Польско-литовские паны в Кокшеньге

Разгромленные в 1612 году «паны» не сразу покинули территорию нашей страны. Мелкие шайки их долго еще бродили по Руси, грабя население. Вместе с ними разбойничали и примкнувшие к ним днепровские казаки. Не миновали они и Кокшеньги. Сохранились документы, в которых рассказывается, что в 1615 году «от литовских людей и от русских воров, от войны запустела и разорена до основанья» Маркушевская Агапитова пустынь на реке Тарноге, в которой многие монахи и слуги монастырские «были повысичены, а достальные розбрелись врознь» ^[2]. В том же году «литва» разграбила Введенский Уздренский монастырь на Ваге, а в 1619 году «литовские люди» грабили Пуйскую волость и сожгли несколько деревень, принадлежавших братьям Едомским на реке Едьме (в пределах современного Устьянского района Архангельской области)^[3].

Народная память сохранила об этом тяжелом для кокшаров времени предания, записанные М. Б. Едемским в начале XX века. Наиболее связным рассказом «о литве», хотя и сдобренным изрядной порцией «чудес», является легенда, услышанная им от крестьянина деревни Костенской М. Д. Третьякова. В ней говорится об осаде литовцами Никольского (Ивасского) городища в Верхнем Спасе: «Литва стриляла из зыкоського поля к Николе, а потом туда подходила. Там защищались из-за деревянной стены, которую тогда сожгли... Тут были и камни и кирпичи, которыми и воевались; были тут и бревна подвешены на нагилях; эти бревна опускали, когда воевались, а бревна были матерые, и заминало человек по пятнадцати, по двадцати. Литва имела пристанище у Кокрякова озера и ручья (почти против Спасского погоста), и они ходили по ночам все туда. Над ричкой над Кокряковым был на угоре гладкой камень; на ем они хлебовали и в карты играли... Сколько их там было, неизвестно. Главных их начальников убили. Наши мужики собрались с шести волостей и пришли к Кокрякову... Литва-та в это время отдыхала; вот она варит кашу, обедать хотят. Ихней атаман и говорит: «Ну, робята, севодни на каше кровь кипит,- неладно будет, не к добру это». Все изумились, не знают, что делать. Вот тут, когда пришли наши-те со своими атаманами, и стали драться. Первое дело их атаман расстегивает грудь и говорит: «Стрилейте!» Наш стрилил и застрилил. Была заряжена-то пуговица серебряная (против серебра-то не заговоришься); пуговица скрозь ево пролитела. Он упал. Другого поймали, стали рубить топором. Топор не берет, он заговорился. Наши и говорят: «Неладно рубите! Возьмите трою (три раза) в землю топором ударьте наотмашь, а потом по шее наотмашь». Тому голову отрубили. Третьей побежал на убег. Он бежал не много, не мало три версты. И кидал серебро горстями, чтобы народ остановился. Достигли ево против деревни Костенской. Тут и поймали и голову отсикли. На том месте была каменьця (груда камней)... Остальные пометались в озеро Кокряково. И нынь кровяные косы ходят по озеру в непогоду. Дьякон Боскарёв видел кость на берегу озера: приподымитсе да сосвищёт - значит хочет похорониться. Я тоже видел такую кость»,- закончил свой рассказ М. Д. Третьяков^[4].

 

Московские власти и земство

Москва, собирая русские земли под свою руку, вводила единые формы управления, законы и налоги, единую систему мер и денежных знаков. Древнюю Важскую землю переименовали в Важский уезд с Шенкурским посадом в качестве административного центра. На Вагу из Москвы приехали наместники-воеводы. Земское самоуправление, существовавшее с XIII века, упразднили. В руках наместников сосредоточилась высшая административная и судебная власть. Волостями правили назначаемые воеводой волостели, им помогали многочисленные тиуны*, пошлинные люди, доводчики*, праветчики*, ябедники* и позовники*. Все они жалования за свою службу из Москвы не получали, а кормились за счет поборов с крестьян и посадских людей. Ведавшие воеводской канцелярией дьяки и подьячие брали «посулы» с просителей за то, что соглашались выслушать их жалобы, «писчее» - за каждую бумагу и печать на ней.

