Психопатология и психотерапия

 

Если парадигмой психопатологии для Фрейда была истерия (и паранойя), то для Юнга такой парадигмой стала шизофрения. В архетипической психологии исследовалась преимущественно депрессия, которая и послужила основой для критики социальных и медицинских условностей, не допускающих глубинной составляющей депрессии.

Общество, пишет Хиллман, «которое не позволяет своим индивидам “нисходить в глубины”, не может обрести свою глубину и должно постоянно пребывать в инфляционно‑маниакальном состоянии духа, скрываемом под видом “роста”» (Хиллман, 1996). Хиллман связывает страх Запада перед депрессией с традицией героического Эго и христианского спасения через воскресение. «Депрессия все еще остается злейшим врагом… Тем не менее благодаря депрессии мы погружаемся в глубины и там обретаем душу. Депрессия имеет существенное значение для трагического жизнеощущения. Она увлажняет иссохшую душу и осушает влажную. Она дает убежище, устанавливает ограничения, сосредоточивает внимание, придает серьезность, важность и привносит смиренную беспомощность. Она напоминает о смерти. Подлинная революция (на благо души) начинается у того, кто способен хранить верность своей депрессии» (Хиллман, 1996, с. 97).

Наличие связи между богами и болезнями, о чем говорилось выше, с одной стороны, придает каждому симптому архетипическое достоинство и божественный блеск, а с другой стороны, предлагает исследовать наличие различных форм патологии в мифах и мифологических персонажах. Эту патологию мифологических фигур Хиллман назвал инфирмитас архетипа, «под которой следует понимать принципиальную “дряхлость” всех архетипических форм в том смысле, что они не характеризуются совершенством, трансцендентностью, не являются идеализациями и поэтому служат “утешением” страждущих; они являются второстепенными, дружелюбными лицами, у которых мы находим поддержку и внимание к нашим личным страданиям» (Хиллман, 1996, с. 93).

Характер указанной связи, заключающийся в мифологизации патологии и патологизации мифологии, был намечен, подчеркивает Хиллман, уже во фрейдовской интерпретации мифа об Эдипе как ключа к пониманию патологии невроза и даже всей цивилизации в целом.

Взаимосвязи между мифами и психопатологией подробно рассматриваются во многих работах архетипических психологов (ссылки на эти работы см.: Хиллман, 1996, с. 94). Методом исследования и постижения психопатологии также является и герменевтический метод, основу которого составляет воображение. По существу, этот герменевтический метод является неоплатоническим. Он же и предпочтительный способ разгадки гротескных и патологизированных форм психологии эпохи Возрождения (там же).

«Изображая исключительное, необыкновенное, более‑чем‑человеческое измерение, миф организует и локализует страдания души in extremis, т. е. в той форме, которая в медицине девятнадцатого века называлась “психопатологией”. Двойственный характер взаимосвязи между патологией и мифологией подразумевает также, что патологическое постоянно реализуется в жизни человека, поскольку жизнь разыгрывает мифические фантазии. Далее, архетипическая психология утверждает, что боги появляются благодаря страданиям человека (а не в результате определенных, религиозных или мистических событий), поскольку патология наиболее убедительно свидетельствует о существовании сил, неподвластных Эго, и о недостаточности перспективной позиции эго» (там же, с. 94).

Одним из направлений исследования взаимосвязи мифа и патологии является вскрытие мифологических возможностей какой‑нибудь конкретной формы патологии, обнаружение присутствия «бога в болезни». Но существуют также и более общие исследования патологии в контексте архетипической герменевтики. Здесь, в частности, можно указать на переведенные на русский язык работы Гуггенбюля‑Крейга по проблеме архетипической власти в медицинских подходах (см. Гуггенбюль‑Крейг, 1997).

С точки зрения, близкой к ницшеанской позиции пересмотра ценностей, психолог и психотерапевт Хиллман рассматривает психопатологию в качестве самого ценного союзника, самого надежного друга. Центральное место в психологии Хиллмана занимает его отношение к патологии; его суждения, относящиеся к патологии, играют, в частности, значительную роль в работе «Самоубийство и душа» и позже в «Пересмотре психологии». Центральное место в его установке занимает идея, согласно которой, особенно в наше время, психопатология является основным средством достижения душевного переживания. По аналогии с Фрейдом, который основным средством, необходимым для понимания бессознательного, считал невротический синдром, Хиллман рассматривает психопатологию как «столбовую дорогу», ведущую в глубины души.

