Января 1778 года, два года спустя

 

 

1

 

Чарльз и всегда-то возмущался Вашингтоном, а после неудачного покушения его ненависть только увеличилась. Он воспринял как личное оскорбление тот факт, что Вашингтон остался жив — да как он смеет? — и так и не смог ему этого простить.

Вскоре после этих событий Нью-Йорк был сдан британцам, и Вашингтон, едва не попавший в плен, несет за это ответственность, хотя и без Чарльза здесь не обошлось. Кстати, Чарльза нисколько не впечатлил последующий набег Вашингтона за реку Делавэр, несмотря на то, что реванш при Трентоне вернул революции уверенность. Чарльзу было на руку поражение Вашингтона в битве при Брендивайне и потеря Филадельфии. Наступление Вашингтона на англичан у Джермантауна закончилось катастрофой. И вот теперь — Вэлли-Фордж.

Выиграв сражение при Уайт Марш, Вашингтон отвел свои войска на зимовку в местность, которую он считал безопасной. Живописные холмы Вэлли-Фордж в Пенсильвании были «превосходным выбором» для двенадцатитысячной Континентальной армии, измотанной и настолько отвратительно снаряженной, что к месту будущей зимней стоянки солдаты добирались босиком, оставляя за собой кровавые следы.

Они еле передвигали ноги. Еды и одежды не хватало катастрофически, лошади были смертельно истощены и падали на ходу. Брюшной тиф, желтуха, дизентерия и воспаление легких беспрепятственно гуляли по лагерю и убивали солдат тысячами.

Боевой дух и дисциплина снизились настолько, как если бы их не было вовсе.

Но даже несмотря на потерю Нью-Йорка и Филадельфии и на медленное замерзание армии в Вэлли-Форж, у Вашингтона по-прежнему оставался его ангел-хранитель: Коннор. Коннор со всем пылом юности веровал в Вашингтона. Никакие мои слова не смогли бы пошатнуть эту веру, даже самые доказательные; ничем не смог бы я убедить его, что это Вашингтон повинен в смерти его матери. По его представлению, виноваты были именно тамплиеры — но кто сможет упрекнуть его за этот вывод? В конце концов, в тот день он видел там Чарльза. И не только Чарльза, но и Уильяма, Томаса и Бенджамина.

Ах, Бенджамин. Моя новая забота. За последние годы он стал каким-то позором для Ордена, и это мягко сказано. В семьдесят пятом, после попытки продать сведения англичанам, он предстал перед следственной комиссией, возглавляемой никем иным, как Джорджем Вашингтоном. К тому времени Бенджамин, как он и предсказывал много лет назад, стал главным лекарем и начальником медицинской службы Континентальной армии. Его признали виновным в «сношениях с врагом» и заключили в тюрьму, но судя по всему, он там не задержался дольше, чем до начала этого года. Его выпустили, и он исчез в неизвестном направлении.

Отрекся ли он от идеалов Ордена, как в свое время Брэддок, я не знаю. Знаю только, что он стоял за кражей припасов, отправляемых в Вэлли-Фордж, чем, конечно, ухудшал положение солдат, расквартированных там; что личную выгоду он поставил выше интересов Ордена; и что его надо остановить. Эту задачу я взял на себя и, начав с окрестностей Вэлли-Фордж, по заснеженным дебрям под Филадельфией добрался верхом до церкви, в которой Бенджамин устроил свое пристанище.

 

2

 

Церковь, приютившая Черча.[20] Уже оставленная. Не только прихожанами, но и людьми Черча. Каких-нибудь несколько дней назад они были здесь, и вот — никого. Ни припасов, ни людей, ничего — лишь остатки костров, уже остывшие, и неровные пятна грязной и голой земли там, где стояли палатки. Я привязал лошадь на задворках и вошел внутрь церкви, где царил все тот же пробирающий до костей, обездвиживающий холод. Вдоль придела тоже тянулись остатки костров, а у двери громоздились кучей дрова, которые при ближайшем рассмотрении оказались изрубленными церковными скамьями. Благоговение пало первой жертвой холода. Два ряда уцелевших скамей стояли по обе стороны помещения, обращенные к внушительной, но давно заброшенной кафедре, и над всем этим плавала и плясала пыль — в широких полосках света, проникавшего под эти надежные каменные стены из-под высоких сводов через закопченные окна. Повсюду, на грубом каменном полу, валялись какие-то перевернутые ящики и разорванные обертки, и некоторое время я бродил по ним, изредка наклоняясь и приподнимая этот хлам в надежде отыскать хоть какие-нибудь зацепки — куда исчез Бенджамин.

И вдруг — шум. Шаги за дверью. Я на секунду замер и тут же метнулся за кафедру, потому что могучая дубовая дверь медленно, с длинным зловещим скрипом, отворилась, и вошла какая-то фигура: фигура, которая, казалось, просто решила слепо скопировать каждый мой шаг — прогуливаясь по церкви тем же путем, что и я, точно так же ворочая брошенный мусор и даже ругаясь под нос, как я.

