от омоформ, грамматически разнородных по определению. Но в связи с таким положением вещей омонимы по своим сущностно релевантным признакам выходят за пределы звуко-фонемного уровня слова и располагаются на следующем, словообразовательном уровне, ведь словообразовательные модели включают и грамматические признаки. Таким образом, пределом отождествления лексических коррелятов на звуко-фонемном уровне следует считать не омонимы, а омоформы.

В контрастивном плане омоформы за редкими исключениями национально-специфичны в неблизкородственных языках, то есть составляют специфические межъязыковые лексические контрасты (далее будем употреблять аббревиатуру «МЛК»). Эти МЛК затрудняют или делают невозможным полноценный перевод, особенно при игре слов, для которой, как известно, омоформы представляют собой благодатную почву. Эти лексические корреляции часто несут особую целевую нагрузку в поэтическом языке, что обычно утрачивается при переводе. Примеров тому множество. Так, в одном из стихотворений Гийома Аполлинера рифмуются омоформы joue (играет) и joue (щека):

 

                                 Un froid rayon poudroie et joue

                                 Sur les décors et sur ta joue.

 

Эта значимая для оригинала, поэтически выразительная лексическая корреляция оказывается непредставленной в переводе Михаила Яснова, так как отсутствует в русском языке:

 

                                Луч лёг на сцену пыльной точкой,

                                С твоей заигрывая щёчкой.

 

В данном случае, как видим, даёт о себе знать МЛК «контрастные омоформы».

Непредельные формы отождествления лексем на звуко-фонемном уровне также могут вызвать трудности в ситуации межъязыкового контакта. В качестве примера здесь можно привести хотя бы рифму, то есть отождествление концовок словоформ. Однажды на высших военных курсах русский лектор-полковник поинтересовался в конце лекции у своих франкоязычных слушателей, нет ли у них вопросов. Так как вопросов не последовало, он в шутку заключил: «У матросов нет вопросов», - после чего сказал переводчику: «Переведи». Этот приказ полковника так и остался невыполненным и привёл в полное замешательство переводчика, тем более что аудитория была сухопутная. Как видим, МЛК «контрастная рифма» может привести к полному коммуникативному сбою в ситуации межъязыкового контакта.

Иногда казусы происходят здесь и во внутриязыковом поле, когда говорящий на родном языке неправомерно отождествляя слова по звуко-фонемному составу, демонстрирует свои пробелы в культуре речи (при смешении паронимов) либо в образовании. Так, в газете «Аргументы и факты» в статье о книжной ярмарке спорткомплекса «Олимпийский» читаем: «Некоторые просят продать роман Фонвизина «Водоросль» или вергилевские «Буколики» называют «глаголиками».

Но обратимся вновь в контрастивную сферу. В некоторых случаях переводчикам всё же удаётся передать звуко-фонемное отождествление лексических коррелятов. Такие благоприятные обстоятельства наблюдаются обычно, когда в оригинале эти корреляты являются так называемыми интернационализмами или исконными словами общего (например, славянского, германского, романского, или даже общеиндовропейского) происхождения. Так, в стихотворении для детей Романа Сефа рифмуются словоформы «пижаму» и «маму». Переводчик Пол Льюис без труда приводит аналогичную корреляцию средствами английского языка:

 

                                                ВСЁ

                                           На свете всё

На всё

Похоже:

Змея –

На ремешок

Из кожи;

Луна -

На круглый глаз

Огромный;

Журавль –

На тощий

Кран подъёмный;

Кот полосатый –

На пижаму;

Я – на тебя,

А ты – на маму.

 

      Перевод:

 

                                           All Things

All things can look like something else,

All slithering snakes like leather belts,

The moon just like a great big eye,

All storks like cranes that tower so high.

A tabby cat like striped pyjamas.

I look like you, you look like Mama.

 

Мы рассмотрели некоторые виды отождествления лексем на звуко-фонемном уровне, связанные с этими корреляциями МЛК и некоторые курьёзы. Посмотрим теперь, как структурирует лексическую систему на этом нижнем «этаже» слова глубинная ментальная операция противопоставление. Противопоставление звуко-фонемных оболочек является основным условием формального различения слов, без чего существование языка невозможно. Это своего рода языковая универсалия и закон лексических систем наряду с противоположным ему законом тождества слова. Если бы языковые знаки не были формально противопоставлены друг другу, мы просто не смогли бы отличать одно слово от другого, и коммуникация была бы невозможной. Более того, согласно концепции, в частности, московской фонологической школы, основная функция фонемы – смыслоразличительная – реализуется как раз в противопоставлении звуко-фонемных комплексов типа «дочка # точка # ночка # мочка # почка # бочка». Видимо, подобные корреляции вообще следует относить к базовым на звуко-фонемном уровне слова наряду с рассмотренными омоформами. Использование этих корреляций часто встречается как литературный приём: «Там, где эллинам сияла красота, мне из чёрных дыр зияла срамота» (О. Э. Мандельштам). Или фонетически более сложное, но явно тоже своего рода противопоставление: «он апостол, а я остолоп» (В. С. Высоцкий).

