X. «Альбатрос» жив. Пудель мертв

— Везувий! Везувий! Рибелло! Везувий виден!..

Высокий военный приложил руку ко лбу, чтобы защитить глаза от солнца, которое только что поднялось над горизонтом.

В самом деле, треугольное облако ясно выступало из морской глади.

— Часа через два «Альбатрос» будет в порту.

Рибелло с волнением сел на ящик возле мачты и смотрел, смотрел. Семь лет скитался он по далеким знойным морям вдали от родины, много раз во время страшных бурь, голодовок, сражений навсегда прощался с Италией. И вот опять — Неаполь.

Рибелло вспомнил то утро, когда шел он по дороге, глядя вдаль на приближающийся корабль. А теперь он сам и на том же самом корабле плывет по морю, а может быть, какой-нибудь новый Рибелло бредет в город, глядя на белые паруса и мечтая о работе. И солнце восходит совершенно так же, как восходило тогда, и так же дымится Везувий. Только тогда была осень, а теперь весна, и только он, сам Рибелло, другой, совсем другой.

И нет уже рядом с ним черного друга пуделя. Мирно умер пудель, достигнув преклонных для собаки лет, а «Альбатрос» плывет по морю, и скоро ступит Рибелло на широкие и плоские камни знакомой набережной. Семь лет скитался он по морям, а в Неаполе не был уже лет двадцать. Может быть, уже половину города разрушило землетрясением, может быть, все люди, которых он когда-то знал, давно умерли от чумы, от старости…

Забегали матросы, убирая и свертывая паруса.

Рибелло ведал судовой артиллерией. Пушкари по его команде не раз приводили в ужас диких островитян «громом и молнией», не раз обращали в бегство дерзкого пирата. Но теперь кончены все волнения, все опасности плавания, и вот Неаполь вырастает из вод все такой же — блестящий издали и наверное грязный вблизи. И уже можно разобрать копающихся на пристани людей, голодных, чающих работы. Может быть, эти люди кричат сейчас новому Рибелло: «Ступай прочь. Не отбивай у нас хлеб, мужик». А есть ли у нового Рибелло верный пес, чтоб вцепиться в жирную ногу надсмотрщика?

А старый Рибелло теперь уже не ищет работы. Он знает себе цену. У него есть несколько золотых слитков и целая бутыль золотого песку. Это, конечно, еще не богатство, но и никак не бедность. Да и двадцатилетний военный опыт кое-что значит. С такими усами не бегают за работой, подобрав с голодухи живот. Да, Рибелло не пропал. Он вышел в люди.

Корабль подошел совсем близко, на солнце блеснул крест на Сан-Доменико-Маджоре.

Наверное, Джордано Бруно теперь важный профессор, знаменитый ученый. Чего доброго, он и не признает старого друга. Когда Рибелло покидал Европу, имя Джордано Бруно было известно повсюду. Он заставил-таки многих поверить, что солнце вертится вокруг земли, или наоборот. Рибелло никак этого не мог запомнить.

Якорная цепь заскрипела, загрохотала.

Опять крик, суета. Последняя суета. Корабль остановился.

 

Чудно было для Рибелло бродить по таким знакомым и вместе с тем чужим улицам.

Но ни одного знакомого лица в окне.

Вот дом, где жила Луиза.

На пороге сидит толстый человек и покрикивает на черномазую ребятню, пускающую лодочки в грязных стоках. Вот и ведьма появилась в окне. Еще жива, совсем не изменилась.

— Луиза, — крикнул ей толстяк, — дай вина, пить хочется, как Иову на гноище.

— Чтоб я тебе, дармоеду проклятому, святой Климент да оглушит тебя…

Рибелло сам едва не оглох. Это Луиза. Та самая Луиза.

Рибелло быстро пошел прочь, словно боясь, что его заставят занять место толстяка.

А жарко было в самом деле. Он зашел в подвальчик, где пахло кислым вином.