Это был Коннор.

Я стоял в тени кафедры и смотрел. Он был в одежде ассасина и очень сосредоточенный. И мне показалось, что передо мной просто я сам — мой собственный более ранний вариант, каким я был бы, выбери я когда-то путь ассасина, предназначенный мне, если бы с этого пути не увело бы меня вероломство Реджинальда Берча. Я смотрел на него, на Коннора, и испытывал какое-то крутое месиво из чувств; и сожаление, и горечь, и даже зависть.

Я подвинулся ближе. Проверим, что он за ассасин.

Или, выражаясь иначе, проверим, каким ассасином был бы я.

 

3

 

Я проверил.

— Отец, — сказал он, когда я повалил его на пол и приставил к горлу клинок.

— Коннор, — я был язвителен. — Последнее слово?

— Стой.

— Глупый выбор.

Он отбил мое нападение, и взгляд его был негодующим.

— Пришел проверить, как тут Черч? Хочешь убедиться, хватит ли краденого на всех твоих британских братьев?

— Бенджамин Черч мне не брат, — возразил я. — Как и британцы со своим королем-идиотом. Я предполагал в тебе наивность, но это. Тамплиеры не воюют за Корону. Нам нужно то же, что и вам, малыш. Свобода. Закон. Независимость.

— Но.

— Что «но»?

— Джонсон. Питкерн. Хики. Они хотели отнять землю. Грабить города. Убить Джорджа Вашингтона.

Я вздохнул.

— Джонсон хотел завладеть землей, чтобы мы могли уберечь ее. Питкерн стремился к дипломатии — а ты всё испортил настолько, что началась война. А Хики? Джордж Вашингтон скверный лидер. Он проиграл почти все свои сражения. Его снедают неуверенность и нерешительность. Вспомни Вэлли-Фордж, и ты увидишь, что я прав. Без него нам будет лучше.

Признаться, мои слова его впечатлили.

— Послушай — сколько бы мы с тобой ни спорили, у Бенджамина Черча язык короче не станет. Ты хочешь вернуть припасы, которые он украл; я хочу его покарать. Наши интересы совпадают.

— Что ты предлагаешь? — настороженно спросил он.

Что я предлагал? Я помедлил. Он глядел на амулет у меня на шее, а я на его ожерелье. Можно не сомневаться, что мать рассказывала ему про амулет; и можно не сомневаться, что он не прочь забрать его у меня. Но так или иначе, оба эти знака напоминали о ней.

— Перемирие, — сказал я. — Может быть — может быть — временный союз пойдет нам на пользу. Ты же мой сын, и тебя еще можно спасти от невежества.

Он молчал.

— Или могу убить тебя сейчас, если хочешь, — рассмеялся я.

— Ты хоть знаешь, куда отправился Черч? — спросил он.

— Боюсь, что нет. Я подумывал устроить засаду на случай, если он или кто-то из его людей вернется сюда. Но, похоже, я опоздал. Они вымели все подчистую.

— Возможно, я выслежу его, — голос у него стал еще более гордым.

Я стоял поодаль и наблюдал, а он хвастал навыками, полученными от Ахиллеса — по следам на полу церкви пытался понять, куда утащили груз.

— Товар был тяжелый, — сказал он. — Вероятно, его погрузили на повозку. В ящиках были пайки, а еще — лекарства и одежда.

Снаружи Коннор показал на взрытый местами снег.

— Здесь прошла повозка. медленно — видимо, перегруженная. Следы запорошило снегом, но все-таки видно, куда они ведут. Идем.

Я отвязал свою лошадь, догнал его, и мы двинулись дальше. Коннор читал следы, а я старался, чтобы он не заметил моего восхищения. Я вновь и вновь поражался сходству наших знаний и отмечал, что он делает то же самое, что и я в подобных обстоятельствах. Милях в пятнадцати от лагеря он круто повернулся в седле, глянул на меня победным взглядом и показал на что-то впереди, по следу. Там виднелась осевшая в снег повозка и ее возница, пытавшийся вернуть на место колесо. Когда мы подъехали, он бормотал:

— Вот беда-то. Окоченеть ведь можно, если не починю.

Он был потрясен, когда рядом появились мы, и глаза у него распахнулись от ужаса.

У него был мушкет, но довольно далеко. И еще раньше, чем Коннор спросил свысока:

«Ты из людей Черча?» — я понял, что он рванет наутек, что он и сделал. С вытаращенными глазами он вскочил на ноги и кинулся в лес, но увяз в снегу, и бег его вышел тягучий и неуклюжий, как у раненого слона.

— Здорово, — улыбнулся я, а Коннор гневно глянул на меня, выпрыгнул из седла и нырнул в лес за удравшим возницей. Я проводил его взглядом, вздохнул, слез с коня и постоял, проверяя клинок и прислушиваясь к суматохе в лесу, где Коннор гонялся за целью; а потом пошел туда, к ним.

