За 110 дней вокруг земного шара на «москвиче»

 

Европа

 

Вспомните, какое сладостное чувство охватывает вас перед дальней дорогой! Если же вспомнить вам нечего, поверьте на слово – охватывает.

А теперь представьте, что вот сейчас вы сядете в машину, хлопнете дверкой, вставите ключ в замок зажигания, заведете двигатель и проедете первые метры... вокруг земного шара!

Представьте, что вы движетесь на восток, и потому каждое утро солнце будет бить вам в глаза, а каждый вечер... тоже в глаза, но уже через зеркало заднего вида.

Представьте, что каждый пройденный километр будет отдалять вас от дома, одновременно приближая к нему. Именно так началось мое кругосветное путешествие прекрасным майским утром 1989 года. И началось оно в Италии, в Риме, в Ватикане, с площади Святого Петра, прямо из‑под балкона резиденции папы Римского.

К сожалению, сам папа, как было задумано, на балкон не вышел и в дальний путь нас не благословил: что‑то у организаторов‑итальянцев с этим делом не заладилось. Зато корреспондентов было достаточно. Мы стояли‑стояли, ожидая благословения, давали‑давали интервью направо и налево, а потом сели в машины да поехали.

Машин поначалу было двенадцать: четыре «Опель‑Кадета» универсала, джип «Исудзу» с кондиционером и лебедкой, джип «Рендж‑Ровер», городской английский микроавтобус «Бэдфорд» – это была итальянская группа. Наша – две «девятки», два «Москвича» и микроавтобус РАФ, груженный ящиками с дефицитными тогда российскими деликатесами: крабами, балыком, салями, соками. В легковушках сидели по двое, все остальное пространство было загружено туристским снаряжением, консервами, запчастями и личными вещами. То же имущество располагалось и в специальных герметичных контейнерах, закрепленных в багажниках над крышами легковушек.

В составе итальянской команды, кроме водителей, находились: немец эколог, американская журналистка, две съемочные группы итальянского телевидения, фотограф.

Официальной целью пробега была благородная трескотня типа укрепления мира и дружбы между народами. Нечто вроде девиза было написано на наших бортах: «За 100 дней вокруг света» и тут же наше как бы название: «Караван Колумбов».

В общем, с такой вот помпой мы собрались обогнуть земной шар примерно по сороковой параллели.

 

А случилась эта первая моя кругосветка неожиданно и просто, как и все великое: вызывает меня однажды главный редактор «Комсомолки» Геннадий Николаевич Селезнев (впоследствии – председатель Госдумы). Прихожу. У него итальянец, в светлых брюках и синем пиджаке с металлическими пуговицами, с массивным золотым перстнем на пальце. Знакомит: «Товарищ Лоренцо Минолли, член ЦК Компартии Италии. Прибыл к нам с идеей автомобильного кругосветного путешествия».

 

Как я потом узнал, прибыл‑то «товарищ» Лоренцо сначала в ЦК КПСС, но, узнав, с чем он прибыл, его оттуда направили в молодежную газету: «Это им по плечу». И если прибыл он в «Комсомолку» всего лишь с блоком «Мальборо» и пятьюстами долларами в кармане, то уходил из нее уже почти что миллионером. Как это? А очень просто – не деньги движут миром, а гениальные идеи.

В конце 1980‑х годов весь мир проявлял интерес к «перестройке». «Империя зла» обретала человеческое лицо. Включив в состав нашего «Каравана Колумбов» две итальянские телегруппы, которые снимали от Бреста до Находки все, заслуживающее внимание западного обывателя, передавая в каждом городе «Аэрофлотом» на родину отснятый материал, где он обрабатывался, монтировался, комментировался и распродавался со свистом мировым телеагентствам, «товарищ» Лоренцо Минолли стал миллионером. А почти миллионером он стал, когда увез из Москвы номер «Комсомолки» с моей небольшой заметкой о предстоящем кругосветном пробеге и протокол о намерениях, подписанный обеими сторонами с нотариально заверенным переводом на английский.

А поскольку «Комсомолка» в те годы по тиражу была газетой № 1 в мире (тираж в двадцать один миллион экземпляров зафиксирован в Книге рекордов Гиннесса), то, прибыв в Италию и предоставив гарантии своего грандиозного предприятия, Лоренцо Минолли получил даром или авансом все, что хотел: кредиты, четыре автомобиля «Опель‑Кадет» у «Дженерал Моторс», спонсорский бензин по всему миру (кроме СССР) у «ЕССО», полсотни комплектов обмундирования – от трусов до фонариков, ножей и зимних курток – у «Gamba», спонсорские гостиницы мировой сети «Бест Вестерн» и т. д., и т. п.

