Часть II. 1747 год, Двенадцать лет спустя

 

Июня 1747 года

 

 

1

 

Сегодня я следил за предателем, пока он расхаживал по базару. Одетый в шляпу с плюмажем, цветные пряжки и подвязки, он с напыщенным видом переходил от прилавка к прилавку и прямо-таки сверкал под ярким, белым испанским солнцем. С некоторыми торговцами он шутил и смеялся, с другими перебрасывался двумя-тремя словечками. Он держался и не дружески, и не властно, и казался, по крайней мере по моим наблюдениям, хотя я и следил за ним издали, человеком честным и даже доброжелательным. Но опять-таки, это ведь не те люди, которых он предал. То есть не Орден. Не мы.

Во время обхода его сопровождали охранники, и могу сказать, что они были весьма прилежны. Их взгляды неустанно обшаривали рынок, и когда один из торговцев дружески похлопал его по спине и стал навязывать в подарок хлеб из своей лавки, он сделал жест тому из двух охранников, что был повыше, и тот принял хлеб левой рукой, а не правой, предназначенной для оружия. Вышколенный тамплиер.

Через какое-то мгновение из толпы выскочил мальчуган, и охранники тут же напряглись, оценивая опасность, а потом.

Расслабились?

Посмеялись над своей пугливостью?

Нет. Они остались настороженными. Они продолжали следить, потому что они не дураки и знают — мальчик мог оказаться приманкой.

Охранники они были прилежные. Я думал, не испорчены ли они своим хозяином, человеком, который клялся в верности одному делу, в то время как служил совсем другим идеалам. Я надеялся, что нет, потому что я уже решил оставить их в живых. Но хотя до некоторой степени мне было выгодно сохранить им жизнь, я все же понимал, что опасно ввязываться в бой с двумя такими солдатами, а стало быть, мое решение неверно. Они умеют быть сосредоточенными; они наверняка отлично фехтуют, и вообще они большие знатоки в деле убийств.

Но в таком случае, я тоже сосредоточенный. Тоже знаток фехтования. И знаток по части убийств. У меня к этому природная склонность. Хотя в отличие от теологии, философии, античности и языков, в частности, испанского, который я знаю так, что могу здесь, в Альтее, сойти за испанца, — так вот, в отличие от всего этого, я не испытываю удовольствия от моих способностей к убийству. Просто у меня это хорошо получается. Может быть, если бы моей целью был Дигвид — может быть, тогда я и получил бы от убийства какое-нибудь удовольствие. А так — нет.

 

2

 

Пять лет после отъезда из Лондона мы с Реджинальдом колесили по Европе, перебираясь из страны в страну в походном фургоне, в сопровождении коллег и братьев-рыцарей, которые время от времени сменялись, появлялись в нашей жизни и исчезали; не менялись только мы — мы отправлялись в очередную страну, иногда нападали на след турецких работорговцев, у которых, как считалось, находится Дженни, а иногда отрабатывали информацию по Дигвиду, которым занимался Брэддок, уезжавший куда-то на несколько месяцев, но в конце концов возвращавшийся с пустыми руками.

Реджинальд был моим наставником, и в этом отношении он походил на отца; во-первых, он так же иронизировал по поводу почти любой книжки, неизменно утверждая, что существует высшее, более глубокое знание, чем то, которое можно найти в запыленных школьных учебниках — и которое позже мне предстояло узнать как знание тамплиеров; а во-вторых, он требовал, чтобы я думал сам.

В чем они расходились, так это в том, что отец просил меня иметь свое мнение. А Реджинальд, как я понял, видел мир в более абсолютных категориях. С отцом я чувствовал, что мышления достаточно, что мышление — это средство для самого мышления, а заключение, к которому я приходил, было как-то менее значительно, чем сама дорога к нему. С отцом, по фактам и по тому, что я записал в дневник, я представлял истинукак нечто подвижное, изменчивое.

У Реджинальда не было такой неоднозначности, хотя поначалу, когда я высказывал несогласие, он улыбался и говорил, что во мне чувствуется отец. Он говорил, каким великим и мудрым во многих отношениях был мой отец, и что он не знал фехтовальщика лучше него, но вот концепция знания у него была не научной, не такой, какой она должна быть.

Стоит ли мне стыдиться, что со временем я отдал предпочтение методу Реджинальда, строгому методу тамплиеров? Несмотря на то, что он обладал уравновешенным характером, был скор на шутки и улыбчив, ему все же не хватало природной жизнерадостности, даже озорства, которые были у отца. Он был всегда наглухо застегнут и опрятен, и кроме того, был педантом и настаивал, что во всем всегда должен соблюдаться порядок. И все же в Реджинальде была какая-то черта, какая-то определенность, внешняя и внутренняя, которая с годами, почти независимо от моей воли, притягивала меня сильней и сильней.