— Глупо было бежать, — сказал Коннор. Он прижал возницу к дереву.

— Чт... что вам надо? — взмолился тот.

— Где Бенджамин Черч?

— Я не знаю. Мы ехали в лагерь, к северу отсюда. Там мы обычно разгружаемся.

Может, вы его там найд...

Он глянул на меня, словно в поисках поддержки, но я достал пистолет и выстрелил в него.

— Довольно, — сказал я. — Надо поторапливаться.

— Ты... зачем ты его убил? — воскликнул Коннор, стирая со своего лица кровь этого человека.

— Где лагерь, он уже сказал, — ответил я. — Зачем он еще нужен?

Пока мы шли к лошадям, я все думал: кем я выгляжу в его глазах? Чему я должен учить его? Хочу, чтобы он так же изломался и измучился, как я? Хочу наставить на истинный путь?

Погруженные каждый в свои мысли, мы ехали к лагерю, и как только над верхушками деревьев замаячил дымок, мы спешились, оставили лошадей и стали невидимо и неслышно пробираться меж деревьев. Скрытые в зарослях, лежа на животе, мы щурились в мою подзорную трубу, пытаясь вдалеке, за стволами и голыми ветками, как следует разглядеть людей в лагере, которые жались к кострам в надежде согреться. Коннор отправился разведать дорогу в лагерь, а я примостился поудобнее и понезаметнее и стал ждать.

По крайней мере, я так думал — думал, что меня не видно — пока шею мне не пощекотал мушкет и не раздались слова:

— Ну-ка, ну-ка, ну-ка, что это у нас?

С проклятиями они поставили меня на ноги. Их было трое, и они радостно переглядывались оттого, что сцапали меня — они имели право радоваться, потому что подкрасться ко мне не так-то просто. Лет десять назад я бы услышал их за полмили и ускользнул бы. Десять лет назад я бы услышал их, притаился и разобрался бы со всеми. Двое наставили на меня мушкеты, а один шагнул вперед, нервно облизывая губы. С возгласом деланного изумления он снял с меня спрятанный клинок, потом шпагу, кинжал и пистолет. И только обезоружив меня, он позволил себе расслабиться и показать в ухмылке узенький оскал почерневших гнилых зубов. Правда, у меня оставалось еще одно тайное оружие: Коннор. Но, черт возьми, где его носит?

Гнилозубый стоял совсем рядом. Слава богу, он не слишком скрывал свои намерения, так что я успел увернуться от его колена, которым он въехал мне в пах, и я избежал настоящей сильной боли, но ему предложил думать иначе: я заорал, как ошпаренный, и хлопнулся на стылую землю, притворяясь обескураженным, чтобы выиграть время.

— Должно быть, янки-шпион[21], — сказал один из них. Он нагнулся, опираясь на мушкет, и разглядывал меня.

— Да нет. Он кое-что другое, — сказал первый и тоже нагнулся надо мной, пытающимся подняться на четвереньки. — Кое-что особенное. Верно ведь. Хэйтем?

Черч мне есепро тебя рассказал.

— Тогда ты явно плохо слушал, — сказал я.

— Ты не в том положении, чтобы угрожать, — зло сказал Гнилозубый.

— Да, вроде, нет, — спокойно сказал я.

— Вот как? — спросил Гнилозубый. — Убедить тебя в обратном? Ты когда-нибудь получал прикладом по зубам?

— Нет, но, похоже, ты можешь поделиться впечатлениями.

— Смотри-ка, он еще шутки шутит?

Я скользнул взглядом наверх, туда, где за их спинами, на дереве, как птичка на ветке, примостился Коннор — со спрятанным клинком наготове и предостерегающе прижатым к губам пальцем. Он ведь должен мастерски лазать по деревьям — не сомневаюсь, что этому он выучился у матери. Она и меня пыталась приобщить к этой премудрости. Но кроме нее самой так лазать по деревьям не смог бы никто.

Я понял, что Гнилозубый доживает последние секунды. Правда, он еще успел уязвить меня, саданув сапогом в челюсть, и я, кувыркнувшись, отлетел в ближайший кустарник.

Ну, теперь-то уж точно пора, Коннор, подумал я. Взгляд у меня туманился от боли, но зато я был вознагражден этим зрелищем: Коннор летит с дерева, занеся для удара вооруженную спрятанным клинком руку, и через миг окровавленная серебристая сталь объявляется во рту первого несчастного охранника. Пока я поднимался на ноги, он прикончил и двух остальных.

— Нью-Йорк, — сказал Коннор.

— Что это значит?

— Там Бенджамин.

— Ну, тогда и мы там.