Наш пробег итальянцы приурочили к двухсотлетию открытия Америки и назвали его «Караван Колумбов». А для большего понта в начале пути мы заехали в монастырь Святых Францисканцев в Ассизи, где торжественно наполнили полулитровую колбу святой землей с тем, чтобы отсыпать ее по щепотке властям тех городов, которые будем проезжать. Символизировать это должно было что‑то очень хорошее, иначе бы власти столицы штата Огайо, города Коламбуса, не присвоили нам с моим другом Сергеем Агапитовым звания почетных граждан города и не вручили соответствующие грамоты с золотыми печатями.

(Лишь много лет спустя я узнал, что и в составе итальянцев, и у нас были «специальные» люди: они по ходу пробега брали пробы грунта и воды на радиоактивность, а двое наших молодых парней – «переводчики из МИДа» – их контролировали. Только на двух участках пробега КГБ запретил иностранцам ехать на автомобилях, им пришлось лететь через весь Казахстан – от Алма‑Аты до Барнаула – и от Хабаровска до Находки.)

 

Наша, советская тогда еще, команда состояла из двух представителей «Комсомолки», двух представителей телевидения, одного представителя «Аэрофлота», спонсора пробега, одного журналиста «Правды», двух водителей‑испытателей ВАЗа и одного водителя‑испытателя РАФа.

Как видите, за рулями наших машин сидели все профессионалы, один был даже мастером спорта по ралли, я был кандидатом в мастера, но как же мы все волновались по дороге из Москвы в Рим перед встречей с итальянской командой! Ну, думаем, выйдут крутые ребята, как сядут в крутые тачки да как заставят нас «пыль глотать»!

Забегая вперед, скажу, что кругосветка перевернула все наши представления и о западных автомобилях, и о западных водителях, и о западных обывателях. Только о дорогах мнение не изменилось – они как были, так и остаются на Западе великолепными. Проехав всю Европу под проливными дождями, все машины как были, так и остались сверкающими, покрытыми лишь едва заметным налетом пыли.

Итальянцы оказались гораздо моложе нас: двадцатитрехлетние – двадцатипятилетние пацаны, – но каково же было наше удивление, когда мы в первый же день заметили, как неуверенно они маневрируют и паркуются. Позже мы узнали: фирма «Имаго», которую возглавлял автор идеи кругосветки Лоренцо Минолли, наняла тех, кто подешевле: молодых безработных.

В первые дни пути мы, естественно, друг к другу притирались. И иногда – с искрами. Мало того, пацаны‑итальянцы стали на нас покрикивать. Частью это происходило от того, что почти никто из нас не знал языка (я общался с ними на французском), и потому мы бывали бестолковы и нерасторопны.

Но главное не это – есть, к великому сожалению, в русских какое‑то рабье заискивание перед иностранцами. Сейчас оно пошло на убыль, но тогда, во время падения «железного занавеса», оно было типичным: десятилетиями мы жили бедно, убого и несвободно. Понятно, что это следствие исторического запаздывания и Руси, и России и в культурном, и в техническом развитии, но именно это заискивание, едва заметное в одном члене нашей команды и явное в другом, именно оно позволяло итальянским безработным мальчишкам чувствовать свое превосходство над нами, наделенными должностями и убеленными сединами. Умываемся утром, например, в каком‑нибудь палаточном лагере. Не успеет итальяшка отойти от крана, как ему уже кто‑то подает полотенце сухим и чистым концом. Едем, например, в троллейбусе – только вошли, а уже кто‑то из наших кричит: «Бруно, Гвидо, я вам билеты купил!» Меня это бесило.

Однажды, двигаясь в колонне по ФРГ, я почувствовал, что мне приспичило – ну не могу, хочу в туалет. Раций у нас в машинах тогда еще не было, сообщить о причине остановки Гвидо, их старшему, я не мог, зато туалетов вдоль дороги – навалом. Что делать, думаю, не погибать же от разрыва пузыря, догоню я эту колонну за пять минут.

Сделал свои дела – кстати, под наблюдением замыкающего итальянского экипажа, он остановился вслед за мной и ждал, – быстро догоняю колонну, едем дальше и останавливаемся через полчаса на заправке.

И тут подбегает ко мне Бруно, двадцатишестилетний фотограф, высокий, мускулистый, красивый, и орет в самое лицо:

– Нельзя останавливаться без разрешения, понимаешь?! Это тебе не твоя Россия, здесь свои порядки!

Я сначала оторопел и даже чуть растерялся, а потом взорвался: нет, чтоб спросить сначала, что случилось, ну сделать замечание, а он – сразу орать, да на кого – на известного журналиста крупнейшей в мире газеты, члена Союза писателей и Союза кинематографистов!.. И я заорал на него:

– Ты чего на меня орешь? Я тебе не солдат, а здесь тебе не армия, понял, мальчишка?

Бруно не ожидал такого отпора и сразу пары спустил.