У Хиллмана здесь имеет место сложный ход рассуждений. На самом простом, возможно, наиболее юнгианском уровне психозу свойственны наиболее характерные структуры архетипического мышления. Хиллман соглашается также с наблюдениями Отто Ранка, cчитавшего, что между психопатологией и творчеством существует теснейшая связь. Он даже утверждает, что душа не только обретает зрение благодаря своим бедствиям, но и существует благодаря их наличию (Hillman, 1975b, p. 57, 104).

С точки зрения Хиллмана, патология пробуждает наиболее первобытные человеческие отклики на хаос (символы, образы и смыслы), которые, по Юнгу, являются строительными блоками для творчества в литературе и искусстве.

Для Хиллмана значимость патологии в созидании души определяется тем, что через патологию раскрываются тайные желания. Это мнение он разъясняет, утверждая: «Если душа не получит желаемого, она неизбежно заболеет вновь» (Hillman, 1965, p. 158). Он считает, что «психопатологический симптом является первым сигналом пробуждающейся психики, не желающей более терпеть оскорблений» (там же).

Однако временами Хиллман доходит до крайности, наделяя патологию высокой степенью романтичности и выступая даже против «надежды». Он говорит: «Понятие надежды лишь усугубляет состояние безнадежности». И далее утверждает: «Депрессия заставляет вас жить на самом дне. А это означает утрату христианской идеи воскресения, надежды на спасение; свет в конце туннеля». Никаких фантазий о свете; и тогда депрессия становится менее мрачной. Нет надежды, но нет и отчаяния (Hillman, 1983, p. 21).

Хиллман полагает, что существуют периоды, когда нам следует уступить своим устремлениям к смерти или, по меньшей мере, признать их доминирование: «Жажда жить – это болезнь, которую излечивает переживание смерти». Односторонняя привязанность к жизни, по Хиллману, является болезнью.

По Хиллману, дело не столько в том, что симптомы скрывают конкретные запретные импульсы или желания, сколько в том, что психопатология, вводя нас в «ночной сумрак души», разрушает наши представления о себе и мире и возвращает в изначальный хаос, из которого рождаются все страсти и который порождает творческие способности. Его взгляды, несомненно, напоминают формулу алхимиков «растворяй и формируй вновь», а частично из нее и вытекают. Алхимики полагали, что для получения золота из простых металлов необходимо растворить все противоположные по свойствам материалы и добиться хаоса.[9]

В этом «разрушающем хаосе», открывающем новый путь, и заключается, по мнению Перри, одного из архетипических психологов, функция психоза (Perry, 1974). Шизофреники переживают при этом распад своего Эго и соответствующий кризис и отправляются в результате на поиски обновленной самости. Независимо от того, является ли это романтизацией психоза или нет, ясно, что существуют, по меньшей мере, некоторые случаи, когда за психологическими страданиями наступает период обновленной творческой жизни. Хиллман сам говорит об архетипической потребности повторного начинания: «…первое начинание завершено, и жизнь начинается снова» (Hillman, 1970, p. 164).

Углубление души при патологии происходит и иными путями. При патологических явлениях, особенно депрессиях, часто возникают сомнения относительно привычных для нас взглядов на себя и на окружающий нас мир. Подобно сновидениям, чьи странные и порой пугающие образы искажают аллегорические рамки, сквозь которые мы рассматриваем реальность, такие явления (симптомы) играют разрушительную роль, ведя нас на все большую глубину в неведомое. Хиллман приписывает эту роль архетипу анимы, который он приравнивает к самой душе: «Снимая известное с твердого основания, на которое оно опирается, душа выводит все вопросы на водные глубины, что также является одним из способов созидания души» (Hillman, 1985, p. 135). По Хиллману, неизведанное приводит нас к хаосу, неотделимому от Эроса и творчества: «Эрос порождается хаосом, а это означает, что в каждый момент хаоса… может рождаться творчество» (Hillman, 1978, p. 98). В итоге Хиллман отмечает, что в каждой патологии присутствует некая божественная суть, что лечение симптомов может излечить и любовь, а также что надежда на лечение порой является составной частью самой болезни (Hillman, 1965, p. 158).

Для Хиллмана патология является основополагающим способом архетипического бытия, важнейшим аспектом всего сущего. Она оказывается столбовой дорогой, ведущей к глубинам души, и человек без нее не может войти в контакт со своей внутренней самостью. Представляется, что Хиллман считает это неизбежной истиной. Например, само значение любви основано на том, что последняя только углубляется, пройдя через хаос, страдания и преграды.