 

Января 1778 года

 

 

1

 

Нью-Йорк изменился со времени моего последнего приезда, а если говорить точнее: он сгорел. Великий пожар в сентябре семьдесят шестого начался в таверне Бойцовый Петух и уничтожил более пятисот домов, превратив около четверти города в безлюдное пепелище. В итоге англичане объявили город на военном положении. Дома горожан были реквизированы и переданы офицерам Британской армии; церкви превращены в тюрьмы, казармы и лазареты; и от этого казалось, будто сама душа города стала серой и тусклой. Нынче не что иное, как флаг Соединенного Королевства уныло свешивался с флагштоков на верхушках домов из оранжевого кирпича, и там, где прежде в городе царили деловитость и радостная суматоха — под его навесами, в галереях и под окнами домов — теперь были только грязь да рваная ветошь да копоть. Жизнь продолжалась, но горожане ходили, опустив носы в землю. Вид у них был понурый, движения заторможенные.

В такой обстановке разыскать Бенджамина оказалось нетрудно. Он был на старой пивоварне, на набережной.

— Надо бы управиться до рассвета, — предложил я несколько сгоряча.

— Ладно, — сказал Коннор. — Чем раньше припасы будут возвращены, тем лучше.

— Конечно. Не могу же я мешать твоей утопии. Иди за мной.

Мы пробежали по крышам и через несколько минут любовались видом Нью-Йорка, уходившего почти к горизонту — точно израненным воином в момент его боевой славы.

— Скажи мне вот что, — нарушил молчание Коннор. — Ты ведь мог убить меня при первой встрече — что тебя остановило?

Я бы мог позволить, чтобы тебя повесили, подумал я. Мог позволить Томасу убить тебя в тюрьме Брайдуэлл. Что меня тогда остановило? В чем причина? В том, что я стар? Сентиментален? Или просто тоскую по той жизни, которой у меня никогда не было?

Но все эти мысли я оставил при себе, и после краткого молчания отделался отговоркой:

— Любопытство. Еще вопросы есть?

— Что все-таки нужно тамплиерам?

— Порядок, — сказал я. — Цель. Путь к ней. Больше ничего. Это только твои приятели всё тщатся помешать нам болтовней о свободе. Когда-то ассасины ставили более разумную цель — мир.

— Свобода — это и есть мир, — убежденно сказал он.

— Нет. Свобода — это дверь в хаос. Ты только посмотри, что за революцию устроили твои дружки. Я стоял перед Континентальным конгрессом. Слушал, как они орут и топают. Всё во имя свободы. Но это лишь шум.

— Поэтому ты на стороне Ли?

— Он понимает, что нужно будущей нации куда лучше, чем олухи, которые уверяют, что представляют ее.

— А по-моему, ты просто завидуешь[22], — сказал он. — Люди сделали свой выбор и выбрали Вашингтона.

Ну вот опять. Я почти завидовал ему — его взгляду на мир: ясному и определенному. В его мире, казалось, нет места сомнениям. Если в конце концов он все-таки узнает о Вашингтоне всю правду (а если мой план удастся, это произойдет и скоро), его мир — и не только мир, но и чистый взгляд на мир — разлетится на куски. А вот тогда я бы ему не позавидовал.

— Люди ничего не выбирали, — вздохнул я. — Выбор сделала кучка привилегированных трусов, желавших только разбогатеть. Они собрались и приняли решение, которое их устроило. Они расписали его красивыми фразами, но правдой от этого оно не стало. Разница, Коннор — единственная разница между мной и теми, кому ты помогаешь — в том, что я не выдумываю страданий.

Он смотрел на меня. Не так давно я говорил себе самому, что мои слова на него не подействуют, и все-таки я попытался. Но, кажется, я был неправ — кажется, мои слова действовали.

 

2

 

Возле пивоварни выяснилось, что Коннору нужна маскировка — его ассасинский балахон несколько бросался в глаза. Он раздобыл чужой наряд, снова блеснув своими навыками, но и на этот раз я был скуп на похвалы. Так что вскоре мы снова стояли у ворот пивоварни, и над нами высились ее стены красного кирпича, и ее темные окна смотрели на нас неумолимо. За воротами виднелись бочки и телеги и еще охранники, шнырявшие туда-сюда. Бенджамин заменил большую часть тамплиеров собственной наемной гвардией; история повторяется, подумал я, вспомнив Брэддока. Я лишь надеялся, что Бенджамин не окажется таким же заговоренным от убийства, как Брэддок. Хотя это маловероятно. Я как-то не слишком верил в крупный калибр моего нынешнего противника.

Я вообще мало во что верил последнее время.

— Стоять! — из тени вышел охранник, разгоняя туман, курившийся на уровне наших лодыжек.

— Это частная собственность. Какое у вас тут дело?

Я слегка сдвинул шляпу, чтобы открыть свое лицо.

— Отец Понимания направляет нас, — сказал я, и вроде бы, его это устроило, хотя на Коннора он смотрел все еще с подозрением.

— Тебя я узнал, — сказал он, — а дикаря не знаю.

