IV. Его величество наихристианнейший король Генрих III французский

В жаркий майский день в Париже по набережной реки Сены двигалось странное шествие, направляясь к королевскому дворцу — Лувру.

Впереди шел сам король в черной одежде, босой, со свечкой в руках и с черным монашеским капюшоном на голове. Он шел, понурив голову, перебирая рукою четки в виде маленьких черепов и гнусаво бормоча молитвы. За ним шли придворные, одетые так же, как и король, с тою только разницей, что и бормоча молитвы они пересмеивались и перемигивались между собою, а иные просто давились от хохота. За придворными шли настоящие монахи — капуцины, францисканцы, доминиканцы. Они тоже бормотали молитву с равнодушием профессионалов, привыкших к этому делу, время от времени вздыхая и ударяя себя в грудь.

Парижские горожане глядели на эту процессию молча; одни еле удерживались от смеха, другие тихо бормотали ругательства по адресу короля, который еще несколько дней тому назад изволил носиться по улицам верхом с кавалькадой своих приближенных, колотя палками всех встречных направо и налево и крича всякие непристойности. Но в эту ночь королю приснился странный сон: будто его растерзал лев, присланный ему в подарок венецианским дожем. Король приказал застрелить льва и потом вдруг сообразил, что этого нельзя было делать, что этот лев, присланный из Венеции, как бы изображал крылатого льва святого Марка, и потому убийство его было тяжким грехом. Объятый ужасом, он немедленно отправился каяться в капуцинский монастырь и теперь возвращался домой, голодный и сердитый. Сердит он был особенно потому, что утром отдал сгоряча приказ не готовить ему ничего к обеду, кроме хлеба и воды. После долгой церковной службы и хождения по Парижу он страшно проголодался, ослаб, раскис и не знал, на ком сорвать свой гнев. Однако нужно было смиряться, чтобы не свести нa-нет всего покаяния.

Роскошный дворец Лувр сиял на солнце.

Король поднялся по широкой лестнице, гранитные ступени которой раскалились на солнце и сильно обжигали подошвы. Это еще больше рассердило государя.

Ударив себя еще раз в грудь, он вступил в прохладные покои дворца и стал подниматься по широкой внутренней лестнице, мраморные ступени которой были, наоборот, слишком холодны. И после всех этих мытарств только хлеб и вода… Вдобавок ему показалось, что позади, в толпе придворных, кто-то фыркнул или хихикнул. Он страшно нахмурился и взмахнул четками. И в этот самый миг случилось нечто непредвиденное никаким церковным уставом. С высокого карниза молниеносно скатилась вниз маленькая черная мартышка, схватила ручонками четки и принялась прыгать и раскачиваться на них, так что король от неожиданности едва не полетел на пол.

— Бонжур, вотр мажесте,^{1 Перейти к сноске} — гаркнул попугай с другого карниза.

Наступила секунда жуткой тишины. Все ждали, как отнесется король к неожиданному происшествию. Король же стоял, опустив голову, стараясь вырвать из рук обезьянки четки. И вдруг… Все облегченно вздохнули: его величество изволило трястись от хохота. И тогда кругом раздался такой взрыв смеха, какой редко раздавался в Лувре. Обезьянка рванула четки, нитки лопнули, и маленькие черепа запрыгали по паркету. С хохотом кинулись босые вельможи подбирать их, а король, совсем раскиснув от усталости, голода и смеха, истерически хохотал, упав в пододвинутое ему кресло… Чтобы рассмешить государя, придворные нарочно падали, катались по полу, сталкивались лбами… Появившиеся откуда-то белые кудрявые собачонки, тявкая; хватали их за голые ноги, мартышка металась, катая черепа, попугай орал «бонжур-жур-жур-жур». Монахи не знали, что делать, и их расстроенный вид переполнил чашу королевского веселья. Генрих теперь буквально плакал от хохота. Две собачки вдобавок начали лизать ему пятки. Он, поджимая под себя ноги, взвизгивал и, наконец, в полном изнеможении закричал:

— Есть! Есть! Хоть хлеба и воду, но давайте скорей!..

К нему подскочил его любимый шут.

— Ни хлеба, ни воды не оказалось в Париже.

— Как?

— Герцог Гиз съел весь хлеб, а брат его выпил всю воду. Они вчера постились.

— Ну а я? Что же буду я есть?..

— Увы…

— Как, ничего нет?

— Есть все… кроме хлеба и воды…

Шут звякнул погремушкой, и широкий занавес в глубине комнаты раздвинулся. Король увидел великолепно накрытый стол. Сверкали серебряные и золотые блюда и вазы, в хрустальных кувшинах золотилось и алело вино. Соблазнительный пар поднимался над серебряными мисками и соусниками. В самом деле, было все, кроме хлеба и воды.