Некоторые положения Хиллмана, относящиеся к психопатологии, несомненно, заслуживают «здоровой» критики. Хотя Хиллман с готовностью принимает положительные, «нормальные» аспекты патологии, он странным образом не замечает болезненных аспектов самой сущности патологии и того самоочевидного факта, что патология уже по своей природе требует лечения и исцеления (а в некоторых проявлениях, таких, например, как инцест или жестокое обращение с детьми, она резко осуждается).

Хочется сказать, что исцеление столь же архетипично, как и болезнь, и хотя мы можем признавать ценность той или иной «болезни» (подобно тому как приверженцы каббалы признают «ценность» зла), это не исключает обязанности избавляться от патологии (и преодолевать зло) в тех случаях, когда мы с ней сталкиваемся.

Мне представляется, что Хиллман чрезмерно сосредоточен на разрушении и уделяет недостаточно внимания восстановлению. Душа, растущая на основе патологии, не плодоносит, пока не получит исцеления; и хотя можно считать, что при искоренении депрессии или даже психоза утрачивается нечто ценное, может оказаться утраченным нечто несоизмеримо более ценное, если, например, отказ от лечения депрессии или психоза повлечет за собой такое крайнее происшествие, как самоубийство (чему Хиллман посвятил целую книгу, предлагаемую здесь). Существуют депрессии и иные нарушения психики, оказывающие настолько сильное парализующее и омертвляющее душу воздействие, что наглядно опровергают целесообразность их восхваления и придания им романтичности. Искусство и способности психотерапевта состоят в том, чтобы понять, когда патология может положительно воздействовать на душу, а когда она играет столь губительную роль, что необходимо его быстрое целительное вмешательство.

В психотерапевтическом плане архетипическая психология, пишет Хиллман, «использует традиционную методику классического анализа, восходящего к работам Фрейда и Юнга: 1) регулярные встречи 2) с отдельными пациентами 3) с глазу на глаз 4) в кабинете психотерапевта 5) за определенное вознаграждение. (Работа с группами, парами и детьми, как правило, не проводится; мало внимания уделяется диагностическим и типологическим категориям и психологическому тестированию)» (Хиллман, 1996, с. 97). Классический анализ определяется как «курс лечения в атмосфере симпатии и доверия между двумя лицами за определенное вознаграждение, причем лечение может рассматриваться как образовательное или терапевтическое в нескольких значениях и проводиться в основном путем совместного интерпретативного исследования привычного поведения и групп психических событий, которые по традиции называют фантазиями, чувствами, воспоминаниями, сновидениями и мыслями; при таком исследовании используется набор последовательных методов, понятий и убеждений, которые обязаны своим появлением главным образом Фрейду и Юнгу; основное внимание уделяется неожиданным аффективно заряженным моментам; исследование ставит своей целью улучшение состояния объекта психоанализа (которое определяется субъективно и/или объективно) и последующее завершение лечения» (Hillman, 1975b, p. 101).

В основе практики архетипической психологии лежит юнговское представление о психическом как имманентно целенаправленном явлении: все психические события имеют телос (цель) (Хиллман, 1996, с. 98). Архетипическая психология, однако, сам этот телос не формулирует. Психические события определяет целенаправленность, но ее не следует рассматривать отдельно от образов, неотъемлемым свойством которых она является. Таким образом, архетипическая психология воздерживается от определения целей для психотерапии (индивидуации или целостности) и формулировок таких ее явлений, как симптомы и сновидения (компенсации, предупреждения, профетические указания). Архетипическая психология «способствует развитию чувства цели как терапевтического в себе, поскольку это развитие повышает интерес пациента к психическим явлениям, включающим и наиболее неприятные симптомы, как преднамеренные. Но психотерапевт не придает этим интенциям узкого значения, и поэтому терапия придерживается фрейдовской позиции сдержанности и невмешательства. Психотерапия осуществляется путем отрицания (via negativa), стремясь дебуквализировать все формулировки цели, в силу чего анализ сводится к “слипанию” с реальными образами» (там же).

Отклонения от классического анализа проявляются не столько в форме терапии, сколько в ее направленности. Архетипическая психология рассматривает психотерапию, как, впрочем, и психопатологию, как разыгрывание фантазии. Вместо назначения и применения той или иной предписывающей формы лечения патологии она подвергает самопроверке терапевтическую фантазию (чтобы психотерапия не закрепляла определенной патологии, порождающей психотерапию и порождаемой, в свою очередь, одним из видов конкретной психотерапии). «Архетипическая психология стремится напомнить психотерапии о ее собственных представлениях о себе и освободить ее бессознательное от вытеснения» (там же, с. 99).

