Кризис верхнего палеолита и формярование нового типа отношений между людьми

Намерению убивать способно противостоять соображение, что врага можно с пользой употребить для работы, если ему сохранить жизнь. Тем самым насилие вместо убийства довольствовалось noрабощением. Так было положено начало пощады к врагу...

З.Фрейд

 

Исчезновение неандертальцев ознаменовало переход от среднего к верхнему палеолиту; началась эпоха бурного развития  вида homo sapiens. Присвоив и ассимилировав культуру позднего мустье, кроманьонцы — возможно, благодаря лучшему качеству членораздельной речи и речевого мышления оказались способны к очень быстрому (по палеолитическим меркам) развитию материальных орудий и навыков, изобразительного искусства и т.д.

Но с устранением межвидовой конкуренции неоантропы сохранили исконную психологию острого неприятия "чужа ков". Можно предположить, что в период обострившегося противоборства с неандертальцами и в тех регионах, где противоборство было особенно выражено, враждебность между кроманьонскими племенами несколько ослабла. Вместе с тем культура по-прежнему не имела иных средств консолидации соплеменников, нежели образ врага, а мы и по примеру несравненно более зрелых обществ знаем, как легко восполняется опустевшая психологическая ниша, коль скоро в ней сохранилась необходимость. Известный историк Б.Ф.Поршнев, например, доказывал, что именно в верхнем палеолите до крайности обострилось ощущение враждебности всего чужого — наследие смертельной войны с неандертальцами,— причем мощное психологическое отталкивание служило причиной интенсивных миграций, в процессе которых люди той эпохи заселили (при продолжающемся ледниковом периоде!) все пригодные для жизни районы планеты...

Размышляя об апополитейном палеолите, историки и антропологи вынуждены очень много додумывать. Утверждения, как правило, гипотетичны, факты противоречивы, а часто их совершенно недостаточно для построения сколько-нибудь полной картины. Особенно это касается проблемы кризисов и, соответственно, причин качественных скачков.

Я не нахожу, например, удовлетворительного объяснения того, почему кроманьонцы сумели одолеть палеоантропов. Если ставить акцент на анатомических преимуществах (гибкая кисть, строение гортани и, возможно, структура мозга), то не ясно, отчего же их предки добрую сотню тысяч лет оставались на переферии событий. "Пассионарный этнос", внезапно возникший энергетический импульс — как, возможно, предположили бы поклонники Л.Н.Гумилева? Но мне эта историческая концепция вообще представляется крайне уязвимой. По моим наблюдениям, пассионарными бывают не этносы, а идеи (типа христианской, исламской или коммунистической), создающие массовую мотивацию напора, так что импульсы имеют, скорее, не био-энергетическое, а информационное происхождение.

Уже на границе среднего н верхнего палеолита решающее значение в жизни людей должно было принадлежать культурным, социальным, социально-психологическим факторам, успевшим значительно потеснить факторы сугубо биологические, а потому здесь уместны осторожные аналогии с событиями позднейшей истории. И тогда логично полагать, что замечательная культура мустье сама переживала глубокий кризис, а кроманьонцы сыграли приблизительно такую же роль, какую в писанной истории не раз выполняли варварские племена по отношению к более развитым цивилизациям. Но в чем состояли причины и содержание кризиса, по каким признакам его можно зафиксировать? Эти вопросы, как и многие другие, остаются пока без ответа...

Самый древний из антропогенных кризисов, о которых на сегодняшний день возможно рассуждать более или менее предметно, произошел на исходе палеолита, 10—16 тысяч лет тому назад, и получил в научной литературе название верхнепалео-ического.

Это был глобальный по значению и типично эволюционный кризис, охвативший средние широты Евразии, где развитие шло наиболее динамично. Люди сумели овладеть чрезвычайно продуктивными орудиями, приемами и навыками охоты. Дротики, копья с костяными и каменными наконечниками, копье-металки, ловчьи ямы, прочая "охотничья автоматика", возможно, лук со стрелами обеспечивали присваивающему хозяйству небывалый технологический потенциал. Поскольку, к тому же, это совпало по времени с тенденцией общего потепления на планете (приближался послеледниковый период — голоцен ), то в итоге складывались идеальные условия для роста населення и, соответственно, материальных потребностей об-ва.

