Клинические аспекты деструктивных сторон нарциссизма

CASE HISTORY

38 LM.Krol — Between "Alive" and "Dead" Waters

63 A.Wcdnstein — The Use of Paradox in Medical Practice

SPIRITUAL EXPERIENCE

78 Patriarch Ignaty IV — Orthodoxy and Modernity 90 Шоу — The Wounded Healer

PROFESSIONAL TRAINING

96 F.Vassuyuk — Psychotherapeutic Relief of Pain 103 A.Komeev — Psychotherapeutic Work with Respiratory Pat­terns

PROFESSIONAL AND SOCIETY

109 N.Semenova — The Ethical Foundations of Psychotherapy

CLINICAL ISSUES

131 J.WiUi, R.Frei, G.Hanny, RHofe B.Limacher, А.ШЫ-Emde, J.W.Meyer — The Coevolutional Focus in Individual, Couples and Family Therapy

149 D.Borodin, T.Galkina — Crying Ritual as a Form of Psycho­therapy in Cases of Self-Esteem Disturbances

INTERVIEWS, CORRESPONDENCE

160 ASosland — Interview with Alfred Pritz

INFORMATION

НА ПОДСТУПАХ К СИНЕРГИЙНОИ ПСИХОТЕРАПИИ: ИСТОРИЯ УПОВАНИЙ*

Ф.Е.ВАСИЛЮК

«...Будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением.»

(1 Петр. 3,15)

«Без онтологии тоска берет за горло»,— признались друг другу два
философа в далеком уже советском 1974 году (Мамардашвили,
Пятигорский, 1974). За психотерапевтическое горло берет другая
тоска — без антропологии.                                                                                  ^

Сейчас так сильно выросло влияние психологической практики на
культуру, так перегружена оказалась сама современная психология и
психотерапия бесчисленными обломками всевозможных культур и
культов, что, быть может, главное наше профессиональное дело со­
стоит сегодня в том, чтобы задавать себе метафизические вопросы: |
что есть человек? в чем его предназначение? в чем суть нашей |
профессии не как ремесла, но как призвания? како веруем?    '

Психотерапия настолько сильна и влиятельна, что не может бо­лее позволить себе оставаться антропологически беспечной и не за­мечать, какой мощности энергии развязывает она, раскупоривая оче­редной «архетип» и выпуская из него засидевшихся джиннов в ду­шевное и социальное пространство. Возможно, конечно, отмахнуться от этой ответственности и укрыться за множеством готовых оправ­даний. К нашим услугам и новейший постмодернизм (для которо­го любая философская и аксиологическая идентичность — смешной анахронизм), и обветшалый позитивизм (мы исходим из фактов и

* Доклад на 3-й международной конференции «Психология и христианство: путь интеграции», организованной фирмой «Има-тон» (Санкт-Петербург, 10-13 мая 1997г.)

Исследование по данной тематике ведется автором при фи­нансовой поддержке Российского гуманитарною научного фонда. Грант N 96-03 04563.

5-

НА ПОДСТУПАХ К СИНЕРГИЙНОЙ ПСИХОТЕРАПИИ

отвечаем лишь за точность процедур), и прагматизм общий (наш закон — польза заказчика) и медицинский (ради скорейшего избав­ления от симптомов хороши все средства). Но нам слишком хоро­шо известно из наблюдений за пациентами, как патогенны поиски алиби там, где нужно мужество принятия ответственности.

Кажется, наступает такой период развития отечественной психо­терапии, когда главные дифференциации в ней будут проходить не по линиям методологии, теории и техники, а по философско-антро-пологическим водоразделам. Наступает и наступило уже время выбора, время философского самоопределения, когда каждый психо­лог и психотерапевт, всерьез относящийся к профессии, должен бу-\1 дет дать отчет в своем уповании.

* * *

Этот доклад обращен в первую очередь к тем, кто сделал свой выбор в пользу христианской антропологии. Сам такой выбор ав­томатически не предрешает, какой может стать христианская пси­хотерапия, как выбор площадки для строительства дома, пусть и наилучшей, не заменит трудов по проектированию и строительству.