Рим поразил меня Историей. Всегда мне были скучны музеи. Исторические памятники я воспринимал без трепета, но когда во мраморе и золоте встали передо мной дворцы Рес‑пуб‑ли‑ки (!), существовавшей за пятьсот лет до нашей эры (!!), в то время, когда на Руси полудикие язычники мазали кровью жертв морды идолов, я многое и в себе понял.

Удивило и количество машин в итальянской столице (у нас их теперь больше), и отсутствие смога и красивых женщин на ее улицах. «Красивые женщины по улицам не ходят, они на машинах ездят», – пояснил знакомый итальянец.

Кстати, в Москве нынче происходит тот же процесс: поскольку красота стала дорогим товаром, его покупают богатые. А они, как известно, в автобусах не давятся.

Нигде до тех пор не видел я таких пробок, как на дорогах Германии, Западной, естественно. Причем не в городах, а на шоссе, автобанах: десятикилометровые скопления машин, одна к одной, насколько видит глаз и там, дальше, за горизонтом. Над пробками летали полицейские вертолеты и на специальной, автомобильной, радиоволне успокаивали немецких граждан, снабжали их информацией, отслеживали с воздуха аварии или машины с кипящими в пробках двигателями, из‑под капотов которых уже валил белый пар, и направляли к ним полицию или техпомощь.

А как, вы думаете, те могли подъехать к месту происшествия? В том‑то и дело, что даже в таком автомобильном аду ни немец, ни другой западный водитель никогда не пересечет белую линию, отделяющую дорожное полотно от широкой и тоже асфальтовой обочины, по которой они и подъезжали.

Боже, подумал я, у нас бы уже по кустам ехали! Мы часто посмеиваемся над такой дисциплинированностью, она у нас ассоциируется с ограниченностью, даже с какой‑то неполноценностью, но это не так. Это наша ограниченность и неполноценность, это и есть результат разности наших культур, следствие нашего хронического отставания, сократившегося, правда, от тысячелетий до десятилетий, – придем и мы к такому. Когда‑нибудь.

Поразили меня в Германии и скорости на дорогах. Известно, что там нет ограничений, и нас, раскочегаривавших свои «чахотки» под сто шестьдесят километров в час и чувствовавших себя камикадзе, как стоячих, со свистом нанизывали «Порше», «БМВ» и «Мерседесы». Даже грузовики нас обгоняли!

Для меня до сих пор символ Германии – лакированная задница удаляющегося «Мерседеса».

Кормили нас итальянцы нормально: вечером, к ужину, – бокал пива за счет фирмы, остальные все удовольствия – за свой счет. Платили карманных по пять долларов в день, и мы их, конечно, страшно экономили: не позволяли себе ни единого бокала пива, курили запасы «Явы» и копили, копили. Кто на видак – предмет роскоши в те времена, – кто на двухкассетник, на подарки детям, родным.

Лишь один из нас сорил деньгами, и лишь одного из нас итальянцы воспринимали даже не как равного, а слегка заискивали перед ним. Стройный, жилистый, белокурый бог, он свободно говорил по‑английски, хотя и сильно заикаясь, мог идти по улице на руках и так, на руках, зайти в какой‑нибудь берлинский магазин, открыв его двери ногами. Он творил с машинами – любыми! – чудеса и довольно легко положил руку самого накачанного среди итальянцев – Бруно. Причем именно Бруно смотрел на него самыми восторженными глазами.

Неужели вы не догадались, кто это такой? Да, он – Витька‑каскадер, тот самый мой кореш по киносъемкам. Ах, вы же еще не прочитали главы «Как на машине я обогнал самолет» и «Каскадеры»! Конечно, это я пригласил его в путешествие, это «Комсомолка» пробивала ему, сомнительному по тем временам типу, визы во все страны, а я божился перед руководством, что Витька не опозорит за рубежом звание советского человека и – упаси боже! – не останется на Западе. В настоящее время Витька живет то в Калифорнии, в Лос‑Анджелесе, то в Москве.

Между тем наш караван придвигался все ближе и ближе к «социалистическому лагерю». Вот уже пулеметные вышки пошли вдоль Берлинской стены (она пала через три месяца после того, как мы оставили ее позади), вот потянулась колючая проволока советских гарнизонов, затопали по обочинам кургузенькие наши солдатики, задымили по дорогам убогие «Трабанты», «Жигули», «Москвичи», армейские машины...

Даже жаль, что канул в историю «двойной» Берлин, – переезд из одной его зоны в другую, чудовищно разные ауры этих зон, их «интерьеры»: казарменно‑гнетущая картинка социалистического города и празднично‑изобильная – вольного города Берлина, сменяемые в течение одной‑двух минут, – это потрясение на всю жизнь.