В подвальчике сидел только всего-навсего один посетитель и сам с собою играл в кости.

— А ведь это Рибелло, — воскликнул он. — Узнаешь? Я Антонио… генуэзец.

— Помню, — сказал Рибелло.

— Приплыл на «Альбатросе»?

— Приплыл. Что нового в мире? О том, что Филипп Второй испанский помер и что Генрих Четвертый в Париже принял католичество, это я знаю. Это нам сказали еще в Гибралтаре. И то и другое меня не тронуло. А в Италии что делается?

— В Италии…

Антонио задумался. Потом он вздрогнул, словно вспомнил, что-то.

— Ты ведь знавал Джордано Бруно?

— Еще бы, — вскричал Рибелло. — Неужели умер?

— Не умер… пока.

— Почему пока?

— Шесть лет томится он в Риме, в тюрьме святой Марии. И говорят…

— Что?

— Одно время он еще колебался, а теперь решился окончательно. Он не хочет отрекаться… Я-то все это знаю, ибо я служил в римской тюрьме. Сейчас меня перевели сюда. Ах! Он добьется того, что его сожгут!

— Сожгут?

Рибелло закричал это так громко, что Антонио схватил его за руку и кивнул на хозяина кабачка.

— Зачем орешь? Ведь он слышит!

Рибелло в волнении выпил стакан холодного вина.

— Слушай, Антонио… А его нельзя… ему нельзя?

— Что?

— У тебя есть в тюрьме святой Марии знакомые тюремщики?

— Ну, конечно, есть. Целый десяток.

Рибелло вспомнил о своем золоте.

— Антонио, слушай, — сказал он, — только слушай внимательно…

И он заговорил так тихо, что как ни вытягивал шею трактирщик, он ничего не мог разобрать, кроме отдельных замечаний Антонио.

— Золотые ключи все отпирают… Парни веселые… И выпить любят.

Рибелло, наконец, умолк и снова выпил вино.

— Только торопись, — сказал Антонио. — До Рима путь не такой близкий. — Рибелло молча пожал ему руку, швырнул на стол монету и быстро вышел из кабачка.

Он прямо направился на корабль, прошел в свою каютку, отпер сундучок и из груды всякого тряпья извлек тяжелый золотой слиток. Он с удовольствием взвесил его на руке.

 

Через час в лавке ювелира слиток превратился в большую горсть золотых монет, а еще через час часть монет превратилась в серого коня, в седло и сбрую.

Сам Рибелло без труда превратился из артиллериста в кавалериста.

И конь, почуяв серьезного седока, деловой рысью помчался по римской дороге.

 

XI. Сорок дней

Уже увидев издали купол святого Петра. Бруно понял, что гибель неминуема. Не потому, что он не сможет умилостивить своих судей, а потому, что он не захочет этого сделать. Борьба всей жизни снова встала перед ним. Неужели погубить всю эту борьбу таким жалким унизительным концом. Бруно сам себе ответил на этот вопрос твердо и определенно: нет, не губить. Лучше смерть, чем позор.

Если на первых допросах в Риме он держал себя как-то неуверенно и словно колебался, то это было чисто инстинктивное желание отдалить роковой конец. Он говорил, что ему надо подумать, еще раз переоценить все, что он утверждал, и все, что отрицал. Его не торопили, поверив в искренность его тона. В самом деле, слишком быстрое отречение было бы даже подозрительным и для друзей и для врагов. К Бруно были приставлены опытные в богословских спорах монахи и священники. Он держал себя с ними скромно и осторожно. Он оттягивал по возможности наступление рокового часа, он слишком любил жизнь, даже в темной тюремной келии св. Марии. Смутные надежды жили в его сердце. А вдруг произойдет что-то. Вдруг протестанты пойдут войной ла Рим. Может быть, Генрих Четвертый захочет овладеть Италией. Безумная надежда. Но и скоро рухнула.