В среде отечественных психологов-христиан есть две крайности. В одном случае в существующих психотерапевтических школах обна­руживается уже состоявшаяся христианская психотерапия (см. напр., Занадворов, 1994), и дело лишь за тем, чтобы объяснить адептам психосинтеза, гештальтгерапии и пр., что они, сами того не ведая, давно говорят христианской прозой. В другом психотерапия рассмат­ривается на фоне неисчислимых духовных богатств, глубины, подлин­ности церковного опыта и объявляется пустым, ничтожным, а то и бесовским занятием. Тот, кто верит, что психотерапия может быть настоящим духовным служением, оставаясь при этом и настоящей профессией, должен избрать третий путь — сохраняя трезвую и яс­ную духовную позицию, бережно и с уважением отнестись к исто­рически пройденому психотерапией пути, и как знать, не окажется ли она, вопреки своему принципиальному секуляризму, а то и ате­изму, в условиях современной культуры «детоводительницей» к хрис-тианской психотерапии.

/ Предмет данного доклада — история психотерапевтических упо­
ваний. Поясню смысл термина. Когда врач лечит больного, он рас­
считывает, что лечебные мероприятия вызовут ответный процесс в
организме, который, собственно, и приведет пациента к здоровью.
Учитель не думает, что его объяснения сами по себе произведут в
голове у ученика знания, он рассчитывает на ответный процесс
понимания. Так во всяком деле, ведь и скрипач убежден, что стру­
на отзовется. Словом, организм ли, ум ли, инструмент ли развива­
ют в ответ на усилия человека некий процесс, упование на
который составляет необходимое внутреннее условие утешной че-
ловеческои деятельности. В психотерапии, в соответгсвииТэтой л^-
* гикои, «упованием» можно обозначит^ -^L "^"«-«ии с этой ло-
'                                                     «оозначить тот главный механизм, основ-

6

Ф.Е.ВАСИЛЮК

I (

ной продуктивный процесс, который непосредственно обеспечивает I _t
достижение терапевтических целей.                                                             -—'

В каждой психотерапевтической школе есть своя теория, мета­теория, своя мифология, технология и другие элементы и плоскос­ти, но сердцевина всего этого сложного состава — именно «упова­ние». Если бы в одночасье исчезли все бесчисленные книги по пси­хоанализу и упразднилось все разветвленное психоаналитическое зна­ние, а осталось бы лишь его упование — идея об исцеляющей силе ^. осознания, то по одной этой идее можно было бы восстановить всю ' теорию и технику психоанализа. Напротив, извлеки эту идею из * психоанализа, и вся его грандиозная постройка рухнет, превратив­шись в безжизненную груду лишенных смысла фактов.

Пытаясь наметить основные вехи истории психотерапевтических \>-упований, мы будем анализировать соответствующие механизмы и * процессы не с теоретической или _ технической стороны, а со сторо­ны философско-антропологической!

ОСОЗНАНИЕ И ВНУШАЕМОСТЬ

Основной процесс, который, по представлению З.Фрейда, обеспе­чивает психотерапевтический эффект, есть осознание. Весь психоана- V лиз есть борьба за то, чтобы «на место Оно стало Я». По модусу результата эта постановка Я на место Оно состоит не столько в расширении сознания, как принято считать, сколько в расширении воли. То есть психотерапевтическое благо прежде всего в том, что Я в результате анализа перестает б*тъ марионеткой, за ниточки / которой дергает Оно, а само становится центром волений. Пусть • желания по-прежнему исходят из Оно, но Я избавляется от деспо­тии Оно, тем более жестокой и разрушительной, что она осущес­твлялась негласно, с помощью подставных лиц. Психоанализ пролил свет разума на все эти закулисные махинации, разоблачил все за­маскированные фигуры, обнажил все реально действующие силы, и Я может теперь сознательно и свободно принимать решения о том, какой из импульсов реализовать, а какому отказать в реализации. (В скобках замечу, что когда подходишь мыслью к этому торжествен­ному моменту психоанализа, к этому венцу долгих и долгих психо­аналитических усилий, то становится по-человечески жалко бедное Я. Заговор разоблачен, маски сорваны, тайна раскрыта... Но ведь даль­ше нужно жить, а жить придется все с теми же подпольными фигурами, которые пытались обмануть Я, обойти цензуру и заста­вить Я служить своим интересам. В этой открывшейся новой жиз­ни, освещенной холодным психоаналитическим светом, Я придется добровольно сотрудничать с теми силами, которые еще так недавно они вместе с психоаналитиком преследовали и вот, наконец, при­перли к стенке — ведь других-то содержаний в сознании нет. Азарт и колорит детектива, погони, преследований, расшифровки тайнопи­си, напряженные, хоть и непростые, взаимоотношения в стане пре­следователей — все это так бесцветно и уныло заканчивается, так

НА ПОДСТУПАХ К СИНЕРГИЙНОЙ ПСИХОТЕРАПИИ

много в психоаналитическом знании печали и так мало чего-то ободряющего и окрыляющего, что более чем понятна становится взаимная тенденция и пациента, и аналитика длить психоаналитичес­кий сериал, добавляя серию за серией. Не в одной сложности ду­шевных процессов и не в одной финансовой выгоде длительного лечения дело.)

