Кот, у которого была воля к жизни

 

У Нортона в печени развивалась так называемая медленно растущая злокачественная лимфома.

Я узнал об этом, потому что кот, так долго справлявшийся с почечной недостаточностью, снова начал терять вес. Хотя уплетал корм за обе щеки. Его чаще стало рвать. (Понимаю, вы можете спросить, откуда мне было известно, сколько раз тошнит кота. Уверяю вас, я знал.) Я отнес его к Дайане Делоренцо. Она посерьезнела, сделала несколько анализов и наутро позвонила мне. Я стоял в своей новой с иголочки гостиной и там услышал, что у моего кота рак.

Ситуация была похожа на ту, с доктором Турецким, когда он сказал, что у Нортона почечная недостаточность. Новый ветеринар начала меня успокаивать, заверила, что существует много способов лечения, что мы застали болезнь в ранней стадии и что дело необязательно кончится тем, о чем я, конечно, сейчас подумал. Я ответил, что все понимаю, — да так оно и было — но, повесив трубку, взял Нортона на руки, поцеловав в голову, раз двадцать сказал, как я его люблю, разревелся как маленький и плакал до тех пор, пока совсем не лишился сил. А когда пришел в себя и успокоился, принял несколько безотлагательных решений. Прежде всего — позвонить Дженис и все ей рассказать. И тут обнаружил, что не совсем успокоился, потому что единственное, что смог выдавить: «Сейчас звонила Делоренцо и…» — На этом запнулся, не в состоянии выговорить ни слова. Затем последовал новый приступ рыданий. Дженис терпеливо ждала. Обретя наконец дар речи, я совершил новую попытку, которая оказалась ненамного успешнее предыдущей, но я по крайней мере сумел донести до нее суть того, что произошло. Дженис спросила, не хочу ли я, чтобы она ушла с работы и приехала ко мне, но я ответил, что в этом нет необходимости — я в порядке. Просто мне нужно привыкнуть к мысли… Более верные и откровенные слова так и остались непроизнесенными. Но ведь я действительно должен был привыкнуть к мысли, что мой любимый кот теперь не просто болен — он умирает.

Второе решение я не мог выполнить в течение следующего часа. Оно осуществилось только тогда, когда пришла Иветта ставить капельницу. Потрясающая личность — эта черная женщина работала с несколькими ветеринарами, любила животных и исключительно хорошо обращалась с Нортоном — нашептывала ему всякие нежности вроде «хороший мальчик», «сладкая крошка», а уж до чего-чего, а до этого он был охотник. Время от времени Иветта пыталась учить меня делать мерзкую процедуру. Несмотря на вероятность лишиться части заработка, она не уставала повторять, что Нортону было бы намного приятнее получать помощь из моих рук Когда она это говорила и показывала, что нужно делать, я сознавал ее правоту, но не мог себя перебороть.

Однако в этом и заключалось мое второе решение. Теперь мой кот был по-настоящему болен, и я был потрясен тем, что первой мыслью, которая пришла мне в голову, стало: «Хочу самостоятельно заботиться о Нортоне». Я не желал оставаться в стороне, быть отделенным от него. Не думал о том, как будет надежнее и безопаснее. Стремился к одному — чтобы делать все, что полагалось. И начать немедленно.

Как только Иветта переступила порог, я сообщил ей, что у Нортона рак и что теперь я хочу ставить капельницы сам. Попросил никому не говорить — не о вопиющем для меня решении, а о том, что у кота онкология. Понимаю, звучит глупо, но я не хотел, чтобы об этом знали. Как бы ни казалось странным, я стремился оградить Нортона от вмешательства в его личную жизнь. Он был необычным котом — о нем не только постоянно спрашивали, люди проезжали сотни миль, чтобы с ним познакомиться! Если я обедал с друзьями, меня почти наверняка спрашивали, как поживает Нортон, бывал ли где-нибудь в последнее время и не происходило ли с ним чего-нибудь особенного? Похоже, как если бы у меня был сын-подросток. Не по годам развитый сын-подросток. Люди живо интересовались каждой деталью жизни Нортона, и я понимал, что такой же интерес будет проявлен к его болезни. Я поверил Дайане Делоренцо, которая сказала, что непосредственной опасности нет и кот вот-вот не умрет. Поэтому я, как во всех других обстоятельствах, сделал для него то же, что сделал бы для себя, — решил помалкивать о болезни, чтобы кот, насколько возможно, продолжал вести нормальную жизнь и чтобы люди не испытывали к нему жалости.