Однажды услыхал Бруно из своей темницы радостный звон по всему Риму. Праздника в этот день не было, стало быть, случилось что-то важное и приятное для католиков. Но что? Это объяснил Бруно тюремщик.

— Генрих Четвертый принял католическую веру и объявил ее религией для французов, — сказал он с торжеством. — Бог побеждает всюду врагов своих.

Ликующий звон для Бруно звучал, как погребальный.

В этот день он долго сидел, поникнув головой, и тайный надсмотрщик, наблюдавший за ним, сквозь незаметное отверстие в стене, доложил инквизитору о том, что узник опечален.

Роковой час все приближался.

И наконец с бьющимся сердцем выслушал Бруно постановление священного судилища, прочитанное ему викарием ордена доминиканцев Павлом Мирандолой.

— Потребовать от Джордано Бруно решительного отречения от всех его ересей в перечисленных ниже восьми основных пунктах, дав ему еще сорок дней на размышление.

Тут ничего не было сказано о том, что произойдет, если Бруно не отречется. Но Бруно и не спрашивал об этом.

Сорок дней. Очень много, если ждешь счастья, и очень мало, если ждешь гибели. Размышлять было не о чем. Все уже было решено.

Но, видимо, церковь, все еще надеялась уговорить безумца, добиться отречения, столь нужного ей для доказательства своей силы. Однажды к Бруно явился маленький худой священник с ласковыми глазами и стал уговаривать его тихо и ласково.

— Сын мой, но ведь та истина, в которую вы верите, не перестанет быть истиной от того, что вы от нее отречетесь, а если она от этого перестанет быть истиной, стало быть это вовсе не истина, и тогда можно отречься от нее.

Бруно сразу понял, что это иезуит явился к нему. Это была их система убеждать — их знаменитая казуистика.

— Почтенный Филлиукциисс говорит, например, — продолжал маленький священник, — если ты вчера совершил какой-нибудь поступок, то и говори: «клянусь, я не совершал этого поступка», а про себя думай: «сегодня». Или, тебя обвиняют в убийстве человека, которого ты действительно убил. Говори: «клянусь, я не убивал его», а сам при этом думай: «до его рожденья». Вам говорят, сын мой, признайте, что учения ваши ложны», а сами при этом подумайте: «с точки зрения церкви». Таким образом, вы и исполните требование церкви и спасете себя.

— А вот если я скажу вам, что вы негодяй, — сказал Бруно, — то знайте, что ничего другого я о вас при этом не подумал..

Иезуитик на секунду смутился.

— Но вы этого не скажете! — проговорил он оправившись.

— Нет скажу: вы негодяй!

— Это не вы говорите, а бес, сидящий в вас.

Он ушел, очевидно досадуя, что не сумел добиться своего.

Считая дни, Бруно вспомнил, как считал он шаги в ту ночь когда убегал из Рима. Но тогда он бежал от смерти, таящейся во мраке, теперь сам шел ей навстречу. И тогда ему было сказано: «Беги из Рима, беги». Теперь уже никто не станет спасать его. Старый Мартино мертв. Антонио, с которым он начал дружить, был переведен куда-то, очевидно вызвав подозрение.

Наконец миновал последний день.

Викарий Павел Мирандола явился в келью к Бруно в тот самый час, в который сорок дней тому назад прочел ему решение судилища. Минута в минуту.

— Я пришел за ответом, — произнес он, еле скрывая свое любопытство.

— Я не отрекаюсь ни от чего, мною сказанного или написанного, — произнес Бруно глухим голосом, — за исключением одного моего сочинения, еще не напечатанного, но, вероятно, попавшего в руки инквизиции еще в Венеции.

— Какого сочинения? — быстро спросил викарий.

— Того, которое я посвятил папе, — «О семи искусствах».