И однажды я понял, что именно. Это отсутствие сомнений — а значит и путаницы, нерешительности, неуверенности. Это чувство — чувство «знания», которое Реджинальд внушил мне — стало моим проводником из отрочества в зрелость. Я не забыл уроков моего отца; напротив, он гордился бы мной — потому что я усомнилсяв его идеалах. И принял новые.

Мы так и не нашли Дженни. С годами мое отношение к ней смягчилось.

Перечитывая дневник, я вижу, что в юности мало интересовался ею, отчего мне несколько неловко, потому что теперь я вырос и на многое смотрю иначе. Не то чтобы юношеская антипатия к ней мешала мне искать ее, нет. Хотя в этом деле мистер Берч проявил рвение, которого хватило бы на нас обоих. Но этого было мало. Средства, получаемые от мистера Симпкина, были значительны, но не бесконечны. Мы отыскали замок во Франции, затерянный в районе Труа в Шампани, где можно было поселиться и где мистер Берч продолжил мое обучение, поручившись за меня как за адепта, а три года назад — как за полноправного члена Ордена.

Прошли недели, а о Дженни и Дигвиде не было никаких вестей; потом прошли месяцы. Мы занялись другими делами Ордена. Война за австрийское наследство[4], казалось, поглотит своей ненасытной пастью всю Европу, и мы были вынуждены отстаивать интересы тамплиеров. Моя «склонность», мое смертельное мастерство стали бесспорными, и Реджинальд быстро понял их преимущество. Первая жертва — но не первое мое убийство; должен признаться, мое первое убийство — это жадный торговец в Ливерпуле. Второе — австрийский принц.

После убийства торговца, два года назад, я приехал в Лондон и обнаружил, что ремонт на площади Королевы Анны все еще продолжается, а мама. Мама была слишком утомлена, чтобы повидаться со мной и в тот день, и в следующий.

— Отвечать на мои письма ей также слишком трудно? — спросил я у мисс Дэви, которая, пряча глаза, извинилась передо мной. Я поехал после этого в Херефордшир в надежде отыскать семью Дигвида, но без результата. Похоже, что предатель нашего семейства никогда не будет найден — или не должен быть найден, если говорить точнее. Сегодня жажда мести сжигает меня уже не так яростно, может быть, просто потому, что я повзрослел; или потому, что Реджинальд научил меня владеть собой, обуздывать эмоции.

Но хотя и потускневший, этот огонь все еще горит во мне.

 

3

 

Только что приходила жена хозяина гостеприимного дома, и прежде чем закрыть за собой дверь, она бросила быстрый взгляд на лестницу. Пока меня не было, прибыл гонец, сказала она и вручила мне его депешу с таким похотливым взглядом, что, право, я бы не удержался, если бы голова моя не была так забита другими вещами. Хотя бы событиями прошлого вечера.

Так что в ответ я выпроводил ее из комнаты и сел за расшифровку послания. В нем сообщалось, что по окончании всех дел в Альтее я должен ехать не домой во Францию, а в Прагу, где в подвале дома по Целетной улице, в штаб-квартире тамплиеров, мне назначена встреча с Реджинальдом. Он хочет обсудить со мной какое-то важное дело.

И вдобавок к этому, у меня есть сыр. Этой ночью предателю придет конец.

 

Июня 1747 года

 

Выполнено. Я имею в виду убийство. И хотя без осложнений не обошлось, но исполнение было чистым, потому что он убит, а я остался незамеченным и могу вполне удовлетвориться результатом.

Звали его Хуан Ведомир, и по общему мнению, его обязанностью было защищать наши интересы в Альтее. То, что он использовал возможность и создал собственную империю, было допустимым; по нашим сведениям, порт и рынок он держал под справедливым контролем, а по более ранним данным, он пользовался некоторой популярностью, хотя постоянное присутствие его охраны показывало, что так было не всегда.

Но не слишкомли он мягок? Реджинальд задался этим вопросом и провел расследование, в результате которого выяснилось, что отступление Ведомира от взглядов тамплиеров было настолько полным, что равнялось предательству. А предателей в Ордене мы не терпим. Меня направили в Альтею. Я проследил за ним. И прошлым вечером я прихватил с собой сыр, покинул мое пристанище в последний раз и по мощеным улицам добрался до его виллы.

— Кто? — спросил охранник, открывший дверь.

— У меня есть сыр, — сказал я.

— Это и отсюда ясно, по запаху, — ответил он.

— Я надеюсь уговорить сеньора Ведомира, чтобы он позволил мне торговать им на базаре.

Нос его сморщился.

— Сеньор Ведомир занят тем, что привлекает клиентов на рынок, а не отваживает их.

— Возможно, что те, у кого вкус более взыскателен, не согласились бы, сеньор?

Охранник прищурился.

— У вас акцент. Откуда вы?