Вот уже пошла Польша – та же «колючка» наших гарнизонов, тот же социализм. Все ближе, ближе Брест – западные ворота «империи зла», такой родной, такой долгожданной империи, где в брестской сберкассе, прямо у таможни, лежат наши спонсорские пятьдесят тысяч рублей налом – целое состояние! И уже мы будем заказывать гостиницы, мы будем их, итальяшек, кормить, поить, давать им суточные, кончится наконец эта наша унизительная экономия, и заживем мы по‑человечески!..

И как только пошел вдоль обочин «социализм», с нашими итальянскими спутниками начались замечательные превращения: все любезнее становились они с нами, все чаще встряхивали пачкой «Мальборо», стоило лишь нам сунуть в рот «Яву», и даже стали угощать нас баночным пивом! Оказалось, что все они в моей стране впервые.

– Юрий, – спрашивала американская журналистка Сусу, вертя в руках металлический рубль, – а что на это можно купить?

– Пачку сигарет, чашку кофе и два бутерброда, – с нескрываемой гордостью отвечал я.

– Можно пообедать, – подхватывал кто‑то из наших.

– Ну уж пообедать – это ты загнул, – охотно поддерживал разговор третий. – Позавтракать – можно.

Сусу страшно удивлялась, но не верить не смела:

– Так много? А почему же рубль тогда ничего не стоит в Америке?

Тут уж каждый отвечал кто во что горазд. Рогацци[3] прислушивались и заваливали нас вопросами:

– А сколько стоит пальто? А меховая шапка? А рубашка? А доллар?

Мы называли цифры (доллар тогда стоил у фарцовщиков семь‑восемь рублей, а официально – пятьдесят шесть копеек), а они удивленно качали головами: «Фантастика!»

Я понял позже, что со своими пятьюстами тысячами баксов в карманах эти мальчики могли купить в СССР все что угодно, вплоть до машины, что они, вчерашние безработные, почти что самое дно западного общества, начинали чувствовать себя чуть ли не крезами, въезжая в нашу «страну сказок».

Но их восторг мерк перед их страхом: гораздо больше они этой страны боялись.

И вот он, Брест, – граница, таможня: полосатые шлагбаумы, длиннющие очереди машин, казарменные запахи, архитектура и лица.

Наш итальянский лидер Гвидо беспомощно утыкается на своем «Исудзу» автоколонне в хвост.

Я элегантно выхожу на «Москвиче» в пустой встречный ряд, машу и ору всем: «Андьямо!»[4] – и подвожу колонну к самому шлагбауму.

– Доложите начальству: кругосветный автопробег «Караван Колумбов» прибыл. Я – из «Комсомольской правды».

Здесь у нас, конечно, все давным‑давно схвачено: в соответствующие папочки легли еще месяц назад мои письма – написанные полгода назад на бланке «Комсомолки» в высокие инстанции, с высокими резолюциями Минобороны, КГБ, – таможне, пограничникам, «Интуристу», ГАИ: «Содействовать», «Пропустить», «Поселить», «Сопроводить». Здесь нас давно ждут, запускают через отдельный въезд, подходят специальные, особо внимательные служивые: «Откройте, пожалуйста, багажник», «Закройте, пожалуйста, багажник» – пять минут, и мы из пограничной зоны выезжаем. А там!..

Это неожиданно даже для меня – милые девочки в национальных белорусских одеждах, да с хлебом‑солью, да кто‑то из отцов города да из руководства ЦК ЛКСМ Белоруссии, да оркестр народных инструментов играет, да пиво белорусское, да «Зубра беловежского» подают на подносах с закуской!..

Мама моя родная! – сигара выпадает из губ Гвидо, Бруно забывает о своих фотоаппаратах (наш телевизионщик‑то снимает), и лица у итальянских хлопчиков такие растерянные, что я начинаю за их головки опасаться. Да что они – мне самому неловко, я‑то знаю, что никакие они не высокие гости, а обыкновенные итальянцы, американка и немец, половина – вчерашние безработные. Но потом я вспоминаю, что мы же – пробег, кругосветный, международный, караван же «колумбов» мы! Землю святую везем во флакончике, за мир и дружбу мы, в конце концов! А потом, почему это я решил, что так итальянцев встречают? Да это нас, своих, так встречают, меня, например!

И все встает на свои места, только от пива и водки все отказываются:

– Нельзя – за рулем.

– Можно, – басит кто‑то из отцов города. – Никто здесь вас не тронет, вас до гостиницы ГАИ сопровождать будет, пейте!

Переводим сказанное итальянцам, американке и немцу, и тут уж лица у них вовсе вытягиваются огурцами: «И вправду – страна сказок!»

Выпили, закусили, едем устраиваться в гостиницу, а вечером на ужин – в интуристовский брестский ресторан.