— Это мой сын, — сказал я и. с удивлением услышал нежность в собственном голосе.

И охранник, внимательней вглядевшись в Коннора, чуть насмешливо бросил мне:

— Вкусил лесных даров, я смотрю?

Я оставил его в живых. Пока. И просто улыбнулся в ответ.

— Ладно, проходите, — сказал он, и мы шагнули в арочные ворота на территорию пивоварни Смит и К°.

Мы быстро нырнули в один из отсеков с рядом дверей, ведших на склады и в конторские помещения. Я занялся замком ближайшей двери, а Коннор стоял на карауле и говорил.

— Тебе, должно быть, странно узнать о моем существовании, — сказал он.

— Мне тоже интересно, что говорила обо мне твоя мать, — ответил я, возясь с отмычкой. — Я часто думал, как могла бы сложиться наша жизнь, если бы я остался с ней. И совершенно безотчетно я спросил:

— Как она, кстати?

— Мертва, — сказал он. — Убита.

Благодаря Вашингтону, подумал я, но вслух сказал только:

— Мне очень жаль слышать это.

— Тебе жаль? Это сделали твои люди.

Я уже открыл дверь, но не шагнул в нее, а снова закрыл и развернулся к Коннору:

— Что?

— Я был совсем мальчишкой. Они пришли и искали старейшин. Даже тогда я знал, что они опасны, поэтому ничего не сказал. За это Чарльз Ли избил меня до потери сознания.

Выходит, я был прав. Чарльз действительно в прямом и переносном смысле оставил на Конноре отпечаток кольца тамплиеров.

Он продолжал, и мне несложно было изобразить на своем лице ужас, хотя, в общем-то, я уже все знал:

— Когда я очнулся, деревня пылала. Твоих людей и след простыл, а мать спасти было уже нельзя.

Вот — вот возможность открыть ему правду.

— Не может быть, — сказал я. — Я не давал такого приказа. Наоборот, я велел прекратить поиски хранилища предтеч. Перед нами стояли дела поважнее.

Коннор посмотрел на меня с колебанием, но лишь пожал плечами.

— Это уже неважно. Столько лет прошло.

Ну уж нет, это было, было важно.

— Да ты же все это время жил в убеждении, что это я — твой родной отец — виновен в этом злодеянии. Но я-то к нему не причастен.

— Может быть, ты и прав. А может быть нет. Как мне понять?

 

3

 

Мы неслышно проникли на склад, где за стеллажами бочек, казалось, совершенно теряются остатки света, и увидели стоявшего к нам спиной человека, и в полной тишине лишь поскрипывало перо, которым он что-то царапал в конторской книге. Конечно, я узнал его и вздохнул поглубже, прежде чем его окликнуть.

— Бенджамин Черч, — объявил я, — Орден тамплиеров обвиняет тебя в предательстве и измене нашим принципам ради личной выгоды. За твое преступление я приговариваю тебя к смерти.

Бенджамин обернулся. Только это был не Бенджамин. Это был двойник, и он заорал:

— Пора, пора! — и на этот крик из засады набежала охрана с пистолетами и клинками наготове.

— Ты опоздал, — кричал двойник. — Черч с грузом уже далеко. И боюсь, ты будешь не в состоянии преследовать его.

Мы стояли, окруженные охраной, и благодарили бога за Ахиллеса и его уроки, потому что оба мы решили одно и то же. Мы решили: при столкновении с превосходящим по силе противником надо вырвать у него инициативу. Мы решили: лучшая защита — это нападение.

Так мы и сделали. Мы атаковали. Обменявшись коротким взглядом, мы выпустили спрятанные клинки и, прыгнув, вонзили их в ближайших охранников, чьи вопли гулко ударились в кирпичные стены склада. Ударом ноги я опрокинул одного из стрелков, и его голова разбилась об ящик, а я сел ему на грудь и вогнал спрятанный клинок ему в мозг.

Я обернулся и увидел, как Коннор, пригнувшись, вертится волчком, и его клинок кромсает всех подряд: два несчастных охранника рухнули наземь, хватаясь за распоротые животы. Выстрелил мушкет, воздух заныл — рядом со мной пролетела пуля, но стрелок тут же поплатился за это жизнью — я убил его. На меня насели двое охранников, исступленно махавшие клинками, и я возблагодарил нашу счастливую звезду за то, что Бенджамин обзавелся наемниками взамен тамплиеров — тамплиеры бы так легко не сдались.

В общем, бой вышел кратким и жестоким, и скоро остался только двойник, и Коннор навалился на него, трясущегося от страха на кирпичном полу, скользком от крови.

Я прикончил умирающего охранника и шагнул поближе к Коннору.

— Где Черч? — спрашивал он.

— Я скажу все, — всхлипывал двойник, — все, что тебе нужно. Только обещай, что не убьешь меня.

Коннор глянул на меня (и уговор то ли был, то ли не было) и помог ему встать.