— Ура! — крикнул король.

Он кинулся было к столу, но вдруг остановился и обернулся к монахам.

— Отцы мои, скорей. Отпустите мне грех чревоугодия.

Король быстро встал на колени и опустил голову.

Десяток рук благословил его, и хор бормочущих голосов произнес молитву.

— Ну, за дело! — весело вскричал король, вскакивая и устремляясь к столику. — За дело, друзья. А вы, отцы мои, ступайте с миром. Герцог Гиз даст вам вволю и воды и хлеба.

Зазвенели бокалы, застучали ножи и вилки…

Король ел за четверых, тем более что на столе были сплошь его любимые блюда. Его приближенные и шуты заранее обдумали все это. Только случая с обезьянкой они не могли предвидеть. Обезьянка помогла им как нельзя более кстати.

Монахи расходились ворча, но должны были делать смиренные лица. Нельзя же было им проявлять зависть к чревоугодникам.

Вина были подобраны тоже наиболее любимые королем. Вследствие этого он очень скоро напился, начал петь итальянские песни, потом приказал подать себе одеться.

Придворные наперерыв одевали его, и через пять минут король Генрих принял настоящий облик французского короля Генриха Третьего. На нем был атласный лиловый с черным камзол, белые брыжжи^{2 Перейти к сноске}, лиловые чулки и бархатные с бриллиантовыми пряжками туфли. Грудь он украсил орденом Золотого руна, а вьющиеся свои волосы обхватил золотым обручем, словно древне-греческая красавица.

Шут протянул ему бильбоке^{3 Перейти к сноске} из слоновой кости.

— Ты хочешь проверить, трезв ли я? — вскричал король.— Посмотри и убедись, что у короля Франции рука всегда тверда, независимо от того, сколько вина он выпил.

И он стал с необычайной ловкостью ловить костяной шар на острие бильбоке.

— Раз, два, — отсчитывал он при этом.

В это время дверь растворилась, и паж едва успел доложить: «герцог Гиз», как вошел герцог.

Это был человек очень высокого роста, одетый в серый, вышитый серебром камзол, в высоких сапогах. Мрачное лицо его было отмечено шрамом, почему французы звали его Балафрэ, что значит «отмеченный шрамом».

При его входе королевские любимцы прекратили свою возню, но король не прекратил игры в бильбоке.

Глава католической лиги, герцог Гиз, оценил и понял этот знак королевского пренебрежения. Поэтому он сам едва поклонился королю.

— Вы знаете новости, брат мой? — спросил герцог.

— Какие новости… шесть… брат мой… семь… восемь, — сказал король, продолжая отсчитывать попадания бильбоке. — В Париже каждый день… девять… столько новостей… десять… надеюсь что-нибудь веселое… одиннадцать.

— Зависит от точки зрения, — сказал герцог. — Генрих Наваррский занял Тулузу.

Рука у короля дрогнула, и костяной шар больно ударил его по руке. Он швырнул бильбоке на ковер.

— Занял Тулузу?

Королю, видимо, чрезвычайно не хотелось сейчас заниматься государственными делами. Он полагал, что всей этой религиозной войной должен заниматься Гиз, поскольку он основал лигу и лез из кожи, чтобы доказать свою преданность римскому престолу.

 

— Очень жаль, что войска лиги так плохо защищают города. — холодно сказал он.

— У лиги нет войск, которые не были бы в то же время и королевскими войсками, — так же холодно возразил герцог. — В данном случае Генрих повернул на Тулузу совершенно неожиданно.

Наступила тишина.

Итальянская кровь вдруг заговорила в короле, а выпитое вино бросилось в голову. Он вскочил и топнул ногою.

— Одним словом, выражаю вам свое недовольство! — крикнул он так пронзительно, что попугай захлопал крыльями и опять забормотал:

— Бонжур-жур-жур-жур…

Король невольно рассмеялся и протянул герцогу руку.

— Простите, брат мой, я погорячился. Но объясните, что должен я делать.

— Прежде всего уяснить себе, что происходящая война — не игра в бильбоке. Тогда вы поймете, что делать.

И, повернувшись на каблуках, герцог ушел, хлопнув дверью.

Все придворные вскочили со своих мест и схватились за рукоятки шпаг. Они при этом смотрели на короля, как бы ожидая его приказания.

Король был смертельно бледен, руки у него дрожали, жилы надулись на лбу. С какой охотою он уничтожил бы обоих этих Генрихов, мешавших ему жить, уничтожил бы и католиков и гугенотов, уничтожил бы эту подлую парижскую толпу, смеющую роптать, когда он веселится!

Так как все смотрели на него выжидательно, то он почувствовал необходимость с честью выйти из трудного положения. Театральным жестом указал он шуту на бильбоке, и тот немедленно поднял игрушку и вручил ее королю.