Размеры «кормления» никто не регламентировал, и лихоимство администраторов росло с каждым годом. Это быстро надоело свободолюбивым важанам, устьянам и кокшарам, и они повели борьбу с представителями власти. От важских наместников в Москву посыпались жалобы, в которых они писали, что «им посадские и волостные люди под суд и на поруки не даются и кормов им не платят, их волостелей и праветчиков бьют». Жалобы эти были многочисленны и настойчивы, и в 1552-1555 годах царь Иван Грозный пишет ряд уставных грамот, в которых дает согласие восстановить на Ваге, в Устьянских волостях и в Кокшеньге выборность местных властей, то есть восстановить земство. Одновременно с введением земского самоуправления Важский уезд разделили на семь станов: Шенкурский, Ледский, Подвинский, Ровдинский, Слободской, Вельский и Кокшеньгский. В границы последнего вошли Илезская, Верхнекокшеньгская, Озерецкая, Ломбужская, Шевденицкая, Усть-Уфтюгская, Чуломацкая, Долговицкая, Ромашевская, Лохотская, Заборская, Поцкая, Верховская, Спасская, Минская, Заячерицкая, Ракульская, Кулойская и Усть-Кулойская волости. Административным центром Кокшеньгского стана стал Ромашевский погост.

Все власти, кроме наместника, стали выборными: в станах население выбирало своих голов*, в волостях - старост* и земских судеек*. сотских*, пятидесятских*, десятских*, окладных, хлебных и кабацких целовальников*. Все они избирались миром - волостным сходом. Выборы проводились ежегодно в один и тот же срок - 1 сентября, этот день вплоть до 1700 года считался Новым годом. Кроме выборов местных властей, мир определял принципы разрýба, то есть раскладки многочисленных податей и волостных повинностей. Они разрубались либо «по головам», либо «по земле», либо «по животам», то есть по зажиточности хозяйств. Это вызывало бурные споры, поэтому крестьянские сходы того времени проходили весьма шумно, иногда дело доходило и до потасовки. Женщины, безземельные крестьяне и «кабальные люди» на сходы не допускались

В период борьбы с остатками польско-литовских интервентов, в 1615 году, в Шенкурск Москва прислала отряд стрельцов. Важский уезд вместо семи станов разделили на четыре чети (четверти): Шенкурскую, Подвинскую, Верховажскую и Кокшеньгскую. Чети, как до этого станы, делились на волости. В 1659 году чети подверглись дроблению, их разделили на более мелкие станы. В Кокшеньгской чети образовали три стана: Спасский, Ромашевский и Кулуйский. Волости остались прежними, лишь Усть-Уфтюгская и Чуломацкая слились в Ваймежскую, которая называлась также Русановской слободкой. Такое деление Кокшеньги просуществовало до 1700 года. В Нижнем Спасе выделилась новая административная единица - деревни Едемские.

Важными событиями средневековой Руси являлись периодические переписи населения. Их вели наместники-воеводы с дьяками и подьячими, результаты заносились в специальные писцовые книги. Важский уезд в XVI-XVII веках переписывался восемь раз, однако не каждая перепись охватывала всю его территорию. Известно, что Кокшеньгская четь в XVII веке подвергалась переписи четыре раза: в 1616—1621, 1666, 1678 и 1681-1685 годах. Переписная книга последней переписи сохранилась полностью, она находится сейчас в фондах Ленинградской государственной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина. При чтении многотомной «Русской исторической библиотеки» мне попалась на глаза наказная память, то есть директивное письмо, написанное 18 июня 1680 года «четвертному судейке Кокшенгской чети Пронке Гусишному с товарищи». В ней от имени стольника и воеводы К. Г. Благово предписывалось подготовиться к переписи населения Кокшеньги: в каждой волости избрать «старожилов, людей добрых и знающих», которые смогли бы перечислить «тяглые жеребьи и всякие угодья» каждого крестьянина «и людей, и детей, и братью, и дядью, и племянников, и внучат, и подворников, и захребетников». Церковные дьячки обязывались записать все эти сказки до приезда воеводы в специальную тетрадь, у которой оговаривался объем - в одну десть*. Наказная память требовала также провести ремонт дорог по кокшеньгским волостям, чтобы «меж волостями и промеж деревнями на больших реках переносы и на ручьях и болотах мосты, а на грезях гати были такоже приготовлены... чтобы затем писцовому делу застою не было» ^[5]. За неисполнение воевода грозил жестоким наказанием и штрафом. Перепись выявила, что в Кокшеньгской чети насчитывалось тогда 430 жилых дворцовых, 16 монастырских и 3 церковных деревни. В них числи лось 1796 жилых и 196 пустых крестьянских дворов с 4895 крестьянами мужского пола^[6]. Если прибавить к ним женщин, которые не учитывались при переписи, но которых всегда несколько больше, чем мужчин, то общее число жителей Кокшеньги равнялось приблизительно 10000 человек. Наиболее населенными волостями были Кулуйская, Спасская, Шебеньгская, Верховская и Заячерицкая, в которых насчитывалось от 110 до 255 жилых дворов, то есть от 640 до 15О0 жителей. Менее населенными — Долговицкая, Ваймежская, Усть-Кулуйская, Шевденицкая волости и деревни Едемских. Да и вообще для конца XVII века в Кокшеньге характерны малодворные деревни: четвертая часть их насчитывала 1—2 двора, третья часть имела по 3-4 двора. С десятью и более дворами имелось всего 9 деревень, из которых самыми крупными были Милогорская в Маркуше (14 жилых дворов), Лаптевская на Кулое (13 дворов), Терешинская Егра в Шебеньге (12), Михайловская в Озерках (11). Прежние жители пустых дворов либо умерли во время эпидемий, либо бросили свои «тяглые жеребьи» и ушли искать лучшей доли в чужих краях. Наибольшее число таких оказалось во владениях Маркушевского Агапитова монастыря (28).