 Но, видимо, даже не сами по себе материальные потребности послужили главной причиной возросшего давления на при родную среду. С небывалым могуществом охотники обрели эйфорическое ощущение безнаказанности, а те потребности, которые я с некоторой даже опаской назвал бы "духовными' (к какой же еще сфере отнести самовыражение, самоутверждение?) стали принимать типичный для подобных ситуаций формированный характер. Охотничий азарт, безудержное стремление к успеху в добыче за пределами материально необходимого превратили людей верхнего палеолита в подлинный бич для животного мира. Сегодня обнаруживаются следы этой экологической вакханалии.

...При одной из раскопок в Якутии археологи наткнулись на такое количество мамонтовых костей, что сначала, по аналогии с легендой о слоновьих кладбищах (будто каждый слон, чуя приближение смерти, отправляется в определенное место) решили, что перед ними естественное кладбище мамонтов. Кладбище, однако, оказалось "рукотворным" — неподалеку обнаружили стоянку первобытного человека. На территории Чехии, Франции известны места, где было убито от сотни тысячи мамонтов, многие тысячи лошадей. Жилища из мамонтовых клыков строились с явным превышением конструктивной необходимости, с претензией на то, что в современном языке называют словом "роскошь". Стоит добавить, что, отличие от природных хищников, людей привлекали не старые, больные и ослабевшие, но наиболее сильные, красивые особи, а техническое оснащение охотников вполне отвечало притязаниям...                                      

Природа не могла бесконечно выдерживать давление столь оснащенного и безудержного агрессора. Стали исчезать noгoловья и целые виды животных, издревле служивших объектом охоты. Полностью вымерли пещерные медведи, мамонты, некоторые породы лошадей. Около 25 тысяч лет назад первые люди проникли в Америку, распространились от Аляски Огненной Земли, полностью истребив по пути слонов, вербюдов — непуганные стада, не имевшие опыта общения с гоминидами, а потому особенно легко уязвимые.

Экологический кризис не мог не повлечь за собой кризис "политической": конкуренция между племенами достигла предельного ожесточения, количество населения сократилось на порядок, в некоторых зонах люди, видимо, временно совсем исчезли. Человечество — по крайней мере его большая и наиболее динамично развивавшаяся часть — опять оказалось на грани самоистребления.

Напомню, что все это происходило на фоне приближавшего голоцена — послеледникового периода, общего потепления на планете, когда, кажется, должен был бы наступить расцвет охоты и собирательства. В данном случае исходной причиной, запустившей механизм кризиса, явно стал не "вызов" внешней среды, а собственная активность развивающегося общества — прямолинейное развитие технологий, которое и завело присваи-вающее хозяйство в тупик. Значительно позже подобная же ситуация сложилась в Америке и привела к сходным результатам. А в Австралии, например, до прибытия европейских колонизаторов присваивающее хозяйство продолжало доминировать полностью и безраздельно. Это обстоятельство пытаются объяснить особенностью флоры и фауны, в которых якобы отсутствуют объекты возможного культивирования (как выразился один ученый, "нельзя выращивать колючую траву и доить кенгуру"). Насколько это справедливо, оставим судить знатокам местной природы. Фактически же известно, что в истории австралийских аборигенов просто не возникало подобной потребности: при географической изоляции на сравнительно небольшой территории их технология охоты была надолго законсервирована и осталась на уровне начала верхнего палеолита. Поэтому ничего подобного верхнепалеолитическому кризису австралийские племена не пережили.

В тех же регионах, где людям довелось испытать эйфорию всемогущества и ее самоубийственные последствия, нужно было искать кардинальный выход из тупика. Таким выходом стал переход некоторых племен к оседлому земледелию и скотоводству. Начался грандиозный процесс комплексного преобразования общественной жизнедеятельности — неолитическая революция.