Итак, если по модусу результата постановка Я на место Оно знаменуется превращением Я в субъекта воления, то процессом, который обеспечивает этот результат, является осознание. Расшире­ние и углубление сознания, увеличение знания — вот тот механизм, на который, главным образом, уповал ранний психоанализ. Фрейд, который в сознании широкой публики часто воспринимается как открыватель иррациональных глубин человеческой души, в действи­тельности до мозга костей был тэационалистом. Рациональному объ­яснению поддается все, даже, казалось бы, иррациональное и случай­ное: ошибки, обмолвки, сновидения. Фрейд — это апофеоз рацио­нализма, это полное воплощение знаменитого бэконовского девиза «знание — сила». Если и до Фрейда хорошо было известно, что «сон разума рождает чудовищ», то, может быть, именно Фрейд стал глав­ным и, кажется, последним апостолом разума, беззаветно верившим в его чудодейственную силу, в то, что свет разума чудовищ если и не побеждает, то приручает.

/• Уже современные Фрейду психотерапевты далеко не всегда раз-"J деляли это глубинное упование Фрейда на разум и сознание. Но прежде чем описывать упования, которые пришли на смену фрей­довским, стоит упомянуть главный механизм, на который рассчиты­вала в своей работе психотерапия до Фрейда, та, которую можно назвать предысторией современной психотерапии. Это механизм вну­шаемости. Пациенту в ходе гипнотического сеанса внушалось пове­дение, которое он должен исполнять, или мысли, которые он дол­жен думать, или состояния, которые он должен испытывать для его же собственного блага. Что есть благо для пациента, лучше знает врач, и что ему нужно делать, думать и чувствовать для того, что-, бы достичь этого блага, тоже знает врач. Роль пациента состоит в (том, чтобы максимально довериться врачу, подчиниться ему, и тог­да он имеет все основания надеяться, что успех лечения будет обес­печен. Вот этот механизм доверчивости и внушаемости и есть то, на что может рассчитывать врач, психотерапевт в деле исцеления своих пациентов.

Фрейд совершил просветительскую революцию в психотерапии. Психоаналитическая антропология, несмотря на всю свою ущерб­ность, по сравнению с антропологией старой суггестивной психоте­рапии была куда более человечной. Фрейд привнес в психотерапев­тический образ человека Знание и Свободу, свободу сознания. Па­циенту не просто стало позволено узнавать в ходе лечения нечто о себе, это его самопознание, осуществляемое с помощью аналитика, стало необходимым делом, от которого в конечном счете зависит

Ф.Е.ВАСИЛЮК

весь успех лечения. Пациенту было также возвращено человеческое право самому решать, что есть для него благо, а что зло, он, на­конец, стал пусть не равным, но все же партнером в процессе ле­чения. По сравнению со следующими психотерапевтическими шко- ' лами и направлениями психоанализ порой воспринимается как до­статочно авторитарная и монологическая система, но по сравнению с доминировавшей до Фрейда суггестивной психотерапией он выгля­дит настоящим освободителем.

СПОНТАННОСТЬ

Еще при жизни Фрейда стали происходить глубинные сдвиги в психотерапевтической антропологии. Заселяя открытый Фрейдом материк новой психотерапии, колонисты стали открывать на нем области, очень не схожие с той, на которую высадился Фрейд. Пожалуй, наиболее радикальные отличия были обнаружены психо­драмой Джекоба Морено. Сам способ и стиль жизни психодрама­тической провинции был просто дерзким вызовом психоаналитичес­кой метрополии. Что может больше отличаться от психоаналитичес­кой кушетки, чем психодраматическая сцена, от замершего на ней пациента, чем играющий протогонист, от смотрящего в сторону не­йтрального аналитика, чем активно режиссирующий процесс дирек­тор психодрамы? Эти и другие отличия столь очевидны, что здесь -" можно их опустить, сконцентрировавшись на важнейшем для нас. Психодрама вовсе не уповает на то, что пациент проникнет холод­ным рассудком в тайные глубины своей души, он^ уповает на твор- I ческую спонтанность, на то, что сами эти глубины, все человеческое * существо хочет выплеснуться наружу в фантазии, игре, действии, и стоит только помочь этому процессу, как он своей мощной цели­тельной стихией изольет в творческом спонтанном выражении все то, что наболело, что сдерживалось, откладывалось, хирело в человеке, и принесет тем самым ему не только избавление от страдания, но полноценное творческое самовыражение.