Архетипическая психотерапия в этом смысле, по мнению Хиллмана, может считаться «образоцентрической». Большое место в ней занимает активное воображение. «Фигуры воображения составляют предмет непосредственного восприятия и взаимодействия. С ними беседуют, совершают действия, им придают пластическое выражение. Они не рассматриваются лишь как внутренние проекции и компоненты личности. К ним относятся с таким же уважением и почтением, как и к независимым существам. В качестве предмета воображения они воспринимаются серьезно, хотя и не буквально. Как и в случае неоплатонических дэймонов (daimones) и ангелов в понимании Корбина, их “промежуточная” реальность не имеет ни физической, ни метафизической природы. И тем не менее они “так же реальны, как реальны вы сами в качестве психической сущности”» (Jung, C. W., vol. 14, par. 753).

В последнее время образоцентрическая психотерапия, как считает Хиллман, «проникает в мир объектов чувственного восприятия и привычных форм – здания, бюрократические системы, бытовой язык, транспорт, городская среда, пища, образование. Ее проект или программа ставит перед собой честолюбивую задачу – выздоровление души мира (anima mundi) на основе рассмотрения мирового облика с эстетической точки зрения. Проект предусматривает вынесение психотерапии за рамки частной беседы двух лиц и берет на себя более масштабную задачу – сформировать новый образ общества, в котором живет пациент. Такое представление о психотерапии стремится воплотить в реальной жизни поэтическую основу сознательной психики как имагинативную, эстетическую ответную реакцию. В тех случаях, когда окружающая среда рассматривается как образная, каждый человек реагирует на нее более психологически, распространяя тем самым понятие “психологического” на эстетическое, а само понятие психотерапии, ограниченной временем приема в кабинете врача, на непрерывную деятельность воображения дома, на улице, во время приема пищи и просмотра телевизора» (Хиллман, 1996, с. 102).

 

 

ПЕРЕСМОТР ПСИХОЛОГИИ

 

Хиллман полагает, что психологию нельзя рассматривать в отрыве от литературы, искусства, философии, политики, религии, естественных наук и повседневных событий, происходящих на улице.

Психология, как об этом говорит само название науки, должна заниматься психикой, душой, причем не только душой человечества, но и душой, лежащей в основе всего, что имеет свою значимость.

Поэтому, по мнению Хиллмана, психологию следует считать фундаментальной и даже высшей дисциплиной, поскольку «психическое первично и должно проявляться в любом начинании человека» (Hillman, 1975b, p. 130).

Однако конечная цель психологии состоит не в получении ответов на вопросы и не в решении проблем, а в углублении переживания нами самих проблем. По Хиллману, классические проблемы: интеллект – тело, природа – воспитание, свобода воли и детерминированность – весьма спорны и могут быть решены только в контексте конкретной системы мышления (Hillman, 1975b, p. 148).

Психика, однако, значительно шире тех перспектив, которые она сама может принять для себя, и она значительно сильнее заинтересована в игре собственных идей, чем в решении психологических проблем. То же самое можно сказать о конкретных проблемах каждого человека, который размышляет о том, как любить, зачем жить, что делать с деньгами, с семьей, сексуальностью, религией и т. д. Они не могут быть решены, но уже тот факт, что мы пытаемся это сделать, подсказывает, что нам надо более глубоко всматриваться в свою душу. Как мы видим, задача при решении этих вечных психологических проблем заключается в том, чтобы предусмотреть основу для созидания души. По мнению Хиллмана, психологические идеи являются, в сущности, духовной пищей человека.

Означает ли все это, что не имеют значения те решения, которые мы найдем для проблем, связанных с философией, психологией и повседневной жизнью? Здесь‑то, по‑моему, и заключена опасность такой релятивистской психологии, каковой является психология Хиллмана. Включая все в сферу действия психологии, отрицая заинтересованность психологии в истине, утверждая, что невозможно буквально понимать психологические идеи, Хиллман рискует прийти к ошибочному релятивизму, при котором происходит обесценивание обществом психологических идей именно вследствие того, что они были переданы во власть мнений этого общества.

