Воспоминание восемнадцатое. Сверхжёсткая сверхпосадка

 

С утра лил холодный дождь. Я лежал на земле в глухом уголке Измайловского парка и думал о сюрпризах генетики. Сюрприз генетики — это особый склад организма. Людей, не восприимчивых к простуде и с удовольствием плавающих в ледяной воде, называют моржами. Но я среди этих моржей, конечно, считался бы сверхморжом. Пролежав два часа на земле под дождем, и это перед самым уроком пения, я затем забежал домой за портфелем и за гитарой Колесникова. Переоделся и с гитарой под мышкой заявился в класс, Я сел за парту и стал анализировать свои действия в меняющихся условиях внешней среды и пришёл к выводу: надо успеть подтянуть эмоциональную сторону своей природы. А то завтра вдруг, как гром с ясного неба, телеграмма-"молния" с планеты Нонплюсультра: "Вылетаем! Встречайте!" Кругом паника: кому встречать? И тут как глас с ясной земли: "Встречать Юрию Иванову!" Такие, как Маслов, завопят: "А почему? А почему Иванову Юрию?.. " А им в ответ: "А потому… А потому, что он всё знает! Всё умеет! И всё может!..".

Это если они к нам завтра прилетят. Ну, а если мы к ним туда через определённое количество лет, то кому лететь? Ну, естественно, мне! Иванову! Конечно, ещё вчера бы Маслов завопил бы: "Как, Иванов? Он, конечно, сверхкосмонавт и даже сверхчеловек, но он же незавершенный, у него концы круга не сходятся, он же в искусствах ничего не понимает и не любит их. С ним за столом даже хорошей космонавтской песни не споёшь хором".

Теперь-то, когда я всё знаю про пение, уже теперь-то я покажу этим — и Маслову, и Ботову (он у нас лучший певец!), как надо петь! Да я один при моей силе голоса за весь хор мальчиков спою, могу под аккомпанемент, могу а капелла. (А капелла — это пение без музыкального сопровождения.)

Перед пением я скажу небольшую речь о том, что человек должен быть цельной личностью и обладать всей полнотою душевных качеств, чтобы выполнить своё общественное и духовное предназначение, подобно тому, как тело его должно обладать всеми органами для того, чтобы хорошо осуществлять жизненные функции. Однако, к сожалению, наши заботы о теле остаются значительно более сильными и важными, нежели заботы о душе. Жалеют, например, человека, у которого одна нога короче другой, но не жалеют того, кто короток умом и лишён идеала, хотя второй недостаток значительно серьёзнее и опаснее и для того, у кого он есть, и для других людей, из-за него страдающих…

И тем, кто страдал из-за меня до сегодняшнего дня, скажу: извините! И ещё я скажу, нет, вернее, намекну, что: "Слушайте слова мои, народы, человек планеты властелин, он полное собрание изобретений всей природы, или сокращённо ПСИП-ОДИН!" И здесь я разовью эту мысль в том смысле, что в будущем каждый человек будет не только петь своим человеческим голосом, но и голосом любой, самой диковинной певчей птицы.

Когда в класс вошла учительница пения и увидела меня, лицо её пошло искажаться, как говорят на телевидении, по строкам и по кадрам…

— Иванов, — сказала она, обращаясь ко мне, — что тебе здесь надо?

— Я, Агриппина Михайловна, буду петь.

Агриппина Михайловна с невероятным недоверием покачала головой и, подойдя к роялю, сказала:

— Друзья, вы все, конечно, помните миф об Орфее? Когда Орфей играл на кифаре и пел, дикие звери переставали враждовать между собой и затихали. Даже море затихало, а деревья и скалы двигались со своих мест и приближались к певцу. Там, где бессилен был меч, песня Орфея делала чудеса.

В трагедии Шекспира "Юлий Цезарь" Брут, желая подчеркнуть человеческую неполноценность Цезаря, восклицает:

 

Он горд и скрытен,

Музыки не любит.

Шекспиру принадлежат и такие слова:

Кто музыки не носит сам в себе,

Кто холоден к гармонии прелестной,

Тот может быть предателем, лгуном,

Такого человека — стерегись!

 

Впрочем стоит, ли призывать на помощь Шекспира, чтобы ещё раз доказать огромную роль музыки в формировании человеческой личности. Это и так всем ясно. А теперь кто мне скажет, из каких компонентов состоит музыкальное произведение?

В классе наступила долгая и тягомотная пауза. Пришлось, взять, как всегда, слово первым мне.