Вот они, наш триумф и наше торжество: сдвинутые столы – до горизонта, а на них коньячок армянский, водочка столичная, шампанское советское, икорка красная и черная, балычок с салатиками, котлетки по‑киевски с боржомчиком, и рыбка соленая, и колбаска копченая – ну что, рогацци, слабо вам все это в вашей Италии? Это вам не «Макдоналдс» с пиццей да бокалом пива на халяву!..

...Дураки мы были, дураки, я потом это понял. В Америке.

Рядом свадьба наша гуляет‑накаляется: рожи краснеют, глаза дуреют, вот уже гармошка в ход пошла, меха рвут, глотки дерут, бабы орут визгливыми голосами, друг друга перекрикивают, кто‑то уже на пол валится, посуда звенит...

Смотрю, притихли европейцы, боржомчик отхлебывают, шампанское по глоточку пригубливают, а коньяк и водка так нераспечатанными и стоят. Не понимают, глупые, что, кроме нас, их тут десяток кагэбэшных глаз блюдет, некого им бояться.

Тут уж наши за угощение принялись – истосковалась в Европах душа по‑домашнему. В общем, пошел дальше нормальный русский вечер с нормальным общением.

А наутро мы берем курс на Минск.

 

СССР

 

Первые километры по нашей земле для всех иностранцев оказались потрясением.

Мы долго не могли понять, почему все они так медленно едут: восемьдесят км в час – максимальная! Ведь мы так ни в какой график не уложимся.

Когда на одной из остановок они раздали всем рации, а мы их включили, все стало ясно.

– Бука одестра, рогацци! Аттантива, бука синистра![5] – слышались в них то и дело взбудораженные итальянские голоса.

«Какие ямы? Где они их увидели? – недоумевали мы сначала. – Да Брест – Минск чуть ли не лучшая у нас дорога!»

Оказалось, это не ямы, а асфальтовые увалы, гладкие волны, на которых подвески их машин «пробивали» при скорости более семидесяти – восьмидесяти км в час. Наши шли и сто двадцать безо всяких ударов. Раскачивались, колыхались – это да, но так даже веселее!

Честно говоря, мы приуныли, хотя ситуация после Бреста поменялась на сто восемьдесят градусов – в Европе они нас без конца подгоняли: ехать восемьдесят км в час – это мука.

Я шел первым, а передо мной гаишник на «Волге» полыхал всеми цветами радуги, как самец в брачную пору. Стоило увидеть ему встречного или попутного, он бросался на него, как стервятник на жертву, встречному – в лоб, а на попутного – боком, и орал в «матюгальник» так властно и грубо, словно мы везли атомную бомбу:

– Стоять! Принять вправо! Стоять, мать вашу!!!

Машины шарахались от него, вздымая тучи пыли с обочин, шарахались и виляли так резко, что несколько раз мы за жизнь людей в этих машинах опасались – ну нельзя же так! Попутных еще можно попросить принять вправо, а встречные‑то нам совсем не мешают – дорога вон какая широченная.

Скажу честно: ехать с таким сопровождением было противно. А иностранцы наши от него просто обалдевали. После каждого резкого «налета» гаишника рации итальянцев долго молчали, и нам было стыдно за нашу страну. А потом из треска волн возникал голосок американки Сусу, она обращалась ко мне:

– Юрий, это у вас называется «остатки тоталитарного общества», да?

С этой Сусу вообще были проблемы. Каждое утро, где бы мы ни ночевали, в центре города или в лесу, в палатках, она обязательно пробегала трусцой пару километров. Она бегала даже в Абхазии, где уже вовсю шла стрельба, а мы ночевали в палатках на берегу моря, в сосняке, где из‑за каждого куста за нами присматривал специальный охранный человек.

В душ она ходила обязательно, даже если он был далеко от лагеря. В ресторанах и столовых она неизменно подходила ко мне:

– Юрий, попроси, пожалуйста, сделать для меня что‑нибудь вегетарианское.

И я шел и приносил. А Сусу, вскинув брови, спрашивала:

– Юрий, почему русские так много пьют?

Следующим потрясением для наших цивилизованных спутников стало полное отсутствие туалетов на шоссе, заправках. Один, правда, попался, где‑то в Прибалтике, но когда Сусу вышла из него, ее чуть не вырвало: там было по щиколотку мочи.

Чем больше углублялись мы в Россию, тем чаще ловил я себя на том, что вижу и воспринимаю все по‑другому, не так, как раньше, а острее и болезненнее. И не только плохое, хорошее тоже – рассвет какой‑нибудь потрясающий, красивую девушку. Я понял, что вижу наши реалии глазами иностранцев.