Звуко-фонемное противопоставление лексических коррелятов также варьирует по степени. Так, противопоставление «точка- дочка» осуществляется по признаку глухости/звонкости соответствующих звуков; в противопоставление «дочка - ночка» характеризуется более существенным расхождением коррелятов, а именно по месту образования соответствующих звуков; «точка- строчка» расходятся ещё сильнее, и далее к пределу фонетического разведения коррелятов, когда у них вообще отсутствуют общие звуки, как в «точка – везение». Как видим, и здесь прослеживается некоторый вектор и ещё один отрезок нашей шкалы. Впрочем, направленность этого вектора является здесь дискуссионной. Уже хотя бы на примере приведённых строчек О. Э. Мандельштама и В. С. Высоцкого мы видим, что особенно выразительны в качестве литературного приёма непредельные формы звуко-фонемного противопоставления, противопоставления по минимальному дифференциальному признаку, когда расхождение происходит на фоне сходств. Так, противопоставление лексем «сиять» и «зиять», хоть это может показаться кому-то странным, только усиливается оттого, что следующие за первым звуки в них одинаковые, ведь это-то и делает противопоставление «с» и «з» более выпуклым. Подобные наблюдения наводят на мысль о том, что следует различать понятия «противопоставление» и «расхождение» коррелятов, их размежевание (о чём см. ниже). Если последнее тем сильнее, чем меньше общего у коррелятов (точка – везение), то для первого немаловажны и факторы сходства коррелятов (сиять – зиять). Действительно, из теории логики известно, что противопоставление не существует без отождествления, без основания сравнения. Так или иначе, следует признать, что вопрос о пределе функции противопоставления на звуко-фонемном уровне слова, видимо, сложнее того, как мы его представили выше, и должен стать предметом более углублённого изучения. Но оставим эту задачу на будущее. Она осложняется ещё и тем, что в литературных опытах звукового символизма, звукописи, грань между противопоставлением и расхождением, размежеванием коррелятов стирается. Например, В. Хлебников приводит такие звуковые образы в своей повести «Зангези»:

«Но вот песни звукописи, где звук то голубой, то синий, то чёрный, то красный:

                                            

Вэо-вэя – зелень дерева,

Нижеоты – тёмный ствол,

Мам-эами – это небо,

Пучь и чапи – чёрный грач.

Мам и эмо – это облако».

  

Обращает на себя внимание, насколько разные эти «песни звукописи»: в них практически не встречаются одинаковые звуки, за исключением звуковых образов неба и облака по вполне понятным причинам: в связи с их пространственной (или, как говорят, тематической) близостью. Но для нас важно ещё отметить тот факт, что эти звуко-фонемные комплексы у Велемира Хлебникова одновременно и расходятся, и ассоциативно противопоставляются. В данном случае можно говорить о том, что их противопоставление реализуется через их расхождения, в отличие от корреляций типа «сиять – зиять» и «апостол – остолоп», где в противопоставлении присутствуют и расхождения, и значительная область схождения.

Звуковое противопоставление через полное расхождение коррелятов встречаем также в стихотворении И. А. Бродского «Похороны Бобо», где французские имена ассоциируюся у русских с разными женскими типами и одновременно с ответными чувствами, восприятием этих типов представителями сильного пола (Бобо – Кики – Заза):

 

…Бобо мертва. На круглые глаза

вид горизонта действует как нож, но

тебя, Бобо, Кики или Заза

им не заменят. Это невозможно…

 

Конечно, и в языке, и в осмысленной речи любое противопоставление коррелятов, включая звуко-фонемное, служит смысловым, информационным целям, то есть сопряжено также и с противопоставлением семантическим или вообще является таковым по преимуществу, как в понятийно-логических антонимах. Без семантической подоплёки звуко-фонемного противопоставления лексических коррелятов, видимо, вообще не возникает в словотворчестве (или, другими словами, оно нерелевантно). Так, у Владислава Ходасевича, вряд ли противопоставлены звуко-фонемные корреляты «Польше» и «больше» в четверостишии:

 

России пасынок, а Польше…

Не знаю сам, кто Польше я;

Но десять томиков, не больше,

И в них вся родина моя

 

(где «десять томиков» - собрание сочинений А. С. Пушкина издания А. С. Суворина).