Если Зигмунд Фрейд открыл материк свободы для психотерапев­тической антропологии и сам исследовал и использовал ту часть это­го материка, которую можно назвать Свободой Сознания, то Дже­коб Морено стал режиссер-губернатором республики Свобода Воли. V Разумеется, это не та сознательная, разумная и в то же время напряженная и скучная воля, которая ищет закон, необходимость и видит свою свободу в том, чтобы следовать этой необходимости и закону. Это, так сказать, вольная воля, анархическая, не спрашива­ющая ничьего позволения и не потому, что, как писал Лев Шес­тов, если спросишь — позволено ли, разумеется, не позволят, а потому, что самого такого вопроса в своей вольной природе она не имеет. Спонтанность — это первичная, как бы до различения ~\ добра и зла действующая воля, это творчество как первофено-мен, созидающее бытие из ничто, рождающее начало, даже и не думающее спрашивать, что хорошо, а что плохо, что запрещено, а

9

,-J

НА ПОДСТУПАХ К СИНЕРГИЙНОЙ ПСИХОТЕРАПИИ

что позволено, просто рождающее и наслаждающееся самим этим процессом.

Когда в философской и психологической литературе обсуждается свобода воли, то общепринято различать разумную сознательную волю, с одной стороны, — и произвол, с другой. В первом случае человек опирается на познание бытия, причем это не обязательно рациональное, рассудочное познание — это может быть интуитивное, опытное постижение бытия, мудрость, но так или иначе речь идет о том или другом роде знания, действуя в соответствии с которым, он обнаруживает-де и реализует свою подлинную человеческую сво­боду. Во втором случае человек действует, нарочито не считаясь с религиозными заповедями, установлениями общества и даже с зако­нами природы, лишь на одном-единственном основании своего же­лания, каприза. «Хочу» — вот автор, инициатор и безответственный исполнитель акта произвола. При всей радикальной противополож­ности разумной воли и произвола их сближает то что оба эти акта уже, так сказать, лишены невинности, наивности, непосредственнос­ти, они уже — плод борьбы высшего и низшего в человеке, разум­ного и неразумного, мудрого и глупого, только в одном случае победило высшее, а в другом — низшее, в одном — разумное, а в другом — безрассудное, в одном — зрячее, но остывшее, в другом — горячее, но слепое. Произвол, желание, каприз не то, что не знают нормы, но нарочито не хотят знать. В отличие от них обо­их спонтанность — это, повторим, «вольная воля», самодействующее бытие, биение самой жизни из глубочайших ее истоков и слоев, где не только не сорвано яблоко, но не посажено еще древо познания '"~ добра и зла. Спонтанность не знает закона, но и не знает греха, ее метафора — это ветер, который, как дух, веет, где хочет, по пути вращая мельницы, надувая парус, срывая крыши, но не почему-то, и не зачем-то, не «за» и не «против», а просто — так есть. Пото--^u му-то, когда приходится встречать человека, наделенного этим да­ром первичной свободы, человека не по выучке, не по подвигу и не по заслугам, а именно даром природным спонтанного, то про­сто чувствуешь, как рядом с ним легко дышится, как развеиваются сумрачные, угрюмые, тяжеловесные мысли, ограничения, предписания, каким легким становится шаг и дальним — взор. Такому человеку намного легче прощают причиненное им зло, чем иному натужно­му праведнику, силою воли выдавливающему из себя добро. Вот этой-то глубочайшей природы спонтанностью и объясняются прежде всего терапевтические эффекты психодрамы, разумеется, в той мере, в которой она сама реализует этот исходный принцип спонтаннос­ти, а не прибегает, как это в обычной эклектической практике сплошь и рядом бывает, к иным принципам и иным механизмам, тоже имеющим психотерапевтический потенциал.

С Итак, если старая суггестивная психотерапия уповала на внуша­емость, объединяющую в себе две несвободы, два рабства: согласие с тем, что «врач знает лучше», то есть послушание сознания, и 10

Ф.Е.ВАСИЛЮК

подчинение ему в поведении, то есть послушание воли, — то новая психотерапия начинает уповать на свободу сознания и свободу воли.