С тех пор как история неолитической революции стала достоянием общественности — а произошло это в 30—40-х годах нашего века — филиппики в ее адрес уступают по количеству разве что филиппикам в адрес революции индустриальной. Радетели природного бытия обвиняют людей неолита в нынешних бедах общества, серьезно полагая, что начало производящему хозяйству положено чуть ли не чьим-то произволом. В одной книге я даже встретил такую остроту: неолитическая революция стала, оказывается, "экологической контрреволюцией". Напротив, теологи представляют ее как Богом ниспосланную благодать, причины которой недоступны научному объяснению, зато разъяснены в Библии.

То и другое пишут люди, не задумывающиеся о предыстории неолитической революции. В действительности же она стала радикальной альтернативой окончательному саморазрушению общества, и, как отмечал крупнейший исследователь неолита Г.Чайлд, именно в ту эпоху люди впервые "вступили в сотрудничество с природой", перестав быть только потребителями ее благ. Земледелие и скотоводство — деятельность несравненно более "щадящая" по отношению к природе, нежели охота и собирательство; щадящая в том смысле, что она использует дополнительные ресурсы среды и за счет этого производит меньше разрушений для получения единицы полезного продукта.

Правда, тем самым обеспечиваются новые резервы роста населения, потребления, а значит, и для новых обострений в будущем. Но это уже другой вопрос, к которому мы обязательно вернемся. А пока запомним сказанное и посмот рим, с чем сопряжен этот эпохальный исторический переворот.

Затронув прежде всего сферу экологии, революция неолита вызвала цепную реакцию технологических новшеств: усовер шенствовались каменные топоры для очистки леса под сельскохозяйственные угодья, со временем образовалось гончарное производство (ибо нужны были емкости для хранения продуктов), прядение, ткачество и т.д. Хозяйственная деятельность стала значительно разнообразнее, умножение функций требовало совершенствования социальной организация, а значит - ценностей и норм отношений между людьми, их интеллекта и психологии. Последние аспекты заслуживают особого внимания.

Ум земледельца или скотовода во многом отличается от ума первобытного собирателя или охотника, но главное — существенно превосходит его по информационному объему. Этнографы рассказывают о недоумении, с каким представитель охотничьего племени впервые наблюдает действия земледельца или скотовода. Ему кажется совершенно нелепых поведение человека, бросающего в землю пригодное для пищи зерно, кормящего и охраняющего животных вместо того, чтобы убивать и съедать их. Целесообразность таких действий "не укладывается" в тот масштаб причинно-следственных связей, какой доступен донеолитическому рассудку и вполне достаточен для присваивающего хозяйства. Способность связывать в причинный узел события, отстоящие друг от друга на месяцы и год соответственно, прогнозировать результаты собственных действий и планировать их на такую перспектяву обретается людьми на иной стадии общественного, культурного и интеллектуального развития.

Я и далее буду указывать на закономерную зависимость между качеством технологий, сложностью социальной организации и информационной емкостью интеллекта. И еще более настойчиво — на другую зависимость: между интеллектуаль ным уровнем и качеством человеческих отношений. В этом плане рассматриваемая эпоха весьма характерна.

Сельскохозяйственная деятельность позволила систематически производить больше пищи, чем необходимо для физиологического потребления. Это обстоятельство обусловило первоначальное "разделение функций" между племенами (или родами), которые стали специализироваться на производственной или военной деятельности. "Сельскохозяйственные" и «воинственные" племена нуждались друг в друге, ибо военная добыча не обеспечивала постоянного источника существовани я а хозяйственная деятельность подвергалась постоянной опасности извне. Именно в неолите возникли исходные формы межплеменного компромисса. Его целесообразность помог уяснить возросший масштаб мировосприятия: чем истребить или загнать с освоенной территории более слабых, выгоднее периодически изымать у них "излишки" производства, и вместо того чтобы безнадежно сражаться или бежать от более сильных, можно, отдавая часть продукта, пользоваться их покровительством.