Он был первым, кто усомнился в моем испанском подданстве.

— Я родом из Республики Генуя, — улыбнулся я, — и сыр у нас является лучшей статьей экспорта.

— Вашему сыру придется постараться, чтобы вытеснить сыр Варелы.

Я продолжал улыбаться.

— Я уверен, что он постарается. И надеюсь, что сеньор Ведомир решит так же.

Он выглядел озадаченным, но посторонился и впустил меня в широкий вестибюль, в котором, несмотря на теплый вечер, было прохладно, почти холодно, и пустовато: два стула и стол, на котором лежало несколько карт. Я присмотрелся. Это был пикет, и меня это порадовало, потому что пикет — игра для двоих, а значит, охранников здесь больше нет.

Первый охранник жестом велел мне положить сверток с сыром на карточный стол, и я подчинился. Второй встал у него за спиной, положив руку на эфес шпаги, и смотрел, как его напарник проверяет, нет ли у меня оружия — хлопая меня по одежде, а потом обыскав мою наплечную сумку, в которой кроме нескольких монет и моего дневника он ничего не нашел. Меч я с собой не взял.

— Оружия у него нет, — сказал первый охранник, а второй кивнул. Первый указал на мой сыр.

— Как я понимаю, вы хотите, чтобы сеньор Ведомир попробовал его?

Я с готовностью закивал головой.

— А что, если его попробую я? — первый охранник пристально глядел на меня.

— Я рассчитывал, что все это достанется сеньору Ведомиру, — сказал я с подобострастной улыбкой.

Охранник фыркнул.

— Да тут целая прорва. А может, сам попробуешь?

Я запротестовал:

— Я ведь хотел, чтобы он весь.

Он взялся за эфес шпаги.

— Пробуй.

Я кивнул.

— О, да, сеньор, — сказал я, развернул сверток, отщипнул кусочек и съел.

Но он указал, чтобы я попробовал другой круг, и я попробовал, всем своим видом давая понять, какой это небесный вкус.

— Ну, раз уж он все равно открыт, — сказал я, — вы тоже можете попробовать.

Охранники переглянулись и наконец первый, с улыбкой, пошел к толстым дверям в конце коридора, постучал и вошел. Потом он появился снова и жестом пригласил меня в кабинет Ведомира.

В комнате было темно и душно от благовоний. Когда мы вошли, на низком потолке слегка колыхнулся шелк. Ведомир сидел к нам спиной, с распущенными длинными черными волосами, в ночном наряде, и писал что-то при свете свечи, стоявшей перед ним на столе.

— Прикажете остаться, сеньор Ведомир? — спросил охранник.

Ведомир не обернулся.

— Насколько я понял, наш гость не вооружен?

— Нет, сеньор, — сказал охранник, — хотя запах его сыра может разогнать целую армию.

— Для меня это благоухание, Кристиан, — рассмеялся Ведомир. — Пожалуйста, пусть гость пока посидит, я сейчас допишу.

Я сел на низенький стул возле погасшего камина, а он промокнул написанное и встал из-за стола, попутно прихватив с собой маленький ножик.

— Так вы говорите сыр? — его тонкие усики раздвинулись в улыбке, он подобрал свое одеяние и сел на такой же низенький стул напротив меня.

— Да, сеньор.

Он всмотрелся в меня.

— О! Мне сказали, что вы из Республики Генуя, но по говору вы англичанин.

От неожиданности я вздрогнул, но его широкая улыбка говорила, что опасаться мне нечего. По крайней мере пока.

— Вы правы, и мне хватало ловкости все это время скрывать мое подданство, — я все еще был поражен, — но вы разоблачили меня, сеньор.

— И видимо, я первый, потому что ваша голова до сих пор на плечах. А ведь наши страны воюют, не так ли?

— Вся Европа воюет, сеньор. И иногда я задаюсь вопросом: а знает ли кто-нибудь, кто с кем борется?

Ведомир усмехнулся, в его глазах запрыгали искорки.

— Вы лукавите, друг мой. Думаю, все мы знаем об обязательствах вашего короля Георга, равно как и о его притязаниях. Ваш британский флот считает, что он лучший в мире. Французы и испанцы, не говоря уже о шведах, не согласны. А англичанин в Испании сам распоряжается своей жизнью.

— Так значит, теперь мне придется опасаться за свою жизнь, сеньор?

— У меня в гостях? — он развел руками и губы его изогнулись в иронической улыбке. — Мне приятно сознавать, что я выше мелких забот королей, друг мой.

— Так кому же вы служите сеньор?

— Ну. жителям города, конечно.

— И кому же вы клялись, если не королю Фердинанду?

— Верховной власти, сеньор, — улыбнулся Ведомир, закрывая разговор, и обратился к свертку с сыром, который я положил на камин.

