Кот, кторый снова пустился в путь

 

Рак распространялся.

Так сказала Дайана Делоренцо, и на этот раз я сразу поверил. Сам все видел. Никогда еще за время нашего знакомства, когда Нортон маленьким котенком шести недель от роду прилетел на самолете из Лос-Анджелеса, мой кот не выглядел таким слабым и болезненным.

Лечение, разумеется, продолжалось, и я, как обычно, изо всех сил заботился о нем. Нортону повезло в одном: я, плюнув на диету, решил, что теперь ему можно есть что угодно. Конечно, не вернулся к ужасным консервированным кошачьим кормам. Это было бы равносильно тому, как сказать умирающему человеку: «Ну вот, теперь ты будешь до конца дней питаться из „Макдоналдса“». Я знал, что Нортону особенно нравятся креветки. Он любил их гораздо сильнее курятины, гамбургеров и даже бифштексов. Я понимал, что это не самая полезная для него еда, но в последний период жизни он ее получал. Дважды в день, если хотел, хотя я старался разнообразить его рацион, чтобы креветки ему не надоели (но похоже, что они ему никогда не надоедали). Признаюсь, я покупал креветки в самых проверенных магазинах морепродуктов, например у «Балдуччи», чтобы они были свежими и отличного качества. Правда, однажды из-за нехватки времени купил пакет креветок в рыбном отделе ближайшего супермаркета. Креветки были вполне приличными, но, сами понимаете, не супер. Пока я стоял в кассу, пожилая дама, живущая явно на скромные средства, сказала, что выбранные мною креветки восхитительно выглядят. Я, не подумав, брякнул, что покупаю их для кота. Она ответила, что может позволить себе креветки два раза в год в качестве деликатеса. В ужасе от собственной бестактности и стараясь выкрутиться из неловкого положения, я начал бормотать, что очень люблю своего кота. Женщина подняла на меня грустные глаза и проговорила:

— Как бы я хотела быть вашим котом.

Я сказал, что многие испытывают такое же чувство, и спросил, не станет ли она возражать, если я сделаю ей небольшой подарок. Она нисколько не возражала, и, к ее большой радости, я купил ей пару фунтов креветок.

Вдобавок к ежедневному удовольствию (часто он получал креветки два раза в день) Нортон наслаждался довольно большими периодами ремиссии, когда вполне прилично себя чувствовал. Один из таких периодов наступил после того, как Марти прописал ему эпогин — препарат, поднимающий уровень красных кровяных телец и препятствующий развитию анемии. Еще более удивительная ремиссия наступила после того, как Марти прислал мне некое средство под названием поли-MBA. Ветеринар недавно наблюдал, какие оно творит чудеса. Воздействие этого препарата на одну кошку засвидетельствовала также коллега Дайаны, тоже замечательный врач Энн Уэйн Лукас. Она наблюдала лимфому на кошачьем носу, и все считали, что в течение нескольких дней опухоль убьет животное. Но после применения препарата лимфома не только уменьшилась в размерах, но совершенно рассосалась.

Я впрыснул Нортону несколько доз этого средства (для чего пришлось воспользоваться шприцем), у него наступило заметное улучшение, и он повеселел. Но даже я понимал, что лечение давало временный эффект, и мне необходимо смириться с мыслью, что скорее рано, чем поздно, я останусь без кота.

Обсуждая это с Дайаной, я немного поплакал в ее кабинете. (Ладно, не цепляйтесь, наревелся от души! Но сейчас пытаюсь представить себя хотя бы отчасти мужественным человеком.) Ветеринар не могла предсказать, сколько Нортон еще протянет. Не исключено, что несколько месяцев, предположила она. Или недель. Как только эта мерзкая болезнь начинает распространяться, процесс может пойти очень быстро и разрушить весь организм.

Дайана подняла еще один вопрос, о котором я никогда не задумывался. Нет, не правда — вопрос, о котором я не позволял себе задумываться. Стала объяснять, что в некий момент — нет, не теперь, сразу оговорилась она, увидев выражение моего лица, — но когда и если это будет необходимо, мне придется принять решение усыпить кота. Я кивнул, как взрослый, способный обсуждать такие вещи человек, принялся задавать вопросы и тут же разрыдался. Плач продолжался несколько секунд, затем я вытер слезы, взял себя в руки и, решив, что я в порядке, снова стал спрашивать. Но после первого же слетевшего с губ слова слезы опять потекли из глаз. Я сидел в кабинете ветеринара, тяжело дыша, и чувствовал себя идиотом. К счастью, Дайана привыкла к подобным сценам, не раз — много-много раз терпела нечто подобное. Она не только предвидела, о чем я спрошу, и могла закончить за меня фразу, но и умела ответить с сочувствием. Я был этому рад, потому что, как ни пытался, ничего не мог произнести.

