Мазарини и королева Генриетта

 

Кардинал встал и поспешно пошел навстречу английской королеве. Он встретил ее посреди стеклянной галереи, примыкавшей к его кабинету.

Мазарини тем охотнее выказал свою почтительность к этой королеве, лишенной королевского блеска и свиты, что не мог не чувствовать своей вины за проявляемую им скупость и бессердечие.

Просители умеют придавать своему лицу любое выражение, и дочь Генриха IV улыбалась, идя навстречу тому, кого она презирала и ненавидела.

«Скажите, — подумал Мазарини, — какое кроткое лицо! Уж не пришла ли она запять у меня денег?»

При этом он бросил беспокойный взгляд на крышку своего сундука и даже повернул камнем вниз свой перстень, так как блеск великолепного алмаза привлекал внимание к его руке, белой и красивой. На беду, этот перстень не обладал свойством волшебного кольца Гигеса,* которое делало своего владельца невидимым, когда он его поворачивал.

А Мазарини очень хотелось стать в эту минуту невидимым, так как он догадывался, что королева Генриетта явилась к нему с просьбой. Раз уж королева, с которой он так плохо обходился, пришла с улыбкой вместо угрозы на устах, то ясно, что она явилась в качестве просительницы.

— Господин кардинал, — сказала царственная гостья, — я думала сначала поговорить с королевой, моей сестрой, о деле, которое привело меня к вам, но потом решила, что политика скорее дело мужское.

— Государыня, — ответил Мазарини, — поверьте, я глубоко смущен этим лестным для меня предпочтением вашего величества.

«Он чересчур любезен, — подумала королева, — неужели он догадался?»

Они вошли в кабинет. Кардинал предложил королеве кресло и, усадив ее, сказал:

— Приказывайте самому почтительному из ваших слуг.

— Увы, сударь, — возразила королева, — я разучилась приказывать и научилась просить. Я являюсь к вам с просьбой и буду бесконечно счастлива, если вы исполните ее.

— Я слушаю вас, ваше величество, — сказал Мазарини.

— Господин кардинал, — начала королева Генриетта, — дело идет о той войне, которую мой супруг, король, ведет против своих возмутившихся подданных. Но, может быть, вы не знаете, — прибавила королева с грустной улыбкой, — что в Англии сражаются и что в скором времени война примет еще более решительный характер?

— Я ничего не знаю, ваше величество, — поспешно сказал кардинал, сопровождая свои слова легким пожатием плеч. — Увы, наши собственные войны поглощают все время и внимание такого слабого и неспособного министра, как я.

— В таком случае, господин кардинал, могу вам сообщить, что Карл Первый, мой супруг, готовится к решительному бою. В случае неудачи (Мазарини повернулся в кресле) — надо все предвидеть, — продолжала королева, в случае неудачи он желает удалиться во Францию и жить здесь в качестве частного лица. Что вы на это скажете?

Кардинал внимательно ее выслушал, причем ни один мускул на его лице не дрогнул и не выдал испытываемых им чувств. Его улыбка осталась такой же, как всегда: притворной и льстивой. Когда королева кончила, он сказал своим вкрадчивым голосом:

— Ваше величество, думаете ли вы, что Франция, сама находящаяся сейчас в состоянии бурного волнения, может служить спасительной пристанью для низвергнутого короля? Корона и так непрочно держится на голове короля Людовика Четырнадцатого. По силам ли будет ему двойная тяжесть?

— Я-то, кажется, была не очень обременительна, — перебила королева с горькой улыбкой. — Я не прошу, чтобы для моего супруга сделали больше, чем было сделано для меня. Вы видите, мы очень скромные властители.

— О, вы — это другое дело, — поспешно вставил кардинал, чтобы не дать договорить королеве. — Вы дочь Генриха Четвертого, этого замечательного, великого короля…

— Что, однако же, не мешает вам отказать в гостеприимстве его зятю, не так ли, сударь? А вы должны были бы вспомнить, что когда-то этот замечательный, великий король, изгнанный так же, как, быть может, будет изгнан мой муж, просил помощи у Англии, и Англия не отказала ему. А ведь королева Елизавета не приходилась ему племянницей.