Обычно такой союз носил, по-видимому, более или менее неравноправный характер, что обнаруживается в у некоторых современных нам племен, и в исторических описаниях. "Благородные" — преимущественно военные — роды располагаются на границах племенной общности, а "неблагородные" — производящие — в центре. При этом кооперация может быть настолько надежной, что даже захваченный в войне скот первые передают вторым для дальнейшего использования. Геродот наблюдал нечто очень похожее у скифов: по рассказам греческого историка, "царские скифы" жили на границе территории, постоянно воюя с сарматами, а прочих сородичей "почитали своими рабами"[9]. Здесь трудно не заметить зачатков грядущей классовой и сословной дифференциации, которая много позже приобретет самые разнообразные формы.

 Таким образом, неолитические формы коллективной эксплуатации вытесняли характерный для палеолита "нормативный" геноцид — массовое истребление и людоедство. Это был переворот поистине эпохального исторического значения. Мы далее убедимся, насколько прав выдающийся антрополог П.Тейяр де Шарден, отметивший, что у посленеолитических людей "физическое устранение становится скорее исключением или, во всяком случае, второстепенным фактором. Каким бы жестоким ни было завоевание, оно всегда сопровождается какой-то ассимиляцией"[10].

Разумеется, сказанное не означает, что прежние нормы отмерли сразу и навсегда. Например, в Европе, на Ближнем Востоке, во многих других регионах Азии традиция людоедства на протяжении неолита отошла в прошлое. (Хотя еще Песнь о Нибелунгах — немецкий героический эпос XII века — повествует о том, как рыцари на поле боя утоляли жажду кровью погибших врагов.) В африканских же и особенно в американских культурах она продолжала существовать, сочетаясь иногда с довольно развитыми формами рабовладения. Африканские вожди, продавая членов племени белым работорговцам, были уверены, что отдают их на съедение. "Зачем вам рабы, если вы их не едите?" — спрашивал удивленный туземец одного европейского путешественника.

До изощренного гурманства довела людоедство ацтеки. Самые "деликатесные" блюда их кулинары готовили именно из человеческого мяса, имелись специальные соусы и пикантные приправы, предназначенные для таких блюд...

Однако в тех культурах, которые успели пережить неолитическую революцию, каннибализм, если не исчезал полностью, то приобретал совершенно иную функцию, нежели в палеолите. Это могла быть ритуальная некрофагия — поедание покойников, которое в некоторых культурах предпочитали сожже нию и преданию земле. Или своего рода "престижное потребление" — привилегия и знак принадлежности к высшей касте (очень немногие ацтеки, например, имели право лакомиться человечиной). Но людоедство навсегда перестало служить обычным способом расправы над людьми вражеского племени. Между тем племена, сохранившие палеолитический образ жизни, подчас до сих пор практикуют каннибализм в качестве боевой нормы. (Приведу трагикомический эпизод из практики известного этнографа и культуролога Б.Малиновского. Рассказывая туземцу одного из островов Тихого океана о страшных жертвах 1 мировой войны, он встретил недоверие со стороны собеседника: невозможно съесть такое количество мяса. Попытка объяснить, что европейцы не едят человеческого мяса только усилила недоумение: но тогда вообще бесполезно убивать людей...).

Итак, неолит — это не только более совершенная материальная технология, но и более объемная социальная организация, и информационно более емкое мышление, и, что нам особенно важно, в значительно большей мере ориентированная на компромиссы практика человеческих отношений. Еще раз обращу ваше внимание на связку между двумя последними звеньями причиной цепи: информационным ростом интеллекта и расширением сферы социального компромисса. Во-первых, эта связка особенно важна для нашей темы, а во-вторых, она видится, пожалуй, наиболее неожиданной на фоне модных теперь иррационалистических предубеждений.

Здесь самое время вспомнить, что и у истоков (прото)культуры, (прото)морали мы обнаружили кардинально возросший масштаб мировосприятия: "семантизация" мышления вырвали гоминида из ближайшего предметного поля, поставила его над непосредственной ситуацией, преобразовав вместе с тем систему потребностей. Тогда впервые обозначилась возможное нормативного контроля над агрессивно-эгоистическими импульсами за счет переноса агрессии с сородичей на чужаков. В неолите межплеменные компромиссы значительно расширил границы групповой идентификации, что также сопряжено с более объемным образом мира. Ограничимся пока констатацией, ибо у нас еще будут поводы убедиться, что речь идет не о случайных совпадениях, и обсудить логические и психологические механизмы, обеспечивающие эту причинную связь.