— Как узнать… когда… когда… — Я снова разревелся.

— Как узнать, когда настанет время? — сформулировала мою мысль доктор Делоренцо, и я сумел кивнуть. — Не забывайте, вы очень хорошо чувствуете своего кота и непременно поймете, когда придет срок. Будете знать, я вам обещаю. А до этого времени ничего не надо предпринимать.

Я сказал нечто вроде:

— И… (всхлипывание)… когда… (фырканье)… придет срок… (сдавленные рыдания)… что надо делать (потоки слез)!

Доктор Делоренцо: Можете принести его сюда.

Я: И?.. (Хрип, переходящий в икоту.)

Доктор Делоренцо: Да, я все сделаю. Если пожелаете, можете находиться рядом, даже держать его.

Я (ничего членораздельного, только мучительные конвульсии и рыдания).

Воспользовавшись перерывами в моей истерике, Дайана сумела мне объяснить, что на случай, если я захочу, чтобы Нортон умер дома, есть специальные врачи, которые приедут на квартиру и окажут соответствующую услугу. Я отказался — желал, чтобы все сделала она. Только выразил это не словами — давился, пыхтел и исторг из себя несколько слогов, которые должны были означать нечто подобное. Затем снова попытался задать практический вопрос. Хотел знать, как обстоят дела с кремацией. Приступал раза два или три, но не пробился дальше звука «к», после чего приходилось лезть за очередным бумажным платком. Дайана и в этом случае отнеслась с пониманием и сказала, что обо всем позаботится. Мне не о чем беспокоиться.

Затем она сказала нечто замечательное — и грустное, и приятное, и необыкновенно точное:

— Единственное, что плохо в наших четвероногих любимцах, они живут не так долго, как мы.

 

Теперь я ставил капельницу Нортону ежедневно, и мы оба очень ценили те минуты, которые проводили с ним наедине. Были связаны, как редко связаны два живых существа. И поскольку я не сомневался в этой связи, у меня появилась мысль.

Некоторое время я не высказывал ее вслух. Хотел отфильтровать и выяснить, выживет она или исчезнет. Она выжила. Проявилась, когда в середине апреля мы поехали в Саг-Харбор. В те выходные мысль обрела форму и вскоре совершенно завладела мной.

В Саг-Харборе Нортон вел себя активно, как раньше. Упорно прыгал на кровать и с кровати, хотя прыжки ему не очень хорошо удавались. В конце траектории он часто совершал неверное движение и скользил по паркету. Я показал ему, как пользоваться старинным сундуком в ногах кровати в качестве промежуточной площадки при прыжках вверх и вниз, но это ему не понравилось. В конце концов, он все-таки стал пользоваться сундуком, когда хотел залезть на кровать, но по пути вниз игнорировал. Я понял, Нортон считает это недостойным — кот должен уметь сам прыгать с кровати, и он упорно этим занимался. В те дни он отказывался признавать, что тело играет с ним злую шутку. Если мы оставляли его на первом этаже даже на несколько минут, он каким-то образом умудрялся подняться по лестнице, чтобы быть рядом (никогда раньше восхождение на второй этаж не давалось ему с таким трудом, но теперь каждая ступенька была препятствием). Ел в три горла, больше чем когда-либо в последнее время. Все выходные мяукал, чтобы я дал ему еще, и сколько бы я ни клал в его миску, тут же проглатывал.

У меня есть теория по поводу старения. По мере того как люди стареют, в них все больше и больше проявляется их сущность. Если человек в молодости отличался раздражительностью, ближе к старости он становится все сварливее. Пугливый все сильнее испытывает страх. Славившийся в молодости твердостью, с определенного момента жизни становится несгибаемым. Нелюдимый превращается в отшельника. Возраст выявляет причуды, и они расцветают буйным цветом. По-моему, это происходит оттого, что нарушаются защитные и сдерживающие механизмы, и индивидуальным особенностям не остается ничего иного, как проявляться все сильнее и сильнее. Мой кот превосходный тому пример. По мере того как Нортон старел и приближался к концу жизни, он становился все ласковее. Мягче. И даже храбрее. На это стоило посмотреть.