— Сегодня… раз… мы устроим праздник и бал… два… во всех залах Лувра… три… Пусть все знают… четыре… что какая-нибудь случайная победа наваррцев… пять… французского короля смущать не может… шесть. А если она смущает… семь… герцога Гиза, то он может не приходить на праздник… восемь.

И все любимцы с восторгом зарукоплескали, восхищаясь спокойствием и твердостью наихристианнейшего государя.

 

V. Ученый со старого моста

Джордано Бруно приехал в Париж вечером и остановился в первой попавшей ему гостинице «Белого Сокола». Там он поужинал, оставил лошадь и решил не откладывая пойти к ученому, адрес которого дал ему граф де-Лиль. Ученого звали Жак Мариус и жил он на мосту святого Михаила.

Когда Бруно спросил хозяина гостиницы, как пройти к этому мосту, и назвал имя ученого, хозяин как-то странно покачал головой.

— Уж лучше бы, ваша милость, у меня переночевали, — сказал он, — чем на ночь глядя идти к этому колдуну.

— Какой же он колдун? Он ученый.

Но хозяин настаивал на своем.

— Может быть, он и ученый, но наука у него дьявольская… Не советую вам, сударь, у него ночевать… Помилуй боже… Ну, стали бы вы, сударь, якшаться с палачом?.. А наш главный парижский палач, будь он проклят, первый друг вашего колдуна ученого.

Но слова хозяина только еще больше подстрекнули любопытство Бруно.

В конце-концов хозяин с неудовольствием указал ему на темневший над кровлями домов колоссальный призрак собора Парижской богоматери.

— Там рядом с собором и мост. Только раскаетесь вы, сударь, что меня не послушались.

Но Бруно уже быстро шел по кривым улицам, стараясь не терять из виду громады собора. Наконец он дошел до реки и увидал то нелепое и странное сооружение, которое называлось мостом святого Михаила.

Дело в том, что в те времена был обычай застраивать мосты жилыми строениями. На мостах бывали лавки, мастерские, банки.

Широкий мост святого Михаила был с двух сторон застроек домами, так что, идя по мосту, человек не видел реки, и ему казалось, что он идет по улице.

Уже стемнело, в окнах вспыхнули огоньки. Прохожий, которого Бруно попросил указать дом Мариуса, испуганно ткнул пальцем в ветхое строение и бросился бежать без оглядки.

Бруно подошел к двери и, подняв дверной молот, постучал.

— Да, да, — раздался старческий голос. — Я уже давно жду вас.

Зазвенели ключи, и дверь растворилась.

Старичок стоял на пороге и удивленно глядел на Бруно. Очевидно, он ждал кого-то другого.

— Простите, — сказал Джордано, — у меня к вам письмо от вашего друга, графа де-Лиля. Я итальянский ученый, и мне очень хочется поскорей познакомиться с вами.

— Итальянский ученый…

Старик пробормотал это как-то неопределенно. Однако он ввел Бруно в какую-то каморку, очевидно приемную, и при свете фонаря начал читать письмо. Лицо его вдруг прояснилось.

— Поругались в Тулузе с профессорами! — воскликнул он. — Это хорошо. Что? Вы сторонник Коперника?

— Да.

Мариус протянул Бруно руку.

— Вы, конечно, поселитесь у меня?

— Если это возможно.

— То есть иначе невозможно. Идемте.

Он ввел Бруно в большую комнату, в которой стоял тяжелый смрад, хотя окошко на Сену было открыто, и в него веяло речной сыростью. Эта комната была, очевидно, лабораторией ученого: столы и полки были заставлены всевозможными банками и склянками. На особом столе стояли какие-то предметы, покрытые рогожей. От этого стола и исходил, по-видимому, тяжелый запах.

— Это моя комната для занятий, — сказал Мариус, — но у меня есть еще комнаты во втором этаже. Там вы можете поселиться.

Он отворил дверцу, ведущую на узенькую деревянную лестницу, но в это время послышался стук в наружную дверь.

— Да, да, — крикнул Мариус и, забыв о Бруно, взволнованно пошел отпирать. Бруно оглядел странную комнату. Ему очень захотелось посмотреть, что такое таится под рогожей. Он осторожно приподнял ее и вздрогнул, словно увидел змею. Сердце у него похолодело, и от неожиданности он едва не вскрикнул. Мертвая голова с рыжими усами и рыжей бородкой лежала на столе. Мертвая голова в странном белом колпаке и с номером, пришпиленным прямо ко лбу. Бруно снова уронил рогожу и как раз во-время, ибо и Мариус и новый гость в этот миг вошли в комнату. Вновь пришедший был широкоплечий человек с приплюснутым носом и почти сросшимися бровями. В руках он держал мешок. На Бруно он поглядел весьма неприязненно.