— Итак, — продолжил он, — прошу меня простить, я отвлекся. Вот этот сыр. Он из Республики Генуя или это английский сыр?

— Это мой сыр, сеньор. Мои сыры превосходны для всех, кто поднял свой флаг.

— Так он готов вытеснить Варелу?

— А может быть, нам торговать вместе?

— И что же? Тогда у меня будет несчастным Варела.

— Да, сеньор.

— Такое положение дел может не волновать вас, сеньор, но я-то буду терзаться каждый день. Ну что ж, позвольте его хотя бы попробовать, прежде чем он растает. Сделав вид, что мне жарко, я ослабил на шее шарф, а потом и вовсе снял его. Я украдкой сунул руку в заплечную сумку и нащупал дублон. Когда он отвернулся к сыру, я спрятал дублон в шарф.

В полумраке свечи блеснул нож, и Ведомир отрезал кусочек от первого сыра, попридержал его большим пальцем, обнюхал — хотя вряд ли в этом была необходимость, потому что я чувствовал запах даже со своего места — и отправил в рот. Задумчиво пожевал, глянул на меня и отрезал второй кусок.

— Хм, — сказал он чуть погодя. — Он не лучше сыра Варелы. На самом деле, он точно такой же, как сыр Варелы.

Он перестал улыбаться и лицо его потемнело. Я понял, что раскрыт.

— На самом деле, это и есть сыр Варелы.

Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но я движением кистей скрутил из шарфа удавку, прыгнул вперед со скрещенными руками и накинул удавку ему на шею.

Его рука с ножом взметнулась по дуге вверх, но движение вышло медленным, потому что он был захвачен врасплох, и ножик только хлестнул по шелку рядом с нашими головами, а я тем временем закрепил румаль[5], чтобы монета передавила горло, и оборвал его крик. Держа удавку одной рукой, я разоружил его, швырнул нож на подушку, а потом двумя руками затянул румальдо конца.

— Меня зовут Хэйтем Кенуэй, — спокойно сказал я и наклонился, чтобы заглянуть в его широко открытые выкаченные глаза. — Ты предал Орден тамплиеров. И поэтому приговорен к смерти.

Его рука тщетно пыталась царапнуть мне по глазам, но я отодвинул голову и смотрел, как мерно подрагивал шелк, пока жизнь уходила из него.

Когда все кончилось, я перенес тело на постель и, как меня и просили, забрал со стола его дневник. Он был открыт, и глаза мои ухватили несколько строчек: «Para ver de manera diferente, primero debemos pensar diferente»[6].

Я прочел еще раз и перевел старательно, как будто учил новый язык: «Чтобы видеть иначе, надо сначала думать иначе».

Некоторое время я смотрел на страницу как в забытьи, потом резко захлопнул дневник и сунул его в сумку, заставив себя думать о делах. Смерть Ведомира до утра не обнаружат, а к этому времени я буду уже далеко, на пути в Прагу, и теперь мне есть о чем расспросить Реджинальда.

 

Июня 1747 года

 

 

1

 

— Речь идет о твоей матери, Хэйтем.

Он стоял передо мной в подвале штаб-квартиры на Целетной улице. Он даже не удосужился одеться на пражский манер. Он нес свою английскость как знак почета: изящные и добротные белые чулки, черные бриджи, и конечно, парик, белый парик, пудра с которого сильно ос ыпалась на плечи сюртука. Его освещало пламя от высоких железных светильников, укрепленных на древках по обе стороны от него, а стены вокруг были так темны, что возле светильников дрожал бледный ореол. Обычно он стоял без напряжения, заложив руки за спину или опираясь на трость, но сегодня атмосфера была официальной.

— О матери?

— Да, Хэйтем.

Я подумал сначала, что она болеет, и тотчас же ощутил сильный прилив вины, почти до головокружения. Я неделями не писал ей; временами почти не вспоминал.

— Она умерла, Хэйтем, — сказал Реджинальд. — Неделю назад она упала. Сильно повредила спину, и я боюсь, что не выдержала этой травмы.

Я смотрел на него. Чувство безмерной вины исчезло, и вместо него пришла опустошенность, зияющий провал там, где должны быть какие-то эмоции.

— Сожалею, Хэйтем, — на его обветренном лице от сочувствия появились морщины, а глаза стали добрыми. — Твоя матушка была замечательной женщиной.

— Это правда, — сказал я.

— Мы сейчас же едем в Англию. Ты должен проститься.

— Конечно.

— Если что-то нужно. пожалуйста, скажи, не стесняйся.

— Спасибо.

— Теперь твоя семья — это Орден, Хэйтем. Можешь обращаться к нам в любой момент.

— Спасибо.

Он неловко откашлялся.

— И если тебе необходимо. ну, знаешь. выговориться. то я к твоим услугам.

При этих словах я едва удержался от улыбки.

— Спасибо, Реджинальд, но выговариваться мне не надо.