В последние недели я наконец рассказал людям, что Нортон болен. Это было очевидно, и я больше не считал нужным скрывать его недуг. Как только новость разнеслась, сразу начались телефонные звонки. Я был немного ошарашен. Меня спрашивали, как я держусь, но в основном беспокоились о Нортоне и открыто выражали свои эмоции. Он был одним из них, и мне давали это понять. Сьюзен Бердон (это у нее мы были в тот день, когда Нортон видел президента Клинтона) рассказала, что звонила матери во Флориду, и та, узнав, что у моего кота рак, разрыдалась. Справиться о моем дружке позвонила Нэнси Элдерман. Выслушав меня, она подозвала к телефону сына Чарли. Мы немного поболтали и разъединились. Но через несколько минут Нэнси позвонила мне опять. Она спросила сына, задавал ли он вопросы о Нортоне, и мальчик тихо ответил, что нет. Он ни словом не обмолвился о коте. Было что-то очень трогательное в том, как девятилетний ребенок старался оградить меня от боли, которую, как он знал, я испытываю.

Звонили несколько авторов, с которыми я работал, — хотели узнать, как себя чувствует мой парень. Близкий приятель Мишлен справлялся каждый день. Норм Стайлз, у которого появился собственный невероятно обожаемый шотландский вислоухий кот по имени Гоззи, названивал чуть не каждый час. Я разговаривал с давнишним приятелем Романом Полански, который участвовал во многих приключениях Нортона в Париже. Романа огорчило, что мой кот умирает, и в выходные он позвонил в Саг-Харбор узнать, как его дела. Почти все, кто знал меня и знал его, отметились в тот уик-энд. Это меня просто поразило.

Впервые за несколько месяцев я повез показать Нортона докторам Турецкому и Пепперу, и те были просто поражены его немощью. Пеппер осматривал его очень-очень нежно. А когда я сообщил, что у Нортона возникают трудности с отправлением его больших кошачьих дел, поставил ему клизму (это единственное, что я пока не мог заставить себя делать, но тот, кто дочитал до этого места, понимает, что если бы понадобилось, все бы получилось). Доктор Пеппер взвесил кота — по сравнению со своим нормальным состоянием он похудел на пять фунтов.

— Удивительный котик! — сказал Турецкий, когда мы уходили, и я понял, что он таким образом выражает уважение и прощается со своим давним пациентом. Для этого я и привозил к нему Нортона.

Я дождался возвращения в Нью-Йорк и только тогда поделился своей грандиозной идеей с Дженис. Ждал, что она назовет меня ненормальным или по крайней мере сентиментальным придурком. Но вместо этого Дженис улыбнулась, кивнула и заявила, что идея превосходна. А когда я попробовал сам отговорить себя от собственной затеи, велела бросить раздумывать и начать действовать. Сказала, что мне требуется катарсис, нечто особенное, что помогло бы справиться с предстоящей невосполнимой потерей. А мне действительно пришло в голову нечто особенное. Я все правильно придумал. И добавила то, что я хотел услышать больше всего: Нортону это понравится.

Тогда я отправился к доктору Делоренцо и рассказал о своей задумке. Она сочла мою затею немного странной, но, успев привыкнуть к странностям, если речь касалась Нортона и меня, все одобрила. Сказала, чтобы я был готов к тому, что Нортон может угаснуть в любой момент и угаснуть очень быстро. Но в данную минуту выглядит способным выдержать задуманное мною приключение. Затем задала главный вопрос: «А сами-то вы с приключением справитесь?»

Я ответил, что не уверен, но готов попытаться.

Моя идея была проста: мы с Нортоном провели большую часть наших жизней в совместных путешествиях. Бывали повсюду в Европе. Облетели почти всю Америку. Селились в отелях и мотелях, гостили в удивительных домах в средневековых деревушках. Множество часов провели вместе в машинах, самолетах, автобусах и на кораблях. Мы ели в экзотических местах, делили хлеб и участвовали в удивительных приключениях. Ходили на спортивные соревнования, в ночные клубы и в деловые кабинеты, устраивали рекламные встречи, знакомились с интересными, необыкновенными, выдающимися, иногда на чем-то помешанными людьми. Все очень просто: в эти шестнадцать с чем-то лет нас больше всего радовало, когда мы находились в пути и занимались тем, что любили больше всего, — знакомились с чем-то новым, испытывали судьбу и изо всех сил старались прогнать скуку и сделать жизнь непредсказуемой.

Вот это самое я теперь и задумал: хотел снова пуститься с Нортоном в путь.

Разделить с ним его последние мгновения, как мы делили те самые главные, которые придавали смысл нашим жизням. Быть вместе. Только вдвоем. Совершить то, на что у большинства людей нет никаких шансов.

Я хотел предпринять со своим котом последнее путешествие и таким образом попрощаться.

 

Я действовал быстро: решил, что самое правильное — посмотреть что-то новое и испытать новые приключения, но главное — вернуться в некоторые из любимых мест Нортона.

Тщательно продумал маршрут, учел самые мелкие детали, убедился, что предусмотрел любую случайность. Даже возникло ощущение, будто я собираюсь в поездку в свой медовый месяц.