— Вот это итальянский ученый, — сказал Мариус, обращаясь к человеку с мешком. — Его не надо стесняться… Дело в том, господин Бруно, что это палач города Парижа… он не очень охотно знакомится с людьми.

— Вернее, люди не очень охотно знакомятся со мной, — произнес палач, — да и я в самом деле поневоле избегаю знакомств. Никогда не знаешь, что еще предстоит в жизни. Ломать кости знакомому хуже, чем незнакомому.

Он усмехнулся, так как это была шутка. Бруно посмотрел на палача с любопытством, но без всякого ужаса или отвращения. Не потому, чтобы ему было безразлично его страшное ремесло, а потому, что в глазах этого человека чувствовалось что-то, что сразу наводило на мысль о человеке очень умном, не вполне обыкновенном.

— Представьте себе, господин Бруно, — сказал Мариус, — что этот сударь по праву тоже может называться ученым. Его тяжелое ремесло, постоянное общение с человеческими телами навело его на многие замечательные мысли из области медицины… Мы с ним сейчас работаем над изучением одного явления, которое может перевернуть вверх дном все наши представления о медицине. Мы делаем замечательные опыты, замечательные опыты.

Бруно вдруг почувствовал себя в своей сфере. Эти люди — ученый и палач — учились не у ветхих мудрецов, а у самой природы, у самой природы хотели похитить они ее тайны.

— Посвятите меня в ваши опыты, — сказал он, — и я буду охотно помогать вам.

Мариус радостно потер руки.

— Прекрасно.

Сразу видно живого человека. А то меня все боятся. Считают колдуном. Наверное, мой дом давно подожгли бы, если бы не боялись королевы-матери, Екатерина Медичи лечится у и верит мне. Итак, вы хотите знать, в чем состоят наши опыты… Во-первых, мы изучаем строение человека, его костей и мышц. То, что называется анатомией. Вот тут тяжелое ремесло моего собрата оказывается как нельзя более подходящим. К его услугам всегда есть свежие руки, ноги, головы и целые трупы… Если бы вы знали, как сложно, как хитро устроен человек! Это живая машина. Но что самое замечательное, — пока это только наше предположение, — это то, что кровь в человеке, видимо, не стоит на месте, а движется непрерывно от сердца к конечностям и биение сердца есть в сущности его сокращение и расширение, которыми оно и гонит кровь взад и вперед по жилам. Вы понимаете, Бруно, какое это важное открытие. Ради него, пожалуй, стоит прослыть колдуном.

— А меня это утешает в моей подлой работе, — заметил палач. — Все равно кто-нибудь, если не я, терзал бы и резал этих несчастных… Но другой бы свозил их останки на свалку кормить ими ворон и голодных псов. А мы хоть пользуемся ими для науки.

— Я потом проведу вас в свой подвал. Там у нас есть несколько собранных скелетов, с описанием всех костей. Многим костям и мышцам еще нужно придумать названия… Сейчас мы занимаемся специально головным мозгом. Какой странный механизм носим мы у себя в черепе! Вы принесли еще голову?

Палач стал развязывать мешок.

 

Было уже поздно, когда Мариус отвел Бруно в комнату во втором этаже старого дома. Рассвет уже заалел на востоке, и вдали на фоне неба обрисовались башни королевского дворца.

Бруно лег в постель, но долго не мог заснуть от новых впечатлений. Приятное сознание не покидало его: он встретил, наконец, настоящего ученого.

Утром Бруно вскочил бодрый и свежий. Он поглядел в окошко. Париж сиял и сверкал на солнце. Река казалась яркой серебряной чешуей, на набережной слышался смех.

Джордано спустился вниз и увидел Мариуса, занятого разборкой каких-то необычайных предметов. На скамейке сидел коренастый человек и держал в зубах большую глиняную трубку. Ароматный дым наполнял комнату. Бруно поглядел на трубку с любопытством: в те времена курение было еще большою новостью. Обычай этот, перенятый у индейцев, был недавно еще завезен в Европу испанскими и португальскими мореплавателями. У курильщика на руке виднелась из-под рукава голова змеи, вытатуированная у него на коже, — отличие морской профессии. тоже заимствованное у индейцев.

— Посмотрите, что он мне привез! — воскликнул Мариус, показывая Бруно мертвую неимоверной величины бабочку с пестрыми крыльями. — А вот другая, еще большая. И посмотрите, какая раскраска. Он привез их с далекого юга… А взгляните на этого жука… Он едва укладывается у меня на ладони…

Мариус с восторгом осторожно вынимал из ящиков мертвых жуков, бабочек, червяков, засушенные цветы и травы странного вида.