Известно, что каждому языку присущ свой особый звуковой символизм. Вряд ли мы обнаружим среди неблизкородственных языков значительное количество случаев, когда звуко-фонемные противопоставления поддаются адекватному переводу. Конечно, если иметь в виду не смысловой аспект, а фонетический. В этих случаях можно говорить об МЛК «контрастное звуко-фонемное противопоставление». Как и контрастные омоформы, эти корреляции также часто представляют собой так называемую «непереводимую игру слов». Но из практики известно и то, что часто потери при переводе носят здесь скорее формальный, чем информативный характер. Так, посмотрим, как немецкий переводчик передал приведённые выше строки О. Э. Мандельштама:

 

Dort, wo den Hellenen Schönheit strahlend war,

Gähnt für mich aus schwarzen Löchern meine Schmach.

 

Отразить звуко-фонемное противопоставление коррелятов «сиять» и «зиять», как видим, здесь не удалось. Очевидно, эта задача вообще невыполнима на немецком языке. Однако информативный план (см. хотя бы концепцию уровней эквивалентности В. Н. Комисарова) вполне адекватен, и перевод, можно сказать, состоялся. Конечно, для О. Э. Мандельштама с его кредо «и слово – в музыку вернись» и формальная переводческая потеря, видимо, показалась бы существенной, ведь оказывается утраченной очень выразительная звуковая перекличка слов-коррелятов.

Таким образом, уже наблюдая лишь звуко-фонемный уровень слова, исследователь не может пройти мимо дихотомичных операций «отождествление» и «противопоставление». В математике  (конечно, с определёнными оговорками) с ними, видимо, соотнесены понятия «равенство» и «неравенство», что говорит о том, что они универсальны и для материального мира, то есть основополагающи не только в языке. Схематически отождествление коррелятов поэтому можно изобразить как

 

                                                     z

 

                                         

                                            x  =  y

 

а их противопоставление –

      

                                                       z

 

                                               x  # y

 

 

где  x – коррелят-1, y – коррелят-2, а z – основание их сравнения. На звуко-фонемном уровне лексемы понятно, что основанием сравнения коррелятов являются те или иные особенности их звуко-фонемного состава.

 

6.2. Две разновидности операции «присоединение» (на материале понятийного уровня слова).

Существуют ли какие-либо иные глубинные ментальные операции в лексической системе, обладающей структурирующей силой, сопоставимой с операциями отождествление/противопоставление?

Дихотомия отождествление/противопоставление лежит, как известно в основе парадигматических  языковых связей. Но также известно, что и в языке, и особенно в речи не менее важны связи синтагматические. Не требует большой проницательности, да и не будет откровением то утверждение, что синтагматические связи формируются операцией «присоединение». Действительно, если парадигматика – это, прежде всего, отождествление либо противопоставление коррелятов, то синтагматика – это присоединение одного коррелята к другому, то есть принципиально иная ментальная операция. Впрочем, в разных формах она также наблюдается и в живой, и в неживой природе, и в технике, и в социальной жизни, и в быту, и вообще едва ли не везде, то есть это также не только языковая, но поистине универсальная и глубинная операция в самых различных сферах бытия.

Покинем на некоторое время звуко-фонемную область и, минуя следующий за ней словообразовательный уровень слова, заглянем в его понятийную сферу. Здесь (помимо всего прочего) понятия, обозначаемые теми или иными словами присоединяются одно к другому, объединяясь «в речи» (по Соссюру) в свободные словосочетания, а «в языке» (в системе) в словосочетания устойчивые (коллокации) и особым образом (путём идиоматизации) во фразеологизмы. Дело в том, что здесь лексикологу наиболее привычно наблюдать синтагматику, хотя (как увидим в дальнейшем) она далеко не исчерпывается в операциях с понятиями и ясно прослеживается на всех шести уровнях манифестации слова.

Как известно, свободные словосочетания отличаются от несвободных, устойчивых (так называемых коллокаций) по существу тем же, чем речь отличается от языка (в понимании Ф. де Соссюра), то есть по признаку регламентированности/нерегламентированности или (о чём говорилось выше) в плане языкового узуса в его предельно широком понимании. Сама же языковая, узуальная регламентированность/нерегламентированность тесно связана ещё с одной в высшей степени универсальной категорией выбора (закреплённого либо не закреплённого узусом). В свободных словосочетаниях выбор присоединяемого коррелята не регламентируется языковой системой, а в устойчивых – более или менее строго регламентирован по принципу: x + y ( а не w) = z, где x – коррелят-1, y - коррелят-2, z – синтагматическая корреляция (или, как её ещё называют, «реляция») как результат присоединения «y» к «x», а «w» - любая иная лексическая единица, не равная «y» (w # y) и которую невозможно использовать здесь вместо «y» без информационного разрушения заданного «z». Правила регламентированной синтагматики, таким образом, это не просто присоединение коррелята «y» к корреляту «x», но ещё и запрет (узуальные ограничения) на использование в качестве коррелята-2 любого (если это предельное ограничение) «w» вместо «y» при образовании «z».