Я полагаю, что этот вопрос может быть решен с помощью одной из идей Хиллмана, согласно которой одинаковые действия можно понимать как одновременные составные элементы более чем одного жанра, более чем одного повествования или нарратива. В рамках такого «повествования», являющегося традиционным, психология будет одной из ряда других наук; в ее задачу наряду с прочим будет входить и накопление экспериментальных и теоретических данных, относящихся к конкретному вопросу.

Однако с иной точки зрения другие или даже те же самые психологи могут представить себя занимающимися деятельностью, которая значительно теснее связана с задачами, решаемыми традиционной философией и религией, когда основное внимание уделяется душе, а не человеческому поведению или разуму в узком смысле этого слова. Таких психологов будет, например, в большей степени интересовать глубина душевных переживаний, а не лечение патологии; они больше будут ценить метафорический язык поэзии, чем объективность естественных наук. Я полагаю, что такие психологи не только отвечают представлениям Джеймса Хиллмана, но и соответствуют требованиям высочайших идеалов гуманизма.

Возможность существования в психологии двойной (или даже множественной) перспективы вытекает не только из личного мнения Хиллмана о множественности психики, но и из повседневного опыта самих психологов, ибо часто многие из них в своих подходах к одним и тем же проблемам и пациентам свободно, хотя порой и несколько неловко колеблются между профессиональной/научной перспективой (например, проводя эмпирические исследования, психологические тесты, бихевиористическую терапию) и методами, основанными на рефлексии, и мифологическими и поэтическими соображениями.

Подводя итоги, следует сказать, что каждая божественная перспектива – в перспективе (прошу прощения за нечаянную игру слов) – должна стать перспективой земной. Хиллман добавил бы к этому, что во всех земных вещах присутствует искра божия. В самом деле, для Хиллмана каждую земную вещь можно понимать, рассматривая ее с различных точек зрения (перспектив); некоторые из них являются земными, другие – нечеловеческими (дьявольскими), тогда как иные будут божественными. Иными словами, каждая вещь имеет разнообразные аспекты, к которым порой предпочтительно подступаться эмпирически, порой поэтически или с философских позиций.

По‑моему, между этими основными позициями должно соблюдаться диалектическое соответствие, раскрывающее их взаимозависимость и комплементарность. Такое диалектическое единство позволит нам быть готовыми к восприятию психологических знаний и одновременно пробудит в нас готовность к восприятию поэтических глубин души, как принадлежащих непосредственно ей, так и относящихся ко всему миру.

 

 

При подготовке данной работы существенную помощь мне оказали ценные сведения, сообщенные Греггом Смитом (Gregg Smith, Oregon, USA). Выражаю ему свою благодарность.

Данная публикация подготовлена в рамках издательской программы Информационного Центра психоаналитической культуры в Санкт‑Петербурге.

 

Июль 2003 г.

Старый Крым – Петербург

 

 

ЛИТЕРАТУРА

 

Варшава Б. Е., Выготский Л. С. Психологический словарь. – М., 1931.

Вико Дж. Основания новой науки об общей природе наций. – М.; Киев, 1994.

Гуггенбюль‑Крейг А. Власть архетипа в психотерапии и медицине. – СПб., 1997.

Джемс В. Многообразие религиозного опыта. – М., 1909.

Диалог о творчестве / Публ. В. Зеленского // Исцеляющее искусство. Журнал арттерапии. 1997. Т. 1, № 3.

Зеленский В. Джеймс Хиллман и психоаналитическая традиция: парадоксы интерпретации // Новая Весна. 2001. № 2–3. С. 12.

Одайник В. Психология политики. – СПб., 1995.

Плотин. Сочинения. – СПб.: Алетейя, 1995.

Сэмуэлс Э. Юнг и постъюнгианцы. – М., 1997.

Фрейд З. Психоаналитические этюды. – Минск, 1996.

Хиллман Дж. Архетипическая психология. – СПб., 1996.

Хиллман Дж. Исцеляющий вымысел. – СПб., 1997.

Хиллман Дж. Лекции по юнговской типологии. – СПб., 1998.

Хиллман Дж. Психология: монотеистическая или политеистическая // Новая Весна. 1999. № 1. С. 37–51.

Хиллман Дж. Эдип возвратился // Новая Весна. 2002. № 4. С. 59–95.

Юнг К. Г. Архетип и символ. – М., 1991.

Юнг К. Г. Йога и Запад. – Львов; Киев, 1994а.

Юнг К. Г. Тайна Золотого Цветка // Юнг К. Г. О психологии восточных религий и философий. – М., 1994б. С. 149–222.