— Это все из тропических стран… Ах, Бруно, милый Джордано, как разнообразен мир! Сколько стран, о которых мы не имеем понятия, сколько зверей, которых мы никогда не видали, сколько цветов, которых мы никогда не нюхали! Вот она, великая книга природы… Но жизни не хватит, чтобы прочесть в ней хоть одну страничку. Это не то, что ваш Аристотель, которого можно выучить наизусть всего в три года.

— Почему же мой Аристотель? — смеясь, спросил Бруно.

— Вы мечтаете стать профессором Сорбонны?

— Чтоб проповедывать новое учение. Я же не виноват, что единственный путь туда — через труп Аристотеля.

Но Мариус опять уже забыл все, кроме бабочек и цветов.

Он принес большие ящики, где у него лежали в порядке разные насекомые и цветы, и осторожно укладывал вновь привезенные экземпляры.

Бруно с большим интересом поглядывал на моряка. В те годы многие страны были только что открыты, и путешествия манили всех.. От моряка, казалось, веяло огромными океанскими просторами, его лицо было опалено тропическим солнцем, змею на руке ему вытатуировал какой-нибудь старый индейский колдун с меднокрасной кожей, украшенный пестрыми перьями. Жажда жизни, жажда знания охватила Бруно. Он опять почувствовал себя сильным и молодым. Так как моряк был не очень разговорчив, а Мариус весь ушел в разборку своей коллекции, Бруно решил пройтись по Парижу, осмотреть эту знаменитую столицу Франции.

Все кажется прекрасным в ясное майское утро. Прекрасными показались Бруно и кривые грязные улицы с высокими и нескладными каменными домами.

Джордано долго стоял перед старым зданием богословского факультета парижского университета, именуемого Сорбонной, так как его основал в 1253 году духовник короля Людовика Святого Роберт Сорбонн.

Дух борца толкал Бруно в эти ветхие стены, ему хотелось впустить сквозной ветер в затхлые древние залы знаменитого храма науки. Два почтенных доктора в черных балахонах и черных шапочках вышли из ворот университета и пошли по улице, солидно рассуждая о чем-то. Бруно поглядел на них, как охотник глядит на волков или кабанов. Во что бы то ни стало Бруно решил стать доктором Сорбонны. Это было необходимо ему, чтоб доказать этим ученым свое научное превосходство. Только тогда его слова могли иметь вес и во мнении факультетской молодежи.

— Что сейчас происходят лекции в Сорбонне? — спросил Бруно проходившего молодого студента.

— Нет, — ответил тот, — в Париже была недавно чума, и университет пока закрыт. А вы иностранец?

— Итальянец.

— А вы хотите у нас учиться?

— Да!

— А как вас зовут?

— Меня зовут Джордано Бруно, — отвечал Бруно, которому понравились простота и словоохотливость студента.

При этом имени студент радостно всплеснул руками.

— Так это вы знаменитый тулузский итальянец? Мой браг писал мне из Тулузы, что он не знает человека умнее и ученее вас.

— Он преувеличивает. А как зовут вашего брата?

— Жан Геннекен.

— О, я его знаю! Конечно, он преувеличивает!

— Нет, нет. Это, несомненно, так. О, господин Бруно, сделайтесь у нас профессором, нам всем так хочется учиться по-настоящему.

— А что вы называете учиться по-настоящему?

Студент хотел что-то ответить, но в это время на соседней улице послышался сильный шум, крики… Какие-то люди пробежали, размахивая руками и крича во все горло.

— Что случилось? — спросил студент.

— Грабят городскую кассу! — крикнул в ответ один из людей.

Бруно и студент пошли по направлению шума и увидели большую толпу народа. Толпа роптала и ругалась, а какие-то люди спокойно выносили из казначейства мешки с золотом и клали их в фургон, охраняемый всадниками, вооруженными с ног до головы.

— Чего же смотрит городская стража? — с негодованием воскликнул Бруно, которого поразил этот дневной грабеж.

Какой-то человек из толпы с удивлением оглянулся на него.

— Да это и есть городская стража. — произнес он, указывая на всадников, стоявших вокруг фургона. — Она и смотрит.

— Что за чепуха!

— В том-то и дело, что с некоторых пор всякая чепуха в Париже стала истинной правдой, — с горечью отвечал горожанин. — Кассу грабят по распоряжению короля.

— Ему не хватает денег на прокормление всякого зверья, будь оно проклято.

— Люди голодают, а он кормит обезьян, львов и леопардов.

— И говорят, ему везут из Африки слонов, которые слопают весь Париж вместе с собором пречистой матери господней.

Мешки, между тем, были уложены, и фургон тронулся сопровождаемый верховыми.