— Боюсь, как бы не перейти грань и совершенно не съехать с катушек, — пожаловался я Дженис утром в день нашего отъезда.

— Боишься? — переспросила она и, заметив, что я поморщился, нежно и ласково потрепала кота, а затем поцеловала меня, не так нежно, но тоже ласково. — А ты не бойся, поезжай. Пусть вам обоим будет очень хорошо.

Я упаковал все, что могло пригодиться: несколько туалетных лотков (один на пол перед передним сиденьем, один перед задним, чтобы всегда были в шаге от кота), несколько пакетов с наполнителем, полотенца (на случай если Нортон не воспользуется туалетом в машине либо там, где мы остановимся), капельницы, иглы, лекарства, бутылки с водой, еду (даже несколько свежеприготовленных креветок в небольшой герметичной пластмассовой коробочке со льдом, если по дороге не удастся найти его любимого лакомства). У меня были специальные дорожные контейнеры для еды и воды, чтобы в пути Нортон мог получать все, что хотел. Еще я взял пучок кошачьей мяты, считая ее чем-то вроде целебной травки. Кот больше всего на свете любил легкий привкус мяты, и я решил, пусть ее будет сколько его душе угодно. Со всеми этими вещами моя маленькая красная машинка стала похожа на госпиталь на колесах.

Убедившись, что не забыл ничего, что могло бы пригодиться, я посадил кота в его наплечную сумку — он теперь почти ничего не весил, и я, понимая смысл этой перемены, чуть не расплакался, пока нес его к машине. Мы тронулись в путь.

С самого начала поездки я понял, что принял верное решение.

У меня была маленькая «БМВ» 1989 года с откидным верхом. Машину незадолго до смерти купил отец. Мама тоже ее любила, но в Нью-Йорке она стала ей не нужна, и по дешевке ее приобрел я (очень выгодно — за один доллар). Я, как и родители, неровно дышал к этому автомобилю, но не сходил по нему с ума, как Нортон.

Понимаете, кот что-то нашел в этой машине в первую же зиму, когда она у меня появилась. Мы с ним ехали из Саг-Харбора в Нью-Йорк. Кот сидел на пассажирском сиденье рядом со мной, и когда я покосился на него, он показался мне счастливым и чрезвычайно довольным. Мурлыкал, как способны мурлыкать только очень счастливые коты. Сначала меня это растрогало: я решил, что Нортон доволен, потому что мы с ним вдвоем и сидим бок о бок (в ту поездку Дженис с нами не было, и ему не пришлось перебираться на заднее сиденье). Но дело оказалось совсем не в этом. Между сиденьями машины располагались выключатели — черные клавиши, запускавшие подогрев подушек. Я понял, что Нортон радовался вовсе не моей компании, а тому, что, случайно нажав на выключатель, все два часа зимней поездки мог нежиться в уютном тепле.

По крайней мере я решил, что он нажал на выключатель случайно.

И разумеется, снова недооценил своего приятеля.

Потому что с тех пор каждый раз, когда ему разрешалось самостоятельно ехать на переднем сиденье, он небрежно тянулся лапой, щелкал клавишей подогрева и сворачивался в клубочек, устроившись с комфортом на весь оставшийся путь.

Отправляясь в наше последнее путешествие, я не знал, хватит ли ему сил позаботиться о тепле.

Хватило. Подогрев работал всю дорогу. Черт с ним, с раком, кот решил ехать со всеми удобствами. Не успели мы миновать и квартал, как в мою сторону потянулась его лапа, щелкнул выключатель, и Нортон замурлыкал.

Он мурлыкал весь путь до Вашингтона, где, как я решил, будет наша первая остановка. Ни я, ни Нортон раньше не проводили в этом городе много времени, но он показался мне подходящим пунктом для начала путешествия. Мы зарегистрировались в отеле «Мэдисон» — приятной гостинице, недалеко от Белого дома, где довольно доброжелательно относились к кошкам. Я не был уверен, хватит ли у Нортона сил на осмотр достопримечательностей. Но когда мы устроились, он съел небольшую креветку, взбодрился и был готов к прогулке. Мы вышли на улицу, и Нортон первый раз в жизни увидел мемориалы Линкольна и ветеранов Вьетнама. Мы немного посидели в парке напротив Белого дома, но там не оказалось собачьей площадки, и Нортону было не очень интересно. Вскоре я решил, что ему хватит впечатлений, и мы вернулись в «Мэдисон».

Мы изрядно нагулялись, и я подумал, что будет лучше заказать еду в номер, а не ходить в ресторан. Нортон с благодарностью дал поставить себе вторую за этот день капельницу (в последние две недели я ставил ему капельницы дважды в день). После процедуры ему всегда становилось заметно лучше. Затем он поел немного жареной курятины и лег спать.