Документы XVI-XVII веков дают довольно четкое представление о сословном делении населения Кокшеньги на своеземцев, житьих людей и тяглых крестьян. Особые категории составляли жильцы городовые (жители Тарножского городка), гости (купцы), мастеровые (кузнецы, «плотные мастера») и люди подневольные, о которых вы прочтете ниже, в одноименной подглавке.

 

Своеземцы и житьи люди

Читатель уже знает, что еще в XIV-XV веках значительные площади земли в Кокшеньге были куплены у чудских старшин богатыми новгородскими боярами Своеземцевыми. Своеземцевы не потеряли высокого общественного положения в Поважье и в московское время. Так, при Иване Грозном, в 1553 году, один из них - Иван Васильевич Своеземцев - был «городовым прикащиком» (комендантом) Шенкурского посада. Сын его, Гаврила Иванович, получивший от отца большую вотчину на реке Едьме, стал «писаться» Едомским (позднее, с середины XVII века, его потомки носили фамилию Едемских). У Гаврилы Ивановича было тринадцать сыновей и две дочери. Четыре сына умерли бездетными, а наследники остальных девяти сыновей стали родоначальниками многочисленных Едемских на Ваге и в Кокшеньге.

Видное общественное положение и богатство многодетного Г. И. Едомского подчеркивает и такой факт: одна из его дочерей, Акулина Гавриловна, вышла замуж за Данила Григорьевича Строганова, сына одного из крупнейших сольвычегодских промышленников, племянника того Семена Строганова, который на свои средства организовал поход Ермака Тимофеевича в Сибирь. Вторая дочь Своеземцева была выдана за московского дьяка (нужно сказать, что дьяки московских приказов XVI века по своему служебному положению могут быть приравнены к министрам нашего времени).

Проследить судьбы всех тринадцати сыновей Г. И. Едомского теперь невозможно, так как важские архивы той поры утеряны, однако сохранилась сотная (т. е. выписка) из дозорной книги писца Якова Боборыкина, сделанная в 1623 году по просьбе одного из Едомских. Она хранится в Ленинграде, в фондах библиотеки имени Салтыкова-Щедрина^[7]. Читая ее, можно с документальной точностью восстановить некоторые детали жизни этого семейства

На пороге 20-х годов XVII века жили семь братьев Едомских: Герасим, Василий, Григорий, Федор, Анфилофей, Абрам, Кирил и вдова Ивана Едомского, Агафья (в сотной она названа женой). Герасим Едомский с двумя сыновьями, Павлом и Андреем, обитал в деревне Васильевской (Нежилове) в Шенкурском стане на Ваге. В его вотчину входили четыре деревни и шесть пустошей в этом стане и восемь деревень в Ровдинском, а также деревня Петуховская на реке Едьме. Последней он владел исполу (пополам) с Агафьей Едомской. В этих двух деревнях и двух жилых пустошах числилось 12 дворов с 15 семьями половников и одной семьей кабального крестьянина («Герасимова человека»). За Герасимом Едомским числилось 123,5 четей пашни и перелогов, 109,5 четей леса и сенокоса на 215 копен. В переводе на современные меры площади это составило бы 151,41 га.

Василий Едомский с сыновьями Парисом и Александром и его брат Григорий до 1619 года жили в деревне Виралковской на Едьме, но в том году эта деревня была сожжена «литовскими людьми», и оба брата покинули ее. Василию принадлежали четыре деревни с тремя дворами кабальных крестьян, Григорию - всего лишь одна деревня Трофимовская на Яропугском озере с единственным жилым двором половника Поспелка Павлова. На Едьме же, в деревне Павловской, жил Федор Едомский, хотя основные его владения - деревни Бегуновская, Локотная и Козловская находились в низовьях реки Кокшеньги. Он владел восемью крестьянскими дворами и шестью пустошами.