Я заплатил Иветте, но сказал, что на этот раз все проделаю сам. Она начала устанавливать капельницу, намереваясь показать, как проводить процедуру, но я отказался: в этом не было необходимости — она учила меня много раз. Я четко помнил, что требовалось. Оставалось взяться за дело и довести до конца. Иветта отошла в сторонку и ждала, но я попросил ее не задерживаться и уйти — хотел поставить капельницу сам. Мое решение ее совсем не возмутило, я же ясно понимал, что у меня ничего не получится, если за мной станут наблюдать. Теперь это касалось только меня и кота. И никого больше.

Иветта ушла, качая головой (прочувствовали, мотив качания головой проходит через всю мою жизнь?). А я остался с Нортоном и чертовым пластиковым сосудом.

Я много раз наблюдал, как это делала Иветта, и теперь повторял ее действия. Она совершала процедуру в ванной. В небольшом замкнутом пространстве ей было удобнее и, по ее словам, комфортнее коту. Легче закрепить сосуд, чтобы жидкость свободно текла, и там можно было удобно сидеть. Я не мог не согласиться. Следовательно, больше никаких обеденных столов для малыша. Я положил капельницу в наполненную горячей водой раковину, чтобы жидкость согрелась. Затем прикрепил сооружение к перекладине, по которой скользила душевая шторка. Пока все шло нормально. Выбор был сделан в пользу красной иглы. Пусть процедура займет больше времени, но я не был уверен, что мне удастся ввести в кота зеленую штуковину, не лишив при этом жизни его (или себя). Присоединив трубку и изготовив иглу, я посадил Нортона на колени, как это делала Иветта. Наклонился над ним и минуту-другую шептал в его загнутое ухо. Не просто всякую ласковую чушь — сказал, что по-настоящему его люблю, что никогда его не обижу, и попросил: пожалуйста, ну, пожалуйста, будь паинькой, не убегай, пока я не закончу, даже если у меня не все гладко выйдет, потому что это очень важно, и мне нужна твоя помощь.

Неужели я в самом деле верил, что он меня понимает?

М-м-м… да, верил.

Ладно, черт возьми, признаюсь. Как на духу — я был на сто процентов убежден: он понимал все, что я говорю.

И до сих пор так считаю.

Потому что дальше он вел себя так. Я собрал его шкурку в щепоть левой рукой, как меня учили, и ввел иглу (при этом услышал легкий хлопающий звук, давший мне знать, что я все сделал правильно). Открыл краник, жидкость потекла в его тельце. И пока продолжалась процедура, кот спокойно сидел у меня на коленях и, слегка откинув голову, мурлыкал.

Секунд через тридцать я начал успокаиваться. Не предполагал, что это будет стоить такого напряжения, и теперь словно выходил из транса. Понял, что сижу в своей ванной, мурлыкающий кот у меня на коленях, и я сумел сделать то, чего боялся полтора года. Я начал ласкать Нортона и, пока продолжалась процедура, поглаживал ему бок и голову, приговаривая, какой он славный парень. От души поблагодарил его за терпение, и он — только не подумайте, что я шучу — в ответ мяукнул. Тихо, очень нежно, и я понял, что он мне ответил. И еще должен сказать, что не только уверен, что он понимал меня, — я тоже его понял.

Он сказал мне «спасибо».

После этого все пошло как по маслу. Эти процедуры превратились для меня из отрезков времени, которые надо было пережить, в минуты, которых я искренне ждал. Летели дни, теперь капельницы требовались Нортону чаще двух раз в неделю. А потом — ежедневно. И эти десять минут стали моим любимым временем дня. Мы удалялись в ванную и закрывали дверь. Нортон устраивался у меня на коленях и, свернувшись в удобной для него позе, начинал мурлыкать. Он мурлыкал, я с ним разговаривал — говорил, какой он замечательный кот и как я его люблю. Затем вводил иглу. Со временем я научился использовать большие зеленые иглы, вместо маленьких красных. Знаете, я стал настоящим профи, и он мурлыкал все громче. Мы сидели пять минут, пока в его организм поступал лечебный раствор. Я говорил без остановки, а кот иногда мяукал в ответ. Или, лизнув руку, прятал нос в изгибе моего локтя. Не было случая, чтобы у меня не возникло теплого чувства, что мы оба там, где нам больше всего нравится, и занимаемся тем, чем должны заниматься: проводим время вместе, стараясь облегчить ему жизнь.

И вот еще что.