Изобретенные в новом каменном веке сравнительно более "мягкие" способы отношений с природой и с окружающими племенами обеспечили весьма благоприятные условия для очередного демографического взрыва. В специальной литературе приводится такой расчет: охотнику, вооруженному луком и стрелами, чтобы прокормить себя, необходима в среднем территория около 20 квадратных километров — территория, достаточная для существования нескольких сот земледельцев. И действительно, при переходе от охоты, рыболовства, собирательства к примитивному земледелию плотность населения возрастала в десятки раз, при более развитом земледелии — в сотни раз, а при ирригационном земледелии — более чем в тысячу раз.

 Демографический рост со временем вновь создавал проблему перенаселения и миграции. Таким образом, с одной стороны, сельскохозяйственный опыт распространялся на новые районы, а с другой стороны, экспансия носителей передовой культуры наталкивалась на сопротивление окружающих племен, а также и самой природы, во многих случаях не готовой к новым формам человеческой деятельности. Начиналась очередная волна социальной и экологической агрессии: вырубка и выжигание лесов, вторжение в естественные закономерности растительного и животного мира. Частичные технические инновации (типа первых опытов искусственного орошения) несколько задерживали, но и углубляли этот процесс — процесс приближения к очередному эволюционному кризису...

Отмечу одно существенное обстоятельство, которому не всегда придается должное значение и которое стоило бы иметь в виду певцам первобытности. Палеолитические племена в целом довольно эффективно решали (и до сих пор решают) демографическую проблему, однако способствующая этому "мудрость обычаев" предполагала потрясающее безразличие к человеческой жизни.

Так, Л.Леви-Брюль утверждал, что в первобытном мышлении полностью отсутствует понятие об индивидуальности, так что, убивая несвоевременно родившегося ребенка, туземцы как бы просто "откладывают" его появление на свет. К тому же, согласно наблюдениям Малиновского, у них нет отчетливого понимания причинной связи между половым актом и деторождением. (Попытки указать жителям Меланезии на такую связь встречали возражения следующего типа: если бы это было так, то дети рождались бы только у красивых женщин, а на самом деле они рождаются и у совсем некрасивых, "к которым не захочет приблизиться ни один мужчина".) Многомесячный разрыв между "причиной" и "следствием" трудно схватывается первобытным умом. Деторождение видится как тривиальное выделение женского организма, что соответствует очень слабым — сравнительно с позднейшими культурами — индивидуальным связям между родителями и детьми, оставляя широкие возможности для инфантицида (детоубийства). Малиновский рассказывал, как аборигены оставляют "лишних" младенцев беспомощными на покидаемых стоянках. По свидетельству французского этнографа П.Кластра (P.CIastres), европейцы долго не могли понять, отчего в парагвайских племенах аше количество мужчин из поколения в поколение значительно превышает количество женщин. Ответ оказался ужасе простым: индейцы предают жертвенному алтарю половин новорожденных девочек, поддерживая таким образом стабильную численность населения. Систематическое умерщвление новорожденных, а иногда и взрослых девушек, отмечал очень многими исследователями первобытности.        

Наблюдается (хотя реже) соответствующее отношение и к старикам. Трактат К.А.Гельвеция "Об уме" содержит следующий выразительный пример: "В конце зимы, когда недостаток продовольствия заставляет дикарей покидать хижины и голод гонит их на охоту за новыми припасами, некоторые дикие племена перед отправлением собираются и заставляют cвоих стариков взбираться на дубы, которые они затем сильно трясут; большинство стариков падает с деревьев, и их немедленно убивают".