На пороге казначейства стоял казначей и мрачно смотрел вслед уезжавшему золоту. При гробовом молчании он огромным ключом со звоном запер дверь казначейства и показал толпе кукиш.

Раздался хохот, тотчас, впрочем, заглушенный бранью и ропотом.

Студент, разговаривавший с Бруно, втерся в толпу, и Бруно решил пойти домой, находя, что пока с него довольно парижских впечатлений. Поступок короля его не столько возмутил, сколько рассмешил своей наивной наглостью.

«В конце-концов, — подумал он, — раз французы терпят такого короля, они сами виноваты».

 

Мариус встретил его, таинственно улыбаясь.

— Меня сейчас вызывали к королеве-матери, — сказал он, — у нее опять разболелась спина. Я ей рассказал о вас, и она непременно хочет вас видеть. У Екатерины Медичи очень сильно развиты национальные чувства. Всякий итальянец для нее привлекателен уже тем, что он ее соотечественник. Я не сомневаюсь, что вы ей понравитесь, и она представит вас королю, который тоже обожает итальянцев. Он вам поможет пробраться в Сорбонну.

Говоря так, добродушный Мариус очень хитро улыбался.

— Ступайте сегодня в Лувр к пяти часам вечера и скажите, что вы итальянец и что вам велела прийти вдовствующая королева. Все двери Лувра сами так и распахнутся перед вами.

 

VI. Черная шапочка

Когда Бруно хотел чего-нибудь добиться, он не отступал ни перед чем. Искусством нравиться людям владел он в совершенстве. Он знал, что тайна очарования состоит в том, чтобы сразу угадав вкусы и характер человека, стараться стать похожим на него. Представ перед грозной Екатериной Медичи, Бруно прежде всего показал себя настоящим итальянцем. Он двигал руками, как итальянец, ходил, как итальянец, говорил с характерной для итальянца певучестью в голосе. А так как по облику он был настоящий итальянец, смуглый, черноглазый, то он сразу и пленил старую королеву.

Не менее восхитил он и Генриха, сделав вид. что безумно любит играть в бильбоке и рассказав ему о кушаньях, которые умел приготовлять в Иоле один знаменитый повар. И король и его любимцы были восхищены блестящим молодым ученым, умеющим с таким увлечением говорить о кушаньях и об игрушках. Бруно тут же заинтересовал Генриха «Великим искусством» Раймунда Люллия, и тот, позвав столяра, велел ему изготовить под руководством Бруно философскую машину. Бруно обещал королю написать специальную книгу об этой машине и посвятить ее королю. Он поразил всех придворных своей чудовищной памятью. В конце-концов Генрих сказал, что если Бруно не будет профессором Сорбонны, то он прикажет срыть все здание, а из его камня построить специальный университет для Бруно… И он тут же написал бумагу ректору Сорбонны, предлагая дать Бруно степень доктора, необходимую для чтения в Сорбонне лекций.

В этом и заключалась хитрость Мариуса. Дело в том, что сорбоннские профессора ненавидели королей династии Валуа, ибо те заставили некогда Сорбонну принести извинения за выпущенный университетом трактат о праве римских пап свергать и назначать королей. Мариус был уверен, что рекомендация короля вызовет жестокий отпор со стороны профессоров.

Но Бруно ничего не подозревал и на другой же день с бумагою короля явился к ректору Сорбонны.

— Прекрасно, — произнес ректор ледяным тоном, — мы, конечно, подчинимся воле его величества, хотя бы вы и были простым свинопасом, не умеющим ни читать, ни писать.

Бруно вспыхнул.

— В звании свинопаса я не вижу ничего оскорбительного. Но, конечно, глуп тот свинопас, который, вместо того чтоб хорошо пасти свиней, собирается плохо читать лекции. Я вовсе не хочу насильно заставлять вас делать меня профессором. Я прошу дать мне возможность добиться степени доктора путем диспута.

— Прекрасно, — тем же тоном опять сказал ректор, — диспут будет устроен для вас завтра. Видите, как мы спешим исполнить королевскую волю.

Бруно поклонился и вышел со спокойной уверенностью в победе.

Если бы он видел, каким взглядом проводил его ректор, уверенность эта, может быть, поколебалась бы.

 

— Для королевского кандидата, — сказал ректор, — мы устроим особо торжественный диспут по древнему сорбоннскому обычаю.

Двадцать четыре доктора в черных мантиях и в черных шапочках собрались в большом мрачном зале Сорбонны. Рядом с залом была особая комната для диспутанта, из которой был только один выход в зал. У дверей этой комнаты, на столике, лежала черная шапочка — та самая, которая должна была украсить голову кандидата, в случае если он выдержит диспут.