Я нисколько не сомневаюсь, что Нортон мне помогал. Он сознавал, как я нервничаю. Понимал, что боюсь сделать ему больно, или как-нибудь напортачить. Как беспокоюсь за него. И поддерживал меня. Не только спокойно сидел — всеми силами демонстрировал дружелюбие, показывал, что я все делаю правильно и ситуация под контролем. Кот понимал, что я ему помогаю, — ежедневные капельницы облегчали его состояние и повышали настроение. Я замечал это, как только открывал краник капельницы, и он отвечал мне тем же. Некошатники могут мне не поверить (хотя любой некошатник, дочитавший до этого места, тоже человек с причудами — может, и поверит). Однако готов поспорить: как только эта книга выйдет из печати, я начну получать письма с рассказами о том, как кошки помогали хозяевам в трудных ситуациях. Но если даже не начну, не сомневаюсь: Нортон, пока я ставил ему капельницы, руководил мною и показывал, что надо делать. Внушал, что у меня получится.

Я вообще привык к тому, что Нортон замечательный учитель, — всю свою жизнь он вбивал важнейшие уроки в мою твердолобую башку.

Но я не ожидал, что он окажется настолько гениальным учителем.

И еще я не ожидал, что эти уроки были только началом.

 

Надо было что-то решать с его лечением, которое выходило за рамки освоенной мною капельницы, помогавшей коту справляться с почечной недостаточностью. Рак — серьезная штука. С этим не поспоришь.

Я отправился к Дайане, которая очень доходчиво объяснила, какие процессы происходят в организме моего кота. Познакомила с результатами анализа крови, отметила, какие показатели выше, а какие ниже нормы, что еще в норме, где кроется непосредственная опасность и с чем надо немедленно начинать бороться. Пункционная биопсия подтвердила диагноз — лимфома. Но все свидетельствовало о том, что опухоль не распространилась за пределы печени. Это было хорошей новостью. Но Дайана все же посоветовала показать Нортона ветеринару-онкологу. До этого я не слышал, что существует такая профессия, но ответил, что с готовностью запишусь на прием. Она предупредила, что коту скорее всего потребуется химиотерапия.

Вернувшись домой — дорога в нашу новую квартиру из ветлечебницы на Вашингтон-сквер проходила через парк, и у нас вошло в привычку, возвращаясь от ветеринара, задерживаться у собачьей площадки, чтобы понаблюдать за резвящимися псами, при этом Нортон сидел в своей наплечной сумке — так вот, вернувшись домой, я сразу позвонил Марти Голдштейну. Рассказал, что у Нортона рак, и Марти, как обычно, не только успокоил, но и утешил. Сказал, что как бы это странно ни звучало, но поскольку дела с почечной недостаточностью относительно стабилизировались, Нортон во всем остальном, если не считать рака, здоров. У него хороший аппетит, все органы функционируют, рак не распространился за пределы одной небольшой области.

— Он же хорошо себя чувствует? — спросил ветеринар.

Я посмотрел на свернувшегося рядом со мной на столе кота и ответил утвердительно. Да, он чувствовал себя вполне прилично. Марти сказал, что переговорит с Дайаной и попросит переслать ему по факсу результаты последних анализов. А от меня хотел, чтобы я привез Нортона на осмотр. Насколько мне было известно, Марти удалось достигнуть чрезвычайных успехов в лечении рака животных. Посоветовав не тревожиться, он повторил, что у Нортона много шансов на относительно долгую жизнь. Паниковать не стоит. Я рассказал ему про назначение к онкологу, и он ответил, что это обязательно следует сделать, но предупредил, чтобы я не приступал к лечению, предварительно не посоветовавшись с ним.

На следующий день я повез Нортона в Верхний Уэст-Сайд и мы пошли на прием к кошачьему онкологу.

Помните мой неприятный опыт общения с гениальным ветеринаром из Ист-Сайда? Этот был еще более неприятным. Я долго ждал, пока медсестры возьмут у Нортона множество анализов, после чего явился сам врач. Он был любезен и сразу понял, насколько я взволнован и расстроен. Дал мне кое-что почитать — брошюрки, в которых объяснялось, что такое рак и какие способы лечения существуют. Затем рассказал о химиотерапии. Насколько помню, состав еженедельно вводят шприцем в течение шести-семи недель. Но до начала курса Нортону предстояло две недели дважды в день принимать препарат под названием преднизон. Я пытался задавать какие-то умные вопросы, но пребывал в полной прострации, утратив ощущение реальности. Припоминаю, что о двух вещах все-таки спросил. Во-первых, не будет ли кота от уколов тошнить? И во-вторых, что они реально дадут? Другими словами, не испорчу ли я коту жизнь, стараясь продлить ее? И сколько времени вообще он сможет прожить?

Помню, врач ответил совершенно определенно. Объяснил, что химиотерапия не влияет на кошек таким же образом, как на людей. Сказал, что от уколов Нортон хуже себя не почувствует. А затем добавил, что с уколами кот проживет месяцев девять, а без них через два месяца непременно умрет.

— Прошу прощения?

Таковы были мои слова. Ничего другого я изречь не сумел.