На следующее утро мы отправились в Пенсильванию, и нашей первой остановкой стал Вэлли-Фордж. Мы вышли из машины в том самом месте, где Джордж Вашингтон переправился через Делавэр. Мне казалось, там должна была чувствоваться духовная или по крайней мере символическая связь времен. Нечто, что спаивало бы все воедино: начало и конец — давнее приключение, расчистившее путь к большому и великому, и современное приключение, завершающее малое и великое. Но ничего не обнаружил, а Нортон, уверен, тем более. Мы оказались не сильны в символике. Однако место впечатляло, внушало благоговение, на что способна только история. Мы немного напитались атмосферой, вернулись в машину и поехали в одну из любимейших маленьких гостиничек Нортона — на ферму Суитуотер.

Если кто-то не обратил внимания, на этой ферме во время одного из наших весенних путешествий произошла стычка моей тети Белль с козлом. Красивейшее, необыкновенное место. Главный дом представляет собой каменное строение, восходящее к 1700-м годам. Флигели — некоторые каменные, некоторые деревянные — были превращены в гостевые комнаты и номера-люкс. Вокруг многие акры покрытой буйной растительностью земли, бассейн, и рядом с ним с дерева свисают очаровательные качели. У качелей под большим дубом расставлены деревянные стулья и деревянный диванчик.

По всему участку разбросаны вишневые деревья. С тех пор как мы здесь были с нашей «весенней группой», на ферме прибавилось лошадей, заметно перестроили и усовершенствовали обнесенный забором загон.

Я зарегистрировался у хозяев фермы, мужа и жены — Рика и Грейс, которые, как всегда, мне обрадовались, но еще больше обрадовались они Нортону. Однако я заметил, как их поразил его вид. Стоило коту высунуть голову из своей сумки, чтобы поприветствовать хозяев дома, они поняли: с котом что-то не в порядке. Рик дружески потрепал его по голове и грустно посмотрел на меня. Я кивнул. Решил, что кивки — лучший способ поведения, поскольку трудно одновременно кивать и реветь в три ручья.

Мы устроились там же, где в первый приезд, — в двухкомнатном номере в одном из деревянных домиков, который назывался «Садовый коттедж». В нем были веранда, гостиная, спальня и ванная. И я тут же начал создавать Нортону удобства. Чтобы ему не пришлось никуда ходить, если не возникнет желания, в гостиной и спальне поставил миски для еды и воды и так же поступил с туалетными лотками, а в ванной укрепил капельницу. Затем взял кота на улицу, и почти весь остаток дня мы просидели в тени дуба на деревянном диванчике. Я предавался двум своим любимым во время того путешествия занятиям — читал и плакал. Похоже, следует предупредить, что вам придется еще много раз услышать, как я плакал, поскольку в той поездке так и не смог закончить ни одного предложения без того, чтобы не пролить немного слез. Вот и на ферме, сидя на диване, делал и то и другое — то попеременно, то сразу. Нортон главным образом лежал рядом, но все-таки немного побродил по высокой траве. На этот раз прогулки давались ему нелегко. И он немного напомнил мне Тэрри Маллоя — героя Марлона Брандо из фильма «В порту», когда в финале тот, избитый, идет в пакгауз разобраться с бандой. Нортон нетвердо держался на ногах, шатался и гнулся, но, как Брандо, ни разу не упал. Сила воли — вот что это такое. А она у него была хоть куда.

Время от времени, когда Нортон не сидел со мной и не бродил по округе, он спрыгивал с диванчика, с трудом ковыляя, находил хорошее место на солнце и устраивался подремать. А я, когда не читал и не плакал, глядел на него. Он красиво смотрелся в траве. И поскольку стал таким маленьким, казался молодым и здоровым — словно превратился в котенка. Приятная была картина: Нортон в траве, порхающие бабочки, повсюду щебечут птицы. Безмятежная картина, спокойнее не придумаешь. Нортон не болен — в эти минуты он совсем здоровый на вид. Его не тошнит. Он не испытывает боли. Просто притих, греется на солнце.

Он угасал.

Иногда мяукал. Ласково, совсем не сердито. У него было особенное мяуканье, когда он чему-то радовался: отрывистое, с трелью, это «мр-р-р» звучало как перестук лодочного мотора с легким шотландским акцентом. И теперь в его «мяу» слышалась радость. По-моему, он хотел сказать мне, что я поступаю правильно.

Мы задержались на ферме Суитуотер на пару дней. По вечерам приходили в общую комнату в главном доме, я чуть не до утра играл в пульку на красном фетровом столе, а Нортон устраивался в кресле на одеяле с изображением игрока в поло и наблюдал. Но с каждым часом днем и ночью я замечал, как он мало-помалу слабеет.