Подобная "демографическая политика" существенно отсрочивала наступление кризисов экстенсивного развития, обеспечивая относительную стабильность в жизни палеолитических племен. Стоит отметить, что пережитки этих первобытных традиций обнаруживаются и в посленеолитических обществе. Мой знакомый наблюдал в одной из африканских столиц топу людей, смеявшихся, глядя на плавающий в городском бассейне не труп новорожденной девочки. Когда он в ужасе от увиденного рассказал местным приятелям об этом эпизоде, те, к удивлению, тоже с улыбкой объяснили, что ничего страшного не произошло — так мать отделывается от нежелательного ребенка. У китайцев до недавнего времени младенец в первые три дня жизни еще не считался "человеком", и его умерщвление законом не возбранялось. А вот как Л.Н.Толстой описывает в "Воскресении" историю матери Катюши Масловой: "Heзамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням (курсив мой — А.Н.), ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода".

В некоторых племенах Ближнего Востока считалось хоришим тоном в честь прибытия дорогого гостя принести в жертву старшего сына хозяина (в последнее время — хотя бы декларировать перед гостем такое намерение, отказавшись от него после долгих уговоров). А в основу фильма А.Куросавы "Легенда о Нараями" положен сюжет из японской жизни, напоминающий рассказ Гельвеция: сын по традиции обязан отнести постаревшего отца в лес и навсегда оставить его там крепко связанным...

И все же в целом с развитием производящего хозяйства и семейных отношений изменялось и отношение к индивидуальной человеческой жизни. В документах письменной истории, мифологии, искусства можно встретить множество примеров убийства детей родителями и родителей детьми, но теперь уже это трактуется обычно как акт трудного выбора — либо страшного преступления, либо героического подвига.

Во всяком случае, кажущаяся теперь кощунственной демо-1графическая адаптивность первобытных племен в неолите была утрачена. Это не могло не сказаться на устойчивости существования и не обернуться сокращением кризисных циклов...

 

 

Обсуждение лекции 4

— Первобытные люди ближе к природе, и у них должен сильнее, чем у нас, действовать родительский инстинкт. Как же они могут так легко жертвовать жизнью собственных детей?

— Это одна из причин того, почему еще в прошлом веке французский антрополог Ш.Леторно, указывая на глубокое безразличие первобытных людей к индивидуальной жизни, ставил их нравственность "много ниже нравственности животных". Будем считать такую формулировку курьезной, но мно гие исследователи отмечали поразительное обстоятельство: на ранней стадии развития общества инстинкты как бы полностью вытесняются нормативными регуляторами. Между прочим, и каннибализм присущ первобытному человеку в гораздо большей степени, чем высшим животным. Хищники поедали особей своего вида только в экстремальных условиях и, судя по всему, мясо сородичей для них невкусно. Человекообразные обезьяны охотно едят мясо других животных, шимпанзе орга низованно охотятся на павианов, мартышек, способны сожрать даже человеческого ребенка. Но поедание ими представителей собственного вида этологи не наблюдали ни разу.

Сказанное об отторжении первобытным обществом природ ных регуляторов касается, конечно, не только таких инстинктов, которые мы склонны оценивать положительно — родительскому или популяциоцентрическому. Этнографы отмечают крайний, какой-то "антибиологический" альтруизм, неизменную готовность жертвовать индивидуальными интересами, даже жизнью в пользу племени, иногда исключительно по требованию ритуала (вплоть до ритуальных самоубийств) "Психология безвозмездного дарения", как назвал это качество Б.Ф.Поршнев, поддерживается всей системой табу и составляет ментальную основу первобытнообщинного хозяйства.

Приведу характерный пример из жизни индейцев аше (по П.Кластру). Мужчины охотятся в одиночку и всю добычу передают женщинам племени, которые готовят еду. При этом охотнику жесточайшим образом запрещено есть мясо убитого им животного — питаться он может только мясом, добытым другими охотниками. Каждый внимательно следит, чтобы при коллективной трапезе ни один кусок из принесенной им добычи не попал к нему в рот, а оказавшись изолированным племени при полном охотничьем снаряжении, туземец легче умрет от голода, чем воспользуется плодами своего мастерства.

Подобные ситуации очень типичны для первобытности. Поршнев применил даже такую формулу к истории человечества: "переворачивание перевернутого". Он имел в виду, что довременный человек по некоторым психологическим установкам ближе к животным, нежели человек первобытный. Видимо, становление праобщества потребовало тотального отрицания качеств, свойственных животному миру, а в последующем развитии происходило отрицание отрицания — воспроизведение логической структуры инстинкта интеллектуально-нормативными средствами. (Речь идет об отношении к детям, к иноплеменным представителям вида, к собственности и т.д.)