В пределах современного Тарногского района Вологодской области хозяйничали Анфилофей и Кирил Едомские. Анфилофей вел свое хозяйство в деревне Наумовской (теперь центр Нижнеспасского сельсовета Тарногского района), здесь он силами своей семьи обрабатывал шесть десятин пашни и две десятины сенокосов. Кроме этого, он владел еще восемью деревнями: Васильевской (на Мине), Зайцевской, Ваневской, Мощелинской, Шеловской, Кузьминской, Шестаковской и Онаньевской в Нижнем Спасе. В этих деревнях стояло 17 домов, в которых жили 27 зависимых от Анфилофея крестьян. Они обрабатывали 88,5 четей пашни, косили сенокосы на 220 копен сена, Анфилофею принадлежало еще 72 чети* лесов.

Абрам и Кирил в сотной, кроме фамилии Едомские, названы отчеством Гостевы дети^[8]. Они владели девятью Спасскими деревнями: Онтипинской, Ильинской, Софоновской, Якинской, Кочергинской, Рыкаловской, Омельяновской, Морочевской и Ведерниковской с 11 жилыми дворами и таким же числом крестьянских семей. За ними числились также три пустоши: Едувинская, Чертоковская и Нероновская, 98,5 четей пашни, сенокосы на 220 копен* и 75 четей леса.

Материальное положение братьев Едомских было далеко не одинаковым. Герасим, Анфилофей, Абрам и Кирил, судя по всему, - люди с достатком; Федор, Василий и Григорий – победнее. Это видно из того, какие суммы налогов им приходилось платить в государеву казну: Герасим платил 23 рубля 17 алтын* 1 деньгу*; в год, Анфилофей - 18 руб. 11 алт. 2 деньги; Абрам с Кирилом - 17 руб. 31 алт. 5 денег; Федор - 4 руб. 21 алт. 4 деньги; Василий - 2 руб. 28 алт. 1 деньгу; Григорий - 1 рубль 18 алтын 2 деньги. Вотчины двух последних братьев были разорены польско-литовскими интервентами, а от своих богатых братьев помощи они получили, по-видимому, мало. В XVIII веке некогда богатый и знатный род Едемских постепенно оскудел в результате деления их вотчин между многочисленными наследниками, и они стали простыми тяглыми крестьянами, своим трудом добывающими нелегкий хлеб.

Помимо своеземцев Едомских, в XVII веке в Кокшеньге жили также несколько житьих людей. Термин житьи стал к этому времени только лишь данью давней новгородской традиции. Быть житьим считалось престижным, поскольку само это выражение - житьи люди имело значение «люди достаточно богатые», «зажиточные». В документах ХVII века это слово мне встретилось лишь однажды - в явке 1612 года. В ней упомянуты четыре «житьи»*: Яков Зыков, Мишка Корела, Замятия Семенов, по прозвищу Палтас, и Исак Самылов. Все они оказались должниками местного ростовщика, бывшего выборного судейки Ромашевского стана Семена Федорова Турыгина. У последнего в 1612 году сгорела деревня Жилковская в Ваймеже, огонь уничтожил долговые бумаги, среди которых сгорели «кабала на Якова Зыкова, житья, в дву рубли, да кабала на Мишку на Корелу в рубле, житья на Емецком… да кабала на Замятию на Семенова на Палтаса, житья, в 9 рублях, да кабала на Исака Семенова, житья, в 7 рублях»^[9]. Их значительный достаток подтверждают довольно большие по тем временам суммы кредита, оказанного им Турыгиным.

К числу зажиточных крестьян XVII века можно в Кокшеньге отнести также Лихоманка Никитина сына Слободчикова, Гневана и Селивана Романовых детей из деревни Веригина, Васку и Иванка Еремеевых детей Малцевых. и Иванка Юрьева сына Ансифорова, живших одним домом в деревне Игумновской, Незговора Дружинина^[10] из деревни Обманщиковской и других. Самым богатым человеком в те годы слыл в Кокшеньге Яков Григорьев сын Невзоров, по прозвищу Бусорман, из деревни Чугунихи (Верховье). О нем и через двести лет ходили легенды. Говорили, что он купил колокола на все семнадцать церквей Кокшеньги. Было ли это на самом деле, не ясно, однако на колокольне церкви в Верховском погосте действительно в свое время висел колокол с надписью: «Лета 7161 (1653) марта в седьмой день при государе Алексее Михайловиче... купил сей колокол в Москве и положил в Верховское к церквам Рождества Богородицы и святителю Николе и святым Флору и Лавру и Пятнице в казну тое же Иаков Григорьев сын Невзоров зовью Бусорман да жена его Марина Офонасьева дочь по своих детей и родителей своих на поминание. А подписывал (а)з кузнец Лаврентий Архипов» ^[11].