Бруно отвернулся и сел на скамью. Тяжело было ему самому объявлять смертный приговор. А этими немногими словами он осудил себя на смерть.

И это было подтверждено ему в великолепном дворце Мадруччи, куда привели Бруно ночью на заседание священной коллегии.

Бруно встал перед судилищем гордо и видимо спокойно. Он хотел с честью довести до конца свою роль.

Черный секретарь долго и монотонно читал обвинения. Их было много, и каждое из них уже подлежало тяжкой каре. Прочтя обвинение, секретарь сделал паузу, как бы ожидая от Бруно какого-то заявления. Но Бруно молчал. Мадруччи сделал знак продолжать чтение. Секретарь откашлялся.

— А посему означенного еретика Джордано Бруно из Иолы окончательно лишить сана, отлучить всецело от церкви и передать светским властям, дабы подвергнуть его возможно более мягкому наказанию, без пролития крови.

Это означало: сжечь, но самое слово произнесено не было.

Секретарь кончил читать, умолк и потупился. Потупился и сам Мадруччи.

Бруно побледнел, поняв страшный смысл последней фразы.

Он взглянул на колеблющееся пламя витых золоченых свечей, вспомнил, как обжег он себе палец, вытаскивая из огня рукопись, на которую тогда так надеялся и которую так хотел вместе с тем уничтожить. Теперь все это позади, все колебания, сомнения, желания. Впереди только огонь.

И Бруно почувствовал — теперь, когда все кончено, надо как следует проститься с жизнью.

Он собрал все свои силы, чтобы голос не дрогнул.

— Вы произносите этот приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю, — произнес он.

И повернувшись спиной к судьям, пошел к двери смелыми шагами, вспугивая эхо под расписным тяжелым потолком.

Но сердце у него было охвачено ледяным холодом.

То не была трусость. То была как раз величайшая храбрость, которая состоит не в том, что человек не боится смерти, а в том, что человек, боясь смерти, поступает так, как-будто ее не боится.

Всю эту ночь Джордано Бруно дрожал в страшном ознобе, лежа на своей койке, и слезы текли у него из глаз. Но если бы кто-нибудь явился к нему и опять сказал бы: «хочешь спастись от страшной смерти путем отречения?» — Бруно ответил бы:

— Нет.

 

ХII. «Без пролития крови»

В середине февраля уже по-весеннему цветут равнины Кампаньи, и окрестности Рима благоухают первыми цветами и светлою, еще молодою зеленью.

Синьор Пульчи был уже очень стар, но тем более он ценил каждую весну, ибо не был уверен, что доживет до следующей. Он сидел рано утром у порога своей харчевни и глядел на белую дорогу, широкой лентой уходившую в обе стороны. Каждый порыв ветерка щедро приносил ему благоухание из долины, и синьор Пульчи каждый раз глубоко вдыхал чудесный воздух и говорил, улыбаясь: «Спасибо, внучек». Почему-то ветерок рисовался ему в виде резвого внучка, который бегает возле него и приносит ему то фиалку, то дикую розочку. Хорошо, в самом деле, было бы иметь такого внука.

Топот коня вдруг раздался в тишине утра. Кто-то мчался с юга. Мчался, как сумасшедший. Вот уже можно было различить и всадника. Он гнал в карьер серого коня, и слышно было, как тяжело дышал загнанный конь.

— Вот бешеный! — подумал синьор Пульчи.

Около харчевни всадник сразу осадил коня и крикнул хрипло:

— Далеко до Рима?

Скакавший очевидно был военным: длинные усы, выправка, повелительный громкий голос. Конь дрожал, покрытый пеной, едва стоя на своих тонких, словно выточенных художником ногах.

— И не жалко вам коня? — вскричал синьор Пульчи.

— Далеко ли до Рима? — крикнул всадник. — Отвечай, старый черт!