Как отмечалось, нарушение подобных запретов, узуальных ограничений, приводит к информационному разрушению устойчивого словосочетания (коллокации) «z». Так, допустим, что иностранцу потребовалось выразить на русском языке некоторое явление действительности, подобрав ему оптимальный языковой знак «z» со значением «изобразить движением головы согласие». Для этого ему со строгой необходимостью придётся присоединить к корреляту-1 (x) «голова» коррелят-2 (y) «кивать». Если же этот предположительный иностранец использует здесь в качестве    коррелята-2 некий «w», не равный «y», например, лексему «двигать» или «махать», то искомый «z» не состоится. Если же он в качестве коррелята-2 возьмёт «w» «качать», это приведёт к прямо противоположному результату: «выразить движением головы несогласие». Между тем по логике вещей мы действительно «качаем» головой, когда «киваем» ей, только в другой плоскости: не в горизонтальной, а в вертикальной. Но раз так, то характер этих различных движений головы и чисто понятийный аспект лексемы «качать», казалось бы, не запрещают нам использовать её в этих обоих случаях. Запрещают нам это делать языковой узус и синтагматические правила выбора коррелятов, то есть запрет, ограничения на использование одного коррелята в пользу другого. В этом состоит сущность регламентированной лексической синтагматики как важнейшего компонента языковой системности, которая очень часто запрещает говорить так, как, в принципе, можно было бы сказать по логике и природе вещей. Примеров тому множество. Так, одной логикой невозможно объяснить, почему в русском языке «молодой человек» при обращении непременно лицо мужского пола, ведь девушка – это тоже человек и тоже молодой.

Формулу коллокации, устойчивого словосочетания, x + y (а не «w») = z   можно записать и следующим образом: x + y = z при y # w.

Правила лексической сочетаемости, как известно, часто выраженно национально-специфичны и представляют собой большие трудности при изучении иностранных языков. Эта специфика заключается в том, что если в одном языке некоторый «w» запрещается в качестве коррелята-2 при образовании коллокации «z», то в другом наоборот, только он и может оказаться уместным в соответствии с языковой нормой.

Если мы признаём (по сути, вслед за М. М. Покровским) за операциями отождествление/противопоставление, составляющими парадигматические отношения в языке и соответствующие функции слова, статус глубинных ментальных операций, то, видимо, такой же статус следует признать за операцией «присоединение», за синтагматической функцией слова. Впрочем, как парадигматические, так и синтагматические отношения  давно уже считаются сущностными и, следовательно, глубинными в языке.

В нормированной лексической синтагматике принято различать устойчивые словосочетания (коллокации) и фразеологизмы (идиомы), причём именно идиоматичность считается некоторыми ведущими специалистами (М. В. Пановым, Д. Н. Шмелёвым и др.) основным либо одним из основным признаком слова как такового. Не является ли идиоматичность ещё одной сущностной функцией слова, и какая глубинная ментальная операция за ней стоит?

В самом общем смысле о языковой идиоматизации можно говорить, когда значение языковой корреляции не выводится непосредственно из простой суммы значений слагающих её коррелятов, взятых по отдельности. Идиоматизация структурирует семантическую цельность слова и, видимо, принадлежит к числу фундаментальных явлений человеческой психики в процессе ментального освоения окружающей действительности.   

Вот как, например, М. И. Цветаева вспоминает о своём детском восприятии памятника А. С. Пушкина на Страстной площади в Москве:

«Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а просто Памятник-Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождём и под снегом, - о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! – плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется «Памятник-Пушкина». Памятник Пушкина был цель и предел прогулки: от памятника Пушкина – до памятника Пушкина. Только Асина нянька иногда, по простоте, сокращала: «А у Пушкина – посидим», чем неизменно вызывала мою педантическую поправку: «Не у Пушкина, а у Памятник-Пушкина».

При идиоматическом присоединении коррелятов друг к другу они, «не существуют порознь» и, как известно, не осмысляются по отдельности в своём прямом, «буквальном» значении. Так, когда говорят «танцевать от печки», обычно никто не танцует; когда мы говорим «сидит в печёнках» - печень здесь не при чём; говоря «сидит на мели», мы не подразумеваем какой-то корабль, о котором говорится «стоит на мели» и т. п. Очень часто идиоматические значения служат благодатной почвой для игры слов, когда в них привносится буквальное понимание. Так, в предложении «Кореец съел собаку», слов