— Разминка капитанов, — сказал я, откашлявшись, и продолжал: Любое художественное произведение, в том числе и музыкальное, состоит из двух компонентов: информационного, к которому относятся слова, мелодия, изображение, и ритмического — наиболее ярко выраженного в музыке и танце, но, по-видимому, присутствующего также в живописи, архитектуре, графике. Именно ритмический компонент, "внутренний ритм" произведения создают фон для восприятия всей заложенной в нём информации, усиливают своеобразный эмоциональный настрой. А теперь, — сказал я, — разрешите мне перейти с обычного языка на музыкальный и спеть вам свою песню под названием «Сердце-52». Музыка и слова мои. Расшифровываю: «Сердце-52» — это песня о сердце, у которого в, любой ситуации количество сокращений не превышает пятидесяти двух в одну минуту. Это о сердце, а теперь о музыке: могучей силой воздействия обладает музыкальный язык, понятный людям всех народов. Но если словесной речью человек овладевает чуть ли не с колыбели, то, к сожалению, не так обстоит дело с «речью» музыкальной. А ведь чем раньше развивается понимание музыки и любовь к ней, тем восприимчивее человек к музыкальному искусству на протяжении всей своей жизни.

— Ты, Иванов, пой, — сказал Ботов, — ты пой! А то всё говоришь…

Я, конечно, сознательно не торопился петь, потому что все, и особенно Ботов, с музыкальным и певческим уклоном, и Маслов торопились поскорее услышать моё пение.

— Иванов споёт, — сказал кто-то из хора.

— Не споёт, — не согласился кто-то в хоре.

Шум нарастал. Агриппина Михайловна всё это время держалась за сердце и смотрела на меня с испугом.

— И чтоб не было вопросов, как это Иванов запел и с чего это, объясняю почему: съел много салата. Объясняю, что это значит: норвежский учёный Олаф Линдстрем изучает влияние овощей на человеческую психику. Если верить профессору, салат развивает музыкальность, лук-порей — логическое мышление, морковь и шпинат внушают меланхолию, картофель действует успокаивающе. Так что выбор овощей к столу — дело не простое. А теперь специально для Бориса Кутырева, он у нас весёлый человек, так вот… Группа учёных работала на побережье Шри Ланки, где ещё в XIX веке был замечен такой феномен: в светлые вечера из воды доносились тихие звуки. Они как бы блуждали из конца в конец лагуны. Прибывшая на побережье экспедиция привезла фотоаппараты с телеобъективами и мощными вспышками, магнитофоны, эхолоты и другую электронную аппаратуру. Она-то и помогла выяснить наконец природу таинственных мелодий. Певцами оказались тропические мелководные моллюски. Звуки эти имеют, как выяснилось, весьма прозаическую причину — они как бы помогают моллюскам переваривать только что проглоченную пищу. Шутка, — сказал я и добавил: — Но в каждой шутке есть доля правды.

— Если Иванов сейчас действительно споёт песню на свои слова и музыку, — я умру от удивления, — сказала Нина Тёмкина.

— Тогда, чтобы продлить жизнь Тёмкиной, скажу ещё два слова о дыхании во время пения. "На умении набрать достаточно воздуха и умении его правильно и экономно использовать зиждется воз искусство пения" — это сказал Карузо. А голос, как известно, рождается в результате взаимодействия колеблющихся голосовых связок с воздушной дыхательной струёй, проходящей через их сомкнутые края. Если нет этого воздушного потока, то голос не образуется, несмотря на то, что колебания голосовых связок, как это утверждает теория Юссона, в принципе могут осуществляться и без тока воздуха. Таким образом, дыхательный аппарат певца — лёгкие с многочисленными мышцами — совершенно справедливо сравнивается по своей роли с мехами музыкальных инструментов, то есть является энергетической системой голоса…

— Иванов, рождай поток воздуха! — раздался голос из хора.

После этого я оборвал лекцию и набрал в свои сверхлёгкие воздух, тронул пальцами струны гитары, мысленным взором увидел все аккорды аккомпанемента песни и расположение пальцев на грифе, а также текст песни о сердце, согласно теории стихосложения, овладевшей со вчерашнего вечера моим прозаическим воображением. Но… что такое! В чём дело? Вместо стихотворных слов я увидел тот же прозаический абзац со словами: сердце — это конусообразной формы полый орган. Задневерхняя, расширенная часть сердца называется основанием сердца, базис кордис. Передненижняя, суженная часть называется верхушкой сердца, апекс кордис. Сердце располагается сзади грудины, с наклоном в левую сторону. Но петь песню на эти слова было нельзя, хотя я узнал, "то звуком называется воспринимаемое нашим слухом ощущение от колебания воздуха. Материалом для музыки служат только музыкальные звуки, то есть такие, которые имеют определённую высоту, силу, тембр и извлекаются человеческим голосом или различными музыкальными инструментами. Я не мог произнести ни звука. В музыкальной комнате стояла нехорошая тишина. "Была не была, — подумал я про себя, запою". И запел во всю силу моего многодецибельного голоса.