Врач бесстрастно повторил сказанное, заметив как бы мимоходом: если я соглашусь на химиотерапию, срок жизни кота продлится до девяти месяцев. А без уколов он не проживет и восьми недель.

— Но… но… — забормотал я, — доктор Делоренцо сказала, что у него впереди еще достаточный срок. А Марти Голдштейн сказал, что он здоров, если не считать рака. — Признаюсь, все это прозвучало довольно нелепо.

Онколог пожал плечами.

— Выбор за вами. Вы вольны поступать, как считаете нужным. — Он потерял ко мне интерес в ту же секунду, как только я намекнул, что советовался с другими о целесообразности химиотерапии. — Хочу сказать одно: если его не лечить, он очень скоро умрет.

На этом консультация завершилась. Если не считать замечания врача, что решение следовало принимать быстро. Любое промедление было губительно.

Выходя из кабинета ветеринара, я чувствовал себя оглушенным. И само собой, наше возвращение домой было не из веселых.

Переступив порог квартиры, я тут же бросился к телефону и набрал номер Марти. Он успокоил меня, прекратил мою истерику, сказал, чтобы я на следующее утро привез к нему Нортона. И прежде чем повесить трубку, добавил: — Если я говорю, что не надо волноваться, значит, не надо. Ваш кот еще поживет.

Хорошо ему советовать не волноваться.

Нет проблем, я спокоен. Хотя доктор Франкенштейн совсем недавно заявил, что моему самому любимому в мире существу осталось два месяца жизни. Как тут не волноваться? Ладно, проехали.

Само собой разумеется, весь остаток дня и всю ночь я только и делал, что волновался. На следующий день мы с Нортоном встали ни свет ни заря и сразу отправились в Саут-Сейлем.

Марти, как всегда, ласково пощупал и помял кота, задержался на результатах анализов, о которых я уже знал, посмотрел рентгеновские снимки, заключение по биопсии и подытожил:

— Все, как я говорил: у вашего маленького дружка рак, но в остальном он здоров.

— Но онколог… — промямлил я. — Он сказал…

И тогда Марти Голдштейн произнес золотые слова:

— Врачи не боги. Случается, мы ошибаемся.

Я не подозревал, что о врачах позволительно говорить нечто подобное. А когда до меня дошел смысл сказанного, Господи, как я обрадовался!

А Марти тем временем продолжал рассуждать. Сказал, что курс химиотерапии, безусловно, полезное дело. Он говорил очень убедительно — сказал, что химиотерапия может и должна помочь Нортону. Но в отличие от онколога заметил, что по крайней мере пятьдесят пять шансов из ста за то, что лечение вызовет ухудшение самочувствия кота. Не такое сильное, как у людей, но тем не менее ухудшение. Он заверил меня, что я не могу ошибиться: любое мое решение будет правильным. Я спросил, как бы он поступил на моем месте, и он ответил: если бы Нортон был моложе, лет пяти-шести, а не четырнадцати, он провел бы курс химиотерапии. Организм кота хорошо бы перенес лечение, и болезнь была бы побеждена или по крайней мере приостановлена. Но в возрасте Нортона вопрос стоит так: что предпочтительнее, качество или количество? Ветеринар сказал, что возможно поддерживать здоровье кота, не прибегая к отравлению организма, а именно такой эффект оказывает курс химиотерапии. Мой замечательный, безупречный кот не может жить вечно, это Марти ясно дал мне понять. Но повторил, что непосредственной опасности нет. Нортон проживет дольше двух месяцев, и, надо надеяться, даже названный онкологом девятимесячный срок не предел. Он снова подчеркнул, что мой дружок счастлив, чувствует себя хорошо и обладает поистине сильной волей к жизни. Марти так и выразился: «У этого кота сильная воля к жизни». Сначала я принял его слова за шутку. Но он не шутил. И в этом отношении оказался совершенно прав.

Марти сказал, что хочет посадить Нортона на новый комплекс препаратов. В мои же обязанности входило обеспечить, чтобы Дайана Делоренцо регулярно делала коту анализ крови, и, таким образом, мы могли наблюдать за прогрессом. Если мне не понравится, как идут дела, я в любой момент смогу вернуться к идее химии. (Марти не произнес этого вслух, но мне стало ясно — онколог лукавил: не было никакой нужды торопить меня с решением, чтобы я мгновенно дал ему ответ.) Затем Марти сказал, что поставит Нортону двухдневную непрерывную поддерживающую капельницу, чтобы полностью очистить его организм. Я спросил, каким образом мне удастся удерживать Нортона сорок восемь часов под капельницей. Ветеринар ответил, что мне ничего не придется делать, я просто оставлю кота у него. Я начал возражать, но он сказал, что это очень важно. И добавил, что не бросит Нортона в клинике одного, — на ночь заберет к себе домой.