ПЕРЕЖИВАНИЕ

-J

В послевоенной, новейшей психотерапии происходит еще один ра­дикальный сдвиг в психотерапевтических упованиях, который к шес­тидесятым годам — времени оформления гуманистической психоте­рапии — становится определяющим во всем психотерапевтическом мире. В своей клинической практике психотерапевты все более на- ₍чинают надеяться на переживание пациента. Независимо от того, ^ прорабатывается ли эта категория в том или другом направлении ' психотерапии, в той или другой школе так же явно, как в геш-тальт-терапии или в клиент-центрированной терапии Карла Роджер­са, практически всюду складываются разные варианты представления об особом внутреннем эмоционально насыщенном процессе, захва­тывающем эмоции человека, его ум, воображение, вовлекающем все его тело, в том числе вегетативные процессы, который-то и обес­печивает в конечном итоге терапевтический эффект.

Если попытаться, не фиксируясь на той или другой теории, прямо развивающей представление о переживании (Gendlin, 1962; Василюк, 1984), создать нечто вроде гальтоновской фотографии этой категории, фиксирующей только общие, фамильные ее черты и сти­рающей индивидуальные различия, то мы увидим вот что. Это про-цесс, во-первых, тотальный, то есть охватывающий, как только что было сказано, ум, чувства, воображение, телесные реакции — сло­вом, всего человека. Во-вторых, субъективный, в том смысле, что человек непосредственно ощущает его, внутренне живет им, не от­деляет его от себя и чувствует его как реальность, которая удосто­веряет самое себя, является самосвидетельствующим бытием, не нуждающимся ни в каких внешних подтверждениях и не приемлю­щим никаких внешних опровержений. Слово, обращенное к пере-живающему человеку, которое не учитывает феноменологической са­моочевидности его переживания и пытается разуверить, разубедить, успеха не имеет, оно кажется оскорбительным в своем недоверии и отторгается, независимо от того, что вызвано оно может быть самыми благими намерениями. В-третьих, непроизвольный, в том смысле, что субъект не предписывает себе что-то переживать или не переживать, этот процесс разворачивается в нем и захватывает его помимо его предписаний и целеполаганий. В-четвертых, продуктив­ный. Переживание способно совершить переворот в человеческих представлениях, взглядах, установках, вкусах, позициях, во всем том, что человек не может изменить с помощью напряжений сознания ^и усилий воли. Если человека постигла утрата, то тщетно окружаю-Щче и он сам будут объяснять ему ее неизбежность и закономер-ность. И тщетно будет он стараться усилием воли взять себя ^в Руки, он должен будет пройти через мучительный процесс пере­живания, должен будет дать совершиться в своей душе работе пе-

11

НА ПОДСТУПАХ К СИНЕРГИЙНОЙ ПСИХОТЕРАПИИ

реживания и только тогда сможет заново ощутить осмысленность и полноту жизни.

Все эти особенности процесса переживания внесли совершенно новый стиль в психотерапевтическую работу. Конечно же, дело об­стояло не так, что психотерапевты изучили процесс переживания и вслед за этими психологическими исследованиями и в соответствии с ними преобразовали методы терапевтической практики. Психотех­ническое познание (Пузырей, 1986; Василюк, 1992) развивается по своим собственным законам, где скорее практика идет впереди те­ории, в той мере, в которой они вообще различимы. И все же в этой новой психотехнической парадигме новейшей психотерапии, где обращается категория переживания и где процесс переживания ста­новится главным упованием терапевта, появляются соответствующие чертам переживания способы, методы и принципы психотерапевти­ческой работы. Здесь тоже не обойтись без гальтоновской фотогра­фии, поскольку в наши цели не входит сейчас дифференцированная характеристика методов различных школ, опирающихся на процесс переживания в том или другом его обличий.

,-•' Новейшая психотерапия в соответствии с тотальным характером ' процесса переживания все в большей степени требует от терапевта широкого сознания и полимодальной наблюдательности. От его вни­мания не ускользнет ни неприметный вздох, ни сновидение, ни по­ворот головы, ни перемена в отношениях с близкими, ни далее случайные события, абсолютно невольным свидетелем или участни-1_Ч ком которых стал пациент. Эти случайные, казалось бы, события в «канале мира» (Минделл, 1993) являются такими же важными сим­птомами и, главное, исполнителями его тотального процесса пере­живания, как случайные обмолвки в психоанализе являются знака­ми проговорившегося бессознательного.