Бруно был торжественно введен в комнату, и ректор сказал ему:

— Теперь в течение двенадцати часов ты не выйдешь отсюда, не будешь ни пить, ни есть, и каждые полчаса два новых доктора будут являться сюда и задавать тебе вопросы, на которые должен суметь ответить тот, кто добивается высокой чести стать профессором нашего древнего факультета.

Сказав это, он вышел, оставив Бруно одного, и хлопнув в ладоши, дал знак, что испытание начинается.

Два доктора немедленно вошли в комнату, где сидел испытуемый.

Через полчаса они вышли, утирая пот со лба, уступив свое место другим.

— Это не человек, а дьявол, — говорили они, — он помнит почти наизусть все, что читал. Он знает всего Фому Аквинского, Аристотеля, Платона. Нам так и не удалось ни на чем сбить его.

Ректор нарочно приберег к концу самых опытных в диспутах.

— Быть может, он хуже знает творения отцов церкви.

Но в это время вышли другие два доктора, уступив место следующим.

— Этот мальчишка всех нас заткнет за пояс. — возмутились они, — он знает буквально все, что есть в книгах, написанных и праведниками и грешниками.

 

Уже двенадцать докторов победил Бруно. Он уже очень устал, проголодался, в горле у него пересохло, он охрип, но голова его была по-прежнему свежа. Жажда чрезвычайно мучила его, но из гордости он не хотел просить воды. Он хотел выдержать испытание по всем правилам.

Ректор нарочно приберег к концу самых опытных в диспутах профессоров. Сам он решил идти под конец, так как славился своим умением задавать каверзные вопросы и не сомневался в своей образованности.

Бруно сидел на табуретке весь потный, с прилипшими ко лбу волосами. Десять часов он непрерывно отвечал на вопросы, он уже еле говорил, хрипел, кашлял, голова у него трещала, и страшным усилием воли он заставлял себя думать и рассуждать ясно и уверенно.

Уже двадцать два профессора поломали с ним свои словесные копья, теперь была очередь ректора и зловещего с виду старого профессора богословия.

Королю все время сообщали о ходе диспута; он хохотал и потирал себе руки.

Ректор задал Бруно каверзный вопрос, но немедленно получил исчерпывающий ответ, правда, почти шепотом. Зловещий доктор спросил Бруно, как трактовал Аристотель форму и материю, причем нарочно запутал свой вопрос так, что его едва можно было понять. Но Бруно понял и, собрав все силы, прочел блестящую лекцию о материи и о форме. Он при этом глядел на песочные часы. Полчаса подходили к концу. В верхней половине часов песку почти не оставалось. Но и у Бруно не оставалось ни голоса, ни слюны во рту. Он прошипел еще несколько фраз и умолк.

Ректор собирался задать еще какой-то вопрос, но Бруно молча указал на часы. Весь песок пересыпался сверху вниз. Диспут кончился.

Через минуту новый доктор в черной шапочке, шатаясь, шел через зал, сопровождаемый сердитыми взглядами профессоров.

У ворот Сорбонны его ожидали королевские носилки.

Генрих решил угостить на славу своего любимца после такого тяжелого испытания.

Бруно едва взошел по широкой лестнице Лувра и, забыв обо всяком этикете, набросился на еду.

Король хохотал от восторга, подливая ему вина, и сам накладывал ему на тарелку вкусные явства. Он был доволен, что посрамил гордую Сорбонну.

— Теперь тебе нужно только прослушать торжественное богослужение, — сказал он, — и ты будешь профессором Сорбонны.

Джордано успел уже отдохнуть, еда и вино привели его в прекрасное настроение, но решимость и боевая готовность все еще кипели в нем.

— Нет, государь. — сказал он. — Я в церковь не пойду… Папская церковь и наука две несовместимые вещи. Либо я монах, либо я профессор.

— Да он еретик! — вскричал Генрих, и это привело его в окончательный восторг.

— Еретик будет профессором в Сорбонне! — закричал он. — Это здорово… прости, господи, мои прегрешения…

Он быстро пробормотал несколько молитв и опять захохотал.

— А завтра научи меня искусству Раймунда Люллия. Может быть, с его помощью я еще сам выдержу в Сорбонне диспут на доктора… Ха-ха-ха… Генрих Валуа, король французов, доктор богословия Сорбонны… Ректор умрет от зависти. Это великолепно!.

 

Бруно в веселом настроении возвращался домой, но от слабости едва волочил ноги.

Звезды усеяли все небо. Где-то пел веселый молодой голос. Бруно шел и сочинял стихи, победные, веселые стихи в честь великого человеческого разума.

Прохожие глядели ему вслед и смеялись, принимая его за пьяного.