Я думаю, что эта формула остроумна и дает подход к ответу на ваш вопрос.

— У вас получилась очень мрачная картина первобытного общества. Но некоторые авторы пишут, что, например.^еверные народы и сегодня живут по естественным христианским заповедям, без убийств и насилия. В вами же рекомендованной книге М.А.Энгельгардта "Прогресс как эволюция жестокости" как раз масса фактов, говорящих о том, что людоедство и прочие формы жестокости рождены социальным прогрессом и с ним усиливались.

— Конечно, я умышленно включил в список литературы захватывающую книгу Энгельгардта, известного в конце прошлого века русского историка. Это ценное собрание фактов и вместе с тем яркий образец руссоистского мышления. Книга интересна еще тем, что выпукло демонстрирует две концептуальные неточности, характерные для этнографов прошлого века. Во-первых, автор смешивал современные палеолитические племена с предковыми формами гоминид, поскольку о последних тогда почти ничего не было известно. Во-вторых, выискивал только одну сторону причинных связей: прогресс — жестокость. В результате у него действительно выходит, что людоедство, например, возникло на поздних стадиях развития культуры, как и детоубийство и т.д. Но сегодня доподлинно известно о наличии каннибализма у палеоантропов, архантропов и даже австралопитеков. Выяснилось, что многие из романтизированных Энгельгардтом племен, в том числе и самые отсталые, в действительности практикуют людоедство. Сгруппированные же автором факты можно было бы использовать в поддержку иной гипотезы: племена с более выраженной внешней агрессивностью в верхнем палеолите быстрее развивались и, вероятно, чаще гибли, а племена менее настроенные на борьбу смогли выжить, будучи оттеснены на географическую и культурную периферию, где их состояние было надолго законсервировано.

 Столь же яркий, но более свежий пример руссоизма - книга Э.Фромма "Анатомия человеческой деструктивности», написанная в начале 70-х годов. Признав, что подавляющее большинство антропологов указывают на огромную роль грубого насилия в палеолите, автор искусно подбирает данные, свидетельствующие об обратном. В результате жизнь первобытных собирателей видится им как "первое в истории общее во благоденствия", кризисы совершенно игнорируются, неолитическая революция объясняется тем, что люди "случайно обнаружили" природные зависимости. А может ли человечество избавиться от войны? Да, для этого, по Фромму, необходима и достаточна более совершенная система распределения, "исчезновение господствующих классов"... Признаться, мне эти рассуждения представляются удивительно наивными для мыслителя такого ранга.

Вообще склонность идеализировать первобытное бытие имеет старинную традицию. Выдающийся испанский гуманист ХУ1 века, богослов Б.Лас Касас называл "природными христианами» самые отсталые индейские племена, которым многие его современники вообще отказывали в праве считаться людьми (ибо "они едят человеческое мясо... ходят нагишом, едят сырыми блох, пауков и червей"[11]). Существенно идеализируется и образ жизни современных северных народов, хотя в их исконных обычаях действительно отмечают ряд весьма привлекательных и в общем нети пичных для первобытности черт, прежде всего — приветливость к чужеродцам, готовность к генетическому смешению. Это принято объяснять особенными условиями бытия: крайне суровый климат затрудняет воспроизводство населения, а малозаселенность огромных пространств и, соответственно, генетическая замкнутость делают жизненно необходимыми те редкие внешние контакты, которые выпадали на долю аборигенов. Я знаю, что малочисленным обитателям Гренландии датчане даже не могли объяснить, что такое война, дабы привлечь их к сотрудничеству против немецких оккупант. Это, конечно, исключение, то, что по-русски называется: не было бы счастья, да несчастье помогло...

Значит, ваш материал в целом выстраивается по схеме "общественное бытие определяет обществественное сознание"? И говоря о "цивилизациях", вы будете проводить какую-либо разновидность формационного подхода?