 

«Сильные люди»

Путь к богатству во все времена не всегда был честным. Кокшеньгские явки XVII века пестрят случаями захвата сильными людьми земли и урожая у более слабых. Сильные люди часто не отдавали заложенных вещей, товаров и денег, оставленных у них на хранение. Иллюстрировать это можно такими примерами. Невер Дружинин сын Васильев в 1608 году после жатвы разрешил своему соседу сложить копну ржи на своей полосе в общее остожье, а позднее свозил эту копну, «100 суслонов по 20 снопов», к себе на овин. В 1629 году Иван Еремеев сын Мелцов, чтобы завладеть частью Бродового наволока у устья реки Тарноги, принадлежащего другим крестьянам, сколол зарубь на межной ели, подкопал эту ель и свалил в реку Кокшеньгу^[12]. В 1633 году Томилко Иванов сын Гладково занял у своего соседа Давыда Ортемьева сына Яковлева два рубля с полтиной, в заклад оставил свою лошадь и трехлетнего быка. Когда подошел срок выплаты долга, Томилко дважды приходил к Давыду с деньгами, чтобы рассчитаться, но «тот Давыд учинился силен, тое закладной кабалы и того закладного скота... Томилку на выкуп не выдал» ^[13].

Сильные люди рассекают изгороди вокруг пашен соседей и пускают свой скот на чужие посевы, перекупают землю, набивая на нее цену, отнимают купчие грамоты и даже «вымучивают» их в буквальном смысле этого слова. Так, в 1646 году Друган Силин сын Потылицын, «поимав, вязал в Игумновской деревне, у Замятии Яковлева в избе», Левку Богданова из Верхнекокшеньгской волости, «по волосте по пирам связана возил и привез к товарищу своему к Василью Силину на Веригино, и тут Левку учали бить и мучить и вымучили у него купчую безденежно на его повытье*, на деревню и на братни Маманка копны, и Левка муки не мог перетерпить, купчую Другану да Василью дал, с муки и с тово насильства лежал на смертной постеле с Николина днидо Георгиева дня вешняго... и умре в Георгиев день, в вечру» ^[14].

 

Тяглые крестьяне

Тяглыми в прошлые века звали крестьян, имевших в личной собственности земельный надел - тягло, плативших за него царевы подати и отбывавших мирские тяготы. Тяглые крестьяне владели пахотными землями и сенокосами, отвоеванными у природы трудом их предков или ими самими. В их владениях находились также отдельные участки черного, то есть государственного, леса - охотничьи тропы, где они ловили пушных зверей и били лесную птицу. Лесные же пастбища (мирские поскотины), рыбные ловли в реках и озерах, дороги между деревнями и леший лес, расстилавшийся за осеком*, были «вопчими». «Вопчей лес царев и великого князя» разрешалось вырубать и на вырубках распахивать деревни «без делу», то есть без дележа на волостной сходке, «хто сколько может». Вновь освоенные участки становились до очередной переписи личной собственностью семьи, освоившей их.

Тяглые крестьяне, если они не были кабальными, зависимыми от кого-либо, считались номинально свободными, однако практически эта свобода ограничивалась миром. Государевы подати, мирские поборы и тяготы раскладывались администрацией чети первоначально на волость согласно предшествующей переписи. Волость являлась своеобразной крестьянской общиной. Волостной мир «розрубал» всю сумму налогов и тягот на отдельные дворы, но он же коллективно отвечал перед царем за своевременный и полный сбор этих налогов. Поэтому мир стремился закрепить «напрочно» каждого члена своей общины на его тягле. Тяглый крестьянин не имел права уходить из волости без согласия мира, так как в случае его выбытия из деревни волость сообща вынуждена была вносить его долю податей в царскую казну. Волость обычно требовала, чтобы покидавший деревню крестьянин находил на свой жеребей нового жильца. В 1497 году царь Иван III издал указ, по которому крестьянин мог уйти из деревни в другую волость или в иные места только в течение недели до Юрьева дня осеннего и недели после него (с 19 ноября по 1 декабря старого стиля), после завершения всех летне-осенних полевых работ и уплаты податей. А царь Василий Иванович Шуйский указом 9 марта 1607 года полностью запретил уход из общины, нельзя было покинуть свое тягло и в этот срок, отчего и возникла поговорка: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день».

 

Складники

Освоение новых земельных участков - новин - требовало на Севере огромных затрат человеческого труда. Крестьянская семья, в которой мало было работоспособных мужчин, не могла справиться с такими работами, и это приводило к созданию небольших временных трудовых артелей из людей, не являющихся родственниками, или сдвоенных семей, живших в одной избе. Их звали складниками, складчиками. Явки Тарнажского городка, на которые я не раз ссылался, содержат в себе документальный материал о большом числе таких складнических объединений в Кокшеньге XVI-XVII веков. Так, в 1595 году в деревне Демидовской (Шевденицы) жили два складника: Злоба Дмитриев и Лихоманко Никитин. Через десять лет в этой складчине участвует уже и третий крестьянин - Бессонко Жданов^[15]. Деревня, в которой жили эти люди, и в наши дни носит неофициальное название Злобина, вероятно потому, что в конце концов Злоба Дмитриев стал единоличным хозяином коллективно освоенного участка (официально она «пишется» Демидовской).