Но психотерапевтическим ответом на тотальность процесса пере­живания является не только изощренная наблюдательность и расши­ренное сознание психотерапевта, а главное, совершенно иной по сравнению с прелшими психотерапевтическими эпохами способ его собственного вовлечения в психотерапевтический процесс. Не зря, например, индирективная, а потом и клиент-центрированная психо­терапия Карла Роджерса получила впоследствии имя личностно-цен-трированной, отразив тем самым признание одним из лидеров но­вейшей психотерапии того обстоятельства, что целостное вовлечение ^ личности психотерапевта в процесс является не неизбежным злом, от которого по мере сил надо избавляться, а необходимым момен-1 том подлинных и благих изменений в личности пациента. Вся ради­кальность этого переворота в должной степени еще не оценена теорией и философией психотерапии, этой оценке мешают вполне понятные внутренние тенденции, заставляющие психотерапевтов и теоретически, и методологически, и идеологически (Варга, 1994) бо­роться за то, чтобы ни в коем случае не взять на себя избыточной личной ответственности за терапевтический процесс и особенно за изменения в личности, жизни и судьбе пациента. 12

Ф.Е.ВАСИЛЮК

Не вдаваясь сейчас в подробное обсуждение этой темы, лишь зафиксируем попутно имеющуюся здесь проблему. Спору нет, пси­хотерапевт, как и любой человек, не должен брать на себя боль­ше, чем он может понести. Нет спору и в том, что вредно пота­кать инфантильным тенденциям пациентов, стремящихся порой пе­реложить ответственность за свою жизнь на терапевта — это азбу­ка. Если бы дело ограничивалось этими азбучными истинами, то откуда бы взяться тому пылу, с которым психотерапевты иногда бросаются отстаивать свое право и даже обязанность оставаться личностью с ограниченной ответственностью, и в то же время долг пациента — становиться личностью с безграничной ответственностью за все плоды и следствия участия в психотерапевтической работе. Пыл этот, кажется, связан вовсе не с теоретическими воззрениями и не с прагматической целесообразностью, он как-то связан с соб­ственной, личной, духовной жизнью психотерапевта, с тем, где и как он проводит границы своей ограниченой ответственности и перед чем или перед кем он по своей совести эту ответственность несет, пе­ред кем он держит ответ.

Субъективности процесса переживания в новейшей психотерапии
соответствует то, что в роджерсовской терминологии именуется при­
нятием. Это готовность принимать свидетельства субъективного опыта
пациента в их таковости, не как знак чего-то иного, что должно
быть дешифровано, а как самодостаточную реальность, которая мо­
жет рассчитывать на доверие. Речь, конечно, не о наивной вере,
психотерапевта в то, что соседи психотика в самом деле выстроили.-)
гиперболоид и по ночам облучают его через стенку, а о том, что­
бы принимать за реальность испытываемый человеком ужас и сопе­
реживать этому чувству, не менее страшному от того, что домовой
комитет может поручиться за добропорядочность, а то и за отсут­
ствие соседей за стенкой. Наконец, непроизвольности переживания ~\
и его продуктивности соответствует стратегическая устаношса новей­
шей психотерапии — следование за процессом. Если психотерапевт
убежден, что подлинные и плодотворные изменения сознания и
личности пациента обеспечиваются продуктивной работой процесса.
переживания, то он должен превратиться в такого же послушного
в буквальном смысле слова участника психотерапевтического процес­
са, как послушен поэт, ничего не выдумывающий, а именно всем
напряжением своего существа вникающий сквозь шумы случайнос­
тей и произвольностей в реальнейшую истину звучащей стихотвор­
ной мелодии, как послушен саморазвертывающемуся сюжету рома­
нист, которого сплошь и рядом удивляют его герои, как послушен
Даже — по парадоксальной мысли Осипа Мандельштама (1987) —
Дирижер оркестру.                                                                                                -J

КОММУНИКАЦИЯ

Кроме переживания, еще одна категория человеческого бытия стала в новейшей психотерапии фокусом теоретических построений