— Ну, если я старый черт, так нечего со мной и разговаривать…

Но всадник яростно махнул рукой и так вонзил шпоры в окровавленные уже бока коня, что синьор Пульчи вскрикнул от ужаса.

Конь метнулся, взвился на дыбы и снова помчался вперед. Но он не проскакал и тридцати шагов, как вдруг остановился и рухнул на землю. Всадник едва успел спрыгнуть с него и удержаться на ногах.

— Ну вот! — воскликнул Пульчи. — Я так и знал. Погубил коня. И какого коня!

При этом он подумал, что, наверное, всадник теперь захочет отдохнуть и поесть, а тогда уж придется ему втридорога расплатиться за «старого черта». Каково же было удивление синьора Пульчи, когда странный путешественник, убедившись, что конь уже не встает, вдруг побежал по направлению к Риму, даже не оглядываясь на своего коня. Очевидно это был в самом деле либо помешанный, либо человек, имевший в Риме слишком важное дело….

 

Рибелло сначала бежал, потом, устав, быстро шагал к римским воротам. Он задыхался с непривычки. На корабле мало приходится ходить. Вот и ворота, вот развалины дворца Каракаллы. Множество народу тащится в Рим, и у всех на устах слово «Кампо-ди-Фиоре». Кампо-ди-Фиоре — базарная площадь в Риме. Рибелло знал это название и полагал, что идущие кругом люди это торговцы и покупатели, которые торопятся на базар. Он еще раз взглянул на записочку, данную ему Антонио — адрес некоего верного человека, Помпео Варди, охраняющего темницу святой Марии, большого любителя золота. В то же время Рибелло пощупал свой пояс, в котором были зашиты золотые монеты. Все в порядке. Но идти становилось трудно из-за множества людей, которые толкались, торопились, бежали и все в одном направлении — на Кампо-ди-Фиоре. «Хорошо быть в Риме базарным торговцем, — подумал Рибелло, — не пропадешь».

В одной из кривых улиц, где было поменьше народу, остановился Рибелло у ворот и спросил женщину, с раздражением качавшую на руках младенца.

— Здесь живет Помпео Варди?

— Здесь. Да не плачь, чучело! Уймись!

— А где его квартира или комната?

— Да его все равно дома нет!

— А где он?

— На Кампо-ди-Фиоре.

— Черт! Почему это всех несет сегодня на Кампо-ди-Фиоре?

— Он-то пошел по долгу службы, — сказала женщина, тряся младенца, — а вот другие живодеры просто так уж… весело им, видно, смотреть, как мучают людей.

— Каких людей?

— Конечно, синьор, еретики те же люди. И мне кажется, нет радости глядеть, как человек будет корчиться на костре.

— Какой человек?

Рибелло еще ничего не понял, но кровь вдруг отхлынула у него от сердца и пот выступил на лбу.

— Да вот этот — Джордано Бруно… Его же сегодня сжигают на Кампо-ди-Фиоре… Что с вами, синьор?

Рибелло прислонился к холодной стене дома. Ноги и руки у него вдруг ослабели, в глазах потемнело.

— Скоро? — прохрипел он. — Это будет скоро?

— Да, уж все бегут.

Рибелло оторвался от стены и медленно пошел прочь.

— «Пьяный, что ли», подумала женщина и, глядя на людей, бегущих в одном направлении мимо переулка, пробормотала:

— У животные!

По правде сказать, ей очень бы самой хотелось пойти посмотреть на страшное зрелище, но она взялась нянчить младенца богатой зеленщицы, и утешало ее только то, что казненные всегда долго снятся потом и мерещатся по ночам.

Рибелло шел бесцельно и бессмысленно, невольно повинуясь течению толпы. Она все сгущалась вокруг него и, наконец, неотвратимо понесла его и с гулом вынесла на Кампо-ди-Фиоре. Дома, фонари, крыши все было унизано, усыпано людьми, и люди гудели зловеще и грозно.