Юнг К. Г. Ответ Иову. – М., 1995а.

Юнг К. Г. Психологические типы. – СПб., 1995б.

Юнг К. Г. Обзор теории комплексов // Юнг К. Г. Синхрония. – М., Киев, 2003. – С. 115–128.

Casey E., Hillman J., Kugler P., Miller D. Jung and Postmodernism Symposium // C. G. Jung and the Humanities. Toward Herme‑neutic of Culture. 1990. P. 331–340.

Hillman J. Emotion. – London: Routledge and Kegan Paul, 1960.

Hillman J. Suicide and the Soul. – New York: Harper Colophon, 1965.

Hillman J. On Senex Consciousness. – Spring (annual Almanach), 1970.

Hillman J. Loose Ends. – New York: Spring Publications, 1975a.

Hillman J. Re‑Visioning Psychology. – New York: Harper and Row, 1975b.

Hillman J. The Myth of Analysis: Three Essays in Archetypal Psychology. – New York: Harper and Row, 1978.

Hillman J. The Dream and the Underworld. – New York: Harper and Row, 1979.

Hillman J. Anima Mundi: The Return of the Soul to the World. – Dallas; TX: Spring Publications, 1982.

Hillman J. Inter Views: Conversations between James Hillman and Laura Pozzo on Therapy, Biography, Love, Soul, Dream, Work, Imagination and the State of the Culture. – New York: Harper and Row, 1983. Hillman J. Anima: An Anatomy of a Personified Notion. – Dallas: Spring Publication, 1985.

Hillman J. The Thought of the Heart and the Soul of the World. – Dallas; TX: Spring Publications, 1992.

Hillman J. A Psyche the Size of the Earth: A Psychological Foreword // Roszak T. (ed.) Ecopsychology: Restoring the Earth, Healing the Mind. – San Francisco; CA: Sierra Club Books, 1995a.

Hillman J. Kinds of Power: A Guide to Its Intelligent Uses. – New York: Currency Doubleday, 1995b.

Hillman J. The Soul’s Code: In Search of Character and Calling. – New York: Random House, 1996.

Hillman J. The Force of Character. – New Jork, 1999.

Hillman J., Ventura M. We’ve Had a Hundred Years of Psychotherapy‑And the World’s Getting Worse. – San Francisco; CA: Harper Collins, 1993.

Hillman J., Von Franz M.‑L. Jung’s Typology. – Zurich: Spring Publication, 1971.

Jung C. G. Collected Works. Vols. 1–17. – N. J.: Princeton University Press, 1957–1972.

Jung C. G. Modern Man in Search of a Soul. – Routledge and Kegan Paul LTD, 1973.

Moore T. Care of the Soul. – New York: Harper Collins, 1993.

Moore T. Soul Mates. – New York: Harper Perrenial, 1994.

Odajnyk V. The Psychologist as Artist: Imaginal World of James Hill‑man // Quadrant. 1984. 17/1. P. 39–48.

Perry J. W. The Far Side of Madness. – Dallas: Spring Publications, 1974.

Sardello R. Facing the World with Soul. – New York: Harper Perre‑nial, 1992.

Tacey D. Twisting and turning with James Hillman: from anima to world soul, from academia to pop // Post‑Jungians Today. – London; New Jork, 1994.

 

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ

 

Рассмотрение вопросов смерти и самоубийства означает нарушение табу. Вскрытие давно умалчиваемых тем требует немалых усилий, и чем надежнее запоры, укрывающие их от взыскующего разума, тем настойчивее приходится действовать. Автор этой небольшой книги предлагает собственный подход к данному вопросу. Он исследует не возможности предотвращения самоубийства, а переживания смерти и подходит к проблеме самоубийства не с точек зрения жизни, общества и «умственного здоровья», а с позиции отношения человека к смерти и душе. Он рассматривает самоубийство не только как уход из жизни, но и как вхождение в смерть. Такой подход к проблеме самоубийства подрывает официальные установки, особенно принятые в медицине, – жизнь во что бы то ни стало. Поэтому следует подвергнуть медицину «испытанию на прочность» и помочь неклиническому анализу обрести свежее представление о психологии. Такая совершенно новая точка зрения возникает из специфики самих изысканий в области самоубийства как явления, переживаемого через видение смерти в душе.