Более крупным складническим объединением был союз четырех семей деревни Кузнецовской в Ромашеве: в 1606 году в нем состояли Селиванко и Петрушка Ивановы дети Кузнецовы; Иринка Назарова дочь - жена Григория Кузнецова; сын их Якунка Кузнецов; Иван и Васка Малцовы дети Онциферовы; Мелеха, Урод и Пятый Исаковы дети Ильины. При этом братья Малцовы не жили в этой деревне, а обрабатывали поля наездом из Усть-Уфтюгской волости^[16]. В Шевденицкой волости, кроме Злобины-Демидовской, складниками обрабатывались также деревни Лукинская (она же Юрьевская), Тимошинская (Вахнева), Алферовская (Самуйловская) и ряд других. При этом почти все они до наших дней сохранили двойные названия - следы имен и прозвищ первых владельцев земли в этих деревнях.

Мне не удалось найти документы, которые сохранили бы условия объединения складников именно кокшеньгских деревень, но можно предположить, что они не отличались от условий, существовавших в Подвинье в XVII веке. О них же подробно пишет А. И. Копанев, серьезно исследовавший этот вопрос: «Складничество имущества и труда имело большое значение в крестьянском хозяйстве. Оно было краткосрочным, более длительным, но всегда предусматривалось его прекращение». Например, в 1602 году два крестьянина заключили договор, чтобы в течение десяти лет им составлять одну семью, «пить, есть вместе и платие и обувь держать в те срочные лета из вопчаго живота, и та нам деревня в те срочные лета пахать, сеять и орать вместе же заедино и в промыслы ходить и посылать из вопчаго живота»^[17]. Складники договаривались и о разделе «по срочных летах», при этом деревня (пашня) делится по половинам. Складнической называлась, и семья, где мужчина был «призван в дом» вдовой, имевшей детей от первого мужа. О нем говорили, что он «пошел в животы», «стал домовиком». Термин домовик, животник, выражение идти в животы дожили в Кокшеньге до XX века.

Теперь нам трудно судить, как складывались взаимоотношения в массе складнических семей и групп, но анализ явок Тарнажского городка дает право утверждать, что во многих случаях они были далеки от идеала. Шла откровенная борьба за освоенную коллективно землю, принимавшая различные, чаще грубые, формы. Вот несколько конкретных примеров Кузьма Васильев сын Кротов и Незговор Борисов сын Попов (Шевденицкая волость) в 1605 году совместно «жгли новину и, выжегши, ту новину розделили повытно», то есть соответственно размерам основных своих пахотных угодий. Незговору доставшаяся ему доля показалась недостаточной, и он, Незговор, «после делу межи переклал по-своему», чем обидел своего складника Куземку. Куземка, встретившись с Незговором в августе на этой новине, упрекнул последнего: «На што ты, Незговор, меня невинно обидишь и межи перекладываешь?» В ответ на это Незговор избил Кузему так, что тот две недели не мог работать в поле. Кроме того, мстя за упрек, Незговор не пускает Куземку в его собственное гумно, ездит по Куземкиной полосе возле его двора, а «старую проездную дорогу в волость» запахал и угрожает своему складнику «всяческими недобрыми делами»^[18].

Нечто похожее произошло в 1643 году в деревне Слудной (Шевденицы), где складники тоже не поладили. Их было шесть человек: Ивашка Никитин, Федор Трифанов, Есип Ларионов, Игнатий Ларионов, Яков Приданов и Илья Ионов. Они вместе «сикли... новину и выпрятали (очистили от пней.- А. У.) вместе ж, повытно и огород городили», но, когда дело дошло до дележа, пять участников этой складчины отказались выделить долю шестому - Ивашке Никитину. Они «с тое «новины» его «силно сослали», его долю засеяли, в следующем году «хлеб жито с тое земли сняли» и вновь отказались выделить Ивашке долю в этой новине^[19]. Причина этого отказа неясна. Вероятно, Ивашка Никитин, по мнению своих сотоварищей, принимал недостаточное участие в разработке новины. В своей явке он об этом умалчивает, а выслушать другую сторону, к сожалению, уже невозможно.

 

Люди подневольные

Наиболее обездоленную часть жителей Кокшеньги XVI-XVH веков составляли люди подневольные: половники, захребетники, подворники, поденщики, домовницы и бобыли походячие.