Несмотря на то что я прокапывал его дважды в день, Нортон очень часто отлучался в туалет. Моих медицинских познаний уже хватало, чтобы понять, что это значило. Его организм сдавал. Он не мог перебороть болезнь — болезни — овладевшие его телом. Потерял так много мышечной массы, что стало трудно ходить, прыгать, а теперь еще и отправлять естественные потребности. Даже тонкому кишечнику, чтобы он действовал, требуются мышцы, а рак уничтожил у Нортона большую их часть.

Все развивалось очень быстро. Еще две недели назад кот не выглядел больным и не вел себя как больной. Но болезнь брала свое. Конец приближался. Помню слова Марти Голдштейна, когда я позвонил ему сообщить, что дела совсем плохи. Он сравнил Нортона с украинскими крестьянами, которые доживают до ста тридцати лет. Мы привыкли к растянутой смерти, которая продолжается треть нашей жизни. А крестьяне — здоровые люди. Умирают в одночасье. Так и должно быть, заключил Марти. Живи с удовольствием, оставайся как можно дольше здоровым, а потом умри. Именно это происходит с Нортоном, и я должен радоваться, что он уходит таким образом.

Я радовался. Честно. За несколько месяцев до этого, когда я был у матери, та позвонила двум своим старинным друзьям. Это был один из самых тяжелых разговоров, какие мне приходилось слышать. К телефону подошел муж — человек, которого мать знала не меньше пятидесяти лет. Я слышал, как она сказала: «Генри, это Джуди». Затем повторила: «Джуди». И добавила: «Джуди Гитерс». Лицо у нее стало испуганным — мать поняла, что ее приятель не может сообразить, кто ему звонит. Она попыталась объяснить, но чем больше старалась, тем больше запутывалась. Наконец мать попросила подозвать к телефону Вегу, его жену, но когда он выполнил просьбу, мать расплакалась — полагаю, вы уже поняли, что мы с ней родственные души, — и не смогла говорить. Пришлось взять у нее трубку и, прежде чем разъединиться, принести извинения. Ужасно. С человеком не должно случаться ничего подобного — нельзя, чтобы организм настолько терял свои свойства, чтобы человек оказывался в состоянии, когда вроде бы живешь, но на самом деле это не жизнь. Поэтому я радовался, что с моим котом ничего подобного не происходит. Хотя от этого было не легче принять то, что с ним происходило.

Я стал подумывать, не вернуться ли домой после остановки на ферме Суитуотер, но вспомнил Дайану Делоренцо, которая сказала, что я хорошо понимаю своего кота. Я ясно чувствовал, что правильно, а что неправильно, и решил, что Нортону нравится наша поездка. Его, несомненно воодушевляло состояние катарсиса, и он не меньше меня хотел доиграть до конца.

Поэтому мы сели в наш передвижной госпиталь, он же «красный бумер» и направились в Шарлотсвилл в штате Виргиния.

Этот город Нортон тоже любил, и когда мы оказались в центре, я поехал медленнее, а кот выпрямился, вытянул шею и стал глядеть в окно. Мы не стали останавливаться в городе на обед. Я хотел устроить Нортона со всеми удобствами и повернул к одному из самых больших в стране постоялых дворов — «Клифтону».

Это было волнующее место для нас обоих. Усадьбу построил в 1799 году Томас Рэндолф — губернатор штата и муж дочери Томаса Джефферсона Марты. Об этом доме ходило множество легенд. Во время Гражданской войны им владел Джон Синглтон Мосби — «Серый призрак Конфедерации», который по преданию прятал в здешних тайниках провизию и вооружение, помогавшее мятежникам в борьбе против янки.

Мы остановились в номере-люкс, в котором жили прежде, — части бывшей конюшни. Даже по высоким требованиям Нортона к комфорту это место было превосходным. Вдали от главного здания мы наслаждались уединением и любовались видом из окон на живописные сады и озерцо на территории гостиницы. В спальне стояла широченная кровать, и глаз радовал красивый деревянный пол. В гостиной, кроме кресла-качалки, было еще удобное сиденье на низком подоконнике. И еще: то, что Нортону нравилось больше всего на свете, — камин.

Я посадил кота в сумку и понес в главный дом, чтобы он мог на все посмотреть (вы уже поняли, я не хотел, чтобы Нортон что-нибудь пропустил). Служащие гостиницы пришли в необыкновенное волнение и высыпали поздороваться с ним. Менеджер прочитал две книги о Нортоне — приятель дал их ему задолго до того, как мне пришла в голову мысль привезти сюда кота. Управляющая Рэчел принесла завернутую в бекон креветку, и не стоит говорить, что мой котик проглотил ее в один момент. Дежурившая за конторкой Линда призналась, что раньше разводила собак, но в последнее время стала кошатницей и у нее уже пять кошек Она почувствовала, что Нортон болен, — видимо, выдал мой вид, когда она спросила, сколько Нортону лет, и мои глаза наполнились слезами, дыхание сбилось, и я был вынужден сесть. Яснее некуда. Кот сидел в сумке, высовывалась только передняя часть.