Все, что говорится о человеческой душе, вне зависимости от того, как глубоко бы мы ни проникали в суть вопроса, всегда и правильно, и неправильно. Психологический материал настолько сложен, что каждое утверждение оказывается неадекватным истине. Мы можем отступиться от психического и рассматривать его объективно только в отстраненности от себя. Если индивид и представляет нечто, то уж непременно он является носителем психического. А так как бессознательное делает из каждого сознательного утверждения нечто относительное, добавляя к нему противоположное, но столь же обоснованное заявление, то ни одно психологическое утверждение не следует рассматривать как достоверное. Сама истина остается неопределенной, так как смерть – единственная определенность – не открывает своей истины. Болезненная хрупкость и бренность человека нигде не создали такого множества препон и ограничений для исследователя, как в психологии. Нам остается только один выбор: или сохранять мудрое молчание, или открыто высказываться, осознавая свое право на ошибку. Эта книга – результат выбора второго варианта.

 

ВСТУПИТЕЛЬНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНИЮ

 

Переиздание позволяет внести определенные дополнения. Например, высказаться по поводу теневых аспектов проблемы самоубийства: агрессии, мести, шантажа, садомазохизма, ненависти к своему телу. Суицидальные побуждения наводят нас на след нашего «внутреннего убийцы», являющегося собственной тенью[10] человека, и позволяют понять, чего он хочет. В связи с тем, что суицидальные побуждения демонстрируют эту тень, используя тело как инструмент для конкретных целей (месть, ненависть и т. п.), возникают глубокие вопросы, касающиеся отношений между суицидальными попытками и попытками буквализировать[11] реальность средствами самого тела.

Также есть возможность сказать нечто большее о буквализме, или конкретности, самоубийства, ибо опасность заключается не в фантазии о смерти, а в ее буквализации, то есть конкретном осуществлении. Так что суицидальный буквализм можно воспринять и в его противоположном значении: буквализм сам по себе суициден. Хотя восприятие смерти как метафоры и взгляд на самоубийство как на попытку реализации этой метафоры пронизывают всю книгу, следует сказать об архетипической предыстории этого устремления к смерти особо. С 1964 года я занимаюсь исследованием именно данной темы и предлагаю читателям, желающим подробнее изучить вопросы, поднятые в этой книге, просмотреть мои сочинения об архетипе сенекса (старца), о патологизации[12], буквализме и метафоре – понятиях, рассматриваемых в «Пересмотре психологии» («Re‑Visioning Psychology»), а также в лекциях, прочитанных в Эраносе[13] в 1973 и 1974 годах, – «Сновидения и подземный мир» («The Dream and the Underworld») и «О необходимости патопсихологии» («On the Necessity of Abnormal Psychology»). Данная книга предваряла появление этих более поздних эссе о мраке бессознательной жизни, в который погружен человек.

Как и прежде, я хочу выразить благодарность людям, тем или иным образом способствовавшим появлению этой книги: пациентам, с которыми я работал, и тем, кто упоминался в первом издании, – Элинор Маттерн, Адольфу Гуггенбюлю, Карлосу Дрэйку, Робину Деннистону, А. К. До‑нахью, Элизабет Пепплер, Дэвиду Коксу, Марвину Шпигельману, Джону Маттерну и Катарине Хиллман.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

САМОУБИЙСТВО И АНАЛИЗ

 

«Вещи, естественные для вида, не всегда являются таковыми для индивида».

Джон Донн. Biathanatos: Провозглашение парадокса или тезиса о том, что самоубийство – не столько естественный грех, сколько то, что оно и не может быть ничем другим, 1644

 

«Есть лишь одна по‑настоящему серьезная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы ее прожить, – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное… второстепенно. Таковы условия игры: прежде всего нужно дать ответ».

Альбер Камю. Миф о Сизифе, 1942

 

«Вопреки очевидному, установление порядка и разрушение установленного ранее находятся в глубинах, неподвластных человеческому контролю. Тайна состоит в том, что только то, что может разрушать себя самое, воистину является живым».

Карл Густав Юнг. Психология и алхимия, 1944

 

«Разве не мы сами должны признаться в том, что в своем цивилизованном отношении к смерти психологически также живем не по средствам и должны измениться и воздать истине должное? Не лучше ли было бы отвести смерти то место в реальности и в наших мыслях, которое по праву ей принадлежит, и воздать немного больше тому бессознательному отношению к смерти, которое мы по настоящее время так заботливо вытесняем?.. Si vis vitam, para mortem. Если ты согласен выносить жизнь, готовься к смерти».

Зигмунд Фрейд. Мысли о войне и смерти, 1915

 

«О построй свой корабль смерти, о построй его вовремя и с любовью и вложи его в ладони своей души».