Пугливо бегая взглядом от меня к Коннору, двойник выговорил:

— Он вчера уехал на Мартинику. На торговом шлюпе под названием «Приветствие». Загруженном половиной того, что он украл у патриотов. Это все, что я знаю. Клянусь.

Я вогнал ему клинок в хребет, и он в полном изумлении уставился на окровавленное стальное жало, торчащее у него из груди.

— Ты же обещал. — сказал он.

— И он сдержал слово, — хмуро ответил я и посмотрел на Коннора, почти вызывая его на возражение.

— Идем, — добавил я, и тут трое стрелков выбежали на балкон у нас над головой, грохоча сапогами по деревянному настилу. Они прицелились и выстрелили. Но не в нас, а в бочки неподалеку, в которых, как я слишком поздно сообразил, был порох.

Я только успел повалить Коннора за бочонки с пивом, как рванула первая пороховая бочка, а следом и остальные — они рвались с таким оглушительным громом, что казалось, воздух исчез и время остановилось; с таким грохотом, что когда я открыл глаза и отнял от ушей руки, я почти удивился, что вокруг нас по-прежнему возвышается склад. Все, кто были внутри, или кинулись на пол или были сброшены туда взрывом. Но охранники пришли в себя, дотянулись до мушкетов, и все еще оглушенные, орали друг на друга и пытались сквозь пыль прицелиться в нас. Языки пламени взметнулись над бочками; ящики вспыхнули. Неподалеку один из охранников бегал кругами — одежда и волосы у него пылали, он дико орал, потому что лицо у него просто растаяло, съеденное огнем, а потом он опустился на колени и умер, повалившись ничком на каменный пол. Ненасытный огонь забрался внутрь ящиков, и обрел новую силу. Адское пламя билось вокруг нас.

Возле нас вжикали пули; по пути к лестнице, ведущей на леса, мы уложили двух фехтовальщиков, потом пробились через отряд из четырех стрелков. Огонь ширился быстро — теперь уже и охрана кинулась удирать — и мы взбежали повыше, потом стали карабкаться и наконец взобрались под самую крышу пивоварни.

Мы оторвались от противников, но не от огня. Через окно мы увидели внизу воду, и мой взгляд заметался в поисках выхода. Коннор сгреб меня в охапку, сунул в окно, и вместе с осколками выбитого стекла мы оба упали в воду, прежде чем я успел хотя бы возразить.

 

Марта 1778 года

 

 

1

 

Я ни за что не хотел упускать Бенджамина. Вынужден был почти месяц терпеть жизнь на «Аквиле», втянул Роберта Фолкнера — друга Коннора и капитана корабля — и прочих в погоню за шхуной Бенджамина, которая все так же оставалась вне нашей досягаемости, не подпускала нас на пушечный выстрел, и можно было лишь иногда мельком углядеть на палубе самого Бенджамина, его ядовитую физиономию. Я не собирался его упускать. Тем более теперь, когда недалеко от Мексиканского залива «Аквила» наконец-то подошел к этой шхуне борт в борт.

Поэтому я выхватил у Коннора штурвал, с усилием переложил его направо и полным ходом повел накренившийся корабль прямо на шхуну. Этого никто не предполагал. Ни экипаж шхуны. Ни матросы на «Аквиле», ни Коннор, ни Роберт — только я; но и я осознал свое действие лишь потом, когда все, кто был на борту и ни за что не держался, полетели на палубу, и нос «Аквилы» врезался шхуне в левый борт, разнеся его верхнюю часть в щепки.

Наверное, с моей стороны это было безрассудство. Наверное, надо бы извиниться перед Коннором — и конечно, перед капитаном Фолкнером — за ущерб, причиненный их кораблю.

Но я не должен был его упустить.

 

2

 

На какой-то миг повисла мертвая тишина, только слышалось, как океанская волна шлепает в борт корабельными обломками да тяжко вздыхает натруженный, утомленный шпангоут. Над головой трепыхались от легкого ветра паруса, но сами корабли были неподвижны, словно обессилели от удара.

И так же внезапно обе команды, пришедшие в себя, взорвались криками. Я опередил Коннора, бросился на нос «Аквилы» и перемахнул на палубу шхуны Бенджамина, а там ударом опорного крюка убил первого же матроса, поднявшего на меня оружие, добил его клинком и столкнул корчившееся тело за борт.

Какой-то матрос попытался удрать в люк, я догнал его, выдернул наружу и всадил ему в грудь клинок. Бросив прощальный взгляд на совершенные мной опустошения, на наши сцепившиеся корабли, медленно дрейфовавшие в океан, я спустился в люк и захлопнул за собой крышку.

Сверху неслось громыхание ног по палубе, приглушенные крики, выстрелы и деревянный стук падавших тел. А внизу была неожиданная, влажная, почти жуткая тишина. Слышалось плесканье воды и шлепанье капель, и я понял, что шхуна дала течь. Я дернул деревянную распорку, она вдруг накренилась, и вода хлынула сплошным потоком. Сколько еще шхуна продержится на плаву? Я прикинул.