Половники - это крестьяне-арендаторы, нанимавшиеся к богатому крестьянину или к волости на отдельный участок земли на определенный рядой* срок. Половников нанимали также и монастыри, о чем речь пойдет в одной из следующих глав. В явках Тарнажского городка есть три примера половнических договоров и их исполнения. Одна ряда оформлена порядной грамотой, две другие были устными, «перед Богом, без писма слово». Все они по-своему интересны, но мы ограничимся двумя примерами.

Пример первый. 24 марта 1605 года Осип Богдан Федоров сын порядился половничать у Федора Браги Иванова сына Вахнева в деревне Тимошинской Шевденицкой волости на четыре года. «А в порядной написано: тому Осипу яри сияти на всякий год по 7 мер, а сена ему на одну лошадь поставить мерных по 20 копен на год; а новины на всякой год насекать на меру ржаную, а колья, жердей, тычья усекати по сту, всего-то по триста на год, и огороды крепить по повытью, городити крепко, без потравы, и хмельник ему натыкати, разводити и щипати третью. Да по той же... порядной тому Осипу Богдану сделать зделья: на избу и на сарай шесть сороков (240) дертиц надрати, чем бы сгоже изба и сарай крыти, а крыти ему избу и сарай одним человеком»^[20].

В этой порядной подробно перечислены работы, которые половник должен выполнить, но не указана плата за труд. Ее можно узнать из второго примера. В 1616 году Васка Иванов сын Харлов нанялся половником без порядной записи к Томилу Иванову сыну Гладково в деревню Слудную. Они с хозяином сняли урожай в 120 мер овса, из них 30 мер посевного материала сразу взял хозяин. Из оставшихся 90 мер Васке Харлову досталось 20 мер, то есть одна шестая часть урожая. Из урожая ржи «симяна вынимать» (то есть засыпать на хранение, создавая семенной фонд) - снова хозяину полностью, «а што Бог пошлет после симян, Васке ржи взять четвертая мера от Томила»^[21]. Такая ряда была явным грабежом среди бела дня половник получал не половину, а одну четвертую и даже одну шестую часть урожая. И эксплуатировал крестьянина не барин-помещик, а свой же брат-мужик, зарождавшийся кулак.

Словом поденщик обозначали человека, лично свободного, но нанятого на разные работы с оплатой по числу проработанных дней, поденно. Поденщики, как правило, - люди бедные, вынужденные наниматься «ради хлеба и заработка». Работали они чаще в периоды сенокоса и уборки хлебов. Поденщики, нередко робкие и слабые физически, иногда оказывались обманутыми жадным и нахальным хозяином. Например, «Фетка Фефилов с сынишком своим робил» в 1626 году у Павла Юрьева «летнею порою поденно, и того найму... 12 алтын денег» Павел Юрьев ему не дал^[22].

Аналогичное положение занимали в деревнях женщины-домовницы. Их нанимали обычно в те семьи, в которых некому было водиться с малыми детьми. Домовницы нянчились с детьми и сторожили подворье, хотя выполнять обязанности сторожа чужого добра не всегда удавалось. «Сильные люди», как довольно вежливо называли тогда нахалов, свободно хозяйничали в чужих домах и при домовннцах^[23]. Так, в 1626 году Филипп Вячеславов сын Дружинин зашел «с товарищи» в дом долговицкого попа Ефима Аникеева, когда его не было дома, и «у домовницы... пиво силно учали имати и пити»^[24]. Сторожили крестьянские дворы и старики-постояльцы, которых хозяин приютил «из милости», их звали подворниками. Тяжелых работ они не могли выполнять и ограничивались кое-какими делами на подворье

В отличие от слабосильных подворников захребетники обычно обладали хорошим здоровьем. Своего тягла у них не было, они работали на хозяйском жеребье* и заменяли нанявшего их крестьянина на «мирских» работах - на ремонте дорог, речных перевозах, засыпке мельничных за пруд и т п. Захребетники вербовались из местных бобылей походячих. Бобылями в старину называли тоже бестягольных (безземельных) крестьян, которые устраивались либо казаками (батраками) к зажиточным хлеборобам, либо находили приют в пустующих домах на церковных погостах и занимались каким-нибудь ремеслом. По данным переписи 1685 года, в кокшеньгских волостях насчитывалось подворников (с их детьми) 85 человек, а бобылей (тоже с детьми) – 63. К общему числу жителей Кокшеньги они составляли не более трех процентов, что говорит об относительной прочности хозяйств этого района.