— Все, о чем я рассказывал и расскажу далее, в равной мере могло бы подтвердить обратную формулу: сознание определяет бытие. А если серьезно, то сама такая постановка вопроса теперь уже анахронизм.

Говоря так, я вовсе не хочу игнорировать исторические заслуги материализма в обществоведении. Истматовская схема ощущается вульгарной теперь, после того как полторы сотни дет стимулировала весьма продуктивную полемику, прямую и косвенную, в контексте которой выросли самые значительные концепции современной социологии. Но уже мало кому надо доказывать, что не существовало общественного бытия прежде общественного сознания — это нонсенс,— что реалии бытия и реалии сознания не всегда поддаются размежеванию на независимые переменные и что в любом случае глубина взаимопроникновения этих факторов исключает вечное отношение "первичности — вторичности".

То же и с "формационным подходом". Его достоинство — в акценте на преемственности, кумулятивных качествах социального развития. Но в своем классическом варианте (я не говорю о сталинской "пятичленке") он давно дезавуирован, выявлен его органический порок: пренебрежение специфическими особенностями каждой конкретной цивилизации, искусственная подгонка всех исторических фактов под крайне упрощенную схему европейской истории.

Обычно противопоставляемый этой схеме "цивилизацион-ный" подход преодолевает эти недостатки, лишаясь вместе с тем и достоинств своего концептуального антипода. Здесь уже абсолютизируются специфические особенности и недооцениваются как обстоятельства преемственности, так и общность феноменов, закономерностей, зависимостей. Ученые, придерживающиеся этого подхода, стараются, например, не замечать сходство психологических, поведенческих черт у представителей самых разных культур, переживающих аналогичные периоды развития, относят к сфере "национальной психологии" многое из того, что в действительности характеризует психологию той или иной эпохи и т.д.

Я полагаю наиболее продуктивным в этом плане подход, предложенный в книге О.Тоффлера (Al. Toffler) "Третья волна". Представление о сменяющих друг друга цивилизационных "волнах" помогает выявить сложные обоюдные зависимости между способами производства, технологиями, типами мироощущения, теоретическими концепциями, нормативными регуляторами деятельности, составляющие цельную реальность ("культурный код") каждой исторической эпохи. При этом вопрос о "первичности — вторичности" отпадает сам собой, или решается (при изучении революционных переломов) конкретно.

Вообще сегодня философию истории больше интересует вопрос об отношении общественного бытия и индивидуального сознания. И здесь "волновой" подход перекликается с синерге-тической моделью бифуркационных фаз. Последние характерны тем, что в ситуациях неустойчивости резко возрастает — сравнительно с нормальными периодами — роль каждого индивидуального выбора, который способен служить фактором стабилизации или деградации системы, определить общее направление последующего процесса. Поэтому в бифуркационной фазе (когда, по Тоффлеру, одна волна сменяет другую) прогнозирование событий должно строиться на принципиально иной, "сценарной" методологии. Давно сказано: в одних эпохах люди создают институты, в других — институты coздают людей...

Последующие наши беседы дадут дополнительный материл для размышлений на эту тему.

— В исторической литературе приходится вот) встречать утверждение, что причиной верхнепалеолитического кризиса послужило похолодание. У вас выходит наоборот...

— Вы могли встречать такие утверждения не в исторической а, скорее, в "истматовской", философской литературе. В том, что голоцен — это послеледниковый период, т.е. глобальное потепление, а не похолодание, вы удостоверитесь, заглянув в любой специальный справочник; так что здесь просто фактическая ошибка, которую советские философы переписывали друг друга. Ошибка не случайная: все та же догматическая схема о примате внешних факторов над внутренними, о первичности бытия требовала, чтобы причиной кризиса стало ухудшение внешних условий. Тут уж, как говорится, тем хуже для фактов…

Точно так же похолоданиями объясняли начало использования гоминидами огня, изобретение одежды, изменения формы и качества жилища. Правда, такие суждения (в отличие от суждений по поводу голоцена) можно встретить и в серьезной исторической литературе — они кажутся интуитивно очевид ными при скудности фактического материала. Между тем насколько сегодня уже можно судить, возникновение очага, одежды, эволюция жилища не св