— Peccato![35] — воскликнул Мазарини, сраженный этой простой логикой. — Ваше величество не понимает меня и плохо истолковывает мои намерения; это, должно быть, оттого, что я плохо объясняюсь по-французски.

— Говорите по-итальянски, сударь. Королева Мария Медичи, наша мать, научила нас этому языку раньше, чем кардинал, ваш предшественник, отправил ее умирать в изгнании. Если бы этот замечательный, великий король Генрих, о котором вы сейчас говорили, был жив, он бы немало удивился тому, что столь глубокое преклонение перед ним может сочетаться с отсутствием сострадания к его семье.

Крупные капли пота выступили на лбу Мазарини.

— О, это почитание и преклонение так велики и искренни, ваше величество, — продолжал Мазарини, не пользуясь разрешением королевы переменить язык, — что если бы король Карл Первый — да хранит его бог от всякого несчастья! — явился во Францию, то я предложил бы ему свой дом, свой собственный дом. Но увы, это было бы ненадежное убежище. Когда-нибудь народ сожжет этот дом, как он сжег дом маршала д'Анкра. Бедный Кончино Кончини! А между тем он желал только блага Франции.

— Да, монсеньер, так же как и вы, — с иронией произнесла королева.

Мазарини, сделав вид, что не понял этой двусмысленности, им же самим вызванной, продолжал оплакивать судьбу Кончино Кончини.

— Но все же, монсеньер, — произнесла королева с нетерпением, — что вы мне ответите?

— Ваше величество, — заговорил Мазарини еще ласковей, — разрешите мне дать вам совет. Но, конечно, прежде чем взять на себя эту смелость, я повергаю себя к вашим стопам, готовый сделать все, что вам будет угодно.

— Говорите, сударь, — отвечала Генриетта. — Такой мудрый человек, как вы, несомненно даст мне хороший совет.

— Поверьте мне, ваше величество, король должен защищаться до самого конца.

— Он это и делает, сударь, и последнее сражение, которое он намерен дать, располагая значительно меньшими силами, чем его противник, доказывает, что он не собирается сдаваться без боя. Но все же, если он будет побежден…

— Что же, ваше величество, в этом случае, — я понимаю, что слишком смело с моей стороны давать советы вашему величеству, — но, по-моему, король не должен покидать своего государства. Отсутствующих королей скоро забывают. Если он удалится во Францию, его дело пропало.

— Но, — сказала королева, — если таково ваше мнение и вы действительно принимаете участие в моем муже, окажите ему хоть какую-нибудь помощь: я продала все до последнего брильянта. У меня нет больше ничего, вы это знаете лучше, чем кто бы то ни было, сударь. Если бы у меня оставалась хоть какая-нибудь драгоценность, то я бы купила на нее дров, и мы с дочерью не страдали бы от холода зимой.

— Ах, государыня, — воскликнул Мазарини, — вы, ваше величество, не знаете, чего требуете от меня. Король, прибегающий к иноземным войскам, чтобы вернуть себе трон, тем самым признается, что он не ищет больше поддержки в любви своих подданных.

— Перейдемте к делу, господин кардинал! — воскликнула королева, которой надоело следить за этим изворотливым умом в лабиринте слов, в котором он и сам запутался. — Ответьте мне, да или нет: пошлете ли вы помощь королю, если он останется в Англии? Окажете ли вы ему гостеприимство, если он явится во Францию?

— Ваше величество, — отвечал кардинал с деланной искренностью, — я надеюсь доказать вам, насколько я вам предан и как сильно я желаю помочь вам в деле, которое вы принимаете так близко к сердцу. После этого, я думаю, ваше величество, вы перестанете сомневаться в моем усердии служить вам.

Королева кусала губы, с трудом сдерживая нетерпение.

— Итак, — сказала она наконец, — что же вы намерены делать? Говорите же!

— Я тотчас же пойду посоветоваться с королевой, затем мы немедленно внесем этот вопрос на обсуждение парламента.

— С которым вы во вражде, не так ли? Вы поручите Бруселю сделать доклад по этому вопросу? Довольно, господин кардинал, довольно. Я понимаю вас. Впрочем, я не права. Идите в парламент; ведь от этого парламента, враждебного королям, дочь великого Генриха Четвертого, которого вы так почитаете, получила единственную помощь, благодаря которой она не умерла от голода и холода в эту зиму.