Дэвид Герберт Лоуренс. Корабль смерти

 

ГЛАВА I.

ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

 

Любое внимательное рассмотрение жизненно важных вопросов влечет за собой размышления о смерти, а столкновение с действительностью приводит к осознанию бренности человеческого существования. Мы не сможем стать полноправными хозяевами своей жизни и понять ее, пока не будем готовы к схватке со смертью. Нам не нужно ни постулировать стремление к смерти, ни размышлять о ней или о ее месте в системе земных явлений для того, чтобы прийти к простой мысли: любая сильная тревога независимо от того, касается ли она нас самих или кого‑то другого, заключает в себе проблему смерти. А проблема смерти максимально выражена в самоубийстве. Ни в каком другом явлении смерть не оказывается столь близкой. Если мы хотим продвигаться в самопознании и переживании реальности, то исследование проблемы самоубийства должно стать первым шагом в этом движении.

Именно потому, что анализ занят весьма тщательным рассмотрением жизни, он глубоко погружен и в изучение вопросов смерти. Анализ обеспечивает возникновение и поддержание человеческой ситуации, сосредоточивающей внимание на существенных жизненных вопросах, в ряду которых формируется та или иная парадигма жизни. В интимной замкнутой обстановке небольшого консультационного кабинета между двумя людьми обнажаются все самые скрытые переживания. Дурные и мрачные мысли присутствуют здесь уже в силу самой специфики аналитических отношений, ибо анализ связан с различного рода внешними табу и устанавливает свои собственные. Задачу приспособления к общественным правилам можно образно отнести к деятельности правой руки – сознательного советчика и консультанта. Но анализ предполагает также и работу левой руки, то есть раскрытие низменной ипостаси человека, в которой он выступает нескладным, дурным и зловещим и где вопрос самоубийства обретает реальный смысл. Анализ дает возможность левой руке прожить свою жизнь сознательно в отсутствие правой руки, как бы берущей на себя роль судьи, знающего все, что происходит. Правая рука может никогда и не узнать левую руку, она способна лишь толковать происходящее и в случае необходимости брать на себя роль левой руки.

Следовательно, анализируя проблему самоубийства, мы обретаем возможность познания, которой не дают ни статистика, ни изучение историй болезни или работа с литературой – методы, изобретенные правой рукой. Ибо анализ – это рассмотрение жизни в микрокосме (не в ее биологическом видовом аспекте), в частности, теневой стороны жизни; то, что обнаруживается в ней, вполне применимо при изучении других затруднительных положений личности, когда обращение к разуму оказывается недостаточным. Эти глубинно‑психологические – личностные – открытия можно переносить и на проблему самоубийства, которая возникает в самых разных жизненных обстоятельствах.

Ведь именно в жизни и существует проблема самоубийства. Вопреки распространенным представлениям самоубийство с большей вероятностью может случиться в доме, чем в приюте для бездомных или психиатрической клинике. Оно совершается знаменитостями, о которых мы читали, или жильцом за соседней дверью, которого мы знали лично, или членом семьи, или кем‑то из нас самих. Как и в любом повороте фортуны – любви, трагедии, славе, проблема самоубийства должна занимать психиатра только тогда, когда оно носит искаженный характер, то есть когда оно образует часть психотического синдрома. Само по себе самоубийство ни синдромом, ни симптомом не является. В связи с этим обстоятельством его расследование может быть и неспециализированным; вместо детального изучения самоубийство можно рассматривать в рамках анализа, то есть так, как оно способно произойти и происходит в рамках обычного течения любой человеческой жизни.

Самоубийство – наиболее тревожащая людей проблема жизни. Как может человек к нему приготовиться? Как может его понять? Почему один совершает самоубийство? Почему другой не совершает его? Оно кажется непоправимо разрушительным, оставляя за собой вину, стыд и безнадежное удивление. То же происходит и в анализе, ибо для аналитика оно является даже более сложным, чем психоз, сексуальное искушение или физическое насилие, так как самоубийство – итог или олицетворение той ответственности, которую аналитик несет за своего пациента. Более того, оно фундаментально неразрешимо, так как является не проблемой жизни, а проблемой жизни и смерти, принося с собой все непреодолимые последствия смерти. Рассмотрение самоубийства влечет за собой также рассмотрение его конечных целей. Определяя свое отношение к этой проблеме, аналитик формирует и свою установку, касающуюся жизне<