Я глубоко вздохнул и, чувствуя себя так, словно отправлял кота в Мексику лечиться абрикосовыми косточками, согласился. Кусая губу, чтобы не разрыдаться, поцеловал на прощание своего любимца, сел в машину и поехал обратно в Нью-Йорк.

Два дня я мерил шагами квартиру, один, как ненормальный, ходил на собачью площадку и терял рассудок от тревоги. В первый же вечер позвонил Марти домой узнать, как у Нортона дела. Отчет был такой: прекрасно. Нортон просто обалденно поладил с кошками и собаками ветеринара, и Марти хотел задержать его еще на один день.

— Послушайте, доверьтесь мне, — попросил он.

По окончании семидесятидвухчасового периода (если хотите знать, я еще пару раз звонил справиться, как себя чувствует Нортон; ладно-ладно, ну, не пару, раз десять) я помчался к ветеринару забирать кота. Нортон, разумеется, в клинике всех очаровал. И меня встретили неохотно, понимая, что я его увезу.

Марти заверил меня, что лечение прошло успешно. Широко улыбнувшись, он велел отвезти Нортона к Дайане, чтобы через сутки у него снова взяли кровь на анализ. После этого я должен буду приступить к новой программе лечения препаратами и витаминами и каждые три-четыре недели делать анализ крови.

Подтвердив, что все понял, я поехал в Нью-Йорк и всю дорогу гладил и ласкал кота, который, надо признать, выглядел окрепшим и бойким. На Вашингтон-сквер мы завернули в ветеринарную лечебницу.

Оказавшись в кабинете Дайаны, я сообщил ей, что принял решение: пока буду наблюдать за результатами лечения, предложенного Марти, а от химиотерапии воздержусь.

Вряд ли она одобрила мой выбор, но отнеслась с пониманием. И тоже сказала, что я в любой момент могу изменить решение. Даже предложила делать уколы химиотерапии, если так мне будет легче. Только онколог должен будет подобрать правильную дозу. Я согласился, что так мне действительно будет легче, но повторил, что пока посмотрю, нельзя ли обойтись без химии. Я обдумывал этот вопрос долго и тяжело. Старался взглянуть на проблему шире, убеждал себя, что речь идет о коте, а не о мировом лидере, не о родственнике и даже не просто о человеке. Все напрасно — широты взгляда не получилось. Я чувствовал, что принимаю самое важное в жизни решение и должен следовать интуиции. А интуиция властно требовала предпочесть качество, а не количество. Поступить, как поступал всегда за время, проведенное бок о бок с моим любимым маленьким приятелем, — обеспечить ему самую лучшую, какую только возможно, жизнь, чтобы, когда она подойдет к концу, ни один из нас не пожалел.

Мне уже приходилось сталкиваться в жизни с подобной ситуацией. Как только мне сообщили, что умирает отец, я полетел к нему (точнее, мы полетели к нему вместе с Нортоном), чтобы быть рядом. Отец еще находился в больнице, и было ясно, что дела его плохи. Лечащий врач отозвал меня в сторону и сказал, что если отец будет испытывать невыносимую боль или перейдет грань, за которой, мы решим, ему нет смысла жить, он может что-то предпринять. И, понизив голос, объяснил — увеличит дозу морфия в капельнице, введет его в кому и… Он не договорил, но слова, которые он не произнес и не мог произнести, были: «и убьет его». Я не сомневался, что его предложение было гуманным и, если бы понадобилось, с готовностью бы на него откликнулся. Поблагодарив врача, который ясно дал мне понять, что официально мы ни о чем не говорили, я вернулся к матери и брату и объяснил ситуацию. Мать считала, что предложением можно воспользоваться, если мы поймем, что отец слишком страдает или что его мозг отключился. Он всегда говорил, что не хотел бы влачить существование овоща. Но еще мать сказала, что у нее не хватит духу принять решение. Брат был полностью с ней согласен, но сильно сомневался, что решение дастся и ему. Я же знал, что смогу, и сказал им об этом. Мы молчаливо договорились, что если дела станут совсем плохи, я поговорю с врачом и никто, включая их, об этом не узнает.