— Ну и хорошо.

Последовало длительное молчанье.

Он отвернулся.

— Все выполнено?

— Хуан Ведомир мертв, если ты об этом.

— Его дневник у тебя?

— Боюсь, что нет.

На мгновение лицо его вытянулось, а потом затвердело. Закаменело. Я и раньше видел у него такое выражение, когда он терял контроль.

— Что? — переспросил он.

— Я убил его за то, что он предал нас, разве нет?

— И что же? — настороженно спросил Реджинальд.

— Так зачем мне его дневник?

— Там его записи. Они нужны нам.

— Для чего? — спросил я.

— Хэйтем, у меня были основания полагать, что предательство Хуана Ведомира выходит за рамки вопроса о его верности доктрине. Мне кажется, он дошел до того, что стал сотрудничатьс ассасинами. А теперь, будь добр, скажи честно, дневник у тебя?

Я достал дневник из сумки, отдал ему, а он подвинулся к одному из светильников, открыл тетрадь, бегло перелистал и захлопнул.

— Ты читал?

— Он зашифрован, — откликнулся я.

— Но не весь, — спокойно заметил он.

Я кивнул.

— Да, да, ты прав, там есть несколько фраз, которые можно прочесть. Его. суждения о жизни. Они занятны. В сущности, Реджинальд, меня зацепило, почему это философия Хуана Ведомира согласуется с тем, чему наставлял меня отец?

— Весьма возможно.

— И все-таки ты заставил меня убить его?

— Я заставил тебя убить предателя Ордена. Это совсем другое. Конечно, я знал, что твой отец на многие вопросы смотрит иначе, чем я — и более того — он иначе смотрит на самые принципы Ордена, но это лишь потому, что он не присягал им. От того, что он не тамплиер, я не стану меньше уважать его.

Я смотрел на него. И думал, что, возможно, я напрасно в нем сомневаюсь.

— Тогда чем же интересен дневник?

— Не суждениями Ведомира о жизни, это уж точно, — сказал Реджинальд и напряженно улыбнулся. — Ты говоришь, они похожи на высказывания твоего отца, и мы оба знаем, что мы об этом думаем. Но меня интересуют зашифрованные фрагменты, в которых, если я прав, могут быть подробности о хранителе ключа.

— Ключа от чего?

— Всему свое время.

Я разочарованно вздохнул.

— Однажды я уже расшифровывал дневник, Хэйтем, — настаивал он. — И если я прав, мы начнем новый этап работы.

— И что это будет?

Он приготовился ответить, но я произнес за него:

— Всему свое время, да? Снова секреты, Реджинальд?

Он разозлился.

— Секреты? Вот оно что? Ты так думаешь? Что же такого я сделал, Хэйтем, чтобы лишиться твоего доверия, кроме как взял тебя под опеку, поручился за тебя перед Орденом и заботился о тебе? Простите, сударь, но вы просто неблагодарны.

— Мы так и не нашли Дигвида, разве нет? — я вовсе не собирался сдаться. — Выкуп за Дженни так никто и не потребовал, а значит, целью нападения было убийство отца.

— Мы надеялисьнайти Дигвида, Хэйтем. Это все, что мы могли. Мы надеялись, что он поплатится. Надежды не оправдались, но это не значит, что мы отказываемся от попыток. А сверх того, я был обязан пестовать тебя, Хэйтем, и это-то я выполнил вполне. И ты теперь взрослый, ты уважаемый рыцарь Ордена. Но этого ты помнить не хочешь, как я вижу. И не забывай, что я надеялся жениться на Дженни. Может быть, в пылу своей жажды отомстить за отца ты воображаешь, что с поисками Дигвида у нас полный провал, но это не так, потому что мы не нашли Дженни, верно? Конечно, ты себя не щадил, чтобы избавить сестру от тяжких испытаний.

— Ты упрекаешь меня в черствости? Бессердечии?

Он покачал головой.

— Я просто предлагаю тебе взглянуть на свои собственные ошибки, прежде чем ты начнешь указывать на мои.

Я внимательно смотрел на него.

— Ты не делился со мной подробностями розыска.

— Я посылал Брэддока. Он меня регулярно информировал.

— Но мне ты ничего не сообщал.

— Ты был мальчиком.

— Который вырос.

Он склонил голову.

— Прости, что я не принял во внимание этот факт. Впредь мы во всем равны.

— Так начни прямо сейчас — расскажи мне о дневнике, — сказал я.

Он рассмеялся, как будто в шахматах прозевал шах.

— Будь по-твоему, Хэйтем. Ну что ж, это первый шаг к местоположению храма — храма первой цивилизации, который, как полагают, был построен Теми, Кто Пришел Раньше.

Было секундное молчание, и я подумал: «Чего-чего?» А потом рассмеялся. Он сначала вздрогнул, может быть, припомнив, как он впервые сказал мне о первой цивилизации, когда я тоже не сдержался.