А они не только их видели – они снимали. Они снимали все: заспанную бабу в грязном жилете, провожающую у переезда скорые поезда; пьяного, ползущего на четвереньках по обочине; вымершие деревни с полуразвалившимися черными избами; дегенеративные или потасканные жизнью лица их обитателей. Они спускались по нашей протекции в бастующие шахты Кемерово, посещали тюрьмы на арендованном нами вертолете, они первыми снимали последствия тайфуна «Джуди» на Дальнем Востоке: вздутые, плавающие трупы коров, опрокинутые дома, поваленные деревья, – и мы видели, каким восторгом светились их лица.

И Гвидо однажды не выдержал, выдернул из толстого бумажника пять или шесть сотенных долларовых бумажек – целое состояние по тем временам! – и протянул то ли нам, то ли пилотам, а кто‑то из нас купеческим жестом сунул эти бумажки обратно: «Брось, парень, не мелочись, это мы не за деньги – для тебя, друга, делаем!» – знай, мол, наших. И мы хлопали их по плечам.

 

Идиоты! Мы – идиоты! Эти итальянские ребята не коров мертвых видели, не грозную стихию, а много тысяч долларов, за которые они эти сюжеты продадут мировым телеагентствам!

Если в Бресте, как вы, надеюсь, помните, наши непьющие иностранцы лишь пригубили шампанское, то чем глубже мы в нашу страну заезжали, тем больше она расшатывала в них устои цивилизации.

В Тбилиси меня разыскал друг юности, вышедший в большие чины, и подарил десятилитровую канистру первоклассного грузинского коньяка. И что вы думаете? Она кончилась тик‑в‑тик на краю земли Русской, во Владивостоке, потому что по вечерам, когда все уже расходились по палаткам, со всех сторон нарождался шорох – это отечественные и иностранные тела ползли, шли, брели по траве к палатке моей и по очереди просовывали в ее щель руки со стаканами, кружками. Я наливал всем по‑братски.

Однажды где‑то под Тайшетом мы с Бруно загоняли свои машины на ночь в какой‑то сельский гараж. Встали рядом, он вдруг достал из‑за спинки сиденья початую бутылку водки, кругообразно, как заправский алкаш, взболтал ее и спросил меня:

– Будешь?

– Из горла? Без закуски? – Я поморщился. – Нет, Бруно, не могу.

Когда он закинул голову и сделал несколько крупных глотков, не поморщившись, я подумал, что все же Маркс прав – бытие определяет сознание: Сусу перестала спрашивать меня о том, почему русские так много пьют, где‑то в Абхазии, бегать по утрам прекратила в Спитаке, а про вегетарианские блюда не вспоминала с Азербайджана.

В Бухаре же однажды утром она подошла ко мне, пьющему с похмелья отвратительный, липкий, теплый и сладкий напиток из зеленой бутыли с этикеткой «Ананасовый аромат»:

– Юрий, дай глоток.

– Да ты что, Сусу, тебе это нельзя, здесь сахар!

Она взяла бутылку, сделала несколько судорожных глотков и потрясла меня откровением:

– Я выпила вчера водки – какая гадость! Голова раскалывается...

И тут я увидел, что в ее пальцах – сигарета!!

– Сусу, ты куришь?!

Она то ли поморщилась, то ли слабо улыбнулась:

– Только здесь, Юрий. В Штатах – ни‑ни...

Из Ашхабада Сусу улетела домой, на остальную часть СССР ее не хватило. Вопрос о том, почему русские так много пьют, был снят.

С машинами все было проще и понятнее. Первая поломка произошла у нас еще до старта, в Италии: забарахлила пятиступенчатая коробка передач на только что пошедшей в серию «девятке». Загнали на сервис и за полдня все сами сделали. Вторая поломка – за Минском приказал долго жить реле‑регулятор на стареньком «Рендж‑Ровере». Пока итальянцы разводили руками, Валдис, инженер‑испытатель РАФа, реле починил. В Америке оторвался на «девятке» кронштейн заднего амортизатора. Больше никаких поломок за всю кругосветку у нас не было.

Если не считать, конечно, что на всех четырех «Опелях‑Кадетах» уже на Урале начали греметь передние свечные подвески. Мне довелось ехать на одном из них кусок пути от Хабаровска до Находки – стук на выбоинах был такой яростный, такой явно металлический, что было страшно: казалось, колеса вот‑вот отвалятся. Но они не отвалились.

В Портленде, американском порту, куда мы прибыли на судне из Находки, на всех четырех «Опелях» передние подвески были полностью заменены. Мы же открыли капоты «Самары» и «Москвичей», долили масло, осмотрели днища – на титановых наших защитах не было ни единой царапины!

Кстати, о защитах. Наши машины от серийных отличались только тем, что все тормозные и топливные трубки были проложены не по днищу, а в салоне. И конечно, более тщательной сборкой. Защиты на всех машинах стояли из легкого и сверхпрочного титанового листа. На «Опелях» же защиты стояли из металла типа жести. Во всяком случае, о стоящий на боку кирпич они защитами бились и сминали их, как бумагу. Каждые две‑три тысячи километров нам приходилось эти защиты с «Опелей» снимать и рихтовать молотком прямо на асфальте – вот уж вволю понасмехались мы над ихними Европами!