Линда его нежно погладила и сказала, какой он красивый. Затем добавила, что даже если его тело умрет, душа останется жить. Я ответил, что хотя насчет человеческих душ сомневаюсь, но считаю, у души Нортона есть на это неплохой шанс. Она моментально сочла меня язычником — я узнал этот взгляд, — но ее отношение к коту не изменилось: она продолжала его гладить, и он был счастлив на полную катушку.

Вечером в нарушение всех твердых и незыблемых правил Нортона пригласили поужинать в ресторан, но я видел, что он устал и капризничал, поэтому отнес его в номер. Взял у повара несколько креветок в беконе и не сомневался, что кот не огорчится, поужинав в одиночестве.

Мне требовалась передышка — наше путешествие немного напоминало поездку с дедушкой-инвалидом — и, ужиная без кота, я понял, что голоден и чувствую себя спокойнее, чем все последнее время. Я с аппетитом поел (в «Клифтоне» превосходный ресторан, блюда дополняют местные свежие овощи и съедобные цветы, в том числе соус из шампанского и анютиных глазок. Пожалуйста, не хмыкайте, его подают на десерт к щербету из грейпфрутов). Я выпил бутылку красного виргинского вина. Хотел бы выпить бутылок семь, но опустошил всего одну, зато до капли.

Однако когда подошло время десерта, я не выдержал и, сходив за Нортоном, взял его в ресторан. Он скромно сидел на стуле напротив меня, только пару раз мяукнул. Я дал ему две чайные ложки соуса из анютиных глазок, и он ему понравился. После чего мы оба, довольные, возвратились в номер.

Единственное, что тревожило меня в «Клифтоне», — это кровать. Она была большой и красивой, но для ослабевшего Нортона слишком высокой. Я боялся, что он спрыгнет с нее и что-нибудь себе повредит, но эгоистично хотел, чтобы кот спал со мной. Поэтому лежал на спине и держал его в руках. Несколько раз за ночь он начинал шевелиться, собираясь спуститься на пол. Тогда я относил его либо к мискам с едой и водой, либо к туалету. Он делал то, что требовалось, после чего мы возвращались в постель. До следующего раза. И как будто оба были довольны, как все устроилось.

На следующий день он чувствовал себя приличнее, и мы совершили небольшую экскурсию. Я взял его в Монтиселло — место, которое, на мой взгляд, в Америке должен посетить каждый. Пройдясь по дому Джефферсона, начинаешь испытывать не только гордость, благоговение и чувство исторической перспективы. Остается ощущение полной собственной несостоятельности.

Если вам присуще ограниченное самодовольство, задумайтесь вот о чем: Томас Джефферсон завещал выбить на своем могильном камне слова о трех его заслугах перед страной, которыми больше всего гордился. Среди них он не числил то, что был президентом Соединенных Штатов Америки. По его мнению, заслуги были таковы: он был автором Декларации о независимости США, Виргинского статута о свободе религии и создателем Виргинского университета. Не сомневаюсь, что если бы я был президентом США, то поставил бы это на первое место среди трех высших достижений (и поверьте, вам лучше не знать, какие два других. Могу только намекнуть, что одно из них касается бывшей мисс Бермуды).

В Монтиселло узнаешь, что Томас Джефферсон привез в Америку первые розы. Он был нашим первым и величайшим садовником. Вырастил первый виноград и стал первым в Америке виноделом. Привил нам вкус к французской еде. Придумал часы, которые показывали не только время, но еще дни на целую неделю. В его кабинете стояла (потому что это он ее изобрел) первая в мире — я не шучу! — копировальная машина. Он придумал этот удивительный механизм, потому что знал, что был Томасом Джефферсоном, и людям потребуются свидетельства его деяний. Удивительное устройство работало следующим образом: всякий раз, когда он что-то писал, механизм был присоединен к его руке, к механизму — перо, и вся конструкция, как в зеркале, повторяла движения Джефферсона. В результате получалась копия текста. Сегодня человек покидает Монтиселло с убеждением, что Джефферсон изобрел еду, вино, правительство, свободу, ксерокс, Америку и вообще все блага современной цивилизации. Направляясь с Нортоном к автомобильной стоянке, я не сомневался, что и ее тоже изобрел Джефферсон. А может быть, и воздух, которым мы дышим!