Посреди площади у высокого каменного столба с цепями стояла телега, и возчики поспешно сбрасывали с нее дрова. Поленья отчетливо ударялись о камень.

— Сухие! — сказал кто-то в толпе одобрительно.

Рибелло стал яростно выбиваться из толпы. Его ругали, пихали, но он, в свою очередь, так страшно толкал всех, ругался, что его кое-где пропустили, и он пошел, сам не зная куда, по какой-то улице уже навстречу людям, спешащим на Кампо-ди-Фиоре.

Он остановился, чтоб отдышаться, возле лавки ювелира. На пороге стоял человек и с тоской глядел на бегущих людей.

— Боже мой, — бормотал он, и слезы блестели у него в глазах.

Рибелло вдруг почувствовал в нем друга.

— Сжигают Бруно — пробормотал он.

Человек, это и был сам ювелир, очевидно, посмотрел на Рибелло и вдруг пожал ему руку.

— Да, да, — пробормотал он.

— Вы знавали его?

— Я? Ах! Синьор… Мы когда-то с ним вместе удирали из Рима… Еще когда был папой Григорий Тринадцатый. С тем папой я был не в ладах. Пришлось удирать. А теперь вот… А, Джордано… Мы с ним земляки. Оба иоланцы.

— Вы иоланец? И я тоже из-под Иолы.

— Я — Пьетро Кампа.

— Знаю это имя.

— Какое несчастье!

Вдруг кругом все заволновалось, гул толпы стал особенно страшен, и раздались возгласы: «Идут! Идут!»

Пьетро Кампа отступил в глубину лавки.

— Я не хочу этого видеть, — бормотал он.

Рибелло увидел в конце улицы огромный огненный стяг, и вошел в лавку, дрожа всем телом.

Пьетро захлопнул дверь. Она была стеклянная, и сквозь нее была очень хорошо видна улица. Гул толпы сделался глуше и поэтому страшнее.

Пьетро сел на табуретку и закрыл лицо руками.

Слезы ручьем текли у него сквозь тонкие дрожащие руки.

— Джордано, — шептал он. — Джордано…

— Он сейчас пройдет мимо, — бормотал Пьетро, — он, наверное, взглянет сюда. Я умру. Я с ума сойду.

Рибелло застыл в каком-то тупом ужасе, но он был не в силах оторвать взора от широкого стекла. Люди на улице распластались по стенам, чтобы дать место процессии, и глаза всех уставились в одну точку. По мере приближения шествия гул затихал, и люди превращались в неподвижное изваяние с вытаращенными, немигающими глазами: и мужчины, и женщины, и дети.

Стена противоположного дома вдруг осветилась странным кровавым светом. Такой свет распространился и по лавке Пьетро. Огромный пурпурный стяг появился за окном. От этого стяга и падали кругом такие отсветы. Его несли впереди процессии. Стяг, несомый знаменоносцем, медленно проследовал мимо, и появилась толпа священников в полном праздничном облачении. Их было много, и у всех были одинаковые бритые суровые лица. Вот прошли священники, и появилась одинокая странная фигура. Человек в желтом балахоне, покрытом изображениями чертей. На голове у человека был остроконечный бумажный колпак, на самом острие которого приделана была фигурка человечка, объятого пламенем. Странный скоморох шел медленно, как во сне, и не глядел по сторонам.

— Бруно! — вскричал Рибелло. — Да ведь это Бруно!

Он метнулся к двери, схватился за рукоятку шпаги, но отступил снова, с отчаяньем топнув ногой. А мимо окна теперь тянулись ряды кардиналов и инквизиторов. Впереди шли Мадруччи и Сан-Северино в великолепных красных облачениях и в красных шапках. Потом замелькали конные и пешие стражи. Они удерживали напиравшую со всех сторон толпу.