 

При Петре I и после него

Указом Петра I от 18 декабря 1708 года Россия была разделена на восемь губерний, Важский уезд переименован в Важскую долю Архангелогородской губернии. Кокшеньгская четь осталась в прежнем составе: Спасский, Ромашевский и Кулойский станы, в них - 18 волостей и земли трех монастырей: Маркушевского, Никольского, Спасо-Печенгского и Зосимо-Савватиевской Дружининой пустыни. Каждый из трех станов имел свой центр обычно на церковном погосте. Административным центром Кокшеньгской чети был Ромашевский посад. Кроме судной избы, в Ромашеве в 1700 году построили четвертную земскую избу, в которой «заседали от народа выбранные земские бурмистры, кои судили все дела, собирали все доходы, состоя под начальством московской ратуши»^[25].- Имелись также кружечный двор, то есть кабак («...а за питие с того кружечного двора прибыль собирают тое же Кокшенской четверти кабацкие бурмистры с целовальники, переменяясь на год»), и таможня - учреждение, в котором особые таможенные бурмистры собирали пошлину со всех привозимых в Кокшеньгу товаров. Таможенный ларёшный (казначей) вел счет деньгам и хранил их в обитом жестью ящике (ларе), а целовальники (присяжные) наблюдали за правильностью сборов. В начале XVIII в. в Ромашевском посаде стояли три церкви и десять жилых домов, три двора церковных причетников и семь, принадлежавших «оброчным людям». Были также торговые лавки и амбары с товаром и зерном. В конце июня ежегодно в Ромашеве проходила Петровская, а в конце ноября (обе по старому стилю) Введенская ярмарки.

Правление Петра I было ознаменовано бурными событиями: с 1700 по 1721 год Россия вела непрерывные войны со Швецией, известные под общим названием Северной войны. В начале ее по приказу Петра I выстроили две крепости: в устье Северной Двины - Новодвинскую цитадель и крепость Кронштадт на острове Котлин в Финском заливе. На Неве строилась новая столица - город Санкт-Петербург. К местам строек со всей России сгоняли работных людей. Северные волости слали своих крестьян в Архангельск «для земляных и других работ». В 1701 году царским указом требовалось направить в Архангельск по человеку и одной подводе от каждых пяти дворов: «А у всякого работника было бы по заступу, по керке, по лопате железной и, выбрав тех людей с теми заступы, и с керки, и с лопаты, и с подводы, и с их припасы… выслать в Шенкурской… И работных людей давать со всяким радением неотложно»^[26]. За утайку, недоставку или промедление ослушников велено бить батогами, облагать большой пеней (штрафом) сверх налогов и даже казнить. В 1703 году было приказано по одному человеку с семи дворов с острыми и добротными топорами направить на строительство в Петербург. «А быть им, работным людям, у того государева дела полгода»^[27]. За дезертирство и укрывательство бежавших с работ полагалось одно наказание - смертная казнь. Вместо умерших на стройке, бежавших или отработавших свой срок волость обязана была выставить новых людей.

Длительная война, строительство новой столицы и крепостей требовали много денег. Получить их феодальное государство могло лишь увеличивая старые налоги и вводя новые. Если в конце XVII века с двора взимался налог по одному рублю в год, то в 1711 году кокшеньгские крестьяне стали платить уже «по 4 рубли по 27 алтын по 4 денги з двора». В 1702 году было приказано собрать дополнительно «по рублю с двора на городовое строение крепости на Новой Двине», и в Шенкурскую земскую избу из кокшеньгских волостей доставлено 1827 рублей, которые «при отписи и отправлены в Архангельск к двинскому воеводе»^[28]. Сумма эта точно соответствовала числу дворов, учтенных в Кокшеньге переписью населения 1685 года.

В 1704 году вводятся новые налоги: с мельниц, рыбных ловель, бань. В указе о налоге с бань, например, говорилось: «У всяких чинов людей, церковных причетников и крестьян, домовые бани у которых есть, переписать поимянному... и учинити книги, и по тем книгам учинити новой окладной оброк: с помещиков и вотчинников всякого чина людей и с причетников - по рублю, с крестьян - по пяти алтын с бани в год, и збирати те деньги по тому окладу повсягодно сполна»^[29]. В архиве Ленинградского отделения Института истории Академии наук СССР хранится «Книга приходная Кокшенской четверти на 1711 год». В ней есть роспись этих налогов по всем восемнадцати кокшеньгским волостям. Итог этой росписи таков: ежегодно кокшары вносили в казну 129 руб. 4 алт. 5 3/4 деньги с рыбных ловель, 99 руб. 26 алт. 5 ден. с бань и 18 руб. 16 алт. 1 деньгу с мельниц, а всего налогов платили 5063 руб. 4 алт. 3 1/2 деньги^[30]. На современный взгляд эта сумма не кажется большой, но по тем временам она была огромной, так как цены на продукты сельского хозяйства стояли низкие: хорошая рабочая лошадь стоила 6 рублей, туша говядины на городском рынке «тянула» около 2 рублей, баранья туша - копеек 50-60. Поэтому, чтобы рассчитаться ежегодно только с основными налогами, крестьянин должен был отдавать большую часть того, что могла вырастить и со<