С этими словами королева встала, величественная в своем негодовании.

Кардинал с мольбой протянул к ней руки.

— Ах, ваше величество, ваше величество, как плохо вы меня знаете!

Но королева Генриетта, даже не обернувшись в сторону того, кто проливал эти лицемерные слезы, вышла из кабинета, сама открыла дверь и, пройдя мимо многочисленной охраны его преосвященства, толпы придворных, спешивших к нему на поклон, и всей роскоши враждебного двора, подошла к одиноко стоявшему лорду Винтеру и взяла его под руку. Несчастная королева, уже почти развенчанная, перед которой все еще склонялись из этикета, могла опереться только на одну эту руку.

— Ну что ж, — сказал Мазарини, оставшись один, — это мне стоило большого труда, да и не легкую пришлось играть роль. Но я все-таки не сказал ничего ни одному, ни другой. Однако этот Кромвель — жестокий гонитель королей; сочувствую его министрам, если только он когда-нибудь заведет их! Бернуин!

Бернуин вошел.

— Пусть посмотрят, во дворце ли еще тот стриженый молодой человек в черном камзоле, которого вы недавно вводили ко мне.

Бернуин вышел. Во время его отсутствия кардинал занялся своим кольцом; он снова повернул его камнем вверх, протер алмаз, полюбовался его игрой, и так как оставшаяся на реснице слеза застилала ему зрение, он качнул головой, чтобы стряхнуть ее.

Бернуин возвратился вместе с Коменжем, который был в карауле.

— Монсеньер, — сказал Коменж, — когда я провожал молодого человека, о котором спрашивает ваше преосвященство, он подошел к стеклянной двери галереи и с удивлением посмотрел через нее на что-то, должно быть на картину Рафаэля, которая висит против дверей, задумался и затем спустился по лестнице. Если не ошибаюсь, он сел на серую лошадь и выехал из ворот дворца. Но разве монсеньер не идет к королеве?

— Для чего?

— Господин де Гито, мой дядя, только что сказал мне, что у ее величества есть известия из армии.

— Хорошо, я поспешу к королеве.

В эту минуту явился Вилькье, посланный королевой за кардиналом.

Коменж сказал правду. Мордаунт действительно поступил так, как он рассказывал. Проходя по галерее, параллельной большой стеклянной галерее, он увидел лорда Винтера, ожидавшего, чтобы королева Генриетта закончила свои переговоры.

Молодой человек сразу остановился, но вовсе не потому, что его поразила картина Рафаэля, а словно пригвожденный чем-то ужасным, увиденным в галерее. Глаза его расширились, по телу пробежала дрожь. Казалось, он вот-вот перескочит через стеклянную преграду, отделявшую его от врага, и если бы Коменж мог видеть, с каким выражением ненависти глаза молодого человека были устремлены на лорда Винтера, то он ни на минуту не усомнился бы в том, что этот английский дворянин смертельный враг лорда.

Но Мордаунт остановился. Он, по-видимому, размышлял; потом, вместо того чтобы уступить первоначальному порыву и прямо подойти к Винтеру, он медленно сошел вниз по лестнице, опустив голову, вышел из дворца, сел в седло, а на углу улицы Ришелье остановил лошадь и устремил взоры на ворота дворца, ожидая появления кареты королевы.

Ждать ему пришлось недолго, так как королева пробыла у Мазарини не более четверти часа; но эти четверть часа ожидания показались ему целой вечностью.

Наконец тяжеловесная колымага, называвшаяся в те времена каретой, с грохотом выехала из ворот; лорд Винтер по-прежнему сопровождал ее верхом и, наклонясь к дверце, разговаривал с королевой.

Лошади рысью направились к Лувру, и карета въехала в ворота. Уезжая из монастыря кармелиток, королева Генриетта велела своей дочери отправиться в Лувр и ждать ее в этом дворце, где они жили так долго и который покинули потому лишь, что собственная бедность казалась им еще тяжелее среди раззолоченных зал.

Мордаунт последовал за экипажем и, увидев, что он скрылся под темными арками дворца, отъехал в сторону, прижался вместе с лошадью к стене, на которую падала тень, и замер неподвижно среди барельефов Жана Гужона, сам похожий на конную статую. Тут он стал ждать, как ждал у Пале-Рояля.

 

XLII