— Те, кто пришел раньше чего? — спросил я со смехом.

— Раньше нас, — жестко сказал он. — Раньше людей. Цивилизация предтеч.

Он нахмурился.

— Тебе все еще смешно, Хэйтем?

Я покачал головой.

— Не столько смешно, Реджинальд, сколько. — я пытался подобрать слова, — сложно для восприятия. Раса существ, бывших до человечества. Боги.

— Не боги, Хэйтем, а первая цивилизация, управлявшая человечеством. После них нам остались артефакты, Хэйтем, обладающие неимоверным могуществом, о котором до сих пор мы можем лишь мечтать. Я полагаю, что тот, кто завладеет этими артефактами, в итоге сможет управлять судьбой человечества.

Смех мой оборвался, потому что я увидел, как Реджинальд посерьезнел.

— Это слишком большие притязания, — сказал я.

— Безусловно. Если бы притязания были скромнее, мы бы не были так заинтересованы, разве нет? И ассасины тоже.

Глаза у него поблескивали. В них отражалось и приплясывало пламя светильников. У него и раньше бывал такой взгляд, правда, редко. Не тогда, когда он обучал меня языкам, философии или даже античности или основам военных единоборств. И не тогда, когда он преподавал мне догматы Ордена.

Нет, это случалось лишь тогда, когда он заговаривал о Тех, Кто Пришел Раньше. Временами Реджинальд любил посмеяться над тем, что он называл излишней страстностью. Он считал ее недостатком.

Но когда он говорил о первой цивилизации, он становился похож на фанатика.

 

2

 

На ночь мы остались в штаб-квартире тамплиеров, в Праге. Я сижу теперь в небольшой комнате с каменными серыми стенами и чувствую на плечах гнет тысячелетней истории тамплиеров.

Мысленно я отправляюсь на площадь Королевы Анны, куда после ремонта возвратились домочадцы. Мистер Симпкин держал нас в курсе событий: Реджинальд следил за строительными работами даже во время наших скитаний по Европе в поисках Дигвида и Дженни. (И конечно, Реджинальд прав. Дигвида найти не удалось — вот что терзает меня, а о Дженни я почти не думаю).

В один прекрасный день Симпкин известил нас, что семейство уже переехало из Блумсбери на площадь Королевы Анны, и как и прежде, пребывает в своей резиденции. В тот день я скользил мысленно вдоль обшитых деревом стен моего родного дома и сознавал, что могу живо представить там людей — особенно маму. Но конечно, я представлял ее так, как видел в детстве: светлой, как солнце, и вдвое приветливей, а я сижу у нее на коленях и совершенно счастлив. Моя любовь к отцу была гор ячей, если не сказать неистовой, но любовь к маме была светлее. Перед отцом я благоговел, восхищался, как он велик, и иногда рядом с ним казался себе карликом, и вместе с тем подспудно я испытывал тревогу, что сколько ни проживи я рядом с ним, я все равно буду лишь его тенью. А возле мамы такого неудобства не было, а было почти непреходящее чувство уюта, любви и защищенности. И еще она была красива. Мне нравилось, когда кто-нибудь говорил, что я похож на отца, потому что он был яркой личностью, но когда говорили, что я похож на маму, я знал, что это значит «красивый». Про Дженни говорили: «Она будет разбивать сердца» или: «Поклонники будут сражаться за нее». То есть в ход шел язык борьбы и соперничества. Но о маме говорили иначе. Ее красота была спокойной, материнской, умиротворяющей, которая не вдохновляла на такую же воинственность, как Дженни — мамина красота заслуживала лишь теплоты и восхищения.

Я, конечно, никогда не видел мать Дженни, Кэролайн Скотт, но все-таки какое-то представление о ней у меня было: она была «точь-в-точь Дженни», и она пленила моего отца взглядом совершенно так же, как своих кавалеров пленяла Дженни.

Моя мама представлялась мне человеком совсем иного склада. Когда она познакомилась с моим отцом, она была старой доброй Тессой Стефенсон-Оукли. Она сама так обычно говорила: старая добрая Тесса Стефенсон-Оукли, чем несколько удивляла меня, но это неважно. Отец приехал в Лондон один, не обремененный хозяйством, но кошелек у него был достаточно велик, чтобы всем этим обзавестись. Когда он в Лондоне решил нанять у богатого собственника дом, дочь вызвалась помочь ему с поиском постоянного жилища и с хозяйственными делами. Дочерью, конечно же, была «старая добрая Тесса Стефенсон-Оукли».

У нее было всё, и она намекнула, что ее семья не в восторге от ее связи, и действительно, мы никогда в жизни не видели ее семью. Все свои силы она посвятила нам, вплоть до той страшной ночи, то есть до тех пор, пока средоточием ее безраздельного внимания, ее бесконечной привязанности, ее безусловной любви оставался я.