Выйдя на набережную, он наклонился над темной рекой. Ему вспомнился черный Тибр в ту мрачную ночь, когда он бежал вдоль реки, бормоча «Счастливый путь». Он вспомнил жуткий всплеск тяжелого тела. Невольная тоска сдавила его сердце. Ему не хотелось вспоминать сейчас ни о чем мрачном. Чья-то рука тронула его за плечо. Бруно вздрогнул и обернулся. Худой доминиканский монах стоял перед ним.

Джордано затрепетал с головы до ног: он узнал брата Августина.

 

VII. Слава

— Ты жив? — вскричал Бруно, когда немного пришел в себя от неожиданности.

— Господь воскресил меня, — отвечал Августин глухим голосом, — он извлек меня из водных глубин… И вот я снова говорю: брат Бруно, покайся!

— Тебя спасли ночные рыбаки? — спросил Джордано.

— Покайся, брат Бруно, вернись в Рим, отдай себя добровольно суду церкви, ибо иначе не миновать тебе бездны огненной.

Бруно слушал давно знакомые ему по монастырской жизни слова и усмехнулся. Здесь в Париже чувствовал он себя в безопасности.

— Полно, Августин, — сказал он, — перестань болтать чепуху. Никакого огня я не боюсь, ни земного, ни небесного. И ты лучше выбрось дурь из головы, займись наукой, учись, учи других. Ну на кого ты стал похож, шатаясь по пыльным дорогам в этой хламиде.

— Я искал тебя, брат мой, и я нашел тебя.

В глазах монаха блеснул странный огонек.

— Ты не уйдешь от суда церкви. Господь внемлет моей молитве, он приведет тебя в очистительный огонь.

— Ты будешь вечно следить за мной? Скучное занятие. И здесь все равно никто не обратит внимания на твои доносы. Я очень рад, что ты оказался жив, потому что мне было тяжело чувствовать себя убийцей, но лучше не попадайся мне на пути. У нас с тобой разные боги. Молись своему, если хочешь, но меня оставь в покое.

И, решительно отстранив Августина, Бруно пошел по направлению к мосту святого Михаила. Когда он оглянулся, дойдя до моста, монаха уже не было. Он сгинул, как призрак, и Бруно начал даже сомневаться, в самом ли деле он встретил его. Во всяком случае, он не хотел больше о нем думать.

Мариус уже слышал о победе Бруно и поздравил его, хотя советовал не пользоваться плодами победы и не делаться профессором.

— Вы доказали им свою силу, — говорил он, — довольно с вас. Будем вместе изучать строение человека. Это куда достойнее, чем пережевывать Аристотеля и Птоломея.

— Я вовсе не хочу их пережевывать, — смеясь, воскликнул Бруно, — я хочу их съесть. Это совсем другое дело.

Итак Бруно стал профессором Сорбонны.

Как только начал он свои лекции, студенты сразу увидели, что перед ними выдающийся ученый, и аудитория буквально не могла вместить слушателей.

Бруно работал в превосходной университетской библиотеке, принимал участие в опытах и исследованиях Мариуса, писал книги, одну из которых — о Раймунде Люллии — посвятил королю Генриху. Слава его разрасталась и распространялась по Европе. В Сорбонну приезжали ученые из разных стран, и они разносили по всему миру имя Джордано Бруно, великого философа, астронома и физика. Но чем больше увеличивалась его слава, тем сильнее завидовали ему профессора. Король сначала защищал Бруно от нападок, но как раз в это время религиозная война принимала угрожающие для короля размеры. Католическая лига во главе с герцогом Гизом резко осуждала короля за бездействие и за потакание протестантам и еретикам. Уже говорили в Париже о том, что Генриха Валуа нужно свергнуть и отдать Гизу бразды правления, ибо только он как истинный католик способен сражаться с Генрихом Наваррским.

Король решил изменить политику. Он вызвал к себе Бруно и посоветовал ему уехать в Англию. Там при дворе королевы Елизаветы, ярой протестантки, ему нечего бояться нападок католической церкви. Королева Елизавета любит ученых, и поэтому Бруно там придется ко двору.

Генрих при этом дал Бруно письмо к французскому послу в Лондоне де-Кастельно де-Мовисьеру.

— Уезжай, — сказал он, — ибо мне скоро станет очень трудно тебя защищать, а Гиз подумывает об устройстве в Париже инквизиции, на манер испанской или итальянской, а тогда тебе не сдобровать.

Бруно поклонился королю и грустно вышел из Лувра. Судьба снова обрекала его на скитания.

На другой день он выехал в Лондон.

Время, которое Бруно провел в Лондоне, было самым блестящим периодом его жизни. Правительство Елизаветы было враждебно настроено к папе и к католической церкви. Здесь Бруно мог безбоязненно высказать свои взгляды и писать свои сочинения. Правда, в Оксфорде, в знаменитом университете, его встретили очень холодно. Бруно же настолько резко выступил против профессоров, ч<