В общем, я узнал то, что скоро узнает и Коннор: что никаких припасов, за которыми мы уже столько времени гоняемся, нет и в помине — во всяком случае, на этом корабле.

Я осмысливал это и вдруг услышал шум и, обернувшись, увидел Бенджамина Черча — с пистолетом, который он наставил на меня двумя руками.

— Привет, Хэйтем, — прохрипел он и нажал курок.

Он был неглуп. Я знал это. Потому-то он и выстрелил сразу, чтобы уложить меня наверняка, пользуясь внезапностью нападения; и даже целился он не строго по центру, а чуть-чуть вправо, потому что я правша и, естественно, уклоняться буду в правую сторону. Но и я тоже все понял, потому что учил его именно я. И его выстрел пришелся в корабельный корпус, потому что я уклонился, но не вправо, а влево, сделал перекат и встал на ноги и набросился на него, а он даже не успел выхватить шпагу. Я вырвал у него пистолет вместе с клочком рубашки и швырнул в сторону.

— У нас была мечта, Бенджамин, — прорычал я ему в лицо. — Мечта, которую ты попытался погубить. И вот за это, мой дорогой бывший друг, ты заплатишь сполна.

Я бил его. Коленом в пах — и он согнулся в три погибели, задыхаясь от боли; кулаком в живот и в челюсть — и два его окровавленных зуба запрыгали по полу.

Я дал ему упасть, и он упал туда, где уже было изрядно сыро, и лицо его покрылось брызгами от прибывавшей забортной воды. Корабль кренился, но мне теперь было все равно. Бенджамин попытался подняться на четвереньки, но я повалил его ударом сапога и пинал до тех пор, пока он не начал задыхаться.

Я схватил конец троса, поднял Бенджмаина на ноги и быстро примотал к бочке.

Голова у него поникла, на деревянный настил медленно, тягучими нитями, спускались кровь, слюни и сопли. Я встал рядом, взял его за волосы и заглянул ему в глаза, а потом врезал ему кулаком по морде и услышал, как хрястнула у него переносица, и я отступил назад, отряхивая кровь с пальцев.

— Хватит! — крикнул у меня за спиной Коннор.

Я обернулся. Он переводил взгляд с меня на Бенджамина, и ему было противно.

— У нас здесь другие цели, — сказал он.

Я покачал головой.

— Но, похоже, что разные.

Но Коннор, ступая по воде, которой набралось уже по щиколотку, протиснулся мимо меня к Бенджамину. У Бенджамина в заплывших от кровоподтеков глазах была ненависть.

— Где украденный тобой груз? — требовательно спросил Коннор.

Бенджамин в ответ плюнул.

— Да пошел ты.

И вдруг, невероятно, но он запел: «Правь, Британия!»

Я шагнул к нему.

— Заткнись, Черч.

Его это не остановило. Он продолжал горланить.

— Коннор, — сказал я, — спрашивай, что тебе нужно, и давай закончим с этим.

Коннор взвел клинок и поднес его к горлу Бенджамина.

— Еще раз, — сказал Коннор. — Куда ты дел груз?

Бенджамин глянул на него и моргнул. На мгновение мне показалось, что он начнет оскорблять Коннора и плеваться, но вместо этого он заговорил:

— Он там, на острове, ждет отправки. Но у тебя нет на него прав. Он не твой.

— Да, не мой, — сказал Коннор. — Этот груз предназначен людям, которые думают не только о себе, которые сражаются и умирают за то, чтобы избавить мир от вашей тирании.

Бенджамин грустно улыбнулся.

— Не те ли это люди, что стреляют из мушкетов, сделанных из английской стали? И перевязывают раны корпией, возделанной руками англичан? Неплохо устроились: мы работаем — они пожинают плоды.

— Ты выкручиваешься, чтобы оправдать свои преступления. Словно это ты невинный агнец, а они воры, — возразил Коннор.

— Смотря как на это смотреть. Нельзя прожить жизнь праведно и честно, не навредив никому. Думаешь, у Короны нет повода? Нет права считать себя обманутой? И ты знаешь это лучше других, раз уж борешься с тамплиерами — они ведь тоже мнят себя справедливыми. Вспомни об этом, когда будешь кричать, что действуешь ради общего блага. Твои враги не согласятся с этим — и не без причины.

— Слова твои, может быть, искренние, — прошептал Коннор, — но это не делает их правдой.

И прикончил его.

— Ты молодец, — сказал я, когда подбородок Бенджамина склонился к груди, а его

кровь смешалась с водой, которая все продолжала прибывать. — Для нас обоих его смерть

— благо. Пойдем. Я ведь нужен тебе, чтобы забрать с острова груз?..