Но в последнюю нашу встречу от того прежнего человека в ней не осталось и следа. Я возвращаюсь теперь мыслями к нашему расставанию и все, что я помню — так это ее странный взгляд, который я расценил как презрение. Когда я убил человека, покушавшегося на ее жизнь, я переменился в ее глазах. Я больше не был мальчиком, который когда-то сидел у нее на коленях.

Я был убийца.

 

Июня 1747 года

 

По пути в Лондон я перечитывал старый дневник. Зачем? Может быть, это интуиция. Подсознательный поиск или. сомнения.

Во всяком случае, когда я перечитал запись от 10 декабря 1735 года, я вдруг совершенно ясно понял, что мне делать по приезде в Англию.

 

Июля 1747 года

 

Сегодня прошла служба, и еще. я поясню.

После службы я оставил Реджинальда на крыльце часовни — он беседовал с мистером Симпкином. Мистер Симпкин сказал мне, что я должен подписать какие-то важные документы. От мамы мне остались деньги. С угодливой улыбкой он выразил надежду, что я более чем доволен тем, как он вел дела все это время. Я кивнул, улыбнулся, не ответил ничего определенного, сказал им, что мне нужно немного времени для личных дел, и ушел, как будто для того, чтобы побыть наедине со своими мыслями.

Я надеялся, что со стороны мой маршрут будет выглядеть случайным, если я пойду вдалеке от центральных улиц, подальше от экипажей, которые шлепали по грязи и навозу мощеной дороги через толпу людей: торговцев в окровавленных кожаных фартуках, шлюх и прачек. Но все было не так. Он был вовсе не случайным.

Прямо передо мной, в одиночестве, шла женщина, видимо погруженная в свои мысли. Конечно, я заметил ее на службе. Она сидела с остальной прислугой — с Эмили и еще двумя-тремя, которых я не знаю, — в другом конце часовни, с платочком у глаз. Она глянула наверх и заметила меня — должна была — но не подала виду. Это поразило меня: неужели Бетти, одна из моих старых нянек, не признала меня?

И теперь я шел за ней, держась на таком расстоянии, чтобы она меня не обнаружила, если случайно обернется. Уже темнело, когда она подошла к своему дому, или не к своему дому, а к большому особняку, в котором она теперь служила, и который смутно вырисовывался на темном небе и был очень похож на наш — на площади Королевы Анны. Неужели она все еще няня, или дослужилась до чего-нибудь большего? Может быть, под накидкой у нее передник гувернантки? Народу на улице поубавилось, и я помедлил на другой стороне улицы и подождал, пока она спустится по короткому лестничному маршу с каменными ступенями к этажу, где жила прислуга, и скроется внутри.

Она скрылась, а я перешел через дорогу и прогулочным шагом приблизился к особняку, чтобы не слишком привлекать внимание тех, кто, возможно, смотрел на меня из окон. Когда-то я был маленьким мальчиком и смотрел из окна на площади Королевы Анны на прохожих и размышлял об их занятиях. В этом особняке тоже может быть какой-нибудь мальчик, которому интересно знать, что я за человек. Откуда я? Куда иду?

Поэтому я прошелся вдоль ограды особняка и глянул вниз, на освещенные окна, принадлежавшие, по моим предположениям, людской, и в награду увидел силуэт Бетти — она появилась в окне и задернула занавеску. Я узнал все, что мне надо.

Я вернулся после полуночи, когда в особняке были задернуты все шторы, на улице было темно, и только временами блестели огни встречных экипажей.

Я снова прошелся вдоль фасада, бросил короткий взгляд влево и вправо, бесшумно перескочил через ограду и приземлился в канаву. Я метнулся по ней туда-сюда, отыскал окно Бетти, остановился, приложил ухо к стеклу и некоторое время прислушивался, чтобы убедиться, что внутри никто не движется.

Настойчиво и осторожно я прижал кончики пальцев к низу оконной рамы и потянул ее вверх, молясь, чтобы не было скрипа, и мои молитвы были услышаны — я проник внутрь и закрыл за собой окно.

Она немного пошевелилась в постели — может быть, от тока воздуха из открытого окна или от неосознанного ощущения, что в комнате кто-то есть. Я застыл, как статуя, и ждал, пока ее дыхание не станет ровным, и чувствовал, что воздух вокруг меня успокоился, мое вторжение растворилось в комнате, так что через несколько мгновений я казался частью самой комнаты — как будто я всегда был ее частью или ее духом.

А потом я вынул из ножен меч.

Ирония судьбы — ведь именно этот меч подарил мне в детстве отец. В последние дни я почти не расстаюсь с ним. Когда-то давно Реджинальд интересовался, когда мой меч отведает первой крови, но теперь он отведал ее уже не раз. И если я прав насчет Бетти, то отведает снова.