Рибелло вдруг стало душно, страшно, невыносимо в этом проклятом городе. Он распахнул дверь, выскочил на улицу и помчался снова навстречу людскому потоку, распихивая людей, которых он в это время ненавидел. Он готов был плевать в эти выпученные, жадные глаза, готов был свернуть эти вытянутые шеи. Глухо ударил позади него погребальный колокол. Ему ответил, другой, третий. Все колокола Рима гудели теперь. Процессия подошла к месту казни. Рибелло бежал среди редеющей толпы, а угрюмый колокольный звон словно подгонял его, глухо гудя через ровные промежутки времени.

То жизнь отсчитывала для Бруно последние минуты.

Улица опустела. Рибелло увидел какие-то ворота, ведущие прочь из города. Он устремился по дороге, но как ни бежал он, удары колокола продолжали падать ему на сердце, далеко разносясь в тишине весеннего дня.

Дорога шла в гору, и бежать было трудно. Рибелло задохся, он остановился, с секунду поколебался и оглянулся.

Посмотрел и застыл на месте, ибо ноги вдруг отяжелели у него, а сердце замерло в груди.

Огромный черный столб дыма, медленно разрастаясь, поднимался над Римом. И с каждым ударом колокола вырастал столб все выше и выше. Вот перерос он громаду святого Петра и теперь безраздельно царил над Римом, пополам разделяя синее небо, и внизу, у основания столба, порой пробегали и исчезали призрачные алые отсветы.

— Не пожар ли в Риме? — услышал Рибелло у себя над ухом. — Что это за дым над Римом?

Рибелло с трудом повернул голову. Как сквозь сон увидел он перед собой худого, высохшего заживо монаха в черно-белой рясе.

Черный капюшон наполовину закрывал монаху лицо. Он опирался на посох, видимо утомленный долгой ходьбой.

— Там сжигают Джордано Бруно! — машинально проговорил Рибелло.

Монах вздрогнул так, что капюшон сполз у него с головы.

— Джордано Бруно! — закричал он, воздевая руки к небу. — Сжигают Джордано Бруно!

Рибелло вдруг узнал Августина. Постаревшего, страшного, безумного.

Августин упал на колени, прямо в дорожную пыль, словно ноги подкосились у него.

— Благодарю тебя, боже! — вскричал он, простирая к небу худые, длинные руки. — Благодарю тебя за то, что ты внял моим молитвам и вот казнишь грешника святой своей казнью… Слава тебе, боже, слава тебе!

Весь гнев, который Рибелло в это страшное утро скопил в своем сердце, вдруг взорвался в нем, и уже ничто не могло теперь сдержать его. Рибелло выхватил шпагу и по рукоять погрузил ее в грудь коленопреклоненного монаха, а когда вырвал снова, то кровь широкой струей растеклась по рясе. Августин рухнул, не издав стона и не успев опустить воздетых рук. А Рибелло побежал, размахивая шпагой и кропя кровью белые придорожные тюльпаны…

Когда он, наконец, остановился и, схватившись за сердце, снова оглянулся на Рим, черного столба уже не было над городом.

Только легкое, как перышко, темное облачко тихо таяло среди лазури.

Колокола умолкли.

Рибелло опять побежал и оглянулся.

 

Все небо было ясно и сине. Рим исчез за холмом, и теперь кругом была только весна. Рибелло хотелось заплакать, но весенний ветерок трепал его кудри и не давал погоревать как следует.

Рибелло вздохнул, вложил шпагу в ножны, сел на древний камень у дороги и стал горевать о своем друге.

 

^{В тексте 1} Добрый день, ваше величество.
^{В тексте 2} Пышный воротник в сборках.
^{В тексте 3} Игра: шарик ловят на острие или в чашечку.

 

С. Заяицкий. Псы господни. Повесть о Джордано Бруно. Для детей среднего и старшего возраста. Обложка и рисунки художника Н. Носова. М.: Молодая гвардия, 1930 Отменить ответ

Конец формы

Начало формы