 

Июня 1778 года

 

 

1

 

Я не виделся с ним уже несколько месяцев, но отрицать не буду: вспоминал я его часто. И задавался вопросом: что за общее будущее может быть у нас? У меня, тамплиера — выкованного обманом, в горниле предательства, но все же тамплиера — и у него, ассасина, созданного для того, чтобы истреблять тамплиеров.

Когда-то давно, много лет назад, я мечтал в один прекрасный день объединить ассасинов и тамплиеров, но тогда я был молод и наивен. Мир еще не показал мне своего истинного лица. А его истинное лицо неумолимо, беспощадно и жестоко; первобытно жестоко и бесчеловечно. Места для мечты там нет.

Но он снова пришел ко мне, и хотя он ничего не сказал — во всяком случае, пока — мне почудилось, что в его глазах теплится та же наивная мечта, через которую когда-то прошел я сам, и она-то и заставила его найти меня в Нью-Йорке, чтобы получить ответы или чтобы рассеять какие-то сомнения, терзавшие его.

Может быть, я был неправ. Может быть, этой юной душе все-таки свойственны сомнения.

Нью-Йорк все еще оставался под пято й красных мундиров, отряды которых маршировали по улицам. Прошло уже почти два года, но никто так и не был привлечен к ответственности за тот пожар, из-за которого город впал в прокопченную, сажей пропитанную тоску. Некоторые кварталы так и стояли необитаемые. Военное положение продолжалось, власть красных мундиров была жестокой, и народ возмущался больше прежнего. Я отчужденно наблюдал две группы людей, угнетенных горожан, бросавших ненавидящие взгляды на жестоких, недисциплинированных солдат. И, верный своему долгу, я продолжал. Я работал, чтобы помочь выиграть эту войну, положить конец оккупации и установить мир.

Я с пристрастием расспрашивал одного из моих осведомителей, негодника по прозвищу Шмыгун — он часто шмыгал носом — и вдруг неподалеку заметил Коннора. Я жестом попросил его подождать, пока я дослушаю Шмыгуна, и в то же время удивился, зачем он тут. Что за дело может у него быть к человеку, который, по его мнению, приказал убить его мать?

— Мы должны знать, что задумали лоялисты, если хотим положить этому конец, — сказал я осведомителю.

Коннор не спеша приблизился и слушал, но это было неважно.

— Я пытался, — сказал Шмыгун, морща нос и поглядывая на Коннора, — но солдаты толком ничего не говорят, кроме как: велено ждать указаний сверху.

— Значит, продолжай искать. И приходи, когда узнаешь что-нибудь стоящее.

Шмыгун кивнул и ушел, ступая беззвучно, а я глубоко вздохнул и повернулся к Коннору. Секунду-другую мы стояли молча, и я рассматривал его — наряд ассасина как-то совсем не шел ему, молодому индейцу с длинными черными волосами и пронзительными глазами, глазами Дзио. Что в них кроется? Мне было неясно.

Стая ворон у нас над головами устроилась поудобнее и громко раскаркалась.

Патруль красных мундиров неподалеку, опершись на повозку, глазел на проходивших прачек, отпускал непристойные шуточки и отвечал на их неодобрительные взгляды грозными жестами.

— Победа уже близко, — сказал я Коннору и взял его под руку, увлекая его на другую сторону улицы, подальше от красных мундиров. — Еще несколько хороших атак, и мы положим конец гражданской войне и избавимся от Короны.

Легкая улыбка в уголках его губ свидетельствовала о некотором удовлетворении.

— И что вы планируете?

— Пока ничего — потому что находимся во мраке неведения.

— Я думал, у тамплиеров всюду глаза и уши, — сказал он со скрытой насмешкой.

Точно как мать.

— Были. Пока ты не начал их резать.

Он улыбнулся.

— Твой осведомитель говорил о приказах сверху. Значит, ясно, что делать: найти, кто отдает приказы лоялистам.

— Солдаты подчиняются егерям, егеря командующим, значит. надо идти по цепочке.

Я обернулся. Неподалеку все так же скабрёзничал патруль, позоривший военный мундир, флаг и короля Георга. Егеря были связующим звеном между армейским командованием и войсками и были обязаны держать красные мундиры в повиновении, чтобы те не раздражали и без того озлобленное население, но егеря на улицах появлялись редко, только при серьезных происшествиях. Ну, скажем, если убит какой-нибудь красный мундир. Или два.

Я вынул из-под плаща пистолет и нацелил его на другую сторону улицы. Боковым зрением я видел, как Коннор разинул рот, когда понял что я сейчас выстрелю в красных мундиров, фиглярствовавших возле повозки. И я действительно наметил одного, который все еще кричал непристойности какой-то женщине — она, шурша юбками, краснея и низко опустив голову, торопилась пройти мимо. И я нажал курок.

Грянул выстрел, дневная тишина разлетелась в куски, и красный мундир отпрянул назад, а м