Я сел на кровать, приставил к ее горлу меч и рукой закрыл ей рот.

Она проснулась. Глаза ее распахнулись от ужаса. Рот ее двигался, она попыталась крикнуть, но лишь пощекотала губами мою подрагивающую ладонь.

Я держал ее трепетавшее тело, молчал и просто ждал, пока ее глаза смогут увидеть меня в темноте, и она узнает меня. Неужели не узнает, хотя и нянчилась со мной десять лет, как родная мать? Неужели не узнает своего мастера Хэйтема?

Она перестала сопротивляться, и я сказал ей:

— Здравствуй, Бетти, — моя рука все еще закрывала ей рот. — Я хочу у тебя кое-что узнать. Ты должна ответить. Чтобы ты ответила, я сниму руку с твоего рта, и тебе захочется крикнуть, но если ты крикнешь.

Я прижал ей к горлу лезвие меча, чтобы показать, что ее в этом случае ждет. А потом очень осторожно снял руку с ее рта.

Ее взгляд был твердым, как гранит. Я на мгновение ощутил себя в детстве и почти испугался огня и ярости, пылавших в ее глазах, потому что вид этих глаз вызвал в моей памяти картины, когда она меня распекала, а я не мог от этого увильнуть и должен был только нести наказание.

— Вас следует хорошенько высечь, мастер Хэйтем, — прошипела она. — Как вы смеете влезать в комнату к спящей леди? Или я вас ничему не учила? Или Эдит вас ничему не учила? Или ваша матушка?

Голос ее становился все громче.

— Или ваш отец ничему вас не научил?

Воспоминания детства обрушились на меня, и теперь я был вынужден снова искать в себе решимость, должен был бороться с желанием просто убрать меч и сказать: «Простите, нянюшка Бетти, я больше так не буду, потому что отныне и впредь я хороший мальчик».

Но мысль об отце добавила мне решимости.

— Что правда то правда, Бетти, ты когда-то была мне второй матерью, — сказал я.

— И ты права: то, что я сейчас делаю, вещь ужасная и непростительная. И поверь, мне вовсе не легко это делать. Но ведь то, что ты сделала, тоже ужасно и непростительно.

Она прищурилась не понимая.

— О чем это вы?

Левой рукой я достал из сюртука сложенный в несколько раз листок бумаги и почти в полной темноте показал ей.

— Помнишь Лору, судомойку?

Она кивнула опасливо.

— Она написала мне, — продолжал я. — Написала все о твоих отношениях с Дигвидом. Сколько времени отцовский камердинер был твоей пассией, Бетти?

Никто мне не писал, листок бумаги в моей руке содержал лишь одну тайну — адрес моей съемной квартиры, но я рассчитывал, что в темноте она не заметит обмана. А правда заключалась в том, что перечитывая старый дневник, я вдруг живо вспомнил тот давнишний эпизод, когда я отправился искать Бетти. В то холодное утро она «немного повалялась в постели», и когда я смотрел в замочную скважину, я видел в комнате пару мужских сапог. Тогда я ничего не сообразил, потому что был маленьким. Я глянул на них глазами девятилетнего мальчика и даже не подумал о них. Ни тогда. Ни позже.

И не думал о них до тех пор, пока не перечел дневник, и тогда внезапно, словно смысл хитрого анекдота, до меня дошло: это были сапоги ее любовника. Кого же еще? В том, что любовником был именно Дигвид, я все-таки сомневался. Я помнил, что о нем она говорила с большей расположенностью, но ведь и другие тоже; он нас всех одурачил. Но когда я с Реджинальдом уехал в Европу, именно Дигвид подыскал для Бетти новое место. И все же я лишь предполагал их связь — догадка взвешенная, вроде бы обоснованная, и тем не менее, рискованная и — ошибись я ненароком — ведущая к страшным последствиям.

— Помнишь тот день, когда ты «немного повалялась в постели», Бетти? «Чуть дольше повалялась», помнишь?

Она с опаской кивнула.

— Я пошел тебя искать, — продолжал я. — Я, видишь ли, замерз. И в коридоре возле твоей комнаты — как ни стыдно в этом признаваться — я встал на колени и заглянул в замочную скважину.

Я почувствовал, что слегка краснею, несмотря на всю мою выдержку. Она глянула на меня сперва со злобой, но потом взгляд ее стал суров, а губы сердито сжались, как будто давнишнее то вторжение было таким же скверным, как и нынешнее.

— Я ничего не видел, — добавил я с поспешностью. — Ничего, кроме тебя, спящей в постели, и пары мужских сапог, в которых я узнал сапоги Дигвида. Ты ведь путалась с ним, разве нет?

— Ох, мастер Хэйтем, — прошептала она, потом покачала головой, и глаза ее стал<