Но особо доставал нас микроавтобус «Бэдфорд». По техническим данным, он считался городским и потому ход подвески имел совсем небольшой, из‑за чего на асфальтовых волнах и увалах наших дорог его передние колеса частенько при раскачке просто отрывались от земли – это было очень опасно. Из‑за этого «Бэдфорд» при двигателе в сто шестьдесят лошадиных сил больше восьмидесяти км в час идти не мог.

– Гвидо, давай загоним его в любой гараж и за полдня поднимем на четыре‑пять сантиметров, этого будет достаточно, – не раз и не два предлагали мы старшему из итальянцев, чрезвычайно гордившемуся титулом: «участник ралли „Париж – Дакар“».

– Нет, невозможно! – категорически отказывался всякий раз Гвидо. – Это вмешательство в конструкцию машины, такие вещи можно делать только на заводе.

Из‑за этого «Бэдфорда» мы плелись как на поминках и прекрасно понимали, что дороги Средней Азии – люкс по сравнению с тем, что нас ждет дальше, где их просто нет. Но Гвидо всего этого не понимал.

В Бухаре наше терпение кончилось: мы украли ключи от «Бэдфорда» и угнали его в местный гараж «Скорой помощи», где был токарный станок. За полдня мы выточили кольца под пружины передней подвески и вложили в рессоры задней по дополнительному листу от «газика» – «Бэдфорд» приподнялся над землей, как наэлектризованный.

После того как разъяренный нашим самоволием Гвидо проехал на «Бэдфорде» по окрестностям гостиницы, его лицо засияло, как у мальчишки.

– Русские механики лучшие в мире! – покорно сказал он.

Мы все видели, что чем больше познавали наши спутники Россию, тем больше в нее влюблялись. И немудрено: они были в ней богаты, желанны и красивы. Об их богатстве я уже говорил – за пятьсот – тысячу долларов при тех ценах и курсе они могли купить все, что душа и тело пожелают, вплоть до автомобиля, который нам тогда казался вершиной жизненного успеха: пять – семь долларов – кутеж в ресторане, а десять – уже разгул, три доллара – рубашка, тридцать – шикарный костюм и т. д.

От Бреста и до самой Находки наши девки на них вешались пачками. Отдавались не за блок сигарет или полдюжины баночного пива, а за то, чтобы провести вечерок с «Мальборо» и «Туборгом» – нюхнуть красивой жизни. А на Урале да в Сибири, где иностранцы вообще были в диковинку, творилось что‑то невероятное: подруги наших итальянцев следовали за ними из города в город на самолетах и поездах, устраивались в те же гостиницы или поблизости. Иногда их скапливалось по две‑три на одного итальянца, и тогда они как‑то разбирались между собой сами, но дальше следовала, как правило, одна.

Причем какие это были девки! Чистых проституток среди них практически не было: стройные красавицы, очаровашки, порядочные дочки из приличных семейств. Но почти все рогацци уже были женаты, и когда они показывали фотографии своих страшных жен, я понимал, что таких девочек, как наши, эти ребята в своей Италии видят только на экранах телевизоров и обложках журналов, – еще бы им не любить Россию!

Самым выгодным «кадром» среди них был, конечно, Мимо – милый двадцативосьмилетний толстяк‑холостяк, чья семья владела самым настоящим рыцарским замком в итальянском местечке Ронкадо и винным заводиком при нем. Мы были в том замке – упадешь – не встанешь!

И вот однажды утром, в Новосибирске, провожать Мимо в дальний путь вышла к машине такая девочка, что мы все попадали. Она оказалась балериной из Перми. Они стояли в сторонке, целовались и плакали оба, и друзья Мимо поведали нам, что у Мимо с Наташей будет помолвка, когда кругосветка кончится, и Наташа приедет в Ронкадо по приглашению.

Видели бы вы, какими глазами смотрели на счастливицу остальные!

Забегая вперед, скажу, что в Ронкадо Наташа приезжала, но женой Мимо так и не стала. Зато, живя в Перми, стала матерью его ребенка.

А вот Бруно, красивый, спортивный, с широкими, как парус, плечами... Бруно!..

...Ее зовут Марина, и знакомится с ней Бруно в Москве, я при этом историческом событии присутствовал: тело манекенщицы, грудь Дианы, от которой просто невозможно оторваться, тяжелые, длинные каштановые волосы, стервозные зеленые глаза. Роскошные волосы то и дело треплет ветер, а Маринка поправляет их тонкими пальцами – очень дорогая женщина, такие сводят с ума.