К счастью, до крайности не дошло. То, что я мог это сделать, не означало, что мне было бы легко это сделать. Отец почувствовал себя немного лучше, и у него хватило сил дать нам знать, что он хотел бы умереть дома, что и произошло через несколько дней естественным образом, без всяких искусственных ускорителей. Я помню этот разговор так, словно он состоялся вчера, но, как ни странно, когда настало время принимать решение с Нортоном, это потребовало от меня гораздо большего душевного напряжения. Когда я разговаривал с врачом отца, то непонятным образом почти ничего не испытывал. Уверяю вас, я понимаю разницу между человеком и животным. Не совсем еще свихнулся. Но с отцом речь шла о днях, а может быть, о часах. Вопрос стоял так: не продлить страдания, а избавить от них. Решение не показалось мне трудным — я посчитал его единственно верным. Теперь же, если верить онкологу, я своей рукой лишал самое дорогое мне, нежное, любящее существо шести месяцев жизни. Я не представлял, какие страдания ему предстоит претерпеть с лечением или без лечения. Понятия не имел. Но старался вообразить, как бы поступил, если бы речь шла обо мне самом. И пришел к выводу, что сделал бы то же самое. До этого мне не приходилось задумываться над подобным вопросом. Да, я хотел прожить как можно дольше. В этом нет сомнений. Но это желание было несравнимо с другим — потребностью жить как можно лучше. Если бы дело касалось меня, я бы голосовал за качество и естественность.

И так же решил поступить с котом.

Я понял, что сделал правильный выбор, когда мне позвонила Дайана и начала:

— Не знаю, что и сказать… — Я приготовился к самому худшему, но она имела в виду совсем иное. — Ничего не понимаю… ума не приложу, как это возможно. После той капельницы, которую ему поставил Марти, результаты анализов Нортона таковы, как если бы ему успешно провели химиотерапию.

 

Так начался мой новый этап в роли главной кошачьей сиделки.

Когда мы оказались в Саг-Харборе, я специально съездил к Турецкому и Пепперу рассказать о раке. Они искренне опечалились. Думаю, их жалость отчасти проистекала от того, что они были людьми сочувствующими, любили животных, и их ранила мысль, что их пациенты болеют раком. Но было и нечто иное, особенно что касалось Турецкого, который лечил Нортона с тех пор, когда тот был еще котенком. Они привязались к моему мурлыке. Он им нравился, и они ощутили в нем неуловимую волю к жизни. Поэтому их грусть была отчасти личным чувством. Они не хотели его терять. Расспрашивали меня о лечении, и я рассказал обо всем, что было сделано. Разумеется, ветеринары предложили свои услуги, но следующие несколько месяцев нам в основном предстояло жить в городе, так что видеться с ними мы могли только время от времени по выходным.

Большую часть времени мы проводили на Манхэттене, и вскоре моя новая замечательная квартира приобрела вид отделения «Скорой помощи» больницы Святого Винсента. Капельница постоянно висела на перекладине душевой шторки. В кладовке лежали несколько коробок с иглами. Марти сказал, что некоторые средства надо колоть подкожно, и у меня повсюду лежали шприцы. Я не только научился делать коту уколы, но делал это довольно хорошо.

Теперь питание Нортона занимало почти целый рабочий день.

Последнюю коробку лекарств Марти прислал с похожими на официальный документ предписаниями и расшифровкой кодов, чтобы я мог понять, что к чему. Всего было тринадцать препаратов, их перечень занимал левую половину листа. Если речь шла о жидкостях, указывалось количество в каплях (две или три) или в пипетках (треть или половина). Пилюли следовало давать либо целыми, либо по половинке, либо по трети. (Кстати, увлекательное занятие пытаться расколоть крохотную пилюлю на три части!) Порошки отмерялись чайной ложкой: половина, треть или четверть. На правой стороне листа напротив каждого средства стояли сокращения. Например, ОД/ПВЕ. Или были такие головоломки: ДЦ, ЧД или КВД. Слава Богу, имелась расшифровка кодов, хотя потребовалось немало труда, чтобы в ней разобраться и понять, что же от меня требуется. Так, ОД значило, что это средство следовало давать один раз в день. ДД — дважды, ТД — трижды. ЧД расшифровывалось как через день, КВД — каждый второй день, PH — раз в неделю. ПВ надо было понимать как для приема внутрь отдельно от еды, ПВЕ — для приема внутрь отдельно от еды или с едой. Если я видел надпись СИ, то следовал инструкциям на пузырьке, ДН — давал при необходимости.

Таким образом, кроме приготовления рыбы, курицы или креветок с рисом, макаронами и свежими зелеными овощами, я занимался другими делами.