Запел на слова, что сердце — это конусообразной формы полый орган и что задневерхняя часть сердца называется основанием… Хотя ни голос, ни пальцы меня не слушались, я продолжал петь изо всех сил. Прозаические слова путались в моём мозгу, не подчиняясь мне и никак не желая становиться стихами. И хотя стрелка индикатора моего сознания ходила ходуном, но внешне я был спокоен. Пульс (я успел наложить пальцы на запястье), пульс, как всегда, глубокого наполнения, пятьдесят два удара в минуту.

О чём я хотел написать песню? О сердце! О сердце, которое бьётся… Сердце бьётся, как… как что?.. Как метроном! А метроном — это такой прибор для отбивания ритмических частиц времени. Сердце бьётся, как… как часы. А часы — это прибор для измерения точности времени… А «бьётся» — это глагол. Но какое это сейчас имело значение, что «бьется» — это глагол, а метроном — это прибор, а часы — это часы… И что все вокруг шумят и не понимают моего спокойствия…

"Где вы, где вы, братья по разуму?.. Они бы меня сейчас поняли; не то что эти братья по пению", — думалось мне.

Более полувека назад физики обнаружили интереснейшее явление природы. Оказалось, что из космоса наша планета постоянно «обстреливается» потоком атомных ядер высокой энергии. Она так велика, что ядра атомов не только пронизывают всё живое, но способны пробить довольно толстый слой свинца, проникнуть на сотни метров в глубь Земли.

Интерес к посланцам космоса был отнюдь не праздный: даже одна столь энергичная частица способна вывести из строя пятнадцать тысяч клеток человеческого организма. По сравнению с общим количеством клеток — порядка тысячи биллионов — это не так много, но, может, эти частицы вывели из строя мои музыкальные клетки? Да нет, всё это ерунда, у других же они ничего не вывели! Да и Павлов Иван Петрович был прав, когда писал, что "самые сильные раздражители — это идущие от людей. Вся наша жизнь состоит из труднейших отношений с другими, и это особенно болезненно может чувствоваться". Вот люди надолго останутся наедине с космосом… и с самими собой. Теснота, необычная обстановка, изоляция. Как тут избежать отношений, которые могут "особенно болезненно чувствоваться"? Тут не в космосе, и то вон что творится. Полное непонимание.

В музыкальной комнате мои одноклассники все были в панике, в стрессе, но я-то был спокоен, хотя мне не подчинялись ни голос, ни пальцы, ни стихи, ни…

То, что они принимали, как всегда, за моё нахальство, за желание сорвать урок, за… даже не знаю что, на самом деле было совсем не это. Просто одна из моих систем существования (из запущенных систем — по Чарлзу Дарвину) попала в аварийную ситуацию, и все, что я делал (форсировал голос, перестраивал на грифе гитары непослушные пальцы, пытался переложить прозаические слова о сердце в рифмованные строки), всё это было попыткой выправить положение.

Возникла какая-то сверхпарадоксальная ситуация: я знал и не мог, я не мог, но я знал!

Это всё равно что шофёр, сев за руль автомобиля, включил зажигание и нажал на стартёр, а у него, вместо того чтобы завестись мотору, заиграл бы радиоприемник. Мои знания особенностей научного творчества пришли в невероятное противоречие с особенностями художественного творчества; и то и другое я знал назубок, но если я знал, как извлекается корень, то я его мог извлечь, а если я знал, как писать стихи ямбом, это ещё не означало, что я это могу сделать.

Я пел, испытывая такое ощущение, как будто подлетаю к неведомой планете для выполнения сверхтрудной сверхзадачи, у меня отказали все приборы, и сейчас я совершаю самую сверхжёсткую сверхпосадку, правда, в которой пострадает всего лишь одна система, и то не пострадает, а как бы… не сработает так, как надо!.

Нет, не все системы моего сверхорганизма отказали. Но этот нерасшифрованный язык искусства… Эти иероглифы пения и стихотворства… И неужели не удастся их расшифровать? И неужели отец прав, и у меня никогда не было музыкального слуха и голоса, не было и не будет?.. Неужели прав и Чарлз Дарвин, и я опоздал с оживлением клеток мозга, занимающихся искусством?

Как правило, у людей, лишённых слуха, он никогда не появляется. Есть правила, но ведь есть и исключения из них. Попробуем быть исключением!.. Конечно, быть исключением очень трудно, а когда мне было легко?

Я всё бы ещё продолжал петь, если бы меня, вот так аварийно поющего и аварийно сочиняющего стихи, не выдворили всем хором, в полном смысле этого слова, из класса. Первый раз в жизни я выдворился из класса в спокойном недоумении и в недоуменном спокойствии, больше всего занятый не тем, что меня выдворяют из класса, а тем, что творится в моей всепонимающей и ничего не понимающей голове. "Информация принята, но не расшифрована и поэтому не обработана…" — подумал я, слушая за спиной возмущённый ропот класса. Ещё я подумал, что они, умеющие петь и играть на рояле, сильнее меня, пока, конечно, временно, только временно, временно!..