НА ПОДСТУПАХ К СИНЕРГИЙНОЙ ПСИХОТЕРАПИИ

и замечательных психотехнических находок. Речь о категории ком­муникации. Конечно, можно заново переинтерпретировать всю ис­торию психотерапии в ее главных узловых моментах с коммуника­тивной точки зрения, представив ее как ряд изменений в способах построения терапевтическиго диалога между пациентом и терапев­том. Такая интерпретация истории была бы продуктивна, а потому справедлива, но, тем не менее, только в послевоенной психотерапии сама эта диалогическая парадигма начинает занимать все более до­минирующую позицию, постепенно распространяясь с области пси­хотерапевтических отношений и взаимодействия между терапевтом и пациентом, то есть с области, принадлежащей коммуникативным воззрениям как бы по естественному праву, на другие области и аспекты психотерапии. Она заявляет свои притязания на то, чтобы именно ей был предоставлен заказ на формирование психотерапев­тических представлений, даже о таких, как раньше казалось, вполне «монологических» вещах, как личность пациента, причины душевных расстройств и результаты терапевтического процесса.

Творческий потенциал этой парадигмы, как выяснилось, оказался настолько велик, что превзошел все самые смелые ожидания, она дала такие изящные, яркие и убедительные теории и позволила развить такую эффективную технологию психотерапевтической рабо­ты, что к девяностым годам нашего столетия стало складываться впечатление, что психотерапия может все, что она может творить чудеса не только в своей исконной вотчине — клинике неврозов, но и в других, самых горячих точках современной социальной жизни, где, казалось бы, уже никто и ничто не может помочь. Психотера­пия — это последнее дитя европейской культуры девятнадцатого века — вошла в пору своего цветения и с легкостью гения стала браться за разнообразнейшие проблемы: от примирения десятилети­ями враждующих общин и наций (например, Карл Роджерс в ЮАР) до лечения рака, от создания сверхэффективных методов обучения до помощи коматозным больным и больным с многолет­ним глубоким шизофреническим дефектом, к которым традицион­ный медицинский персонал давно уже привык относиться как к муляжам с работающими физиологическими системами.

Особенностью этого чудодейственного периода новейшей психо­терапии, сделавшего слово «невозможно» редким анахронизмом, явилось то, что все эти необыкновенные чудеса творились не тре­мя-четырьмя психотерапевтическими чудотворцами, успех которых всегда можно было «объяснить» наиубедительнейшей апелляцией к имени: «Так это же Вирджиния Сатир (Карл Роджерс, Фриц Перлз)!», а, если и не легионом рядовых психотерапевтов, то, по крайней мере, многими и многими уже не обязательно отмеченны­ми особой харизмой, но всего лишь способными мастерами, усерд­но освоившими и творчески развившими опыт своих гениальных учителей. Все столь популярное у нас нейролингвистическое програм­мирование представляет собой по исходному замыслу попытку пос-

14

Ф.Е.ВАСИЛЮК

тавить на конвейер производство психотерапевтических гениев за счет
того, что взятые из работы великих харизматических мастеров вы­
тяжки эффективных коммуникативных терапевтических стратегий 4»,
впрыскивались в рядовые головы (а то и в спинной мозг). Экспе- -_ц|-
римент этот, можно сказать, удался, с той только оговоркой, что >
вместо гениев конвейер этот исправно выпекал и выпекает психо- ^ -
терапевтических бройлеров, вполне мускулистых и жизнерадостных,^
хоть и отмеченных каким-то клеймом диетичности и безликости по ^
неистребимому закону природы, сопровождающему все, в чем тай­
на и таинство заменены на рассудок и механизм.                                       -А

Мы не можем останавливаться здесь на критическом анализе
нейролингвистического программирования, хотя спокойный, трезвый
и систематический анализ этого феномена остро необходим нашему
терапевтическому сообществу. Однако с каким бы пренебрежением
или восторгом мы не относились к нейролингвистическому програм­
мированию, нужно признать за исторический факт то, что именно
эта психотерапевтическая школа создала предпосылки для превраще­
ния психотерапии в массовую профессию. Такое превращение —
важнейшее событие в нашей профессии, от которого зависит ее
судьба. Количество профессионалов в той или другой области само
по себе значимый исторический фактор, независимо от их качества.
(По душе нам или нет, что справочник Союза писателей по своей
толщине если не достигает «Войны и мира», то вполне конкуриру­
ет с «Бесами», в то время как Писателей едва ли стало больше,
чем во времена, когда зарождалась психотерапия, но для массы
людей, от читателей до издателей, это количество является значи­
мым, серьезным фактом, без знания которого понимание так назы­
ваемого литературного процесса было бы по меньшей мере непол-
ным.) И вот этой своей новейшей особенностью как профессии, '
массовостью, психотерапия обязана именно коммуникативной пара­
дигме, которую создатели НЛП Р.Бандлер и ДжТриндер, ученики
Грегори Бейтсона, применили к методологическому анализу терапев­
тического процесса.                                                                                             --'