Утром, как только мы оба просыпались, я спешил в кладовую, брал несколько маленьких пузырьков, помещал Нортона на разделочную доску кухонного стола и давал из пипетки снадобье под названием «Супергландулярное», которое, судя по этикетке, состояло из трех компонентов: высококонцентрированного 1050, печеночного и гландулярного Б-12. Затем еще полпипетки того, что Марти обозначил просто «Почечное». Не могу сказать, что Нортону нравилось все это принимать, но он не жаловался и очень редко пытался отказаться. Я его гладил, он открывал пасть, и лекарство попадало в рот. Потом следовали печеночные капли — по четыре на прием. Ярлычок называл это «лакомое» средство «Гомеопатическим эндокринным комплексом из протоплазмы одноклеточных». Вкуснятинка. Через день (ЧД, если вы помните наш тайный шифр) Нортон проглатывал две-три капли молочка семени чертополоха. По вечерам он также принимал различные капли. На разминку перед обедом получал почечные капли и другие по формуле 1010. Из таблеток в разное время дня принимал печеночное маслице и лекарства с трудновыговариваемыми названиями: липотроп, бетатим, гемаплекс и мерзко пахнущий концентрат сырых почек, который следовало растолочь в порошок. Это еще не все. К еде подмешивались два других порошка: из кожицы листоблошки и изготовленный по формуле «Вет-Зим-У5». Но и это не конец. Марти дал мне таблетки, которые по своему действию напоминали эффект химиотерапии и назывались природный кортизон. От лекарств кота часто тошнило. Доктор Пеппер дал мне метоклопрам — противорвотное. А Марти — его природный аналог. И то и другое хорошо помогало, но даже с этими средствами Нортона рвало два, а то и три раза в день. Мне надрывало душу слушать, как он кашляет, давится и отрыгивает, я сознавал, что ничего не могу для него сделать, только погладить и успокоить. Часто среди ночи я слышал, как он спрыгивает на пол, а затем раздавалось уже хорошо знакомое тихое покашливание. Оно означало, что кот старался что-то исторгнуть из организма. Он никогда не занимался этим на кровати, всегда соскакивал и делал как можно тише. Я же выбирался из-под одеяла, находил его и проводил пять-десять предрассветных минут, поглаживая и уговаривая взбодриться, чтобы у него и у меня поднялось настроение.

Самым сложным было заставить моего упрямого дружка глотать таблетки. С каплями проблем не возникало — он принимал их без сопротивления. Когда в еде попадался порошок, злился, но, проголодавшись, смирялся. Таблетки — другое дело. С ними приходилось трудно. Если я пытался схитрить и всунуть их в корм, то потом обнаруживал, что корм исчезал, а таблетки оставались в середине миски — чисто вылизанные, но совершенно нетронутые. Если хотел пропихнуть в горло — пожалуй, единственное, что делал с ужасом и так и не достиг сноровки ветеринара, — добивался одного: радовался, уверенный, что Нортон принял лекарство, но через час находил таблетки на полу на кухне. Кот не только умудрялся их каким-то образом выплюнуть, но оставлял на самом видном месте, чтобы я знал: он меня перехитрил. Однако со временем я все же научился добиваться девяностопроцентного результата. Недаром же мой мозг больше, чем его (вы поверите в это так же, как и в то, что у меня урановый рудник в Эсбери-Парке, который я готов вам продать). Уловка была такой: я засовывал таблетку в малюсенький комочек арахисового масла, которое кот очень любил. Меня забавляло смотреть, как он это ест. Угощение получалось вкусным, но очень липким, и ему еще с полчаса приходилось облизывать мордочку. Но даже с арахисовым маслом (и с добавлением молотых орехов, и без них) он не спешил набрасываться на таблетку и иногда (правда, нечасто) умудрялся ее выплюнуть.

Однако на этом мои обязанности не заканчивались. Время от времени мне приходилось всасывать в шприц препарат из пузырька с названием «Экстракт коры надпочечников» и всаживать иглу в моего терпеливого кота.

Если бы кому-нибудь пришло в голову обратиться ко мне «доктор Пит», я бы откликнулся, потому что к тому времени неплохо научился разбираться в истории болезни Нортона. Много беседовал с докторами Делоренцо и Голдштейном. Если тот или другой присылали мне факс, я изучал его, затем звонил и говорил нечто вроде: «Гемоглобин низковат, как вы считаете?», или: «Фосфор на среднем уровне, это значительное улучшение», или: «Уровень креатинина все еще высоковат, но радикально снизился по сравнению с прошлым анализом, так что, думаю, все идет хорошо. Не пора ли нам давать почечные капли через день, а не каждый день?» Вел долгие беседы о недостаточности летицина и о пищеварительных ферментах, об анализах билирубина и о многом другом, о чем всего несколько месяцев назад не слышал и слышать не хотел.

Что интересно, болезнь Нортона медленно, но неуклонно меняла мой образ жизни и саму жизнь.