Вероятно, что‑то у них все же было, потому что утром, когда мы расстаемся, на Бруно просто жалко смотреть. А изящные пальцы Маринки на его мускулистой загорелой шее возбуждают даже со стороны. А как она его целует!..

И чем дальше мы от Москвы, тем опаснее для жизни Бруно становится эта его русская любовь – все более воспалены и тревожны его глаза по утрам, все внимательнее слежу я за его «Бэдфордом»: не виляет ли он по дороге, не засыпает ли Бруно за рулем?

Еженощно этот итальянский парень тратит на Маринку столько долларов, что хватило бы на кучу красавиц любого из тех городов, через которые мы проезжаем. Но Бруно не обращает на них внимания и, естественно, не тратится, хотя они и кружат вокруг нас роем, – ему нужна только Маринка.

А Маринка – в Москве, и чем дальше уходит наш автокараван от столицы, тем более любовь недосыпающего Бруно становится опасной для его жизни и опустошительнее для его бумажника.

Дело в том, что каждую ночь по нескольку часов Бруно разговаривает с Маринкой по телефону.

Утром я вижу его у окошка администратора гостиницы, он отсчитывает «зеленые», а перед ним лежит беленький квадрат счета, цифру в котором разглядеть мне не удается, и это меня взрывает.

– Слушай, на фига тебе эта Маринка! Она спит и видит, как замуж за западника выйти да уехать, а ты для нее кадр неперспективный: женат. Ты же не будешь ради нее разводиться? Да и у вас там, в Италии, хрен разведешься...

Бруно поворачивается, и я вижу, что он сияет, как начищенная бляха дембельского ремня.

– Юрий, послезавтра, когда мы будем во Фрунзе, мы с тобой поедем в аэропорт ее встречать – она прилетает на один день!

Господи, вот оно, счастье!

Умопомрачительным августовским утром мы спускаемся на машине с гор. «Приют трех», наш альплагерь с романтическим названием, остается в серебряной от росы лощине, куда еще не заглянуло солнце, а у нас здесь его в избытке! Я за рулем, Бруно просто не в состоянии сегодня вести машину.

– На рынок! – кричит Бруно, лишь только мы спускаемся в город.

Заруливаем к рынку, где Бруно у первого же прилавка, не торгуясь, покупает ведро тюльпанов. Входим в здание аэропорта, он шевелит губами, закинув голову и читая табло: «Налево!»

– Юрий... – Бруно уводит меня в сторонку, и по тому, как он готовится, как заглядывает мне в глаза, я понимаю, что он хочет сказать что‑то очень важное. – Юрий, сейчас, при тебе, я буду делать Марине предложение, ты понял? Это очень важно для меня, понимаешь? Если она захочет, я разведусь, если она захочет – стану президентом Италии, понял? – трясет он кулаками перед моим лицом, и я ему почему‑то верю.

Стоим полчаса, процеживая пассажиров ее рейса, стоим час, полтора – Маринки нет. Объявляют второй рейс из Москвы – Бруно бросается туда, и охапка цветов ему не мешает.

Иссякает ручеек пассажиров и второго рейса – Маринки нет.

Бруно садится на какой‑то ящик, зажимает ладонями голову. Раскачивается.

– Сейчас, – говорю ему, – я в туалет.

Беда в том, что я Маринку знаю. Давно знаю...

Бегу в переговорный, меняю монеты, набираю Маринкин московский номер – гудок... второй... третий...

– Але? – совершенно сонный голосок.

– Ах ты, дрянь! – задыхаюсь я от возмущения. – Ты там дрыхнешь, а твой Бруно здесь с ума сходит! Зачем парню голову задурила?

– Ой, ты знаешь, – томно потягивается она своим красивым телом на том конце провода, – позавчера были гости, такая хандра напала, я напилась, а тут звонок – этот твой ненормальный. Ну я и ляпнула ему что‑то про русскую любовь до гроба, я что, еще и прилететь обещала?.. – Она засмеялась легко, чисто. – А ты‑то что, шестеришь у него, – за баксы, надеюсь?

Я задыхаюсь от ненависти к этой бронированной красотой сучаре и бросаю трубку.

Бруно плачет, сидя на ящике, когда я наконец рассказываю ему все, что знаю о Маринке. Почти все.

Слезы просачиваются между пальцами ладоней, которыми он по‑прежнему стискивает свое лицо. Как пьяный, после часа молчания, он поднимается, хватает букет и швыряет его в урну. Но я перехватываю цветы из его мощных рук:

– Подожди.

Он безучастен, сидит в машине и никак не реагирует на мои торможения возле каждой девушки по дороге в наш альплагерь.

– Возьмите, это вам. От моего итальянского друга, – вручаю я каждой по три цветка.

Вереница изумленных девушек с тюльпанами остается в долине, но букет не очен