Конечно, коммуникативным стилем мышления блестяще владел ^
уже Зигмунд Фрейд. Большинство его метафор, и даже такие важ­
нейшие для психоанализа категории, как Я, Цензура и др., имеют
явно коммуникативную природу. Это стало понятно еще в ранних
бахтинских анализах фрейдизма (Волошинов, 1927), однако именно
в парадигматическую категорию психотерапии коммуникация пре­
вращается постепенно, достигая полной мощности в методологичес­
ких изысканиях Грегори Бейтсона и в лингвистическом психоанализе
Жака Лакана.                                                                                                           - ~*

Коммуникативная парадигма, повторим, начинает формировать не ~(только представления о процессе взаимодействия пациента и тера­певта, что более чем естественно, но и понимание природы лич­ности, причин психопатологии и даже результатов психотерапевтичес­кого процесса. Что касается представлений о человеческой личности,

НА ПОДС7УПАХ К СИНЕРГИЙНОЙ ПСИХОТЕРАПИИ

то она начинает рассматриваться как сплошь состоящая из «диало­га голосов», как полифония, как «словшество» (Ж.Лакан), то есть такое существо, сами «клетки» которого есть по природе — слова, а интимнейшие обменные процессы — речь, обмен словами, диалог. Насколько распространенным и продуктивным диалогическое пони­мание личности оказалось в психотерапии, показывает замечательная работа В.Н.Цапкина «Личность как группа — группа как личность» (1994). Наиболее наглядным примером коммуникативного понима­ния этиологии некоторых психических расстройств является представ­ление о «двойном узле» (Бейтсон и др., 1993), с помощью кото­рого «шизофреногенная мать» формирует шизофренические струк­туры у своего ребенка.

Столь же ярким примером коммуникативного представления о результате психотерапии является знаменитая формула Жака Лака-на, по которой «Субъект начинает анализ с того, что он говорит о себе, но обращается при этом не к вам, или он обращается к вам, но говорит не о себе. Если он способен говорить о себе и обра­щаться при этом к вам, значит, анализ завершен» (Lacans, 1966, р.261). Эта формула звучит чрезмерно парадоксально только вслед­ствие трудноискоренимой привычки натуралистического мышления к тому, чтобы мыслить все, а уж в особенности такие серьезные вещи, за которые платят деньги, как результат лечения, в терминах объ­ективных и объектных. Однако по своей глубине и точности эта формула смело может быть причислена к золотому фонду психоте­рапевтической мысли, ибо она таким малым количеством слов, как маленькая железнодорожная стрелка, отправляет на свалку эшело­ны путаницы и глупости, которые накопились и продолжают добы­ваться в неправильно заложенной шахте проблемы эффективности психотерапии, освобождая путь для теоретически плодотворного и практически удобного решения этой проблемы. Искать его нужно не в старом тупике, где трудоемкими усилиями с помощью новей­ших компьютеров и изощренных статистических программ добыва­ется нелепый с психотерапевтической точки зрения материал толь­ко потому, что он так желателен для страховых касс и прочих чи­новничьих организаций, требующих «объективных критериев» в деле, вся суть которого, вся объективность которого — субъективна. Ре­шение этой проблемы, как открывает нам формула Ж.Лакана, на­ходится совсем в другом горизонте, не там, где мы тщимся поми­мо личности и сознания пациента определить, что в нем было до и что есть после курса психотерапии, а там, где, мы сами являемся участниками и фигурами его речи, его человеческого слова о самом себе. Раздражение чиновников, которым по долгу службы нужно, чтобы сошлись все нули, вполне понятно, так же, как понятно и негодование «чистых ученых», воспринимающих отсутствие ясных, однозначных, объективно фиксируемых результатов психотерапии как недомыслие или шарлатанство. Но любому непредвзятому че­ловеку, даже несведущему в психотерапии, но по роду ли занятий

Ф.Е.ВАСИЛЮК

или по личному опыту знающему всю мощь человеческого слова, которое способно передвигать горы, оживлять мертвых, равно как и, увы, убивать живых, мысль о том, что об успехе психотерапии можно (и нужно!) судить по тому, как сам пациент стал способен говорить о своих проблемах, покажется убедительной и верной.

Подытоживая рассуждение о диалогической парадигме, можно сказать, что она создала не просто новое «упование», а как бы изнутри