После Монтиселло Нортон выглядел вполне бодрым, и мы отправились в Виргинский университет. Прошлись по территории и немного посидели в студенческом городке, который даже при том, что там не было собачьей площадки, произвел на кота впечатление. Затем мы посетили почти не поддающуюся описаниям Ротонду — библиотеку, построенную по проекту Джефферсона (я убежден: он не только наш первый архитектор — не исключено, что он придумал само понятие книги! Видите, он уже начал выводить меня из себя!).

После этой ученой экскурсии настала пора вернуться в «Клифтон». Остаток дня мы отдыхали, я выполнил норму суточного чтения и плача, затем мы вместе поужинали в ресторане. Уставший Нортон почти всю еду продремал, только встрепенулся, чтобы выпить чайную ложку соуса из анютиных глазок и съесть крошку щербета, а в остальное время не открывал глаз. Я же лакал красное виргинское «Пино».

На следующее утро я понял, что наше путешествие подошло к концу. Ночью Нортону стало хуже. Он выглядел заторможенным, и у него впервые во время ходьбы стали подгибаться лапы. За ночь я несколько раз носил его к мискам с едой и водой и к туалетному лотку. Я поступал так и раньше, чтобы облегчить коту жизнь, но теперь понял, что самому ему не дойти.

Пока мы ехали на север, у меня было довольно времени для раздумий. Я вспомнил стихотворение Джерарда Мэнли Хопкинса «Маленькой девочке» — «Маргрит, оттого ль грустна ты, что пустеют рощ палаты?». Не могу сказать, что силен в поэзии. Творения большинства поэтов я читал в колледже. Хорошо, признаюсь, все, что знаю из поэзии, прочитал в колледже, кроме современной классики, начинающейся примерно так: «Жил-был юноша с острова Нантакет…» Хотя нет, неправда, когда мы только начали встречаться с Дженис, я читал ей и Йейтса, и Донна, и Уильяма Карлоса Уильямса. Но все это ради того, чтобы она поняла, насколько я тонко чувствующий человек, и переспала со мной. Так что это не в счет. Но во время той поездки стихотворение Хопкинса не выходило у меня из головы. Блестящий поэтический текст о том, что, когда мы горюем об умерших, мы в действительности горюем о себе. Оплакиваем собственную смертность. Что бы обо мне ни подумали, я не законченный псих. Сознавал — и сознаю — что Нортон был котом, а не ребенком и не моим родственником. Но сознание необязательно смягчает боль. Я старался понять, почему настолько полюбил своего кота и почему мне так горько. Когда умер отец, я испытывал то, о чем пишет в стихотворении Хопкинс. Оплакивал себя — свою утрату, грусть от того, что отца не будет рядом, непреходящую боль потери. С Нортоном все обстояло иначе. Да, конечно, себя я тоже оплакивал. Ведь я терял маленькое существо, которое за прошедшие годы сумело превратиться в ближайшего друга и неоценимого спутника. Нортон меня любил с первого дня нашего знакомства, и я отвечал ему тем же. Наша любовь была настоящей, сильной и ценимой нами обоими. В этом смысле я горевал о том, что терял. В нашей жизни — и в моей, и у других — не так много любви, чтобы с высокомерным равнодушием отнестись к тому, что любовь гибнет. Но в данном случае было нечто большее.

Мне казалось, что я искренне переживал из-за самого кота.

Единственное, чем я могу это объяснить, — люди несовершенны. Даже лучшие из них. Даже те, кого мы глубоко любим, пробуждают сложные, запутанные чувства, поскольку любви всегда сопутствуют боль и разочарование. Человеческие отношения непросты, в них всегда присутствует компромисс. Нортон же недостатков не имел, являлся, по сути, совершенством, потому что был проще большинства людей. Отдавал, ничего не требуя взамен (кроме кошачьего угощения и ласки — любил, когда ему чесали брюшко). Утешал, ни на что не жалуясь, предлагал свое общество и сочувствие. Осознав это, я понял, что мое горе не просто оправданно, оно важно еще и потому, что смерть Нортона не только моя потеря, она потеря для всех. Вокруг нас не так много совершенства, чтобы мы могли терять его без сожаления.

Всю дорогу у меня в голове крутились мрачные мысли, а Нортон в это время лежал на подогреваемой подушке сиденья, хотя на этот раз выключателем щелкнул я, потому что у него не хватило сил. Я говорил с ним весь путь до Нью-Йорка, рассказывал, каким он был восхитительным и как мне будет его не хватать. Он угрюмо мяукал — не от боли, а будто с гневом и досадой, словно хотел сказать: «Почему я не могу вспрыгнуть к тебе на плечо, как в старые времена?» Я чувствовал, что он разуверился в се<