Я наблюдал, как лечебная диета кота сказывалась на его поведении. Уверовал, что она его поддерживала. И это так и было. Если изъять из организма яд и заменить питательными и восстанавливающими веществами, то телу будет легче бороться с недугом. Именно это и происходило. И я решил практиковать то же самое на себе. Нет, не принялся глотать горстями «Вет-Зим-У5», но исключил из рациона многие виды псевдопродуктов, которые мы обычно потребляем, и, не бросаясь в крайность, начал вырабатывать более целостный взгляд на еду. (Согласитесь, никому не захочется жить до ста двадцати лет, если нельзя полакомиться жареным цыпленком в ресторанчиках «Попай», есть чеснок, лук, острую пиццу и, самое ужасное, — отказаться от крема-карамели в ресторане «Грамерси».) Но в целом я следовал примеру кота и начал приходить к выводу, что разумная диета — вещь неплохая. Как обычно, мне не пришлось упоминать об этом Дженис, которая знает кучу всяких медицинских фактов. Она видела, что творится с Нортоном, и находила успокоение в том, что взялась спасать меня, как я спасал кота. Как только я проявил малейший интерес к своему здоровью, она принялась ежедневно слать мне факсы: газетные вырезки, в которых говорилось, насколько эффективны помидоры в борьбе с раком, журнальные статьи, обсуждающие роль витаминов в лечении артрита, списки канцерогенных продуктов, обзоры, какие травы принимать, чтобы не потерять зрение и не жить, как в тумане. Одним советам я следовал, а про другие только говорил, что следую, чтобы Дженис не ворчала, хотя сам ничего не делал. Однако, наблюдая, какое воздействие комплексное лечение оказывает на Нортона, вынужден был признать, что для человека это тоже реальный способ существования.

Еще я стал меньше бояться болезни и малоприятных сторон жизни.

Если Нортона рвало и его тельце содрогалось в конвульсиях, я с радостью брал его на руки и поглаживал ему горло, пока он не приходил в себя. Я постоянно убирал за ним, иногда на протяжении целого дня, потому что он хотя медленно и постепенно, но стал все больше страдать недержанием. Два-три раза в неделю ходил куда попало, а не в свой туалет. Меня это не раздражало. Когда-нибудь придется купить новый ковер (или диван, или, черт возьми, новую квартиру). Это не имело значения. Важно было другое: я хотел, чтобы его жизнь была приятной и безболезненной. Любил потчевать кота загадочными снадобьями, держать на руках, когда делал уколы. Ничего не имел против, чтобы повоевать с ним, запихивая в глотку таблетки. Это была связь — физическая и духовная. И я нисколько не сомневался, что, несмотря на то что его плоть слабела, он понимал, что эта связь соединяет нас все крепче.

Более чем когда-либо я ценил время, которое мы проводили вместе. Почти каждый день ходили гулять или сидели в парке. Дома он всегда вел себя независимо. В отличие от других кошек не льнул постоянно ласкаться, не просился на руки. Ему нравилось следить за мной, и он обычно находился в той же комнате, что и я. Но редко устраивался у меня на коленях, когда я читал или смотрел телевизор. Однако теперь он хотел быть как можно ближе ко мне, как и я к нему. Постоянно сворачивался под боком. Когда я работал, дремал рядом с компьютером в нескольких дюймах от моей руки. Если я отдыхал, он прыгал на диван и старался прижаться потеснее, и я чувствовал, что его тельце касается моего бедра. В постели он вспомнил законное право устраиваться на подушке у моей головы, чего не делал регулярно с тех пор, когда был маленьким котенком.

Такое впечатление, что он хотел сказать: «Я тебе доверяю». Знал, что я понимаю, через какие муки ему приходится пройти, и странным образом наши роли несколько переменились. Все прошлые годы, если я подхватывал грипп и расклеивался, Нортон был тут как тут и утешал своим присутствием и прикосновениями. После операции плеча я несколько дней провалялся в постели и, не в силах пошевелиться, причитал и стонал. Нортон от меня не отходил, мурлыкал, тыкался носом в руку или в лицо, чтобы я знал, как он обо мне беспокоится. Теперь он ждал от меня того же утешения, и я был рад, что утешить его в моих силах.

Задумываясь о прошлой жизни, должен признаться, что был эгоистом. Жил так, как хотел, хотя, разумеется, в рамках разумного (не убил ни одного работника телефонной компании, хотя много раз порывался это сделать, так что мои эгоизм и погружение в себя носили ограниченный характер). Я нарушал некоторые условности и, насколько возможно, старался жить по собственным правилам. У меня получилась странная карьера: я разменивался, пробуя силы на разных поприщах, вместо того чтобы сосредоточиться на чем-то одном. В результате заработал гораздо меньше денег, чем мог бы, но деньги никогда не являлись для меня мотивирующим фактором. Я больше ценил удовлетворение от того, что я делал. В личной жизни в течение долгого времени имел <